Текст книги "Мертвые души. Том 3"

Автор книги: Юрий Авакян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 31 страниц)

На следующий день, после описанных выше событий, Павел Иванович заболел. Ему вдруг так сильно обложило горло, что сделалось даже больно глотать. Может статься, тому послужило виною и недавнее катание на тройке по окрестностям имения, во время которого задубели от холоду не одни лишь рукавицы и шуба его, но и сам он, разве что не покрылся инеем. Конечно же, об этом тут же доложено было пришедшей в нешуточное волнение хозяйке. За доктором, было, послано сей же час – без промедления. Сама же она, поспешно пройдя в комнату Павла Ивановича, принесла ему какого—то целебного питья, наведённого на варёном молоке, во вкусе которого мешались мёд со свиным смальцем. Поморщившись, Чичиков выпил предложенное Надеждою Павловною зелье, и весь в поту повалился на подушки. Часа через два появился доктор – с седыми пушистыми бакенбардами старичок, который осмотрел, ощупал Чичикова, постучал и послушал, каково у него в груди, а затем, прописавши каких—то порошков и микстур, сказал, что покуда ещё особо беспокоиться нечего. Что ежели лечиться, то всё будет хорошо, а запустить, то может случиться и горячка. На что Надежда Павловна в ужасе всплестнула руками, но доктор приободрил ея и, указавши пальцем на большой цветок столетника, сказал:

– Вот, кстати, очень хорошее средство. Пускай жуёт веточки, а сок в горло пускает. Очень хорошее средство!

– Так ведь он весь в колючках, да к тому же горький, – отвечала Надежда Павловна, имея в виду, конечно же, столетник. На что доктор верно заметил:

– Да и ваш больной тоже не дитя, чтобы его конфектами кормить! – с чем и укатил, бросивши на прощание:

– Про порошки, про порошки не забывайте! А я к вам денька через два снова наведаюсь.

Несмотря на жар и распухшее горло для Павла Ивановича настали полныя блаженства денёчки! С утра пораньше перебирался он из своей комнаты в гостиную, где для него на софе уж сооружена была постель, на которой, под неусыпным вниманием хозяйки, он и проводил всё время до самого вечера. Надежда Павловна то и дело меняла ему тёплые компрессы на горло, следила по часам, как принимает он порошки и, обрезая со своего столетника мясистыя веточки, заставляла Чичикова жевать эти, нестерпимой горечи колючки. Павел Иванович противился было неприятной сей процедуре, но она уговаривала его с такою заботою и нежностью, с какою не всякая мать, порою уговаривает и своё дитя, гладя его при этом по голове, заглядывая в глаза, и он, отступивши пред ея уговорами принимался за жевание очередной веточки, коих на бедном столетнике оставалось всё меньше и меньше.

Старичок доктор оказался прав – средство сие и впрямь было отменным, потому что после каждого изжёванного и изгрызенного им мясистого отростка Чичиков чувствовал, как боль в горле у него стихает, а опухоль уменьшается разве что не на глазах. Дела его быстро пошли на поправку, так что через два дня, когда доктор снова заехал с визитом, Павел Иванович был уже почти здоров. Доктор, как и в первый раз, осмотрел нашего больного, и, оставшись довольным предпринятым осмотром, похвалил и его и Надежду Павловну за то усердие, с каким велось лечение.

По отъезде доктора Чичиков было спохватился о том, что позабыл расплатиться с ним за визиты, на что Надежда Павловна не велела о том и беспокоиться, потому как давеча ею послан был доктору возок с овсом в уплату и уж за состоявшиеся его посещения и за будущия. Тут Чичиков пытался, было протестовать, на что Надежда Павловна, присевши на край его постели и взявши его руку своею рукою, стала его укорять, говоря, что он не в праве противиться, что она чувствует за собою вину в этой его болезни, и что не умори она его тогда катанием по морозу, был бы он нынче и крепок, и здоров.

– Да к тому же я вовсе не хочу, чтобы промеж нами были бы подобныя счёты, – сказала она, гладя Чичикова по руке, на что, он ничего не ответивши, лишь блаженно закатил глаза, и со счастливым вздохом повалился на подушки.

