Текст книги "Мертвые души. Том 3"

Автор книги: Юрий Авакян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 31 страниц)

«Да уж, я тебя знаю», – подумал Чичиков, но вслух ничего не сказал.

– А ты, душа моя, давно ли тут, аль нет? – спросил Ноздрёв.

– Да вот, вчера только приехал…, – ответил Чичиков.

– Однако, как же это, душа моя, вчера только что приехал, а денег уж и нет? – принялся допытываться Ноздрёв.

– Поиздержался в дороге! Да мало ли какие бывают обстоятельства. Можно думать с тобою такового не случалось? – отмахнулся, было Чичиков, но Ноздрёв не унимался.

–Нет, братец, такого не бывает, чтобы в Петербург кто ехал бы без денег. Просто «печник» ты, хотя я тебя и люблю. Ведь знаешь, что нужны мне какие то две тысячи, и я сегодня же превращу их в тридцать! Но всё равно ведь не дашь! По глазам вижу, что не дашь! Потому, что ты, «скалдырник»!

– Да не с чего давать, да и было бы, не дал, потому как мне и самому нужно. Остались у меня там какие—то гроши на прожитьё и всё, – сказал Чичиков.

– А кстати, душа моя, ты, где остановился, – спросил Ноздрёв, – небось, в каких—нибудь шикарных апартаментах? Ты ведь у нас миллионщик, «херсонский помещик»! – сказал он и снова расхохотался.

– Какое там, – отозвался Чичиков, решивший не обращать внимания на подобныя задиры, – остановился у Кокушкина мосту, в доме Трута, в меблированных комнатах.

– Вот так комиссия, не может такового быть! – вскричал Ноздрёв. – И я ведь тоже у Трута! Только ты, в каком нумере?!

– В сорок втором, – ответил Чичиков.

– Не может быть! – вновь вскричал Ноздрёв. – Я же в сорок первом!

При этом известии Чичикова разве что не сразило досадою. Точно бы некая злая сила пронзила его всего, от преющей под картузам макушки, до сердца.

«Ах, я дурень! И зачем только сказал ему, где живу? Ведь от него теперь уж не отвяжешься», – подумал Чичиков.

– Но у меня такое горе, такое горе! – продолжал Ноздрёв, картинно ухвативши себя за чуб.

«Бог ты мой, сызнова примется денег просить», – забеспокоился Чичиков, но, как оказалось, угадал лишь отчасти.

– Видишь ли, – переходя на доверительный шёпот, сказал Ноздрёв, – тебе откроюсь, ежели только дашь честное слово, что нигде, никому и никогда!..

– Да можешь не открываться, коли так. Я ведь не пытаю, – пожал плечами Чичиков.

– Ну, так знай, – заговорщицки проговорил Ноздрев, – живу я в этом нумере не один. Со мною проживает «дама сердца», как говорится. Супруга одного здешнего доктора. Кстати сегодня вечером пойдёшь со мною к нему на ужин…

– Постой, постой, что—то я в домёк не возьму – живёшь в нумере с чужою женою, ужинаешь у ея мужа; так в чём же горе—то? – усмехнулся Чичиков.

– Нет, в этом то горя как раз никакого и нету. Он хотя и подозревает нечто эдакое, но, тем не менее, верит, будто жена уехала на две недели к тётке в Тверь, – говорил Ноздрёв. – Понимаешь, познакомился я с нею на той же ярмарке. Прихожу, как—то в ярмарку поутру, народу – тьма. Кто продаёт, кто покупает, кто так гуляет. И вижу, у качелей стоит барынька, такая ладненькая, глаза, что вишни, щёчки – яблочки; одним словом в моём вкусе! Кстати, помнишь родственницу Бикусова, что я тебе предлагал наместо губернаторской дочки? Вот в точности она!

– Не помню я никакой родственницы Бикусова., – возразил, было, Павел Иванович, но Ноздрёв не слушая его, продолжал.

