Текст книги "Мертвые души. Том 3"

Автор книги: Юрий Авакян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 31 страниц)

* * *

Народу в большом доме Петра Ардалионовича Охочего, к обеду на который был зван и наш герой, собралось преизрядно. Несмотря на светлое ещё небо, которое спешившее к закату солнце красило в голубые и розовые тона, в зале уж были зажжены свечи да лампы, число которых обещало ещё и приумножиться, о чём можно было судить по снаряженным канделябрам и подсвечникам, ждущим того часу, когда всё вокруг покроется вечернею мглою.

Отдавши свой багаж в руки простоватого лакея, тотчас потащившего его в какие—то дальние покои, герой наш робея, точно школяр, подошедший к последнему и решительному экзамену, проследовал в общую залу, где и был встречен искренним и радушным целованием, самого хозяина дома. В зале враз смолкнули все разговоры, потому как появление Чичикова не прошло незамеченным, и все взоры, как один, устремлены были на него. Присутствовавшие в зале чиновники, придвинувшись к Чичикову поближе, принялись беззастенчиво и в полном молчании, хотя признаться и не без некоторой симпатии, разглядывать Павла Ивановича, отчего он, и без того пребывавший в некотором смятении духа, почувствовал, как его словно бы всего проняло потом от подобной простоты и незатейливости местных нравов. Однако весьма вовремя явился ему на выручку Пётр Ардалионович, который взявши Чичикова под локоть, произнес:

– Господа! Дозвольте представить вам замечательнейшего человека – Павла Ивановича Чичикова, прибывшего к нам по рекомендации дорогого моему сердцу Федьки Леницына, того, что нынче губернаторствует в Тьфуславле, и с которым, должен я вам сказать, съели мы не один пуд соли. А как известно, и как то исстари повелось на Руси: «Друзья наших друзей – суть и наши друзья»! Вот посему—то и желал бы я, чтобы с вашей стороны оказан был нашему дорогому и высокому гостю самый тёплый и радушный приём. Тем более что, как я надеюсь, мы с вами в самом скором времени будем иметь счастье видеть его в числе наших сограждан и жителей нашего, служащего истинным украшением Сибири города. Поэтому мне и хотелось бы, чтобы будущий наш товарищ с самого начала почувствовал себя точно бы в родимом доме, чтобы желание его заделаться сибирским помещиком не обернулось бы для него разочарованием, а было бы встречено с пониманием и заботою о нём. Ведь Павел Иванович, надобно вам знать, прибыл до нас вовсе не с пустыми руками, за ним следует полторы тысячи крестьянских душ, а что сие означает для нашей губернии, вам объяснять думаю излишне, потому как это полторы тысячи крепких и нужных нам работников, да к тому же ещё и руководимых основательным и дельным человеком, каковым является Павел Иванович! – и, закончивши сей панегирик, он ещё раз троекратно облобызал Чичикова.

Упоминание о полутора тысячах душ, сделанное Петром Ардалионовичем вызвало промеж чиновников одобрительный шепоток, шелестом пробежавший по зале, а лица их, доселе светившиеся благорасположением к Павлу Ивановичу, тут разом засияли верно от избытка прихлынувших дружеских чувств. Чиновники наперебой принялись жать Чичикову руку и он также отвечал на сии приветствия коротким и жестким рукопожатием, как оно и пристало «основательному и дельному человеку», каковым отрекомендовал его хозяин дома.

Среди всего этого множества приглашённых к обеду и исправлявших в губернии весьма разнообразные и полезные должности господ—чиновников, присутствовали и все потребные до Павла Ивановича лица. Из чего следует, что Пётр Ардалионович даром времени не терял, крепко держа своё слово. Были тут и обое председатели обоих судов – Земского и Окружного, и управляющий Департаментом Земельных Наделов, и, конечно же, капитан—исправник, огромного росту детина с угрюмым взглядом маленьких чёрных глаз, что, держась несколько поодаль от остальных чиновников, тем не менее, пытался состроить во чертах, точно бы рубленного из камня чела своего, приветливое и дружелюбное выражение.

