Текст книги "Мертвые души. Том 3"

Автор книги: Юрий Авакян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 31 страниц)

А следствие и вправду всё ширилось, и казалось, затянется на неопределенный строк, потому как преступник, в которого в одночасье превратился «Друг Государя и Отечества», принялся плести таковые кружева, что уже не одно лишь мелкое городское чиновничество стало шептаться по углам. Уж обвинил он в афере с «мёртвыми душами» и самого губернатора, и всё высшее чиновничество города, приплетя сюда ещё и казнокрадство, государственную измену и зреющий в губернии заговор против устроения государства Российскаго. И ключом ко всему этому являлись приобретаемые Чичиковым мертвецы, а сам он был голова всему хитросплетению злокозненных интриг, обнаруженных недреманным оком Варвара Николаевича, всегда готового дать отпор врагам родимого Отечества.

Однако все эти наскоки легко отбиваемы были юрисконсультом, предъявившим следственной комиссии выправленные Павлом Ивановичем бумаги, из коих следовало, что все приобретёные им крепостные души как надобно проведены были по суду, освидетельствованы и выведены за пределы губернии, чему минуло уж два месяца. Нынче же все они находились в пути по направлению к Собольской губернии, будучи лишены радости общения со своим новым барином, из—за затеянного Вишнепокромовым мошенничества, чья одна лишь купчая зияла средь всего остального вороха представленных юрисконсультом бумаг, чёрною дырою, из которой сквозила Варвару Николаевичу верная погибель.

Конечно же, по этому делу не раз призывались в Губернское Жандармское Управление все те городские чиновники, с коими Чичиков совершал купчие по приобретению крестьян на вывод. Но все они стояли за Павла Ивановича горою, да к тому же и правильность представленных юрисконсультом бумаг не вызывала сомнений у следственной комиссии. Причастность к сему делу губернатора, поручившегося за Чичикова, также сыграли ему на руку, посему—то попытки Вишнепокромова ворошить прошлое, дабы навесть следствие на прежние его дела ни к чему не привели. По фактам объявленным Варваром Николаевичем в Тьфуславльской губернии не было заявлено ни одной жалобы и, стало быть, всё это было ничем иным, как пустым наветом со стороны Вишнепокромова, на которые тот был большой мастак.

Так что по прошествии двух недель следствие приняло для Варвара Николаевича весьма крутой оборот. Бывшему уж «Другу Государя и Отечества» грозило ни много, ни мало, как лишение дворянского звания, списание в казну всяческаго движимаго и недвижимаго имущества, и отсылка по этапу в ту самую Сибирь, которою пугал он всякого в своих упражнениях по чистописанию, что хранились в Губернском Жандармском Управлении.

Но ни Чичикова, ни юрисконсульта вовсе не устраивал подобный поворот событий, потому как имущество Варвара Николаевича то, что действительно могло быть приписано к казне, глядело весьма и весьма заманчивым куском. Куском, который грех было бы упустить. Вот потому—то и проделаны были юрисконсультом некие беседы с дознавателями и самим арестантом, переписаны какие—то бумаги, после чего и было по взаимному согласию решено, что ежели Варвар Николаевич, заложивши Чёрное, выплатит Чичикову негласно, двести тысяч рублей, то следствие по его делу будет прекращено, а иск нашим героем, столь претерпевшим от Вишнепокромовского вероломства, будет отозван.

Правда, из названной суммы Чичикову должно было перепасть всего шестьдесят тысяч рублей, потому как в сем деле понабралось уж изрядное число ртов, но надо сказать, что Павел Иванович и без того остался доволен. Враг его был посрамлён, повержен, да к тому же ещё и разорён. И признаться, мало в губернии в ту пору можно было сыскать таковых, кто искренне сочувствовал бы Варвару Николаевичу.