– Вижу я, что ей страсть как охота на качелях прокатиться. А хрыч старый, что топчется подле неё, по всему видно – не даёт. Тогда я подхожу самым наигалантнейшим образом, и, оттёрши хрыча спрашиваю её – «Не желали бы вы со мною, как с честным человеком, на сиих качелях прокатиться?» Хрыч этот, который впоследствии доктором оказался, ну на меня кричать – «Что это вы позволяете себе, милостивый государь? Да кто это только позволил вам обнимать за талию мою жену?!», – и всё в подобном же роде, но всё это решительная ложь! Ты меня знаешь. Я прилюдно никогда не позволю себе покуситься на честь дамы. Да супруг ея – доктор и сам тут же всё это понял, потому как я в тот же день у них и обедал. Вот с той поры всё и закрутилось…, – закончил он со вздохом.

– Ага! – сказал Чичиков, – стало быть, это и есть твое горе?

– Ах я садовая голова! Забыл совсем!, – принимаясь сызнова строить во чертах чела своего страдание, проговорил Ноздрёв. – Нет, горе в другом. Понимаешь ли, у ней была любимая собачонка. Она так мне всегда и говорила: «Милый, у меня только две радости в жизни – это ты и Жужу!» .Жужу – это была её собачонка. Так вот, поверишь ли, что Жужу сия не далее, как нынешнею ночью околела. И невозможно взять в толк – отчего? Давешним вечером ещё была весёлая, жрала конфекты, а потом среди ночи, как принялась тявкать ни с того ни с сего, так и протявкала всю ночь напролёт, а к утру уж обессилела и была готова. Я грешным делом даже подумал, не нечистая ли сила к нам ночью наведывалась? Ведь недаром говорят, будто собаки её чуют…

– Вот это горе, так уж горе! Собачонка! Вот уж поистине – уморил, так уморил, – с усмешкою глянувши на продолжавшего картинно страдать Ноздрёва, сказал Чичиков.

– Ну, нет, ты не справедлив, душа моя. Мне то ещё ничего, но ты представь себе, голуба – она то как убивается! Эх, были бы у меня сейчас две тысячи, я б ей новую, такую же собачонку, купил! – сказал Ноздрёв, зыркнувши на Чичикова быстрым глазом.

Но Чичиков оказался глух к его мольбам.

– Вот ещё, что выдумал, – сказал он, – собачонку за две тысячи покупать! Погляди—ка вокруг, сколько их бегает. Хватай любого «барбоса» и тащи к себе в нумер. И потом, где это ты только цены такие видывал на собак? Понимаю, благо ещё борзая была бы, а так, небось – блоха на веревочке!

– Ну да, блоха! Ну, что ж с того? Надобно полюбить и блоху, коли есть в тебе сердце! Но этого тебе «скалдырник» не понять, – сказал Ноздрёв, а затем продолжал разве что не с драматическою икотою. – Друг, лучше которого нет у него в целом свете, просит о жалкой сумме, о которой смешно и упомянуть, а наместо того, чтобы сказать ему – «Бери и владей, ибо ты брат мне!», он предлагает хватать, какого ни есть «барбоса», и сим удовлетвориться!..

– Погоди, не части, – прервал его Чичиков, – скажи—ка ты мне лучше, у доктора после ужину садятся за карты?

– Садятся, и что с того? – строя непонимание во чертах лица своего, отозвался Ноздрёв.

– Ну, так я вижу, что тебе, братец, проигранных тобою, пятнадцати тысяч мало, – сказал Чичиков, – ты, видать, решился господина Поносова озолотить. Свои то все спустил, так надобно и за чужие взяться!

– Во—первых, не Поносова, а Подносова. А во-вторых…, – попробовал, было вставить словцо Ноздрёв, но Чичиков не стал даже слушать.

– Экая разница, кого ты, братец, решился озолотить! Сказано тебе, что нет у меня денег, стало быть, и нет! – и, махнувши рукою, он отвернулся от Ноздрёва и принялся глядеть в сторону.

Ноздрёв тоже замолкнувши и видать, решивши обидеться на Павла Ивановича поворотился от него на другую сторону пролетки, глядя из под насупленных бровей на проносящиеся мимо него мостовые, но, однако совсем уже скоро натура его одержала верх над решимостью выглядеть оскорблённым высказанными в его адрес подозрениями, и он, как ни в чём небывало обратился к Чичикову, тронувши того за плечо.

