Текст книги "Мертвые души. Том 3"

Автор книги: Юрий Авакян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 31 страниц)

– Согласен! – не раздумывая более ни минуты, стукнул кулаком по столу Ноздрёв, так что стоявшие по нему приборы жалобно звякнули. – Изволь выдать мне денег, сей же час! Я готов послужить родимому Отечеству!

– Ну, брат, тут не вёе так просто. Каждому новичку устраивается нечто вроде испытания. Выдают ему сто рублей и смотрят, как быстро сумеет он скупить на эти деньги сотню душ. Иной – скупит за день, а другой и за год не управится. Так что посуди сам, какой резон таковому пятьдесят тысяч выдавать? Это чтобы они у него прокиснули?

– Но ты то меня знаешь! Ты ведь знаешь, каков я! Вот и замолвил бы за меня словечко, чтобы денег мне бы выдали поскорее…, – заторопился Ноздрёв.

– Знать то я тебя, конечно же, знаю, но правила – есть правила. Вот почему выдам я тебе сегодня сто рублей, но и те под расписку, потому как деньги эти казённые. Да, и не вздумай подсунуть мне своих «мёртвых душ». Потому, что сие получится словно бы подлог, и за это ты можешь отправиться в самое Сибирь, – сказал Чичиков, и по тому, как потухнул взор у его сотрапезника, понял, что отнял у него именно эту, казавшуюся ему столь удачною мысль.

– Кстати сказать, сколько у тебя нынче мертвецов наберётся? – словно бы ненароком спросил Чичиков.

– Да около сорока душ будет, – со вздохом отвечал Ноздрёв.

– Перепишешь их на меня сегодня же.

– И почем же ты дашь за душу? – спросил Ноздрёв, на что Чичиков, показавши возмущение голосом, отвечал:

– Нет, братец, я вижу, что ты словно бы не возьмёшь в толк главного. Какие счёты могут быть меж своими? Коли ты в одной с нами упряжке, то просто обязан пустить всех своих мертвецов в дело безвозмездно, тем более что на карту поставлено благополучие государства Российскаго!

– Но почему же я должен переписать их именно на тебя? – спросил Ноздрёв, в котором было снова зашевелился червь сомнения.

– А ты, что же, знаешь ещё кого—нибудь акромя меня? – спросил в свою очередь Чичиков, на что Ноздрёв вынужден был признать, что на сей раз Павел Иванович действительно прав и он и впрямь никого кроме него не знает.

На том и порешили. Чичиков передал ему сторублевую ассигнацию с оторванным уголком, в чём получил с Ноздрёва ещё одну расписку, и покинувши ресторацию обое наши герои отправились восвояси, а именно в меблированные комнаты в доме Трута. Там, в комнатах у Чичикова, они быстро заключили меж собою купчую на все Ноздрёвские «мёртвые души», благо у Павла Ивановича всегда доставало припасённой для сей цели гербовой бумаги, после чего Ноздрёв заторопился в свой нумер, утешать оплакивающую утрату любимой Жужу, супругу доктора, чьи рыдания время от времени достигали слуха Павла Ивановича, даже из—за стены. И ежели не считать сего обстоятельства, то до самого вечера не приключилось никаких иных происшествий. Правда, следовало бы отметить, что Ноздрёв, подкупивши коридорного, выставил того с дозором у дверей Павла Ивановича, дабы тот ненароком не ускользнул, нарушивши таковым образом все Ноздревския надежды и планы на предстоящую в доме у доктора карточную игру. А так, действительно, более ничего не случилось, до тех самых пор, покуда не пришла пора нашим героям отправляться на ужин.

* * *

Вечером, о восьмом уж часе, в двери нумера постучали.

– Чего изволите? – спросил Петрушка, неосторожно выглянувши в коридор.

– Отворяй, отворяй, ворона! Свои! – раздался из коридора зычный голос Ноздрёва, засим последовал нешуточный пинок, от которого двери распахнулись и Петрушка отлетевши к стенке, едва не ушибся о неё затылком.

– Ба, душа моя, да я, как вижу, ты ещё не готов! – обратился Ноздрёв к Павлу Ивановичу, присевшему на краю кровати, где он ровно минуту назад ещё лежал, предаваясь дреме.