Стараниями всё того же юрисконсульта имение Варвара Николаевича заложено было в кратчайший срок, но, тем не менее, на все хлопоты, связанные с закладом, тоже ушло около двух недель, так что помимо своей воли Чичиков провёл в Тьфуславле без малого месяц. Но, в конце концов, деньги были получены, переданы по рукам, кому сколько было обещано, Вишнепокромов выпущен из острога и изгнан прежними его друзьями чиновниками с позором из города. Не сумели они простить ему того, что сидя в каморе он принялся всех их «топить» и «мазать». Ну и поделом ему подлецу!

Так что нынче ничто уж решительно не удерживало Чичикова в Тьфуславле. Впереди предстоял ему неблизкий путь в Собольскую губернию, до верного Леницынского, ещё со студенческой скамьи, друга, к которому у Павла Ивановича уж были припасены все нужные письма и рекомендации. Что же касается нас с вами, дорогие мои читатели, то вот мы и приблизились к тем двум заключительным главам, в которых и должно решиться всё, все нити сей поэмы сойдутся в одно и на все вопросы, надеюсь, получен будет ответ.

Вечером накануне отъезда, когда экипаж был сызнова осмотрен, кони перекованы, вещи собраны и убраны по местам, провиант заготовлен и переделано всё то, что необходимо переделать перед всяким большим путешествием, Чичиков сидел в гостиной, развлекаясь обществом принесённого мамками маленького обряженного в кружева Павлуши. Он поджидал Модеста Николаевича, всё ещё находившегося в присутствии, дабы с ним вместе отправиться на прощальный ужин к губернатору, когда наконец—то хлопнули двери, в прихожей послышались поспешныя шаги и в гостиную с заговорщицкою улыбкою на лице вошел Самосвистов.

– Павел Иванович, а ведь у меня для вас сюрприз из ряду вон! – сказал он и выхвативши из кармана сертука конверт, протянул его Чичикову. – Вот пришло сегодня днём на моё имя, с просьбою передать вам, коли объявитесь вы в губернии. Надеюсь, что сия рука вам знакома? – с улыбкою произнес он.

Чичиков почувствовал, как сердце его у него в груди словно бы приостановилось, а затем запрыгало точно эластический мячик, ибо письмо сие было он Надежды Павловны. Принявши конверт из рук Самосвистова, он, несколько смущаясь и отводя глаза, сказал:

– Модест Николаевич, надеюсь, вы извините меня, если я оставлю вас на короткое время, дабы ознакомиться с сиим посланием? Потому что не буду скрывать от вас, для меня оно долгожданно и бесценно.

– Что вы, друг мой, оставьте эти церемонии и поступайте так, как вам потребно. Неужто я не понимаю! – отвечал Самосвистов.

Воротясь в свою комнату Чичиков не мешкая запалил свечу и поспешно хрустнувши сургучной печатью, вскрыл конверт. Буквы округлые и ровные, точно нанизанные на строчки бусинки встали пред его глазами, слагаясь в слова и фразы, полные нежных и искренних чувств к нашему герою. Глаза у Чичикова вдруг заслезились, в носу защекотало, а под сердцем заломило тёплою ломотою так, что ему сей же час захотелось очутиться подле Надежды Павловны с тем, чтобы не покидать её более уж никогда. Он со злою досадою подумал о том, что не случись всей этой истории связанной с Вишнепокромовым, да с учинённым по связанному с ним делу следствием, он, конечно же, сумел бы наведаться в заветное Кусочкино, погостить там денек, другой перед дальнею ждущею его дорогою. Но нынче времени у него и вправду оставалось в обрез, и он вполне мог не успеть завершить все свои дела по закладам до новой переписи.

«Вот тогда—то и впрямь буду хорош!..», – подумал он и помянувши в сердцах ненавистного Вишнепокромова вновь оборотился к письму.