– Погляди—ка туда, душа моя. Видишь, там вдоль набережной стоят пароходы? Вон там, где народ толпится…

И верно, глянувши по направлению, в котором указывал Ноздрёв, Павел Иванович увидел изукрашенныя цветными флажками пароходы, что цепочкою стояли вдоль набережной, на которой толпилось изрядное число народу. Поначалу Чичиков было подумал что всех их привлекла сюда к набережной та особая, ни на что не похожая красота швартовавшихся у причалов судов; красота, которую открыло нам лишь просвещённое наше столетие, вступившее уверенно в век паровых машин, тех, что сделали человеков истинными господами мира и царями природы. Ибо картина, открывавшаяся взору, и впрямь была весьма и весьма живописна. Ветер, летящий с Финского залива, заставлял трепетать убиравшие суда многочисленныя флаги и вымпелы, отчего казалось, будто над причалами машет разноцветными крылами стая разноперых, собирающихся в дальнюю дорогу пёстрых птиц, а бронзовые, начищенные до нестерпимого блеска части пароходов горели на весеннем солнце жарким весёлым огнём, будя в душе праздничное, радостное настроение.

Действительно, картина открывшаяся взору нашего героя была более, чем живописна, и не оставила бы Павла Ивановича равнодушным, ежели бы не одно обстоятельство; а именно то, что вся эта красота и живописность протежируемы были ни кем иным как Ноздрёвым. От которого кроме каверз, подвохов и неприятностей ничего ожидать было невозможно. Так, скорее всего, обстояло дело и нынче. Глянувши искоса, краешком глаза в сторону Ноздрёва, Чичиков поразился произошедшей во чертах его перемене.

И без того полное лицо его, сейчас словно бы налились томным предвкушением грядущего удовольствия. Щёки, те, что постоянно пылали румянцем, тут и вовсе залоснились, словно бы натертые воском яблоки, взор, устремлённый до пароходов, живо скакал с предмета на предмет, как скачет эластический мячик, брошенный умелою рукою, а с кривящихся в сладкой улыбке губ разве что не капала слюна.

– Вон! Погляди, погляди какова! Вон та блондиночка! Как пить дать – англичаночка! Страсть, как я люблю англичанок! – возбуждённо говорил Ноздрёв, ухвативши Чичикова за локоть и указуя тому на некую высмотренную им в толпе «англичанку». И тут Павел Иванович наконец—то разглядел то, на что признаться поначалу не обратил внимания. На причале, по сходням, по верхним палубам пароходов стояли сотни, словно бы собравшихся на гуляние, и чего—то дожидающихся барышень, в чистых и нарядных платьях. Те из них, что не уместились на палубах, сидели по каютам, и, выставляя словно бы напоказ, сквозь круглыя пароходныя окошки свои свежия, хорошенькия личики тоже словно бы чего—то дожидались.

Сие действо сопровождаемо было шумом и гамом, наподобие тех, что стоят на привозе в базарный день. Причём шум сей производим был вовсе не барышнями, как того вполне можно было бы ожидать от толпы молоденьких девиц, а совершенно наоборот – лицами, принадлежащими к мужескому сословию, что в изобилии толпились вдоль набережной, у пароходов. Время от времени они выкликали какую—нибудь из приглянувшихся им барышень, и та в сопровождении специального, приставленного для сего случая человека, приводима была к господам, где её оглядывали со всех сторон и, перетолковавши о чём—то с сопровождавшим, либо отсылали назад, либо сажали в экипаж, один из тех, что стояли здесь во множестве, и увозили восвояси.

– Куда же это ты меня привёз, милостивый государь?! Изволь повернуть сей же час назад! – вознегодовал Чичиков. – За кого же ты меня принимаешь, ежели дозволяешь себе творить надо мною подобные мерзости, будто я тебе мальчишка какой?! – восклицал он, пытаясь высвободить из цепкой хватки Ноздрёва своё плечо.

– Да, что же ты это, душа моя? Белены, что ли объелся? Чего это тебе померещилось с перепугу?... Эх, ведь знал я, что нельзя с тобою связываться, так нет же, пожалел! Дай, думаю, подойду, не чужой ведь вроде. А не то, неровен час, натворит снова бед, да таких, что потом и не разгребёшь!.. И вот на тебе – сызнова виноват в том, что желал его немного развлечь. Одно слово – шильник! Как есть – шильник! Печник ты гадкий, должен я тебе сказать, а не «херсонский помещик»! – сплюнувши в сердцах на мостовую, проговорил Ноздрёв.