– А что, пора уж, что ли? – спросил Чичиков, зевая и протирая глаза.

– Да уж сумерки на дворе! Собирайся, собирайся, братец, сам знаешь, негоже опаздывать…, – чуть было не вырвалось у Ноздрёва «к игре», но он вовремя осекшись, укоротил себя, не закончивши фразы и побоявшись вспугнуть до времени Павла Ивановича, за счёт которого надеялся разжиться вожделенными двумя тысячами, теми, что нынешним же вечером обещался оборотить в тридцать. Почему—то всё казалось Ноздрёву, что у всякого, ровно, как и у него, при виде зелёного сукна и непочатой карточной колоды нестерпимо должны были «чесаться руки».

Признаться, Павлу Ивановичу страсть, как не хотелось отправляться в совершенно незнакомый ему дом, да ещё и без приглашения, а самое главное в сопровождении Ноздрёва, чье общество, как Чичикову почему—то казалось, вряд ли могло бы служить ему хорошей рекомендацией, в глазах доктора, не глядя даже на то, что Ноздрёв был в дому у него, как бы свой человек, обедая и ужиная там постоянно. Однако ему необходимо было довесть начатую им интригу до конца, дабы уж навсегда оградить себя от всяких неприятных случайностей, могущих проистекать со стороны Ноздрёва.

– Ты велел бы заложить свою бричку, – сказал Ноздрёв повязывающему свой синий шёлковый галстух Павлу Ивановичу, – как, кстати, она у тебя – цела ли ещё или уж изломал вконец? А не то смотри, тут у меня на примете есть хорошая коляска. Один мой приятель…, он её, конечно же, не продаёт, но я сумею его уломать ради тебя! И всего—то каких—то двенадцать тысяч! Хотя, для тебя, он по моей просьбе, конечно же, сделает скидку. Ну, как, по рукам?!..

– Нет, спасибо, братец, не нужно. Да и где это ты, скажи на милость, выискиваешь подобныя цены – собачонка в две тысячи, коляска в двенадцать… Будто, дом продаёшь! – сказал Чичиков.

– Ну вот, с тобою всегда так! Заботишься о нём, желаешь лишь хорошего! Чтобы у него, как у приличного человека, солидный экипаж был, чтобы вид был, как положено в столицах! Так нет, опять же виноват! Ну и чёрт с тобою, езди на своем «шарабане» коли так, мне всё равно! – и отвернувшись от Чичикова он с преувеличенною обидою принялся глядеть в окно.

– Ну, полно, полно, – сказал Чичиков примирительным тоном, – уж есть у меня одна коляска, другой не надобно! Куды мне две?

– Нет, ты решительно отказываешься понимать, какая тебе из этого выйдет польза. Ведь ты всё время в пути, всё время в дороге. А ежели ехать на двух колясках, то вдруг одна поломается, но ты – ничего! Тут же перешёл во вторую и поехал далее…, – горячо принялся было расписывать Ноздрёв преимущество владения двумя колясками, на что Павел Иванович, который совершенно был уж готов к выходу, резонно заметил:

– Тогда уж лучше сразу три коляски приобресть, на случай если две вдруг сломаются, коли рассуждать по—твоему, – а потом дабы предупредить со стороны Ноздрёва возможные новые наскоки не терпящим возражения тоном сказал: – Нет! Не нужно, и покончим на этом!

– Ну, вели хотя бы заложить экипаж, – всё ещё строя во чертах лица своего недоумение и обиду предложил Ноздрёв. На что Чичиков отвечал, что оно ни к чему; потому как с одной стороны Селифан городу не знает, а потому, неровен час, заплутает, с другой же стороны, кони апосля долгого пути стоят раскованные, и нечего им о петербургские мостовые ноги бить.

Ноздрёв пытался было возразить, что это ничего, что дорогу он укажет, причём наикратчайшую, а мостовые в Петербурге так хороши, что раскованным коням Павла Ивановича от них сделается одна лишь польза, однако Чичиков не стал уж более его слушать и собрался выходить.

– Ну и «скалдырник» ты, брат, хотя и полковник! – буркнул Ноздрёв, выходя вослед за ним.