Однако надобно сказать, что послание сие вызвавшее в Павле Ивановиче столь глубокие чувства, в каком—то смысле было весьма обыденным, и содержание его во многом походило на содержание множества подобных же посланий, что кочуют заботами нашего почтового ведомства по всей России, от одной станции к другой, до тех пор покуда не достигнут своего адресата. В нём говорилось о тоске и одиночестве, о томящем душу ожидании, о молитвах бессонными ночами, и о надежде на скорую встречу, которая одна лишь была подпорою в существовании Надежды Павловны. Но в то же время в письме этом, написанном женскою рукою, присутствовало и многое из того, что редко можно встретить на страницах подобного рода посланий, а именно – правильные и точные суждения о ведении хозяйства, которые были Чичикову не менее интересны и дороги, нежели иные, полные нежного чувства страницы.

Надежда Павловна писала о покосах, об обильно взошедших хлебах, о предстоящих видах на урожай и о том, что делается ею для упрочения имения, а также просила у Павла Ивановича совета в отношении новых своих начинаний и планов. Потому как хотела поставить на реке лесопильню с тем, чтобы продавать уже не простой лес, а доски и прочие деревянные продукты. Для сего необходима была новая запруда, так как прежнего колеса хватало разве что на мельницу. С этой целью уж был снаряжён ею обоз за камнем для новой плотины.

От этих известий на Чичикова словно бы пахнуло запахом свежих, разогревшихся на солнце досок, бегущей по желобу студёною водою, тиною, убирающей лопасти скрипучего колеса, ветром, летающим над цветущим, спускающимся к реке лугом. Он точно бы увидел ласточек, носящихся в небе над этою непостроенною ещё запрудою, и ему снова, до боли, захотелось очутиться там. Участвовать в строительстве плотины, налаживании лесопильни, так будто сие и было единственное его и истинное призвание в жизни.

Умственная машинка Павла Ивановича всегда гораздая до всяческих прожектов и подсчётов, уже включилась в работу. В голове его запрыгали, заскакали цены на лес, на доску, на горбыль.

«А ведь опилки, опилки тоже очень даже возможно продавать! И ведь немало сыщется охотников. Да и самим можно будет деревянное масло гнать. Вот тебе ещё доход и немалый!», – подумал он, и сердце его словно бы запело от счастья, а ежели имелись бы у сердца некия маленькия ножки, то оно точно бы пустилось бы в пляс.

«Господи, а может быть и вправду побросать все эти затхлыя бумажки, да покончивши с вознею вокруг опостылевших мертвецов, не мешкая отправляться в Кусочкино? Благо тут от силы двое суток пути, – подумал Чичиков, – к тому же ворочусь пускай и не с миллионом, но тоже не с пустыми руками. Хотя и не в деньгах дело. Меня там примут, каким бы я ни был, даже будь я голытьба перекатная».

«А ты и есть голытьба перекатная. Ведь ничего—то у тебя на самом деле нет. Так только, коляска, чемодан, да пара узлов. Вот ты и весь с потрохами!», – снова словно бы возникнул в голове у него незнакомый голос со звучащею в нём злою насмешкою.

И тут Павел Иванович, отложивши письмо, затосковал, в груди его, в который уж раз заплескалось смутное беспокойство, из которого точно чертополох принялись расти, тянуться чёрные, полные обиды мысли. И то светлое радостное желание, ещё мгновение назад бывшее в нём и звавшее его к чистоте, труду, любви и покою исчезнуло, как исчезает доброе семя так и не сумевшее взойти и заколоситься на заросшем сорняками поле. Он вновь принялся думать о том, что нынче ему уж никак невозможно оставлять своего дела, потому как жаль и времени и истраченных на него сил, да и невозможно было отмахнуться от мыслей о ждущем его впереди состоянии, сделавши вид, будто его и не было вовсе, будто не нависало оно надо всем нынешним его существованием, заслоняя от него все иные виды и пути, ведущие в будущее.

Следующим утром, на самой зорьке, простившись с Модестом Николаевичем и со всем его семейством, укатил наконец–таки герой наш из Тьфуславля, громыхнувши напоследок колёсами своей коляски по той самой, длиною в полверсты, булыжной мостовой, прогулявшись по которой в обе стороны всякий пешеход мог убедиться в том, что прошагал целую версту, как то и было указано в строительных ведомостях, и на этом, казалось бы, и закончились Тьфуславльские приключения Павла Ивановича. Но незаурядность натуры его была такова, что ещё долгия месяцы после посещения им Тьфуславля, точно мелкая зыбь от брошенного в тёмную стоячую воду камня, что кругами расходится по поверхности потревоженного водоёма, продолжали происходить в губернии некия, из ряду вон выходящие события. И события сии имели касательство, как до отдельных особ, так и до всей губернии.