Прошла ещё минута, другая, посвящённая уж сказанным выше взаимным рукопожатиям, и Пётр Ардалионович, сочтя сию церемонию оконченной, пригласил всех присутствующих в обеденную залу. Гости расселись каждый на отведённое ему место и Чичиков, как того и следовало ожидать, посажен был по правую от радушного хозяина руку. Надобно сказать, что начавшееся в скором времени застолье, обещавшее быть весьма обильным, тем не менее не отличалось изысканностью манер присутствовавших за столом гостей. Все они как один держались нрава простого, что герой наш объяснил оторванностью Собольской губернии от обеих столиц Российских громаднейшими расстояниями, а также и малочисленностью дворянства обитающего в этих отдаленных местах.

Хотя и здесь, признаться, в городах равных Собольску, и даже тех, что не в пример ему были и поменьше и позамызганнее, тоже кружилось какое—нибудь да общество; даже и с покушениями на принадлежность к Свету. Но покушения сии, по преимуществу были неловки и нелепы и, может быть, и стоило бы посвятить сей теме несколько страниц, но, увы, боюсь, что не хватит уж перу моему того перцу и уксусу, в коих прежде не знало оно недостатка.

Вот может быть отчасти благодаря сей незатейливости нравов, обед, даваемый Петром Ардалионовичем, протекал в весьма весёлом и лёгком духе и без особых церемоний, так что шутки носились над столом от одного его края ко другому, а острое словцо выскакивавшее нежданно из какого—нибудь угла, разило своею крепостью, отчего описываемое нами застолье порою напоминало не собрание благопристойных мужей, являющих собою цвет собольского общества, а разве что не вольную офицерскую пирушку, с тем же сверх всякой меры льющимся шампанским, которое присутствовавшие за столом господа—чиновники потребляли взамен обычного кваса, либо сельтерской воды. Но последствия обильных сих возлияний никоим образом не были видны, потому как никто из чиновников не сделался пьян, а все были лишь веселы и беспечны, что мы, конечно же, должны отнесть на счёт здорового климата и всем известной крепости сибирской натуры.

Обед уж близился к своему завершению, и Чичиков, тяжело отдуваясь, сидел глядя на свой весьма красноречиво раздувшийся живот, чувствуя, как очередной запечённый в сметане рябчик отыскивает в нём щёлочку, дабы улечься там на покой между филеем дикого кабана, вымоченного в брусничном соке и заливным уборным осетровым боком, с благодарностью принятым его желудком несколько ранее. Приятная расслабленность уж готова была охватить все его члены, уж легко и лениво, предвещая сладкую сонливость, заструились, было, мысли его, как тут склонясь и, заговоривши в полголоса, обратился до него Пётр Ардалионович, в коем и намёка не было на сказанные уж нами возлияния.

– Ишь веселятся, ровно малые дети! – кивнул он в сторону чиновников, смеявшихся очередной шутке. – Хотя, по правде сказать, у нас всегда так; всё со смехом. Иногда думаешь – покажи им палец, и тоже станут смеяться. Но всё это не от недомыслия, а по той причине, что народ у нас служит незлобивый да простой. Да и то сказать – служить в Сибири понимающему человеку ой как сладко. Тут у нас всё крепко: и народ, и порядок. Всё словно бы напитано старинным духом, идущим ещё от веку. Люди хлебосольны и набожны, купцы старательны и отменно богаты, инородцы приветливы и разумны.

Так, что ежели и вправду надумали у нас укорениться, то не стоит и откладывать сего в долгий ящик. Ведь через какие—то год, другой таковое наслаждение от жизни станете получать, таковыми заворотите делами, что и сами диву даваться будете.

– Да я готов хоть сей же час! – отвечал Чичиков, сделавши попытку встрепенуться, но заместо этого лишь всколыхнувши раздувшимся животом. – Извольте лишь выписать мне бумаг, каких надо, и через полгода я весь уж буду ваш, с потрохами, весь до последней косточки!..