– Однако, довольно уж! Однако это никому не позволено переходить на личности, да к тому ж якобы проявляя столь горячую заботу о моей персоне!… Извозчик, останови—ка тут, я сей час же сойду, – возмутившись, вознамерился, было покинуть пролетку Чичиков.

Но Ноздрёв, в чьём сердце не погасли видать ещё надежды затащить Павла Ивановича за карточный стол, либо поживиться каким—нибудь иным манером за его счёт, вновь ухватил Чичикова под руку, заговоривши уже совершенно другим, примирительным тоном.

– Ну да уж ладно, душа моя. Было бы и впрямь из—за чего эдак расстраиваться. Ежели решил ты, что то были девки, до которых я тебя не спросясь повёз, так сие и не так вовсе! Подумаешь всего то делов, поглядеть на горняшек, да гувернанток, что навезли, можно сказать со всей Европы на заработки, а ты надо же каковую комиссию из сего развёл. Я ведь только и хотел, что пройтись потолковать с барышнями, потому, как, согласись, заманчиво ведь послушать, как барышня щебечет на каком—нибудь там французском, либо гишпанском, либо ещё каком. Сам подумай, где ты ещё сумеешь поглядеть на стольких чужестранок разом? Уверяю тебя – нигде! Хотя и должен признать из справедливости, что многия приезжают сюда «попользоваться насчет клубнички», но сего я тебе, как порядочный человек, предложить не могу. Потому как знаю, каких ты строгих правил! Вот даже и губернаторскую дочку…

Но Чичиков не дал ему возможности довесть до конца сию замечательную мысль, о чистоте сердца и помыслов нашего героя. Он, стуча кулаком по борту пролетки, чуть ли криком не закричал на Ноздрёва.

– Оставьте меня в покое, милостивый государь, с вашею губернаторскою дочкой! Знать не знаю я никакой губернаторской дочки! Что это у вас за фантазии, любезнейший! Откуда вы только их взяли, в каком это горячечном бреду возникнули они в вашей голове?!..

– Ну что ты, душа моя. Не убивайся ты так. Я понимаю, тебе, конечно же, больно о ней вспоминать. Так я более о ней и не заикнусь. Коли бы я знал, что тебя так по ней разобрало, я бы и слова не сказал бы вовек, – отвечал Ноздрёв.

– Нет, это непереносимо, – проговорил Чичиков, сникнувши, и устремивши исполненный страдания взор свой в пространство. – Отчего за тридевять земель, здесь в Петербурге должен был повстречать я именно тебя?

– Это судьба! – глубокомысленным тоном отвечал Ноздрёв. – Судьба, она всегда хороших людей вместе сведет!..

«Боже, Боже! За что мне и вправду подобное наказание?», – думал Чичиков, чувствуя, как нервические, беспомощныя мысли начинают вершить в душе его чёрный свой хоровод. Он понимал то, что словно бы путами опутан нынче знанием Ноздрёва о «мёртвых душах», и более того – постоянной готовностью сего отъявленного негодяя в любую минуту и без зазрения совести разгласить столь тщательно оберегаемую Павлом Ивановичем тайну.

«Нет, видать и впрямь бес меня в тот час попутал, дергая за язык! Иначе чем же ещё объяснить то, что связался я с подобным, с позволения сказать, господином?! И ведь видел, что Ноздрёв человек ненадёжный – дрянь человек, ан нет же, понадеялся на «авось», вот оно мне сие «авось» боком и вышло, – думал Чичиков, – Господи, как же это какая—нибудь мелочь, о которой порою и не вспомнишь даже, может проследовать за тобою через целые годы, да что там, через целую жизнь! Ты о ней уж словно бы и забыл, уж и не думаешь о ней, а она, подлая, бросится вдруг на тебя из засады, словно бешеная собака, и именно когда ты ее менее всего ожидаешь. И вырастет вдруг из этой позабытой уже соринки из, казалось бы, ничего не значащей загогулины пред тобою каменная стена, закрывая собою чуть ли не весь белый свет!.. Господи, Господи, научи, как избавиться от этого «репейника»? А то ведь эдак недалеко и до греха!..»