К примеру, тот же Вишнепокромов, как надо думать, для поправки своего заложенного имения, отправился по соседним землям, торговать «мёртвых душ», но наторговал ли, нет, не скажем, а то, что вослед за ним и прочие помещики, да и просто городские обыватели тоже занялись сим «прибыльным», как им казалось промыслом – знаем, наверное. Так что совсем уж скоро шум и гам в губернии в отношении нового товару поднялся неимоверный. Уж цены на «мёртвые души» выросли, словно бы на живые, уж многие помещики кручинились оттого, что нет на их крестьян ни эпидемии, ни моровой язвы, потому как совсем не жаль сбыть «мёртвую душу», чем, к примеру, за те же деньги отдать живого, сподручного к любой работе мужика.

Уж иные «негоцианты» понахватали «мёртвых душ» сотнями и сверх всякой меры, да только выяснилось тут, что не берут их банки под залог. Что «мёртвая душа» она без нужных на то бумаг, и сама простая бумажка. Горе и уныние охватили тут «негоциантов», потому как суммы на сию блажь были ими трачены немалые. И последовала тут череда банкрутств. Только и слышно стало со всех сторон: «Иван Иванович разорился!», «Петр Петрович обанкрутился!», «Сидора Сидоровича вчера еле успели из петли вынуть!», и многое в таком же роде.

Однако же сие безумие, как это ни странно, имело и свою положительную сторону. В силу печальной участи многих из «негоциантов», цены на их имения сделались заметно ниже, нежели чем где—либо в иных губерниях Отечества нашего. Сии дешевые, продаваемые за долги имения, как надо судить, попали по преимуществу в хорошие руки, а именно не к «негоциантам», а тем, кто и взаправду желал заделаться помещиком. И это, видно хотя бы и из того, что хлеба в Тьфуславльской губернии всего лишь через два года после описанных событий, стали собирать в два раза же больше, нежели собирали когда—либо ранее. Что мы безо всякой тени сомнения и со спокойной совестью можем поставить в заслугу Павлу Ивановичу.

Но всё это совершенно не заботило нашего героя, мчавшегося нынче все дальше и дальше на восток, туда, где за Уральскими горами надеялся покончить с удивительным своим приключением, растянувшимся на целые три поэтических тома.

ГЛАВА 10

Когда ещё только начала разворачиваться сия поэма, забравшая многия и многия годы жизни моей, при самом её истоке, в те часы, мгновения, или же дни, когда Провидение лишь избирало меня водителем неспокойной судьбы моего героя, покуда не были исписаны мною горы бумаги, а рои букв всего лишь собирались, промелькнувши пред моим взором, сложиться в вёрсты и вёрсты написанных мною строчек, оборотившись повестью о потерянном, несчастном человеке, я и представить тогда не мог, во что обратиться сей характер, каковою неприкаянной сделается душа его, вызванная мною из небытия волшебным гумором чернил, в которые обмакиваю я своё перо. Каковая изувеченная, выморочная жизнь пройдёт по этим страницам, сплетаясь воедино с моей жизнью и судьбой, так и не давши ответа мне на вопрос: чем же является сей столь усердно исполняемый мною урок – Божьим ли даром, либо же наваждением тёмных сил, рвущихся в мой мир сквозь ненадёжную преграду бумажного листа.

Но всё же, всё же, всё же, несмотря на те боли, преграды и потери, коими уснащён был мой путь в сей юдоли земной, несмотря на то, что может статься ждёт меня впереди расплата за то, что выпущен был мною в сей мир заблудший, мятущийся дух, одушевлённый лишь волей моею, я надеюсь, что посмею по соизволению Божью воскликнуть в конце—концов: «Что мне слава земных королей и все сокровища мира, ежели наконец—то сумел я закончить поэму свою!».