– За бумагами дело не станет. Я ведь уж несколько упредивши вас перетолковал с кем надобно. Так что несите ваши справки да списки и, говорю вам, и суток не пройдёт, как получите всё, что вам потребно и в наилучшем виде, – сказал Пётр Ардалионович.

– А как в отношении крепостных актов на отчуждение земли? – не веря ещё сказанной Петром Ардалионовичем новости, спросил Чичиков.

– Всё разом, без проволочек. Однако не худо бы вам Павел Иванович на сии земли и самому взглянуть. Хотя, ежели поверите мне, как знающему губернию, то землею вас не обделю и не обижу, – отвечал Пётр Ардалионович.

– И во что станет? – спросил Чичиков без обиняков.

– Да всего—то в какие—то десять тысяч, – отвечал Пётр Ардалионович, – меньше уж никак невозможно, потому что народу мешается в сие дельце изрядно.

На этом они и сошлись, решивши, что передаст Павел Иванович все нужные к перебеливанию бумаги, а сам завтра, о девятом утреннем часе, под водительством верного Петру Ардалионовичу человека, хорошо знающего даже самые удаленные губернские закоулки, отправится поглядеть на те земли, что совсем уж скоро должны были обратиться в его собственность.

* * *

На следующее утро всё обделалось по уговоренному. Бумаги были Чичиковым переданы, а верный хозяину человек уж, переминаясь с ноги на ногу, дожидал его у высокого крыльца. То был благообразный, средних годов мужичок, облачённый в опрятную, перепоясанную узким с серебряными накладками ремешком, сибирку. Его смазанные свиным смальцем сапоги издавали при каждом шаге их обладателя изрядный скрып, что, как догадался Павел Иванович, почитал он за необычайный шик. Прозывался он Ермолаем и служил на конюшне у Петра Ардалионовича старшим конюхом, чем необычайно гордился, не упуская случая ввернуть всякий раз, даже и не к месту, упоминание о замечательной своей должности; как то к примеру – «мы, старшие конюхи», или же «у нас у старших конюхов», либо «с нами, со старшими конюхами», и прочее в таком же духе.

– Так, стало быть, ты и есть тот кто, по словам Петра Ардалионовича знает здешние места, как свои пять пальцев? – спросил Чичиков у мужичка уже успевшего взгромоздиться на козлы рядом с Селифаном, смерившим фигуру сего издающего скрыпы путеводителя весьма неодобрительным взглядом.

– Как не знать, Вашество, – отвечал тот, – ежели мы тута сызмальства обитаем, да к тому же у нас, у старших конюхов так заведено – чтобы всё знать.

– Что же, сие усердие похвально, братец! В таковом случае, может быть, приходилось тебе встречать где—нибудь окрест деревеньку, нежилую да заброшенную, где давно уж не оставалось бы ни одной живой души, да чтобы при ней погост имелся, но только тоже заброшенный и никому не нужный? – осторожно осведомился Чичиков.

– Именно, что таковая имеется, – отвечал путеводитель. – Нынче уж в ней, почитай, что пятнадцать годков никто не живёт, а прежде была община старообрядческая, да ушли они вверх по берегу, вёрст с двадцать отсель будет. Живут хутором по причине того, что почитай все перемерли на старом то месте. Говорят, будто место там было нечистое, проклятое. Старики сказывают – разве что не черти водились, но я, как старший конюх думаю, что не в черте дело, а в их упрямстве да темноте. Вот, стало быть, Господь за это их и покарал. Опять же у них как: ежели и заболел кто они даже и лекаря до себя не допускают, а лечатся одною молитвою. Оно, конечно же, хорошо – молитвою, но я вам, Вашество, как старший конюх скажу, что и скотине порошки не без пользы, а не токмо, что человеку. Вот, стало быть, они перемерли там все от какой—то болячки…

«Однако, экий бойкий мужичонка», – подумал Чичиков, глядя на словоохотливого своего вожатого, впрочем так и не вызвавшего в Селифане симпатии, что следовало из насмешливых взглядов, коими одаривал он своего соседа по козлам, да красноречивых плевков сыпавшихся на пыльную обочину при каждом упоминании о «старшем конюхе».

