Текст книги "Самосожжение"

Автор книги: Юрий Антропов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

Набережная Дуная была почти пуста, за исключением редких парочек.

Но снизу, вероятно из окон ресторана, доносились звуки музыки.

Алина вспомнила и снова, как вчера, в день прилета, удивилась, что в Братиславе, оказывается, есть ночные рестораны. Здесь, в "Девице", например, до трех часов ночи, то есть практически до рассвета, работал ночной бар. Алина видела табличку. А ступени вели куда-то вниз. В преисподнюю, как пошутил Гей.

Интересно бы туда заглянуть, с усмешкой сказала себе Алина, в эту преисподнюю.

Но, разумеется, если бы вместе с Геем...

Впрочем, Алина тут же осудила себя за фривольную, как бы сказал Гей, мысль.

Интересно ей, видишь ли, заглянуть в преисподнюю.

То есть в ночной кабак.

Ну конечно же она не пойдет туда ни за какие коврижки.

Тем более без Гея.

Да еще и после страшной сцены самосожжения...

Она открыла холодильник наугад, взяла одну из бутылок наугад, откупорила ее и как бы небрежно плеснула в бокал.

Она выпила и плеснула еще.

А теперь, сказала она себе твердо, перед сном не мешает; прогуляться самую малость.

Просто постоять возле Дуная. Чуть-чуть проветриться. Прийти в себя.

Неужели это зряшное желание показалось бы Гею безнравственным?

Она снова пошла в ванную.

К зеркалу.

Косметика была отличная – импортная.

Последний подарок Гея.

Успел купить ей вчера, едва лишь устроились в "Девине".

"Последняя – у попа жена", – неопределенно усмехнувшись, вспомнила Алина поговорку, которую слышала когда-то на родине Гея, в Сибири, на Гонной Дороге.

Она с удивлением, но и не без удовольствия отметила под конец, что тени и грим сумела нанести сегодня на редкость удачно.

Теперь дело за прической.

И пока Алина стояла у окна спиной к нему, Гей вдруг вспомнил – совсем некстати, казалось бы, – что стройка птичника в Смородинке, как выяснилось, была неплановая.

Именно так это называется.

Гей никогда не был ни строителем, ни экономистом, следовательно, он сам по себе не знал и не мог знать, что же такое неплановая стройка.

Полагаясь на здравый смысл, он вначале рассудил, что это, наверно, такая стройка, которая не включена в планы.

Государственные.

Народнохозяйственные.

Известно какие.

Да, что касается планов вообще, Гей знал, как знает это каждый советский школьник, что хозяйство у нас – плановое.

Все, абсолютно все запланировано, учтено, взвешено, расставлено.

С глубокой научной точностью.

Но вдруг возникает необходимость, тоже обоснованная с глубокой научностью, как рассуждал Гей, внести какой-то существенный штрих во всеобщие наши планы, хотя и утвержденные, ставшие незыблемым законом.

Штрих этот – вроде корректировки заранее вычисленной на точнейших компьютерах траектории космического корабля.

Штрих, который уточняет наше всеобщее движение.

Штрих, который украшает перспективу.

Как последний мазок гениального художника.

Как последняя правка рукописи, скорее всего, чисто стилистическая, над которой работал теперь сам Гей.

Точнее, весьма незначительная правка на стадии сверки, когда уже исправлять, собственно говоря, ничего нельзя.

Словом, штрих – это не просто штрих, а венец творения.

Так думал Гей, пока Георгий не сказал ему:

– Штрих этот не венец творения, а проявление волюнтаризма.

– То есть как?.. – задохнулся Гей то ли на вдохе, то ли на выдохе.

Никак не ожидал он такого выпада от Георгия.

И переспросил на всякий случай, как человек, который ослышался, у человека, который вообще не понял вопроса.

– Неплановая стройка, – произнес Гей с нажимом, – волюнтаризм?

– Да, именно так это называется, – с циничным спокойствием подтвердил Георгий.

Гей просто в шоке тогда оказался.

А Георгию хоть бы хны!