Вечерний Петербург понравился Павлу Ивановичу до чрезвычайности. По всем большим улицам светили фонари, сами улицы были довольно чисты и по ним бродило изрядно народу. В витринах магазинов и лавок горело множество свечей, дабы привлечь к выставленным в витринах товарам взоры новых покупателей. А тут и впрямь было на что посмотреть, потому как порою из—за их стекол глядели такие диковины, каковым более пристало помещаться где—нибудь в Кунсткамере, а не в рыбной, к примеру, лавке. Ноздрёв же, оставаясь безучастным ко всему, был молчалив против обыкновения, вероятно продолжая тем самым выказывать Павлу Ивановичу обиду за то, что не удалось ему сегодня подкатить к докторскому дому на щегольской коляске. По причине этой подчёркнутой его угрюмости и проистекавшего, как надо думать, из неё невнимания, улицу в которой проживал доктор, нашли они не сразу, а всё ходили какими—то кругами, какими—то закоулками, для того чтобы «срезать дорогу», как говорил Ноздрёв. И лишь изрядно поплутавши по задворкам, прошли в неё темными Казанскими воротами.

Оказавшийся весьма казистым строением, о двух этажах, дом доктора приветливо светил своими высокими окошками, из—за которых доносились хорошо слышные здесь на улице звуки рояля: кто—то усердный, но видать не особо прилежный в уроках, что есть мочи, барабанил по клавишам.

– Да тут разве что не бал, – сказал Чичиков, глянувши на своего, всё ещё продолжавшего дуться, спутника.

– Забыл тебя предупредить – Наталья Петровна воротилась сегодня домой, не сменяя выражения в лице, отвечал Ноздрёв.

– Пошто же так скоропалительно? Ведь кажись, ещё после обеда была с тобою? – спросил Чичиков.

– После кончины Жужу, уж не в силах была оставаться в стенах, где настигнула её сия трагедия, вот и воротилась. Но сие, увы, не всякому дано понять, а только же тому, у кого наличествуют душа и сердце!.. – глядя поверх Чичикова, сказал Ноздрёв.

– Ага, стало быть «воротилась из Твери», а бедняжку Жужу наверное «волки по дороге съели», – точно бы не замечая Ноздрёвского тону, проговорил Чичиков.

– Какой же ты, брат, чёрствый! Как же возможно с таковым гнусным пафосом говорить о бедной женщине, которая, может быть столько претерпела на своём веку, как никто, которая одна может быть истинно – ангел небесный... – начал было Ноздрёв, но Чичиков не дал ему продолжать. Он принялся дергать за длинный, свисавший в углу двери снурок, и где—то в глубине дома, наверняка в лакейской, зазвонил колокольчик.

С минуту, а может быть и немного поболее, им никто не открывал, а затем двери распахнул молодой, с напомаженными усиками лакей, с приветливым выражением в лице, которое тут же исчезнуло, сменившись кислою миною, при виде Ноздрёвской физииогномии.

– Как прикажете доложить?.. – спросил лакей, изо всех сил стремясь не замечать присутствия Ноздрёва.

– Что…о…о?! Да как ты смеешь, каналья, ломать предо мною комедь?! Да я тебя сейчас в бараний рог согну! – принялся было куражиться Ноздрёв, но Чичиков осадивши и отодвинувши его от лакея, которого тот разве уж было ухватил за грудки, сказал мирным и любезным тоном:

– Доложи—ка, милый, будь добр, что коллежский советник Чичиков Павел Иванович до барина твоего по личному делу.

Впустивши их в прихожую слуга удалился с докладом и Павлу Ивановичу с трудом удавалось сдерживать Ноздрёва, уж готового к тому, чтобы бежать в гостиную, не дожидаясь хозяина.

– Что же ты, честное слово, словно бы с Луны свалился, словно бы и вовсе не знаешь хороших манер, – принялся отчитывать он Ноздрёва, – коли ты тут и запанибратствуешь, то я ведь всё—таки в первый раз, да к тому же без приглашения! Должен же ты меня хотя бы представить этому твоему доктору.

– Да всё это пустые церемонии, душа моя, сам скоро же убедишься…, – пытался было возразить Ноздрёв, но тут, видимо в связи с известием о визите Ноздрёва, музыка в гостиной зале смолкнула, а наместо неё стали слышны некия перешептывания, доносящиеся из—за неплотно притворенной двери.