– Так ты, братец, доставь меня на тот самый хутор к старообрядцам, что верстах в двадцати будут. Мне там кое с кем перетолковать потребно. В отношении же тех земель, что должны были мы сегодня осмотреть, ты мне всё подробно дорогою расскажешь, – сказал Чичиков и наши путешественники, поворотивши в сторону от намеченного было маршрута, отправились в сторону реки, над которою в сей ранний час висели ещё холодные осенние туманы.

Земли, что должны были отойти Павлу Ивановичу числом ни много, ни мало, а двумя тысячами десятин, по словам старшего конюха, и впрямь были отменные. Там хватало всего: и пахоты, и леса, и лугов, да ещё и две речки со своею красною рыбою имелись в наличии, так что не обманул Пётр Ардалионович в своих посулах не обделить Чичикова землею. И лишь одно вызывало некоторую досаду у Павла Ивановича то, что земли записывались «казенными десятинами»; в переводе же на «хозяйственные» наместо двух тысяч оставалось всего лишь полторы, ну а в пересчёте на «большую» получалось и того меньше. Хотя, признаться, досада сия была более умственного толку, потому как земли сии были Чичикову вовсе без надобности и лишь двое сказанных Петром Ардалионовичем прииска казались ему тем поприщем, что ждали его впереди. Поэтому, досадуя таковым вот манером, он словно бы играл сам с собою в некую игру, как бы разжигая себя и подразнивая, может быть даже и с тем, чтобы развлечься дорогою.

Прошло немалое время, проведённое ими в плутании по просёлкам, покуда не открылся наконец—то их взорам тот самый долгожданный хутор, стоявший над самым берегом реки. Внизу, косогором сбегавшего к воде берега, лежало несколько лодок вытащенных, как надобно думать, для просушки, да висели на вбитых в глинистую почву кольях сети, развешанные для той же цели. Хутор сей, состоял из трёх больших домов с постройками. Тут же, безо всякой ограды бродило несколько коров, козы, цветные куры, да ещё и утки, что небольшою ватагою плескались у самой кромки сырого берега.

– Что же, Ермолай, веди меня до старосты, мне со старостою желательно бы перемолвиться. Скажи приехал, дескать, человек из города, от самого Петра Ардалионовича по нужному делу. Надеюсь, ты со старостою то здешним знаком? – спросил Чичиков, обратившись к своему провожатому.

– Как же не знаком! У нас должность такая, у старших конюхов, чтобы всех знать. Потому как по хозяйственной—то части куды только ноги не занесут. А тутошнего старосту я очення даже что, знаю! – отвечал Ермолай словно бы не замечая очередного плевка, коим Селифан украсил росшую у обочины, пожухлую к осени траву.

– Вот и славно, – сказал Чичиков, – а сейчас пойди—ка, дружок, кликни его, – с чем старший конюх и отправился к одному из убиравших собою косогор домов.

В какие—то минуты он сызнова появился в сопровождении крепкого с окладистою седою бородою мужика, с волосами, стриженными в кружок и с цепким взглядом несколько настороженных серых глаз.

– Вот он староста и есть! Фролом Акимычем кличут, – сказал старший конюх, подводя коренастого мужика к Павлу Ивановичу.

– Что же, это хорошо, что Фролом Акимычем, – ухмыльнулся Чичиков, а затем, оборотившись до старосты, спросил. – Тебе, любезный, уж Ермолай передал, что прибыл я по делу от самого Петра Ардалионовича Охочего?

– Как же! Знамо дело! Слухаю вас, барин, – коротко и с достоинством отвечал староста.

– Дело моё до тебя, видишь ли, в том, что хочу я заплатить тебе отступного за то сельцо, где прежде обреталась ваша община, – сказал Чичиков, сойдя с коляски и отводя старосту в сторону для секретного разговору.