Однако же умеривши восторги, вернёмся к самому предмету поэмы, оборотивши внимание своё на те довольно ещё обширные события, что развернутся в её, пускай уже и сократившихся пределах. Потому как Павел Иванович должен будет успеть, воротившись из Собольской губернии, наведаться ещё и в Петербург, уповая на верную помощь, обещанную ему толи Коловратским, толи Аяякиным – не упомню уж кем. Что, впрочем, и не особенно важно, потому как и тот и другой секретари, и тот и другой чиновники, а стало быть мало что может измениться от подобной перемены. Ведь оно, ровно, что в арифметике – меняй, как тебе вздумается слагаемые, а сумма всё одно не меняется. Да я думаю, дорогие мои читатели, что вам сие ведомо и без моего напоминания.

Но как бы то ни было, а усердные путешественники наши отмахали к этому времени немалый уж путь, так что даже и Сызрань вся пропахшая из—за многочисленных своих промыслов салом, кожею да мылом оставлена была ими позади, когда приключилась с ними принеприятнейшая заминка, из тех, что порою случаются с путешествующими по незнакомым и не езженным ими доселе дорогам. Наместо того, чтобы ехать прямиком через Уральск до Кургана, поворотили они на Самару, может быть и оттого, что случилась как на беду ночь тёмная и глухая, каковыми часто бывают ночи на исходе лета. Когда же, наконец, поняли они свою ошибку, было уж поздно сетовать, и сколько не ругал Чичиков нерадивого своего возницу, одаривая того всяческими обидными прозвищами и тумаками, поправить дело не было уж никакой возможности. Потому как уж и Волга с пристанями, да хлебными баржами снова возникнула пред ними, и надобен был изрядный крюк для того чтобы выправить пути своя ко ждущему их впереди Уральскому хребту.

– Понимаешь ли ты, ворона, что по твоей милости потратим мы неделю лишку?! – горячился Павел Иванович. – Казалось бы, такая малость – управиться с экипажем, так нет же, и на сие пустяшное дело неспособен! – не уставал выговаривать он Селифану.

На что тот по обыкновению своему валил всё на Чубарого, дескать, жульничает конь, не везёт коляску как надо, вот оттого—то и происходит её несколько боковой ход. А потому как жульничество сего бессовестного коня имеет место длительное время, то коляска, понятное дело, может сама собою, проехавши по дуге, поворотить в совершенно иную, нежели потребно седокам, сторону.

– Продать бы его, барин! Ведь от него только искушение одно, а пользы никакой нету! – заключил Селифан свою речь обычною в таковых случаях просьбою.

– Это от тебя, братец, никакой пользы нету, и я ещё наперед крепко подумаю, кого мне из вас продать сподручнее! – сказал Чичиков, которого мало могли впечатлить рассуждения возницы, на что Селифан засопел обиженно и вытянул Чубарого кнутом вдоль спины.

Глянувши на распаренную, недовольную его физиогномию, Петрушка захрюкал в притиснутый ко рту кулак, принявшись давиться от смеха.

Однако крюк и вправду вышел преизрядный, потому как пришлось заворотить аж в самою Оренбургскую губернию. Чуть ли не до самых киргизских степей и соляных копий Илецкой Защиты увёз Павла Ивановича нерасторопный его возница. Уж и сам Оренбург показался пред ними, уж и чудные горные хребты, в которых скалистыя, вознесенныя к небу кручи мешались с поросшими лесом крутыми склонами, окружили наших путешественников, а им всё так и не удавалось выровнять свой путь, потому как всюду потребны были объезды и запросто можно было, заплутавши, сгинуть в незнакомых этих местах, поворотивши в самую что ни на есть отчаянную глушь.