Не одно крепкое словцо, адресованное Ноздрёву, готово было уж сорваться с его уст, но всё же не дал Павел Иванович воли своему гневу, коим гневался, отчасти и на себя, за то, что остановился давеча у магазина «Юнкера», разглядывая сальныя картинки. Он провёл в угрюмом молчании ещё какое—то время, в которое, как надобно думать в нём шла некая мозговая работа, потому, что поворотясь вдруг к Ноздрёву он спросил у того с неожиданною улыбкою.

– Так что же, стало быть, нынче вечером обедаем у доктора?

По всему было видно, что и гнев, и чёрныя мысли и все те, дрожавшие у него на устах крепкия словечки, всё это внезапно отступило под натиском некоего нового, решительного его умонастроения, так, что Павел Иванович даже несколько просветлел лицом, что не укрылось даже и от Ноздрёва.

– Вот это по—нашему! Вот так бы и всегда! А то сидишь, надувшись, точно какая «ракалья», но я, братец, так и думал, что это у тебя напускное. Признайся, братец, что прикидывался, я то тебя хорошо знаю! Ты ведь такая, брат, штучка, что с тобою держи ухо востро! Кого угодно, брат проведёшь, но только не меня, брат, только не меня!.. – и он сызнова полез к Чичикову с объятиями да поцелуями, торжествуя от счастливой мысли о том, что ему всё же удастся заманить сегодня Павла Ивановича к карточному столу.

– Однако, как мне думается, до ужина ещё далеко, а вот к обеду дело уж близится! Как смотришь ты на счёт того, чтобы нам вместе отобедать? – спросил Чичиков у Ноздрёва, всем видом своим, излучая радушие.

– Что ж, я вовсе не против того, чтобы перекусить, да промочить горло доброй бутылочкой мадеры, – отозвался Ноздрёв, довольно потирая руки.

– Ну – мадеры, так, стало быть – мадеры! – усмехнулся Чичиков, и велел, оборотясь к извозчику:

– Ты, любезный свези нас в какую—нибудь ресторацию, где и вкусно и не очень дорого.

– Будет сделано, ваше степенство! – отозвался извозчик и решительно хлестнул свою клячу, звонко застучавшую коваными копытами по каменной мостовой.

Ресторация сия, прозывавшаяся «Павлином», была самая обыденная, во вполне российском вкусе, и ничем не отличалась бы ото всех подобных рестораций, коих предостаточно и в столичных, и в губернских городах, ежели бы над буфетною стойкою, под самым потолком, не располагалось развернувшее веером хвост чучело большого павлина, стоявшее там толи для того, чтобы оправдать название сего заведения, толи, чтобы легче и лучше собирать из воздуха пыль. Несмотря на вполне обеденное время, посетителей в зале было немного, и Чичиков с Ноздрёвым пройдя через залу, заняли приглянувшийся им столик, стоявший у занавешенного, не первой свежести занавесками, окна.

Хотя на улице и было ещё по весеннему свежо, в зале, от топившейся большой голландской печки, стояла изрядная духота, а над столами отдавая дань благодарности тёплой и духовитой атмосфере ресторации, кружило изрядное число мух, и, судя по ровному и неспешному их полёту, они чувствовали себя здесь ежели и не хозяевами, то уж совершенно точно давними и привычными постояльцами. Особенно большая их стая толклась и порхала над лохматою головою спящего буфетчика, из чего можно было заключить, что воздух над его мирно посапывающей тушею, был и теплее, и душистее. Но Павел Иванович давно уж не придавал значения подобного рода мелочам, что в избытке присутствовали в «походной» его жизни, вот почему, кликнувши полового, прозывавшегося здесь «официянтом», он отдал ему какие надобно распоряжения и они с Ноздрёвым принялись дожидаться обеда.

О, эти чудесные и ни с чем не сравнимые минуты подобного ожидания! Не знаю, отдал ли кто из пиитов своё вдохновение описанию сиих восхитительных и томительных мгновений, порою, впрочем, растягивающимся до неприличия, но мы твердо намерены сейчас, посвятить им несколько своих восторженных строк; тем более что обеда нашим героям пока не несут, и у нас вполне есть для этого и повод, и время.