– Это ты про Рогово, что—ли, барин толкуешь? – спросил староста. – Нехорошее там, скажу я тебе, место – проклятое. Да и от сельца—то, почитай уж, ничего не осталось. Избы давно уж все пообвалились, разве что один лишь погост ещё стоит. Да и то кресты бурьяном заросли. К чему тебе оно?..

– Да уж не обессудь, понадобилось, – отвечал Чичиков, – а то, что место проклятое, да всё бурьяном поросло, мне не страшно, потому как я и пострашнее что видал. Так что, ежели ты не против, то я сей же час плачу тебе отступного, а ты мне взамен подпишешь какую надобно бумагу?!

– А много ли барин заплатишь? – спросил староста, почесавши в затылке.

– Ну, много, не много, а сколько по совести – заплачу. Сам ведь говорил, что место там поганое, – отвечал Чичиков.

– Пять тыщ заплатишь? – снова спросил староста, продолжая скрести в затылке и лукаво поглядывая на Павла Ивановича.

– Пять, не пять, а пятьсот готов отдать прямо сейчас, – сказал Чичиков, осаживая продавца.

– Это не по Божески, – начал было староста, на что Чичиков ему резонно заметил, что по Божески платить за чёртово место, каковым все его почитают, грех. К тому же, акромя него вряд ли найдётся на сие проклятое село какой еще покупшик.

На что старосте возразить было нечего, потому как в Сибири и без того земли хватало, да к тому же он не упускал из виду и то обстоятельство, что к делу сему имел отношение и сам Пётр Ардалионович. Вот почему посопевши, да покряхтевши, он согласился, они ударили по рукам, и пошли писать бумагу, по которой и сгинувшее Рогово и кладбище за ним отходило в собственность Павлу Ивановичу.

О, Господи! Зачем же, спрашивается Чичикову, при всей той прорве земли, что должен был получить он под свои полторы тысячи «мёртвых душ» понадобилась ещё и эта, сгнившая где—то в сибирской тайге деревенька. Да и кладбище за нею тоже, навряд ли, могло понадобиться его «мертвецам», что и так давно уже покоились в земле, каждый на своём месте там, где их и прибрала судьба. Но, конечно же, Павел Иванович был не таков, чтобы скакать двадцать с лишком вёрст до сего старообрядческого хутору из одной блажи либо пустого каприза, и для подобного вояжа у него, безусловно, имелись причины, причём весьма и весьма веские. И проистекали они из того прямого рассуждения, что заложивши свои «мёртвые души» в казну и получивши за них долгожданные суммы, чему уж недолго оставалось, Чичиков отнюдь не намерен был, по наступлении нужного сроку с казною рассчитаться. Средств, потребных для расчёта по залогу у него не было; не возвращать ведь ему, в самом деле, назад с таковыми трудами полученное богатство! Да и заложенные души, что в подобном случае должны были бы отойти к казне, тоже были известного свойства, а именно, что «мёртвые». И тут, конечно же, всё его предприятие могло бы вылезти наружу. Отдавши под суд, объявили бы его мошенником, и тогда уж вправду не миновать ему острога – Собольского ли, какого ли другого, но тогда уж и вправду не миновать! Вот оттого—то и понадобилась ему сия сгинувшая деревенька, и в первую голову же, конечно, погост за нею. Ведь надобно было только поменять все кресты на могилах, заменивши их на новые с именами хранившихся в шкатулке у Чичикова «мертвецов» и тогда уж с него все взятки гладки.

Спросят тогда с него: «Ну, что такой—то и такой—то, закладывал ли ты крестьян в казну, получал ли за них денег сколько потребно?».

Он и ответит не таясь: «Так точно! Закладывал и деньги под них получал!».

«А не желаешь ли ты воротить полученные тобою суммы, потому как пришёл уж тому срок?!», – спросят его снова, а он снова же и ответит: «Никакой на сие не имею возможности, потому как деньги все уж истрачены, и не осталось от них ни гроша!».