– Так значит, говоришь, не один явился? – шептал первый голос.

– Нет, не один, с ним ещё такой деликатный господин, – отвечал другой, как можно было догадаться принадлежавший слуге.

– А кто таков, часом не знаешь?

– Нет, не признал, во первой раз вижу. Но кажись господин – сурьёзный.

– О, Господи, Господи! И откуда только взялась сия напасть на мою голову, за что же такое наказание? – разве что не со слезою прошептал первый голос. – Ну хорошо, иди, скажи, что сейчас выйду, – отдал он распоряжение, и дверь, ведущая в гостиную, скрыпнувши, выпустила давешнего лакея.

– Иван Данилыч сейчас будут, – церемонно произнес лакей, и тут же удалился.

«Видать от греха подальше», – с усмешкою подумал Чичиков, глядя на Ноздрёва, поминутно порывающегося отправляться в гостиную из опасения того, как бы игра, которой он жаждал, не началась бы без него.

Но вот дверь в гостиную залу снова отворилась, и из гостиной появился небольшого росту сухонький старичок, с живыми умными глазами и несколько нервическою улыбкою на хорошо выбритом лице, к слову сказать, сразу же словно бы окаменевшем и потухнувшем при виде томящегося в прихожей Ноздрёва. На вид ему можно было дать лет шестьдесят, шестьдесят пять, одет он был в дворянский сертук тёмно коричного цвету, серыя панталоны и глядящие довольно изящно лаковыя сапожки.

– Ну, здравствуй, брат, Иван Данилыч! – сказал Ноздрёв, без обиняков стаскивая с себя шинель, но Иван Данилыч, словно бы не заметивши сего «радушного» привета, глядя на Чичикова со сквозящею во взоре тревогою, спросил:

– Чем могу быть полезен вам господа? – на что Ноздрёв хмыкнувши, повесил свою шинель на находящуюся тут же в прихожей вешалку и сказал:

– Ладно, так уж и быть, вы тут церемонничайте, а я так пойду! Чай, уже все собрались, – и, не мешкая, прошмыгнул в гостиную.

– Прошу покорнейше меня простить, глубокоуважаемый Иван Данилыч за то, что, не будучи представленным вам, как того требуют приличия, я всё же осмелился нанесть вам визит, – словно не замечая выходки Ноздрёва сказал Павел Иванович. – Тем более что, как вижу, супруга ваша только что воротилась из Твери, и посему визит мой, конечно же, не только неожидан, но и несвоевременен. Но уверяю вас, что ежели не обстоятельства самого сурьезного свойства, то я никогда не осмелился бы потревожить вас, – продолжал он самым наилюбезнейшим тоном, на который только был способен, сопровождая к тому же всё сказанное почтительным склонением головы.

Однако доктор, словно бы не заметивши ни любезного тона, ни обходительных манер посетителя, встрепенувшись, спросил с тревогою:

– Как прознали в отношении супруги?

– О, тут ничего мудрёного нет! Приятель ваш Ноздрёв…, – отвечал Чичиков, подчеркнувши голосом слово «ваш» и тем самым, словно бы отделяя себя от Ноздрёва, —… многое хорошего рассказывал мне о вашем семействе. В числе прочего он упомянул и то, что супруга ваша Наталья Петровна, гостит в Твери, кажется у тётки. Я же, подходя уже к вашему дому, услыхал звуки наичудеснейшего из вальсов, призвесть которыя могли лишь только дамския ручки. Вот из чего позволил я себе заключить, что супруга ваша воротилась.

– Что ж, сие весьма проницательно с вашей стороны, – сказал доктор, несколько успокоившись насчёт супруги и терзавших его в отношении Ноздрёва подозрений, – но прошу прощения, с кем имею честь?

– Коллежский советник, Чичиков Павел Иванович, нынче уж не служу, заделался помещиком, да и в столицу прибыл по делам имения. Однако же, прошу прощения за то, что не будучи представленным вам по нужной форме, не знаком с чинами вашими, посему и не знаю, каковым образом мне далее к вам обращаться, с тем, чтобы не выглядеть фамильярным.