Итак, господа, что может быть прекраснее минуты, когда усталый, томимый голодом и жаждою путник приближается, наконец, к покрытому белою, хрустящею скатертью столу, по которому словно бы дивные цветы, сплетающиеся в прелестные гирлянды, либо слагающиеся в умопомрачительные клумбы, располагаются разнообразнейшие блюда, благоухающие неземными ароматами, и исходящие дивными соками. Тарелки с закускою заполненныя то лоснящейся, усеянной прожилками жёлтого, звездчатого жира осетриною, либо нежною, как весенний закат, розовеющею семгою, нарезанной тонкими со слезою ломтиками; пироги, дразнящие самою заманчивою припёкою, сочинить которую мог лишь некто обладающий Сократовской, прозорливой мудростью; ждущие где—то неподалеку от рюмок и стопок своего часу соленья, то зеленеющие ядрёными на подбор огурчиками, то белеющие рассыпчатою горою квашеной капусты, или же золотящиеся шляпками хрустящих рыжиков и лисичек – всё здесь, всё зовет вас и манит к себе с необоримою силою!

А икра? Икра, то разлетающаяся отдельными шариками, либо единым плотным паем намазываемая на тёплую ещё пшеничную булку вместе с желтым коровьим маслом. А десерты? О, эти десерты! Но главное, главное, что радует глаз – дивные и стройные, точно лесные нимфы, бутылки с ликёрами, наливками, винами и так далее – до бесконечности…

Взор ваш, не дожидая вас, начинает уж своё пиршество, перебегая от блюда ко блюду, а нос вбирает в себя запахи и ароматы, более схожие со счастливым сновидением или же со сбывшейся мечтою. Слюна ласковым прибоем бьётся во рту, уже готовая вобрать в себя те безумного вкуса соусы, коими повара напитали ждущие прикосновения вашей вилки кушанья, и вот уж расправлены крахмальныя салфетки, уж ножи устремились к тарелкам, уж дрожат капельки на запотевших бокалах… Вот оно! Сейчас, сейчас начнётся застолье, словно свершившееся счастье!.. Да, понять меня сумеет либо бессовестный объедала, либо очень голодный человек!

Но вот кушанья нашим героям были поданы, и они безо всяких церемоний принялись орудовать вилками, потому, что ни один из них не страдал ни отсутствием аппетита, ни несварением желудка. Чичиков ни на словах, ни на деле не выказывал в отношении Ноздрёва таящегося в душе его недружелюбия. Более того, он был словно бы сама любезность и предупредительность, и подобная, столь мгновенно произошедшая в нём перемена, казалось бы, должна была насторожить кого угодно, потому как всякому понятно, что столь резкие перемены в настроении случаются, как правило, неспроста. Но не таков был Ноздрёв и нынче он ни о чём, кроме двух потребных ему для игры тысяч, да предстоящего у доктора ужина и думать не мог.

– Ну и пошто ты здесь? По делам приехал, или же так – погулять?– спросил у Ноздрёва Павел Иванович, явно желая навесть того на какой—то нужный для себя разговор.

– Да как тебе сказать – поначалу будто бы и ехал по делу, а теперь уж выходит, что гуляю! – глодая баранью кость, задумчиво проговорил Ноздрёв, у которого всегда бывало так, и всегда же невозможно было понять, где у него кончается дело и начинается гулянка, как оно впрочем и бывает с теми, для кого разгул и является единственным, забирающим их целиком делом.

– Однако ты темнишь, братец. Вижу, на уме у тебя нечто, что скрыть от меня хочешь. Но признаться не ожидал я от тебя подобной скрытности. Я то с тобою всегда откровенен, видит Бог! – сказал Чичиков, поглядывая на Ноздрёва в перерывах между ложек с жарким.

– Это ты то?! – изумился Ноздрёв. – Ты, у которого и клещами ничего не вытянешь, обвиняешь меня в скрытности?! Ну, душа моя, ты несправедлив. Мне то как раз скрывать нечего, а вот тебе твоя скрытность совсем не на пользу. Скажу тебе прямо – ежели бы ты сознался мне в своё время в фальшивых ассигнациях, то я тебе в них премного был бы полезен! И то, посуди сам, я на каждой ярмарке – свой человек. Меня там всякая собака знает. Я бы, к примеру, мог бы привесть тебя к цыганам, и они с удовольствием обменяли бы твои ассигнации на настоящие. В половину, конечно же, цены. Но ведь ты не захотел делиться. Хотел весь куш себе урвать, вот и попался с ними!