«Хорошо, – скажут ему, – в таковом случае все заложенные тобою крестьяне поступают в казну, потрудись всех их представить к назначенному сроку!».

А на это он: «Рад бы радёшенек, да вот только беда – крестьяне все, как один перемерли, и в сием никто не властен акромя, как один лишь рок, либо судьба!».

«Ну, в таковом разе взыскание направлено будет на прочее твоё имущество! – скажут ему, а он и на это найдёт, что возразить: «Пожалуйста, взыскивайте, да только имение всё моё в Сибири – две тысячи казённых десятин, казною мне же и отписанные, казне же их и возвращаю, как законопослушный и благонадёжный гражданин благословенного Отечества нашего!».

Правда тут могла бы возникнуть и такая опасность – а что как будет учинено следствие и будут доискиваться ,было ли переселение, не было ли? Померли ли все заложенные в казну крестьяне, нет ли? Но и в этом случае Чичиков готов был что ответить. Он представит следственной комиссии могилы с теми останками, что перекупил он сегодня у старообрядческой общины и дело с концом! Пусть тогда себе разбираются, кто и в какой могиле покоится и о чьи это кости стучат лопаты любознательных землекопов.

Итак, чрезвычайно успешно устроивши все свои дела и весьма довольный собою, Чичиков отправился назад в Собольск, пределов коего достигнул о пятом часе пополудни. Приближавшийся вечер уж дышал осеннею прохладою, потому как осень вступила во первые свои деньки, чему помимо упомянутой прохлады доставало и иных примет: жёлтый и красный лист, убирающий кроны дерев, птичьи стаи, перелетавшие с места на место, многие подводы гружённые дарами осенней природы, съезжающиеся с окрест на губернскую сельскую ярмарку, что днями как должна была открыться в Собольске. Всё сие говорило о том, что лето уж миновало, что совсем уж скоро польют осенние холодные ливни, а там гляди, накатят холода, на которые так горазда родимая наша матушка Россия и чего уж тогда толковать о Сибири.

Однако Павел Иванович с удовольствием вдыхал сей прохладный воздух и, глядя на темнеющее небо, на мелькавшие мимо его коляски дома, в которых кое—где засветились уж огонёчки, испытывал расслабленное умиротворение во всём своём душевном и телесном строе. Покой, какого не знал он уж давно, точно бы укрыл его надёжным своим крылом, заслонивши ото всех мыслимых и немыслимых бед и невзгод, тех, что могли ещё поджидать его на пути. Довольная улыбка не покидала его чела, а сердце пело ликующие и счастливые песенки на своём особом, но понятном каждому языке. Оттого—то рядовое, казалось бы, происшествие, то, что в иное время осталось бы и вовсе незамеченным нашим героем, оглушило вдруг Павла Ивановича, словно гром, обрушившийся на него, пусть и с потемневшего, но ясного неба. Оглушило своею внезапностью, своею ненужностью для нынешних, столь удачно складывавшихся обстоятельств. Ненужностью гораздо большею, нежели встреча с Ноздрёвым там, в далеком Петербурге.

Происшествие же сие состояло в том, что по противуположному деревянному тротуару, вывернувши из—за угла, прошли две обыденные, казалось бы, фигуры: мужеская и женская. Но то были они – Андрей Иванович Тентетников и Улинька! Не чаявший подобного поворота событий Чичиков взволновался до чрезвычайности. Тело его до сей поры пребывавшее в блаженном покое, точно бы свело судорогою, сердце, певшее свои радостные песенки, оборвалось и ускакало куда—то, а наместо него возникнуло нечто вроде холодной пустоты, язык прилипнул к гортани, в голове сделалось вдруг горячо и остро, так, словно некто невидимый пронзил мозг его калёным гвоздём, чьё жгучее жало, достигнувши желудка Павла Ивановича, заставило тот вмиг сократиться и засвербеть резкою, протяжною болью.