– О, это совершенные пустяки. Служил я по пятому классу. Отставной статский советник – Куроедов Иван Данилович. Нынче же, как и вы, более не служу, хотя увы, не в пример вам не заделался помещиком, но всё же ещё случается, консультирую в меру сил моих и познаний, – с улыбкою отвечал Иван Данилович, которому уже начинал нравиться сей нежданный посетитель.

– Ваше Высокородие, поверьте, и вправду не посмел бы потревожить вас, коли бы дело моё не было бы столь безотлагательным и довольно опасным. Посему крайне рассчитываю на вашу поддержку, ибо речь идёт о нашем с вами общем знакомом, – сказал Чичиков, многозначительно глянувши на доктора сурьезными глазами.

Даже при столь мимолетном упоминании о Ноздрёве, у доктора сызнова сделалось каменное лицо, и он с усталою обречённостью произнес:

– Что же, давайте—ка в таковом случае пройдём ко мне в кабинет, коли дело столь безотлагательно.

Длинным коридором, огибающим ведущую во второй этаж лестницу, прошли они в дальнюю, служившую Ивану Даниловичу кабинетом комнату, по стенам которой стояли стеклянные шкапы, сплошь заставленныя склянками да банками, в которых помещались непонятные Чичикову и плохо различимые в царящем в кабинете сумраке предметы. Усевшись за внушительных размеров резной письменный стол, доктор засветил полдюжины свечей, и в ярком, разлившемся вкруг стола свете, Чичиков увидал вдруг такое, от чего к горлу его подкатил тошнотворный комок. Едва успевши выхватить из кармана платок, он прижал его к губам и делая вид будто закашлялся, попытался скрыть прихлынувший внезапно приступ дурноты. И было от чего! На зелёном сукне стола, по левую от доктора руку, помещалась большая круглая банка с чем—то, что Павел Иванович принял поначалу за обычную, больших размеров губку, вроде той, которой пользовался он сам во время ежеутренних своих туалетов. Нынче же, в ярком свете, хлынувшем от зажжённых доктором свечей, он с ужасом разглядел в этом сером и округлом, покрытом складками предмете, человечьи мозги, что плавали в прозрачной, заполнявшей банку жидкости.

«Быть может, это спирт или водка…», – подумал Чичиков, но почему—то от этой простой мысли его затошнило ещё сильнее.

Увидевши охватившее Павла Ивановича замешательство, доктор, как ни странно, вроде бы даже немного развеселился. У него вдруг заблистали глаза, а по губам поползла, в одно время, довольная и полная снисхождения к страданиям Чичикова, улыбка.

– Прошу покорнейше садиться, – сказал он, указавши ему на кресло стоявшее, как раз супротив злополучной банки. И Павел Иванович стараясь не глядеть на плавающий прямо у него пред носом ужасный предмет, уселся в предложенное доктором кресло. Он попытался, было совладать с собою, для чего принялся разглядывать кабинет Ивана Даниловича, но признаться и остальные виды были не лучше.

Дабы не пугать и не утомлять читателя жуткими описаниями скажем только, что какие—то кости кучками громоздились там и сям по полкам, из угла кабинета, словно бы прячась в полумраке, глядел на Чичикова пустыми глазницами человеческий скелет, а полноту сей замечательной картины довершали страшного вида орудия, походящие на сверкающие в льющемся от свечей свете, пилы и ножи, какие мог бы выдумать для своего удовольствия лишь безумный людоед. Оставшееся от костей и железа пространство на полках, занимали толстые и пыльные, с золочёными корешками книги, которые одни, пожалуй, во всём кабинете и не смущали духа нашего, несколько оробевшего, героя.

– Иван Данилыч, Ваше Высокородие, заранее прошу простить меня, ежели скажу что—нибудь не так, вы, часом, доктор, не по мозгам ли? – осторожно косясь на смутившую его банку, спросил Чичиков.

– Что ж, любезнейший Павел Иванович, тут можно выразиться и эдаким манером. На самом же деле область моей науки прозывается весьма мудрёно для непосвящённого – «Психопатология», ежели вам будет угодно.