Ежели болезнь кому и шла на пользу, то, несомненно, это был наш герой. Лежания его на софе с обмотанными компрессами горлом и услуги, оказываемыя ему хозяйкою, сблизили обоих настолько, что им стала казаться скучною всякая минута, какую проводили они порознь, и можно сказать, что меж ними возникнула привязанность глубокаго и сердечнаго свойства какая встречается порою между супругов, искренно ценящих дарованное им Богом чувство. Когда же доводилось оставаться им наедине с собою, предаваясь волнующим их мыслям, то обое не могли не согласиться с тем, что произошедшее с ними более чем хорошо. И на то у каждого сыскивались свои доводы и резоны. Несмотря на то, что головы наших героев нынче населяли мысли по преимуществу романтическия, среди них, однако отыскивалось место и мыслям прозаическаго, ежели не сказать точнее – практического свойства, но и они все тоже были необыкновенно приятны. Произведя в уме своем некий расчёт, Павел Иванович пришёл к заключению, что Кусочкино и является именно тем причалом, к коему и прибило, наконец—то, судьбу его, что столь часто сравнивал он с баркою. Расчёт же его состоял в том, что имение Надежды Павловны при том виде и весьма завидном состоянии дел, которые были на лицо, может стоить не менее трёхсот тысяч рублей. А сие означало, что объедини Чичиков свои двести тысяч, что надеялся получить он под залог «мёртвых душ», со сказанными уж, тремястами, какие можно было бы выручить за Кусочкино – вот они и получались: полмиллиона! Сумма, от которой у Павла Ивановича становилось тесно в груди. Из сего расчёта также вытекало, что ежели развернуть шире столь разумно и верно направляемое хозяйство, да заключить, к примеру, подряды на постав муки, к чему имеющаяся мельница давала все возможности, то того и гляди, через какой—нибудь пяток лет, состояние может прирасти никак не менее чем вдвое. Замечательный сей расчёт приводил Чичикова в преотличнейшее расположение духа, так что случившаяся с ним болезнь ничуть не смущала его в те минуты, когда в голове у него складывались и вычитались все эти рубли, копейки, мельницы, овины, пруды, поля, древесныя стволы в лесу и прочая, и прочая…

В отношении же Надежды Павловны, можно было сказать, что она довольствовалась уже и одним тем обстоятельством, что в Чичикове не видно было ни малейшей тяги к охоте – он пребывал к ней совершенно равнодушным. Если же она и могла интересовать его, то разве лишь в виде изжаренного в сметане рябчика, поданного ко столу. Помимо сего неоспоримого достоинства Надежда Павловна сумела различить в Павле Ивановиче ещё целый ряд замечательных качеств, из коих, словно бы сам собою сложился – утвердившись в ея очаровательной головке, портрет великаго мужа, равного коему не бывало по сию пору под небесами отчизны нашей. И Павел Иванович имел ежевечернюю возможность «любоваться» сим портретом, слыша доносящиеся из—за стены разговоры, которые вела Надежда Павловна с Дуняшею, перед отхождением ко сну. Но справедливости ради надо заметить, что и Надежде Павловне не чужд был некий расчет. Питая к Павлу Ивановичу весьма искрения чувства, и в то же время, не менее же искренно почитая его за миллионщика, она со своей стороны тоже не прочь была бы объединить оба имения в одно, но покуда, до поры до времени, предпочитала не заводить об этом никакого разговору.

Уже более двух недель минуло с той достопамятной ночи, как попросился Павел Иванович на ночлег, столь внезапно объявившись в Кусочкине. Горячки с ним, к счастью не приключилось и старенький седовласый доктор, ещё несколько раз побывавший с визитом, отменивши лечение, назначил ему кратковременные, ежедневные прогулки на свежем воздухе, что нашими героями было воспринято с радостью, потому, как обоим изрядно наскучило сидение в комнатах. Для предписанных Павлу Ивановичу моционов расчищены были дорожки в парке и он ежедневно, рука об руку с хозяйкою прохаживался по ним три четверти часа, как оно и было велено доктором, любуясь и самим запорошенным снегом парком, и набегающими друг на дружку белыми, блестевшими не солнце холмами, и высокой поросшей лесом кручею, что нависала над спрятавшейся подо льдом рекою – излучиной огибавшей утопающую в снегах господскую усадьбу. Виды сии не могли не тронуть сердце Чичикова своею живописностью, и он несколько раз ловил себя на том, что невольно сравнивает их с имением Тентетникова, что, как мы помним из предыдущего, некогда поразило Павла Ивановича своею красотою. Тут обычно возникала в душе у него легкая досада, но он отмахивался от сего неприятного чувства, потому, как приятных мыслей и чувств было в избытке, и очень скоро забывал о ней.