Таковые чувства, надобно думать, присущи человеку, застигнутому смертельною опасностью, когда за мгновение, оставшееся до гибели, успевает увидеть он занесённый над его головою топор палача, либо серую свинцовую пулю, вырвавшуюся из чёрного жерла дуэльного пистолета, и с неотвратимостью устремлённую в самое его сердце, коему осталось биться на этом свете лишь краткое мгновение…

Уж и коляска Павла Ивановича давно миновало злосчастный тот тротуар, уж разве что не целый городской квартал остался позади, а Чичиков всё ещё сидел, вжимаясь в кожаную полость своего экипажа, так, словно бы и вправду ждал неминуемой беды. Хоронясь в тени отбрасываемой поднятым верхом коляски, он ни жив, ни мёртв, продолжал свой путь, боясь даже пошевельнуться. Но мало—помалу члены его тела стали обретать прежние ощущения, сердце, воротившись на место, растопило возникнувшую было в груди пустоту и даже жгучее острие невидимого гвоздя, пронзившего его темя, исчезнуло, точно бы выдернутое могущественною рукою.

Весь остаток пути герой наш проделал в тревожной задумчивости, потому как ему менее всего хотелось нынче быть уличённым в том подлом доносе и предательстве, из—за которого безвинный и никому не сделавший зла Тентетников отправился на каторгу. Ведь узнай кто об этом и перед ним наверняка уж захлопнулись бы двери большинства собольских домов, что означало бы конец всем его исканиям; и тут уж не помогла бы и тесная дружба, та, что якобы связывала его с Леницыным. Чичиков прекрасно понимал, что Пётр Ардалионович Охочий был вовсе не того разряду человек, что стал бы марать себя знакомством с доносчиком, а тем более помогать ему в каком—либо деле, пускай даже и выгодном для себя. И наместо тех грандиозных прожектов, что теснились уж голове Павла Ивановича и дразнили нашего героя разве что не обещанными ему приисками, ожидали бы его лишь всеобщее презрение да позор.

Но и не это было самое страшное из того, что могло случиться с ним здесь в Собольске. Потому как привыкший ко многому за долгие годы своих скитаний Чичиков позор то сумел бы как—нибудь пережить. Самое же страшное состояло для него в том, что тут вполне могли вылезти на поверхность его «мёртвые души». Ведь коли помнит о том наш читатель, Чичиков торговал их и у несчастного Тентетникова, получивши их, надобно сказать, даром, безо всяких со своей стороны затрат по той причине, что Андрей Иванович просто не мог взять с него денег за подобного роду несуразицу. Однако стань сей факт известным и тогда уж не одни только прииски, но и всё прочее могло бы пойти прахом, а от разве что не доведённого уже до последней точки его предприятия с «мёртвыми душами» остались бы одни лишь осколки да руины.

Что же, может статься, что подобный финал был бы вполне уместным и более того, соответствовал бы неким литературным законам, по которым кара за содеянныя преступления обязательно, но достигнет негодяя, истина восторжествует и в сиянии будет возведена ликующим автором на бумажный небосвод сотканной его воображением действительности, а затем уж проставляется жирная точка и все, в том числе и автор, испытавши глубочайшее удовлетворение, захлопнут книжку может быть для того, чтобы никогда уж более её не перечитать. Но здесь, на этих страницах, творится иное дело и Павла Ивановича мало заботит та книжная истина, что лежит поперёк его пути. Нет ему дела до той бумажной кары, что может изобресть наше перо. Ему, ежели сказать по правде, чихать на неё, потому как он понимает, что сие одно лишь содержимое чернильницы, которое развезли мы по белым бумажным листам, придавши им очертание букв и насажавши клякс по страницам. А он вовсе не таков, чтобы страшиться клякс. Да к тому же его мало заботят наши замыслы, потому как ему достает и своих. Так пусть же не буду ему я судьею, не будете и вы, а само течение нашего повествования даст нам всем ответ.