– Боже милостивый! Ваше Высокородие, не смею и поверить в таковую удачу! Ведь по словам приятеля вашего, Ноздрёва, не мог и заключить такого. Признаться думал по незнанию, что вы обычный доктор, который клистиры да пилюли прописывает, и более ничего. Теперь то уж точно вижу, что нас с вами не иначе, как Господь свёл! – искренне обрадовался Чичиков.

– А в чём, собственно, состоит ваше дело, милейший, то, что не терпит отлагательств? Готов оказать вам любую помощь, ежели сие, конечно же, в моей компетенции, – сказал Иван Данилович.

– Ах, помощь необходима, причём наискорейшая! Да только дело в том, что потребна она общему нашему с вами приятелю – Ноздрёву. Скажите, Ваше Высокородие, как давно знакомы вы с сиим господином? – спросил Чичиков у Ивана Даниловича.

– Признаюсь вам, Павел Иванович, потому, как мне кажется, что вы человек порядочный, лучше бы мне и вовсе его не знать! Такая болячка, такая болячка этот Ноздрёв, что спасу нет. Поверите ли, но бедной супруге моей, Наталье Петровне, пришлось от него чуть не бегством спасаться. К тетке в Тверь, как вы изволите уж знать, уезжала. Так нет же! Не успела воротиться, как и он тут как тут! – в сердцах махнул рукою доктор.

– А знает ли Ваше Высокородие, что Ноздрёв сей, коего уж доводилось мне встречать и ранее, опасный безумец? И уж не раз собирались его было засадить в «жёлтый дом», да всё находились заступники. И я, признаться, удивлён, как вы сами по сию пору этого не распознали, – сказал Чичиков, осторожно кивнувши взор в сторону банки.

– Дорогой вы мой, дорогой вы мой! – вдруг странным образом переменившись, засуетился доктор. – Друг вы мой любезный! Вы это, наверное знаете, то, что сейчас мне открыли? – спрашивал он у Чичикова.

– Да о чём вы говорите, Ваше Высокородие? По улицам ходит опасный больной! Вхож в дома законопослушных граждан, могущих потерпеть от него всякую минуту. Посему, просто счёл своим долгом предупредить возможную беду, – сказал Чичиков.

– Я знал, я чувствовал, что всё неспроста! Что очень уж походит на параною…, – задумчиво проговорил доктор.

– Что, что? – переспросил Чичиков.

– Первичное помешательство с частичною истерией, – пояснил Иван Данилович, – но доказательств, доказательств маловато! Ну – хамоват, ну – беспардонен, ну – скотина…

– Так, стало быть, он вам ещё не рассказывал о «мёртвых душах»? – спросил Чичиков тоном, в котором сквозило неподдельное удивление сим фактом.

– Нет, нет, а что это за «мёртвые души»? Ну—ка поведайте, поведайте, голубчик, радостно потирая сухонькие ручки, попросил доктор.

– О, это, да будет вам известно, целый роман! – отвечал Чичиков. – Видите ли, приятель наш убежден, что призван Господом Богом, никак не менее, как спасти родимое Отечество, путем скупки «мёртвых душ».

– Простите, но как это? – спросил доктор, немного опешивши.

– А очень просто! У него есть некая идея, состоящая в том, что француз якобы сызнова хочет идти на нас войною, на сей счёт у приятеля нашего будто бы имеются наиточнейшия сведения. Так вот, скупая «мёртвые души» намеревается он показать их по ревизским сказкам, точно живые, и тогда после ревизии российскаго нашего народонаселения, враг, не сумевши распознать истинного числа наших мужиков, и перепугавшись громадности той армии, что якобы сумеет в случае войны собрать наш государь, оставит свои намерения, отказавшись от подлых планов! Ну, что вы на это скажете?– спросил Чичиков, всплеснувши руками.

– Это правда, всё, что вы мне тут только что рассказали? – спросил доктор тоном человека всё ещё не верящего во внезапно свалившееся на него счастье.

– Истинная правда, Ваше Высокородие. Иначе, разве посмел бы я обеспокоить вас своим неурочным визитом? – отвечал Чичиков.

– Любезный Павел Иванович! Прекратите вы крестить меня «Вашим Высокородием». Отныне, с сей минуты, для вас я просто – Иван Данилыч, и всё тут! – сказал доктор и, откинувшись на спинку своего стула, рассмеялся радостным, дробным смешком, вполне довольного человека. Однако, насмеявшись, он сделался вдруг весьма озабоченным, заговоривши уж сурьёзным, деловым тоном.