Так размеренно и покойно текли дни его пребывания в Кусочкине. Отношения наших героев стали ещё теснее и ближе, хотя внешне и выглядели вполне благопристойными, но кое—кто из дворни всё же посмеивался в усы, да перемигивался меж собою. Мы же, со своей стороны, хотя и призваны следовать похождениям нашего героя, живописуя их по возможности полно – тоже ничего предосудительного в отношениях между Надеждою Павловной и Павлом Ивановичем не заметили. Правда, поздними ночами, когда весь господский дом находился уже во власти сна, раздавались, порою некия скрыпы дверных петель, что, однако тут же исчезнули, после того, как призван, был хозяйкою плотник Михайло. Временами, так же, доносился из—за затворенных дверей хозяйской спальни горячий и таинственный шёпот, но кто знает, может то, был жаркий шёпот молитвы, для коей у Надежды Павловны существовало множество поводов и причин. Вот собственно и всё, что можем мы сказать, на сей счет. Заниматься же досужими измышлениями нам вовсе не интересно, да и не пристало.

Однако незаметно, за всеми этими событиями, приблизилось Рождество, а там невдалеке, замелькал, замаячил и конец года, столь богатого для Павла Ивановича на всяческия приключения, и герой наш, словно бы выйдя из некоего оцепенения, в которое был он погружен последними, счастливыми до него событиями, вновь оборотился мыслями к оставленному им было на время предприятию. А тут, надо сказать, выходило, что на все скупленныя им «мёртвые души» нужно было либо подавать ревизскую сказку – прописавши их, как они собственно и были – мёртвыми, либо, обозначивши сии души живыми, платить за них подати в казну, и сумма тут, за тысячу с лишком душ, набегала немалая. К тому же, близился год восьмой ревизии, и надобно было поспешать с завершением всех дел, связанных с этой, столь многое обещавшей затеей, иначе всё могло бы пойти прахом, и силы и средства оказались бы истраченными Павлом Ивановичем впустую.

Не ведая, как и подступиться к нелёгкому сему разговору, предстал Чичиков пред очи Надежды Павловны с таковым смущением во чертах чела своего, что это не могло не насторожить нашу героиню, приведя в некоторое смятение ея безмятежный, пребываюший в ожидании веселого праздника дух. Павел Иванович прекрасно понимая, что не разгласивши тайных пружин своего предприятия, ему не объяснить Надежде Павловне причин, понуждающих его ко скорейшему отъезду, решил объявить ей, о якобы наступивших для него сроках уплаты податей в казну, и о нехватке у него, потребных для сего наличных средств. Опустивши глаза и потея всем телом, приступил он, было к малоприятному сему разговору, но уже очень скоро, когда страшныя слова, о необходимости отъезда были им произнесены, зазвучали ему в ответ рыдания – горькие и безудержныя, сквозь которыя только и было слышно одно: «Не любит! Не любит! Не любит!»…

Пытаясь ея утешить Павел Иванович опустился пред нею на колени, и, взявши ея за руку стал говорить, что не только любит Надежду Павловну, но и самоей жизни готов себя лишить ради нея, но она словно бы не слыша ничего, продолжала проливать слезы.

– Ну что же я сделала до тебя плохого, что решил ты меня, таковым вот образом казнить, Павлуша?! – поднявши, в конце концов, на Чичикова полные слёз глаза, спросила она дрожащим голосом

– Ангел мой! Ангел мой! Что же ты можешь, кому сделать акромя хорошего, душенька! Поверь мне, поверь, что и в мыслях моих нет, причинит тебе обиду. Да мне легше руку себе отрезать, нежели расстаться с тобою! – лепетал Чичиков, ползая на коленях у кресла, в котором сидела рыдающая Надежда Павловна, и осыпая ея ручки своими поцелуями. – Поверь, что всё дело то в пустяке, в нехватке средств. Ведь я, как только всё, что потребно обделаю, так сразу же и назад к тебе – голубушка моя!

– Так неужто в этом и вся причина? Ты говоришь мне правду, Павлуша?.. Только не лги мне ради всего святого, – оттирая от слёз, уже успевшие слегка опухнуть глаза, спросила Надежда Павловна.

– Конечно же, в этом! Истинным Богом клянусь, душенька моя! Иного и быть ничего не могло. Поверь мне, поверь! – говорил Чичиков, продолжая целовать ручки ея и пальчики.

Тут печаль сошла с заплаканного лица Надежды Павловны и всегдашнее ее выражение воротилось во черты ея.

– Ну, что же, погоди минуточку, – только и сказала она, и, шурша юбками, побежала прочь из комнаты на свою половину. Очень скоро она вновь воротилась в гостиную, слегка раскрасневшаяся, с выбившейся из под наколки прядью волос, и более похожая нынче на институтку, нежели на умелую барыню, столь успешно распоряжавшуюся своим имением.

– Вот! И не надобно никуда ездить! – сказала она, положивши на стол пред изумленным Павлом Ивановичем семь туго перевязанных пачек ассигнаций.