Оренбург, в котором Чичиков решил сделать остановку, произвёл на него весьма благоприятное впечатление, и в первую очередь своею непохожестью на большинство тех поселений, что во множестве повидал Павел Иванович, колеся по России—матушке. Тут словно бы из—за каждого угла, из каждой подворотни, лезла особая азиатская закваска, бывшая Чичикову в диковинку. Она была и в замечательном обилии самих иноверцев, бродивших по улицам в пёстрых своих халатах, перепоясанных цветными же кушаками, в гортанном и непонятном их говоре, звучавшем повсюду, а главное в торговых караванах, влекомых надменно глядевшими по сторонам верблюдами, что приходили сюда из самой Хивы, Бухары и Ташкента, дабы выменять соль, юфть и чугун на всяческия дорогие и полезные российскому обывателю диковинки, как то – ковры, шелка да пряности, текущие сюда с самого Востока.

Надобно сказать, что караваны да верблюды произвели впечатление не на одного лишь нашего героя. Селифан, увидевший их впервые, был приведён в немалое возбуждение и восторг видом сих «басурманских коней», не отходя от них ни на шаг на том постоялом дворе, где остановились они на постой. Однако чувства его остались без взаимности, потому как очень скоро предстал он пред глаза барина своего, весь облепленный зелёною верблюжьею слюною, держа в руках свой изжёванный, со следами верблюжьих же зубов картуз, за что и был снова обруган Чичиковым немилосердно.

К счастью, на этом все их злоключения закончились и они продолжили своё путешествие, протекавшее посреди терявшихся в голубой дали степей, где по временам угадывалась едва видная юрта киргиза, подле которой ползали, глядящие букашками, один либо два барана. Но скоро степи оставлены были ими позади, пред ними вновь возникнули горныя склоны, поросшие густыми лесами и непроходимым кустарником. Взбираясь на них они любовались разворачивающимися видами зелёных долин и глубоких ущелий, по дну которых журча бежали многочисленные ручьи и речушки, стремившие воды свои в полноводный Яик – широкий и изобилующий рыбою, что добывали живущие по берегам станицами Яицкия казаки. Были они, по преимуществу, раскольники да староверы, однако же, из них чуть не в половину состояло всё Уральское войско.

Помимо казачьих станиц встречались им на пути крохотныя городишки об одной либо двух церквах, более походившие на зажиточные Российские сёла, с числом жителей едва переваливающих за тысячу, хорошо – за две. Глядя на сии селения Павел Иванович с улыбкою думал о том, что ему вполне бы достало его «мёртвых душ» к тому, чтобы заселить подобный же городишко, а так выходило, что, почитай, целый город помещался на дне его шкатулки хоронящейся в ящике под кожаным сидением коляски.

От подобных игривых мыслей в нём словно бы прибывало силы и бодрости духа. С лёгким сердцем глядел он нынче на все те преграды, что казались ему прежде неразрешимыми видя в них сейчас лишь совершеннейшую, не стоящую забот чепуху. Он словно бы чувствовал уж в себе иного Чичикова, того, что совсем скоро станет вызывать в окружающих лишь восхищение, трепет, зависть и страх; могущественного, мудрого и великого Павла Ивановича! Хотя, по совести сказать, ему по сию пору не вполне верилось в то, что вот и осуществилось наизаветнейшее из его желаний и заделался он без пяти минут миллионщиком, как чаял того и жаждал, почитай всю прежнюю свою жизнь. И всё же в нём день ото дня крепло покойное и радостное чувство, говорящее Чичикову о том, что вот отныне уж он «на равной ноге» со многими «сильными мира сего», а прежние его знакомцы, за которыми стояло, как казалось ему, приличное состояние, и на кого глядел он с потаенною завистью, нынче уж и не ровня ему более, потому что он уж сам есть ни что иное, как миллион.