– Позволь, ты уж в другой раз толкуешь мне о каких—то ассигнациях. Не знаю я, что вы там у себя на мой счёт навыдумывали, но уверяю тебя – никаких ассигнаций не было! Другое что могло быть, не буду отпираться. Но этого не было, – твёрдо сказал Чичиков.

– Ну хорошо, коли, не будешь отпираться, скажи мне тогда, к чему ты скупал «мёртвых душ»? Или же скажешь, что и этого не было? – не унимался Ноздрёв.

– Это было, – отвечал Чичиков, – но сказать не могу, по той причине, что нахожусь я на государевой службе и сие не моя тайна.

– И кем же ты числишься на государевой службе – «херсонским помещиком»? – насмешливо спросил Ноздрёв.

– Можешь называть и так, мне всё равно, – пожав плечами ответил Чичиков.

– Не верю! Врёшь ведь! Сызнова врёшь! Чую я, что здесь дело нечисто, вот от того ты и юлишь. Я, братец тебя знаю. Ты ведь хвастлив до невозможности. Сразу бы выложил, ежели что!.. – чуть не вскричал Ноздрёв.

– Отчего ты решил, будто я хвастлив? – не сменяя ровного тону сказал Чичиков. – Повторяю тебе, тайна сия не моя, а государственная, и просто так, за здорово живёшь, выложить я её тебе не могу. Лишь при условии, что подпишешь ты какую надобно бумагу.

– Это какую же, позвольте спросить, бумагу? – всё ещё продолжая насмешливо улыбаться, но уже и несколько посекшись в тоне, спросил Ноздрёв.

– Ну, так и быть! Тебе откроюсь, потому как знаю, что ты не болтлив. А что ездишь много и многих знаешь, так это хорошо. Такие нам нужны! – с напускною решительностью сказал Чичиков.

– Это кому же «вам»? – уж вовсе без усмешки, и можно сказать даже с некоторой робостью переспросил Ноздрёв.

– А вот подпишешь бумагу, по форме, что я скажу, сейчас и узнаешь! Ну, как – слать человека за гербовою бумагою? – усмехнулся на сей раз Чичиков.

– Слать! – отодвинувши от себя тарелку, кивнул вихрастою головою Ноздрёв. На что Чичиков кликнул полового и тот, немного помешкавши, принёс им бумаги и чернил.

– Однако, братец, подумай ещё раз, – сказал Чичиков, – может быть тебе этого не надо. Потому, как дело сие и сурьёзное и опасное!

– Чего надобно писать? – обмакнувши перо в чернила и изображая во чертах лица своего бесстрашие и решимость, спросил Ноздрёв.

– Ну, коли так, пиши – «Расписка, дана мною, таким—то и таким—то, сыном такого—то, родившимся там—то и там—то, числа и года такого—то, помещиком такой—то губернии…». Написал?, – спросил Чичиков, и увидавши, что Ноздрёв наместо ответа кивнул склонённою над листком бумаги головою, продолжил диктовку, делая голосом ударение на каждом слоге, – «…дана полковнику Третьего отделения, его высокоблагородию, господину Чичикову Павлу Ивановичу…»

Тут перо у Ноздрёва дёрнулось, скрыпнуло и посадило на строку жирную кляксу.

– Ну вот, братец, бумагу испортил, ну да ничего, продолжай, это не страшно, – покровительственным тоном произнёс Чичиков.

– Позволь, позволь, душа моя! Что это за шутки? – недоумённо поднявши глаза на Чичикова, спросил Ноздрёв.

– А никаких шуток нету, – отвечал Чичиков, – нынче идет одна лишь голая правда. Но ты, братец, ежели трусишь, то можешь сей же час порвать сию бумагу, покуда ещё не поздно.

– Я, чтобы трусил?! Нет, Павел Иванович, видать, ты и впрямь плохо меня знаешь! Давай, диктуй далее! – бодрился Ноздрёв, но лоб его, тем не менее, уж покрылся испариною.

«Однако же, заглотнул наживку, – с удовольствием подумал Чичиков, – ну, что ж, поделом тебе, братец!», – а сам продолжил размеренную свою диктовку.