Здесь мне хотелось бы сделать небольшое отступление для того, чтобы обсудить с вами, дорогие мои друзья, некоторые заблуждения нашего героя, касающиеся притеснителей, да гонителей, будто бы окружавших его разве, что не со всех сторон. Конечно же, сие было далеко не так, а ежели рассудить по справедливости, то и вовсе не так! Ведь уже в который раз смогли мы с вами убедиться, что почитай повсюду встречал он нечаянных до себя друзей, стремившихся на помощь к нему чуть ли не по первому его зову. И таковых, коли пересчитать, то наберётся немалый десяток – и те же братья Платоновы, и Костанжогло, и несчастный, загубленный Чичиковым Тентетников, и Афанасий Васильевич Муразов, да и генерал Бетрищев, не говоря уж о Самосвистове с его компанией, да и прочих; и даже Манилов был Павлу Ивановичу друг – души в нём не чаявший. Несчастья же Павла Ивановича проистекали только лишь оттого, что не умел он столь просто дающиеся ему, через дружелюбное отношение многих вполне расположенных до него людей, счастье и удачу удержать и сберечь. Его всегда словно бы проносило мимо того важного и доброго, что уж готово было построиться в его жизни. Он точно не верил в возможность осуществления заветных своих желаний именно здесь и сейчас. Потому, как ему всегда казалось, что настоящее, истинное – ещё только лишь поджидает его, где—то там, впереди, на том пути, в который и превратил он всю жизнь свою без остатка. То же, что предлагается ему провидением сегодня, почитал он случайностью, неким намеком на действительную, будущую свою жизнь и судьбу.

В любом другом случае Павел Иванович без зазрения совести, и ничтоже сумнящеся, положил бы эти, принесённыя простодушною нашей героинею, деньги к себе в шкатулку, и укатил бы восвояси, дабы обделывать далее тёмные свои делишки, но тут всё складывалось по иному. И сердце его тоже, может быть впервые, во всю суетливую и суетную жизнь его, тоже по иному откликалось на те знаки, что уже в который раз посылало ему терпеливое Провидение. Он напрямую заявил о невозможности с его стороны, воспользоваться столь великодушно предложенной ему услугою, чем вызвал новые слёзы и упреки своей возлюбленной. Он вновь упрекаем был ею в неискренности, отсутствии должных чувств и неспособности к любви, готовности бросить ея на произвол судьбы с разбитым сердцем и так дальше… Все его попытки к оправданию отвергаемы были ею бесповоротно, потому как она и слушать не желала никаких оправданий. Одним словом – вышла сцена, обоим попортившая немало крови, но, конечно же, закончилось всё примирением, как к счастью и заканчивается большее число подобных сцен. Чичиков принялся промакивать шёлковым своим платочком слёзы, лившиеся из глаз Надежды Павловны, в одно время нашептывая ей что—то в самое ушко, и толи промакивания его были так искусны, толи нашептывания столь горячи, но в самое короткое время слёзы исчезнули уступивши место улыбкам, поначалу несколько сдержанным, несущим на себе следы от недавней обиды а затем уже и вполне довольным и счастливым. Семь тысяч, принесенныя Надеждой Павловной, в конце концов перекочевали в его, с выкладками из карельской берёзы, шкатулку, разместившись на самом ея дне. Но сие, надобно сказать, доставило мало удовольствия нашему герою, а вызвало у него одну лишь досаду.

* * *

Минул уж старый год, народился уж новый, и февраль со своими вьюгами да метелями голодным промерзнувшим псом завывал под окном, хлопая плохо привязанным его ставнем, а Чичиков оставаясь подле Надежды Павловны чувствовал себя вполне счастливым, вернее почти что счастливым и успокоенным… О, если бы только не «мёртвые души»! Вот одно, что порою лишало его сна, расстраивало нервы и хотя бы раз на дню вгоняло Павла Ивановича в состояние тихой и унылой тоски. Глядя на его терзания, Надежда Павловна не могла понять причины этой временами одолевающей его ипохондрии. Не ведая об истинных его тревогах и устремлениях, она считала не стихавшее в нём желание провесть скорейшее переселение мнимых его крестьян в Херсонскую губернию, не более чем капризом, потому, как, не раз уж предлагала ему для сей цели своих земель. На что Чичиков, разумеется, согласиться не мог, даже и по той причине, что изо всех предлагаемых ему Надеждою Павловною угодий, нашего героя устроило бы разве что одно лишь кладбище. Но так, как сии благородные предложения делались, готовой на многия жертвы Надеждою Павловною не единожды, то поневоле нашему герою пришлось сочинить следующую отговорку, которую справедливости ради, нельзя было не признать весьма правдоподобною.