«Слово то какое звонкое, будто бы барабан, – думал Чичиков, – и то правда, произнеси его пускай и шёпотом в самом что ни на есть тёмном углу самой отдалённой комнаты, оно всё одно станет бухать, точно бы отскакивая от стен, точно бы кричать само собою: «Я миллион! Вот он я – миллион! Глядите на меня, это я, я, я!»…

По счастью, несмотря даже на вплотную уж придвинувшуюся осень и погода, словно бы под стать настроениям нашего героя, стояла отменная. Лучи солнца, пробивавшегося сквозь кружевные пологи лесов жёлтыми пятнами убирали стволы вековых дерев, густой непролазный подлесок, придорожные травы и саму, плотно убитую дорогу, по которой катила коляска Павла Ивановича. Воздух, напоенный свежим ароматом леса, дрожал от песен и щебетания мелких пернатых летунов, то и дело мелькавших над дорогою. Временами через просеку, по которой пролегал их путь, перебегали олени, а над головою Павла Ивановича, хлопая крыльями, летали стаи рябчиков, и иной боровой дичи, покрупнее, той, что служит заманкою и отрадою не одному охотницкому сердцу. И глядя на подобные, делаемыя природою намёки Чичиков понял, что покинувши Россию вступил он в пределы изобильных, манящих и пугающих своею таинственностью земель, имя которым Сибирь.

Раскидывающий отроги свои более чем на полсотни вёрст Уральский хребет оставлен уж был ими позади и путешественники наши оказались на той отлогой восточной его стороне, что скатываясь вниз, обращается в обширную, обладающую некоторою покатостью равнину, на которой собственно и помещаелась Собольская губерния. О чём и сообщил Павлу Ивановичу внезапно выскочивший из—за поворота верстовой столб, надобно сказать, искренне удививший нашего героя. Ему отчего—то казалось, что все верстовые столбы и дорожные указатели должны были остаться у него за спиною, в покинутой им только что России, здесь же за Уральским хребтом, он не ждал увидеть ничего кроме разбитой колеи, каменных завалов, бурелома, преграждающего дорогу и прочих же дорожных неудобств.

Однако Сибирь обманула ожидания нашего героя. Потому как и дороги тут были весьма сносные, и указатели стояли у каждой развилки и даже трактиры, пускай и не так часто как по ту сторону хребта, но поджидали путешественников у трактов. Да к тому же и местные обитатели то и дело попадались на пути. По одному, по двое стоя у дороги, предлагали они проезжающим то рыбу, то вяленное мясо, то ягоду, а то и икру в долблённых кадушках, так что герои наши не испытывали нужды в пропитании. К тому же цены на весь этот товар были до чрезвычайности нелепые в своей мелкости, так что Чичиков даже успел прикинуть, сколько удастся выгадать прибытку, ежели доставлять, к примеру, ту же икру в Россию. Всё это добавляло восторженности духу Павла Ивановича не знавшего, что и без него все эти живущие по лесам и вдоль рек остяки, самоеды, да вогулы, обманываются нашими российскими купцами немилосердно.

Но вот как—то поутру, когда солнце рассеяло плававшие над дорогою клубы тумана, открылась их взорам широкая река, серебряною лентою уходящая в прозрачные, пропадающие в студёном утреннем мареве степи, к далёким потерявшимся на бескрайних просторах кочевьям, обогнувши которые она вновь возвращала свои уже напоенные небесною лазурью воды к каменистым скалам и холмам, поросшим глухими лесами. По обширной её водной глади ходили многия суда – по большей части хлебные барки, да баржи гружёные лесом. Но хватало и прочих судов и судёнышек, тех, что снаряжаемы были за рыбою, либо за какой иной надобностью. Обилие их на водной глади навело Чичикова на мысль о том, что должно быть Собольск уж близок. Потому как то был город изрядный, с изрядною же пристанью, у которой все эти суда, надобно думать, и грузились.

Проскакавши ещё с полсотни вёрст увидали они лежавший на высоком и весьма крутом берегу город, что состоял по преимуществу из строений деревянных, расположенных строго по ранжиру, как сие обычно бывает в военных поселениях. Главные его улицы, подпиравшие собою пристань были ровны и строги, так, словно бы их кто—то вывел по снурку, а сразу же за пристанью, у которой враз разгружалось несколько судов, начинались торговые ряды, в которых лавки перемежались со складами да лабазами, коих здесь было преимущество. Иные из лабазов были столь велики, что поражали собою воображение, и при мысли о той пропасти товара, что хоронили они в своих исполинских чревах, у Чичикова захватило дух.