– Сей же час надобно назначать консилиум! Промедление тут непростительно, и вы, дорогой мой Павел Иванович, совершенно правы в том, что поставили меня в известность о Ноздрёве. Мы все обязаны что—либо делать для того, чтобы обезопасить общество от подобных ему субъектов. Вы совершенно, совершенно правы…Так, так, – продолжал он словно бы разговаривая сам с собою, – Иван Архипыч с Аристархом Емельянычем у меня, я третий, стало быть надобно ещё двоих, и тогда я его сегодня же упеку в Смирительный дом! Сегодня же его, голубчика свезут у меня на Пряжку! – хлопотал он, выкладывая из ящиков на стол какие—то бумаги, формуляры и печати.

Позвонивши в бронзовый колокольчик он призвал уж знакомого нам молодого лакея, велевши ему без промедления отправляться с письмами до каких—то профессоров – Дубоносова и Хрупского—Кобеняки.

– Да, и не забудь заехать в Обуховскую больницу! Возьмёшь там пятерых санитаров, с фельдшером. И обязательно чтобы Пантелей Пахомыч был! Скажешь, что я просил об этом самолично, понял? – спросил он у слуги.

– Как не понять! – отвечал слуга коротко и чуть не бегом, торопясь покинул кабинет.

К тому времени, когда покончивши с делами прошли они в гостиную залу, там уже, судя по всему, успели развернуться немалые события. Гости Ивана Даниловича, а всё это по большей части были пожилые и заслуженные мужи, сгрудившись в дальнем углу залы о чём—то возбуждённо переговариваясь между собою, с опаскою поглядывали в противуположный угол, всё пространство коего, конечно же, захвачено было Ноздрёвым. Причём надобно сказать, что вместе с пространством ему удалось захватить ещё и некоего ветхого старичка, которого удерживал он за лопнувший по шву рукав темно—синего фрака, и заговорщицки улыбаясь тому, вертел пред его покрывшимся со страху красными пятнами лицом, тою самою с оторванным уголком сторублевою ассигнацией, что передана была ему сегодня Чичиковым за обедом.

Сцена сия, и без того выглядевшая весьма живописною, сопровождаема была ещё и «барабанным боем» рояля, за которым сидела, как догадался Павел Иванович сама госпожа Куроедова, надрывно кричавшая некия вирши, что совокупно с грохотом терзаемого ею инструмента должно было означать исполнение романса. Словно бы не замечая творимого Ноздрёвым безобразия, она продолжала самозабвенно музицировать…

«Однако же это неудивительно, что героем её романа сделался не кто иной, как Ноздрёв…», – подумал про себя Павел Иванович, с нескрываемым удивлением глядя на черты молодой докторши – ибо без преувеличения можно было сказать, что пред ним предстало видение Ноздрёва в юбке! Конечно же, видение, лишённое усов с бакенбардами, хотя справедливости ради надобно признать, что кое—какая лёгкая растительность всё же присутствовала у неё над верхнею губою; остальные же черты ея словно были скроены по единому с Ноздрёвым ранжиру: и нос, и глаза, и чёрныя, как смоль, волосы и даже щёки, горящие красным румянцем – всё было общее.

С появлением в гостиной Ивана Даниловича, не на шутку взволнованные его гости, выключая, конечно же, пленённого старичка в синем фраке, собрались вкруг доктора и стали о чём—то ему нашёптывать, кидая возмущённые взгляды в сторону Ноздрёва, всё ещё поглощённого терзанием беспомощной своей жертвы. Выслушивая со вниманием их жалобы, доктор улыбался всё более и более довольною улыбкою, и временами поглядывая на Чичикова, точно бы согласно кивал ему головою. А затем, когда жалобы сии были исчерпаны, он и сам принялся о чём—то, с сурьезным выражением на сухоньком своём лице, шептать своим, находящимся в смущённом духе, гостям. После чего многия из них, придя в ещё большее смятение, принялись поспешно, и даже не прощаясь с продолжавшей музицировать хозяйкою, покидать дом Ивана Даниловича, покуда из гостей не осталось всего двое – весьма представительных старцев, что вовсе не выказывая никакого волнения стали с интересом, и разве что не придирчиво, разглядывать Ноздрёва, как разглядывают барышники на ярмарке какую—нибудь приглянувшуюся им лошадёнку. Из чего Чичиков и заключил, что сие были потребные Ивану Даниловичу для консилиума – Иван Архипович с Аристархом Емельяновичем, коих тот помянул у себя в кабинете.