– Знаешь ли, душенька моя, что я надумал в отношении переселения? – сказал он, как—то раз Надежде Павловне, стараясь упредить таковым манером очередное предложение ею земель, от которых ему с каждым разом всё труднее становилось отказываться, с тем чтобы не вызывать с ея стороны новых слёз и подозрений. – Ни мне, ни тебе такового предприятия не осилить. Посуди—ка сама, каковых средств потребует одно только строительство. А на скот, на обзаведение хозяйством, на прокорм таковой орды? Это для нас с тобою выйдет лишь разорение, да и только. Посему я и решил заложить всех своих крестьян в опекунский совет, но заложить без земли никак нельзя, вот, как ни крути, а всёж придётся добиваться мне Херсонских земель.

–Уж и не знаю, что тебе в этих Херсонских землях, будто бы тут у меня земля хуже… Да к тому же, ежели закладывать с землёю, то на сие ведь есть и у тебя имение…, – попыталась было вновь возразить Надежда Павловна.

– К сожалению, голубушка, ты не знаешь всех моих обстоятельств. Дело в том, что крестьяне сии завещаны мне ополоумевшим к старости дядюшкою, поделившим своё наследство таковым вот непостижимым образом – отписавши мне одни лишь души, а земли и остальное имение поделивши меж прочих родственников. Те земли почитай уж проданы, так что мне, всё одно, деваться некуда. В отношении же твоих земель, то и впрямь хорош я буду, коли стану крестьян с твоею землёю закладывать. Это, как—никак, боязно даже мне. Ведь неровен час, случись что – у тебя всё имение пойдет с молотка! Так что даже и не думай о сём. Я сам, как надобно всё это дело обделаю.

– Хорошо, пусть оно даже и так, как ты говоришь, – согласилась Надежда Павловна, – но ведь сие всё одно – траты. Сюда ли их переселять, в Херсонскую ли губернию, какая разница?

– О, душенька, об этом даже и не беспокойся. Никаких особых трат тут не будет, потому, как у меня всё уж решено. На сие есть пружины и ходы, так что не думай ни о чём и доверься мне. Я верно тебе говорю, что ежели по моему поступить, то не то, что в накладе останешься, а ещё и с прибытком изо всего этого выйдешь! – сказал Павел Иванович.

Так что Надежде Павловне ничего не оставалось, как довериться Чичикову, уступивши его уговорам. Сие, надо сказать, далось ей с чрезвычайным трудом. Она снова нет, нет, а проливала украдкою слёзы, не спала ночами, в страхе ожидая того часу, когда придёт, настигнет ея разлука с Павлом Ивановичем, без которого не мыслила она уж более своей будущности, не видела смысла в жизни своей.

Что же было с нашими героями потом? Когда наступившая словно бы между делом весна просушила дороги, покончила с распутицею, давши Чичикову возможность к отъезду, дабы покончил он с затеянным им нелёгким предприятием, о котором, как нам кажется, не раз уж успел пожалеть. Тут в самых отчаянных врагов их обратились часы с календарями, во врагов, не ведающих ни милости, ни сострадания; потому что – хочешь клей назад листки календаря, либо крути в противуположную сторону стрелки на циферблате – всё одно, ничего этим не добьёшься – не обманешь, не заставишь бежать вспять беспощадное время.

За неделю до предстоящего Павлу Ивановичу отъезда, меж ними было твердо решено, что по возвращении Чичикова, которое по расчётам нашего героя должно было состояться не ранее чем осенью, обвенчаются они, наконец, уже истинным, церковным браком, что соединит их любящие, но, увы, грешные покуда ещё души, навеки на небесах. Решение сие подкрепило обоих, ибо словно бы говорило, что предстоящая им обоим разлука не навсегда, что у неё обязательно должен будет случиться счастливый конец и что судьбы их непременно соединятся в одну общую судьбу, пускай для этого им и придётся ещё немножечко потерпеть и подождать. После сей произошедшей меж ними помолвки, Чичиков, как того и требовали приличия, подарил Надежде Павловне колечки и прочие украшения, позаимствованные им во время, «путешествий» по шкатулкам старухи Ханасаровой, и в положенный срок, сопровождаемый плачами безутешной, названной супруги своей, да и сам, признаться, проливая немалыя слёзы, покатил в компании со столь привычными уж нам Петрушкою и Селифаном. Покатил навстречу бесприютной, полной мытарств и пустой суеты жизни для того, чтобы завершилась, наконец, грандиозная сия «одиссея», протянувшаяся через целых три поэтических тома.