«Однако же, каков размах и каковы должны быть средства! Нет, положительно, замечательная земля – Сибирь коли тут возможны подобныя предприятия! А ведь пожелай только я с моими капиталами, тут таковым манером развернуться можно!..», – думал он, глядя по сторонам, вдохновленный новыми своими впечатлениями.

И все прежние его затеи, казавшиеся Павлу Ивановичу ранее чрезвычайно заманчивыми, предстали тут пред ним в ином свете. И меленка, и винокуренный заводик, и лесопильня, та которую собиралась ставить на реке Надежда Павловна, нынче глядели ни чем иным, как детскою забавою в сравнении с увиденными им машинами. И новый, свежий охват дел уж грезился ему, новое, обещающее огромные прибыли поле деятельности становилось видным Чичикову.

«Что же, сие вполне мне впору. И то дело, к чему размениваться на малое, ежели и великое по плечу?! Ведь тут с одного только разу возьмёшь вдвое, а то и втрое супротив положенного капиталу. Так что, того и гляди, а миллион мой, в какие—нибудь года два прирастёт ещё миллиончиками, точно свинья поросятами. И правильно! Потому как оно только вот таким манером и наживается – состояние!», – бодрился Чичиков, чрезвычайно удовлетворённый даже тем немногим, что удалось ему покуда увидеть в Собольске.

Город же сей, приведший Павла Ивановича в столь сильное возбуждение, помимо по военному правильной своей планировки, отличался ещё опрятностью и чистотою. Вдоль прямых его улиц расположены были отменно выметенные деревянные тротуары, по которым ходило изрядное число народа, как можно было судить, по преимуществу торгового сословия. Иные из них спешили разойтись по своим лавкам да лабазам, иные же, напротив, запирая свои владения на несколько замков, отправлялись по другим, более потребным для них на сей час надобнастям. Все были озабочены, деловиты и поспешали по мере сил.

Улицы, о которых нами не раз уж было говорено, что они ровны, посыпались, вероятно, исправно чистым песком и мелкою каменною крошкою, из чего можно было заключить, что город и в непогоду не должен был сделаться грязен и утопать в бесчисленных лужах, по примеру многих наших уездных да и губернских городов. Лавки и небольшие магазины, что попадались вдоль этих опрятных улиц, так же были чисты и опрятны, и надо думать и в них доставало товару, и то сказать, не весь же он хранился по теснившимся по обеим сторонам улиц складам.

В отношении же зелёных насаждений, украшавших город, также можно было дать оценку весьма лестную. Повсюду помимо обыденных дерев, таких как берёза, осина, либо та же сосна, росших вдоль улиц, были видны обильные сады, окружавшие дома городских обывателей, так что почитай у каждой крыши краснели налившиеся к осени яблоки, желтели груши или же слива убирала дерева мглистою своею синевою.

«Весьма и весьма примечательный городишко, и надо думать, что здешним обитателям живётся совсем не худо!», – думал Чичиков, вертя по сторонам головою, и весьма довольный всем увиденным, поворотил к городской гостинице, что как раз ко времени подвернулась под его глаза.

Сие о двух этажах, крытое тёсом строение, катано было из огромных брёвен, обитых серою, толи от времени, толи от всенепременной серой же краски доскою. Стены нумера, в который прописался наш герой, тоже набраны были из оклеенных поверху бумажными обоями досок, от чего в комнатах стоял здоровый еловый дух, бодривший Павла Ивановича и приятный его обонянию. Оставивши Петрушку прибираться в нумере, Чичиков отправился в обеденную залу, располагавшуюся во первом этаже гостиницы и обилием развешанных по стенам медвежьих шкур, да оленьих рогов видимо пытавшуюся изобразить собою некое подобие охотничьего домика.