* * *

Верно рассудивши о том, что Собольск, пускай и служивший по утверждению его жителей украшением Сибири, городок был небольшой и посему всякий человек и человечек, обитавший в нём, всенепременно должен был быть на виду, Чичиков решил, что ни Тентетников, с его безалаберною, но чистою душою, ни тем более Ульяна Александровна не должны были остаться незамеченными местным обществом. И даже по той причине, что Улиньке, после смерти генерала Бетрищева отошло изрядное наследство, на которое ни коим образом не распространялось взыскание, проистекавшее из попрания в правах ея супруга, уже понесшего наказание и поплатившегося своим отошедшим казне имуществом. Та спокойная прогулка Тентетникова по вечерней улице под руку с Ульяной Александровной сказала Чичикову, что дела Андрея Ивановича не так уж и плохи, коли тот в партикулярном платье мог позволить себе подобный променад и что каторжные работы, вероятнее всего, были заменены ему на поселение и это, впрочем, так оно и было. Сдержал слово своё гневный князь, данное им Афанасию Васильевичу Муразову, елико возможно участвовать в судьбе безвинно пострадавшего молодого человека, переведя того из Тобольского острогу в спокойный и тихий Собольск. А всё сие значило для Чичикова, что ни сегодня, так завтра пересекутся вновь их с Тентетниковым пути дорожки и навряд ли тут получится что—либо хорошее.

Вот потому—то, подумавши ещё с минуту, другую спросил он у «старшего конюха», что всё ещё сидел рядом с Селифаном, знает ли тот, как проехать к дому полицеймейстера, и получивший утвердительный ответ, велел править туда без промедления.

Полицеймейстер, живший в большом, стоявшем у самого начала главной городской улицы, доме, радушно и как хорошо знакомого встретил Павла Ивановича. Проводивши его в гостиную он справился о делах его и самочувствии, о сегодняшней поездке, о которой, без сомнения, знал, как и все остальные чиновники города и, выслушавши ответы нежданного гостя, приказал подать в гостиную кофию. Кофий подан был с душистыми пышными булками и, разливши его по чашкам, герои наши принялись усердно его прихлебывать.

– Что же, Павел Иванович, думаю, что у вас должно быть некое до меня дельце, не просто же так после столь утомительного пути завернули вы ко мне? – спросил полицеймейстер, проницательно поглядывая на Чичикова.

– В точности, что так, любезнейший друг мой! Но дельце сие пустяковое, и вовсе не связано с нынешними моими заботами. Давешним вечером за обедом мне неловко было о нём говорить, сегодня же, решивши не откладывая его в долгий ящик наведаться к вам по той причине, что сие для меня важно и имеет касательство до приятеля моего, о коем просил навесть меня справки и Фёдор Фёдорович Леницын, – отвечал Чичиков.

– Так в чём же дельце сие состоит и чем могу я вам в нем помочь? – снова спросил полицеймейстер.

– Речь тут идёт об обитателе нашей Тьфуславльской губернии, – сказал Чичиков, – вот уж более году тому назад сосланном в Сибирь: толи на каторгу, толи на поселение, нынче затрудняюсь сказать куда именно. Но меня, а в особенности нашего губернатора, весьма заботит судьба сего молодого человека, осуждённого неправедно, по навету одного, хорошо известного по всей губернии клеветника и негодяя, коему сумел я уж сполна отплатить. Нынче он уж и сам под судом, уж не выпутается, ну да и поделом ему, потому как он всей губернии был поперек горла…

– Понимаю, – в задумчивости произнёс полицеймейстер, – однако не могли бы вы назвать сего молодого человека, о судьбе коего столь печётесь. Может статься, что он и здесь у нас под самым боком, а ежели и нет, то мы и запрос какой надобно пошлём, и всё вам самым тщательнейшим образом доложим.

– Прозывается он Андреем Ивановичем Тентетниковым, но признаться, я мало имею надежды услыхать о нём что—либо доброе и не рассчитываю на то, что удастся его так вот запросто сыскать, – сказал Чичиков состроивши во чертах чела своего подобие скорбного уныния.