– Значит так, пиши – «…господину Чичикову Павлу Ивановичу…», – написал? Хорошо! Пиши далее – «… в том, что обязуюсь сохранять в строжайшей тайне сведения, переданныя мне означенным выше господином полковником, касательно военного плана – «Мёртвые души», и в меру моих сил и возможностей участвовать в осуществлении оного плана». Так, хорошо, теперь проставь число и распишись.

Ноздрёв послушно расписавшись, передал бумагу Чичикову, а тот внимательно прочитавши сию «расписку», сложил листок вчетверо и спрятал его во внутренний карман сертука.

– Надеюсь, ты осведомлён, что следует за разглашение государственной тайны?.. Смертельная казнь! И покуда я тебя ещё не посвятил в огромной важности секреты, от коих без преувеличения, можно сказать, зависит вся будущность России, то можно и порвать эту твою расписку. Так что выбирай, – сказал Чичиков.

– Ох, брат, и верно врёшь ты всё. Признаться, я тебе ни на сколько не верю. Так только и написал я сию бумажку для смеху, да для того, чтобы рассказал ты мне про эти свои «мёртвые души», – отвечал Ноздрёв с улыбкою, но улыбка у него почему—то вышла несколько кислая и косая, в пол—лица.

– Воля твоя. Можешь и не верить, но я, как истинный друг твой, обязан предупредить, потому, как дело и впрямь сурьёзное, и ежели что, то тут уж шутки плохи. Вот от того—то и даю я тебе последнюю возможность к отступлению, – сказал Чичиков.

– Эх, была–не была, – махнул рукою Ноздрёв, – рассказывай!

– Ну так вот, слушай, – принялся сочинять Чичиков. – Я думаю, что ты без сомнения слыхал уж о том, что Буонапартисты вновь оживились и подняли голову?

– Да, да, конечно же, слыхал! – поспешил заверить его Ноздрёв, на самом деле знать не знавший ни о каких Буонапартистах, которые, к слову сказать, вовсе и не думали поднимать головы.

– Страсть, как желают отомстить России и нашему государю—императору за своего Буонапартишку, будто мы в том виноваты, что вздумалось ему о двенадцатом годе воевать с нами. Они, видишь ли, собирают большие силы. У нас по ведомству говорят, что армия у них должна собраться никак не менее нескольких миллионов. Да к тому же вокруг всё просто кишмя кишит их лазутчиками. Во всё нос суют, во всё вникают! А более всего интереса у них не до пушек да сабель, хотя и этого не упускают, а к русскому мужику нашему. Потому как знают – Россия сильна мужиком! Очень уж им прознать охота, каково есть у нас народонаселение мужескаго полу. Но так, запросто, этого не узнаешь. Вот и дожидаются восьмой ревизии, когда уж видно станет по ревизским сказкам, сколько душ живых, а сколько мёртвых. Тогда—то и начнут! Вот почему и задумал государь сей план с «мёртвыми душами». Ты что ж думаешь, я один, что ли по Руси—матушке, колешу – души скупаю? Нет, братец ты мой, нас множество и действуем все во спасение родимого Отечества нашего. По ревизским сказкам мы сии души показываем точно живые, и точно же за живые подати в казну платим. Конечно же, всё это идет за казённый счёт. Да и на приобретение душ денег, как ты понимаешь, также из казны не жалеют. Так что, апосля ревизии, ничего врагам отечества нашего не узнать по правде. Как увидят они, каковую громадную армию государь в силах собрать при надобности, то враз пропадёт у них охота идти на Россию новою войною. Вот так—то, брат, а ты говоришь – «херсонский помещик»…

Ноздрёв сделался ни жив, ни мёртв. Байка столь вдохновенно сочиненная Чичиковым, как видно было, проняла его не на шутку, вот оттого—то и боролись в душе его два большие чувства – страх от того, что видать и взаправду ввязался он в дело до чрезвычайности опасное, и радость, возникающая в сердце его при одной лишь мысли, что вот оно и ему, наконец—то улыбнулось счастье – попользоваться казёнными деньгами.

– Хорошо, и сколько же, ежели я соглашусь, выдадут мне из казны на закупки? – не удержавшись, спросил он о главном, что тревожило его.

– Пятьдесят тысяч. Из расчёта рубль за одну «мёртвую душу». Но ты волен, покупать и за двугривенный, это в твоей власти – разница твоя, – отвечал Чичиков.