– Всё в точности так и есть, Павел Иванович, как вы сказывали, – сказал доктор, подойдя к Чичикову. – Покуда мы с вами беседовали в кабинете, он успел измучить всех моих гостей, своими «мёртвыми душами». Сулил всякому по рублю за каждую душу, хоть и начал торговать с пятака. Кричал, что сие есть государственная тайна, грозил всем смертельною казнью за её разглашение, пугая Третьим жандармским отделением, где у него якобы есть своя рука, которая каждого, дескать, выведет на чистую воду и каждого же достигнет…

– Что ж, Иван Данилыч, стало быть, недаром я к вам сегодня наведался, и может быть сумеем послужить мы, каждый по своему, общественной пользе, – проговорил Чичиков тоном скромного, но знающего свою заслугу человека.

Но тут разговор их был прерван внезапно оставившей свое музицирование Натальей Петровной, что, приложивши руку к виску, сказала, точно бы не замечая того, сколько в гостиной оставалось народу.

– Ах, господа! Прошу покорнейше меня простить, но мне что—то неможется. Видать с дороги. Так что позвольте откланяться…

– Иди, душенька, иди! – отвечал ей доктор, для которого её присутствие в гостиной было нынче совершенно излишни; с чем она и удалилась.

Остававшиеся ещё в гостиной Иван Архипович с Аристархом Емельяновичем молча и с почтением поклонились ей вослед, и лишь один Ноздрёв, протестуя против её ухода, разве что не с криками бросился за хозяйкою, вероятно желая её воротить, отчего у бедняги доктора вдруг нервически, мелко задёргалась щека, но тут вся эта, не успевшая развернуться до конца сцена, была прервана появлением в столовой новых лиц.

Двое из вновь прибывших – самые осанистые и представительные, как догадался Чичиков, те самые профессора Дубоносов и Хрупский–Кобеняка, за которыми Иван Данилович посылал лакея с письмом, подошли к хозяину поприветствовать его, остальные же, числом в пять человек, все дюжие, одетые в солдатские шинели, стали поодаль у стенки, и снявши шапки, принялись кланяться доктору издали. Один из этой дюжей пятерки, выделявшийся и громадностью роста, и шириною корпуса, верно и был Пантелей Пахомыч, прибыть которого просил Иван Данилович самолично, и, глядя на сего бородатого богатыря, Чичиков отлично понимал – почему.

Ноздрёв упустивши сбежавшего старичка, а вместе с ним и надежду разжиться за его счет «мёртвыми душами», подошёл к Ивану Даниловичу и «аппетитно» хлопнувши в ладоши, предложил:

– А что, не затеять ли нам банчишку, господа?

На что Иван Данилович, заверивши его в том, что игра непременно же состоится, представил Ноздрёва вновь прибывшим гостям, сказавши, что те, дескать, необыкновенно заинтересовались сделанным Ноздрёвым предложением в отношении «мёртвых душ», и посему хотели бы ещё раз послушать его для того, чтобы лучше уразуметь – стоящее ли дело он им предлагает, либо так – пустяк.

Замечание о пустяке задело Ноздрёва за живое.

– Послушай—ка Иван Данилыч, да когда это я говорил о пустяках?! Может, кто другой и толковал, может быть даже и ты, но только не я. Хотя тебе, подлецу, это всё равно. Я то ведь тебя знаю, и знаю, из каковых таких жидовских побуждений желал бы ты обратить всё это дело в пустяк. Но только вот знать того не знаешь, что берёшься играть с огнём. Учти, это не пустое, то о чём я тебе нынче говорю! Вот и Павел Иванович подтвердит! Подтверди, Павел Иванович, что дело здесь государственное, что здесь, ежели чего, то запросто можно головы лишиться! – обратился за подмогою он к Чичикову, на что тот молча и согласно кивнул в ответ.