У меня иммунитет абсолютно на все, говорил он Гею в таких случаях, в шоке я не бываю.

Но о неплановых стройках они в тот раз больше не говорили.

Тут и дураку все ясно, как бы сказал Георгий взглядом.

Дураку-то, может, и ясно, однако Гей все же решил узнать мнение самого Бээна.

Уж узнавать так узнавать.

И Бээн сказал:

– Неплановая стройка – это диалектика жизни. Без нее нам каюк.

Непривычно многословный для Бээна ответ.

Ах это иго татаро-монгольское!

Каюк было слово нерусское.

Но удивительно точное, понятное.

И Гей сообразил, что без неплановой стройки нам – конец.

Но все же не мог он забыть про слова Георгия.

НЕПЛАНОВАЯ СТРОЙКА – ЭТО ВОЛЮНТАРИЗМ.

Выходит, с одной стороны – диалектика жизни, а с другой стороны волюнтаризм.

И Гей решил узнать, а нет ли стороны третьей, если и не примиряющей эти крайние стороны, то хотя бы их объясняющей.

И как раз тут случай свел его с Мээном.

Матвей Николаевич, или попросту Мээн, как звали его заглазно и, конечно, любя, – впрочем, как и Бээна, – несмотря на солидную должность, был прежде всего специалистом, а именно горняком, хотя занимался и металлургией, в отличие от Бээна, который всегда, сколько помнил себя и сколько помнили его другие, был прежде всего организатором, то есть как бы совмещал в себе и строителя, и экономиста, и мало ли кого еще, хотя никем, в сущности, не был, а был только организатором.

Кстати, в епархии Бээна, то есть в системе ЛПК, Мээн был далеко не последней спицей в колеснице.

И вот Мээн сказал Гею:

– Неплановая стройка – это бардак.

Гей не тому удивился, что неплановая стройка – это бардак, а тому, что Мээн использовал тут один из двух вариантов ответа самого Бээна, которые слышал Гей, какие бы вопросы при этом ни задавал он Бээну.

И Гей теперь не задохнулся ни на вдохе, ни на выдохе и не пролепетал: "То есть как?.."

У него, должно быть, уже начал вырабатываться иммунитет.

Более того, не без цинизма, присущего Георгию, он сказал Мээну:

– Но ведь вы же сами в этих неплановых стройках участвуете, да еще как! Не просто отсиживаетесь на выездных расширенных уик-эндах, то есть планерках, но и санкционируете, именно так это называется, поставки материалов и оборудования, без чего неплановая стройка была бы немыслима. В прошлый раз, например, вы дали на смородинскую птицефабрику сто тонн цемента, да какого цемента – высшей марки! – припер он тут Мээна к стенке.

Монолог столичного трагика.

– Да, было дело... – вздохнул Мээн. – И давал, и дам еще. И цемент, и арматуру, и технику, и людей... Все отдам! – Помолчал и добавил: – Даже если после этого мне придется закрыть рудник. Потому что на десятом горизонте без цемента нечего делать. А там и плавильные заводы придется остановить. Потому что без руды металлургам нечего в цехах делать.

И тут Гей ужаснулся.

Он вспомнил, как Гошка в день рождения гильзу ему подарил, громадную гильзу, величиной с Юрика, и Гей тогда вдруг подумал: а что, если эта гильза снарядная сделана из цветного металла, который дает стране как раз Комбинат Бээна?

Патриотическая была мысль.

Ведь Комбинат находился в Лунинске.

А Лунинск был родиной Гея.

И вот Гошка теперь с помощью цветных металлов, которые добывали, плавили в Лунинске, защищал эту родину от империалистов, и выходит, что от количества снарядов зависела и судьба Гошки, и судьба родины.

– Никак нельзя закрывать рудник и заводы! – сказал Гей понурому Мээну.

– Да я и сам знаю, что нельзя, – ответил тот и опять вздохнул. – Но Бээн говорит, что хочет гарантировать каждому труженику ежедневную яичницу.

– Хэм энд эгс, – поправил Гей.

Мээн подумал и сказал:

– Для кого – хэм энд эгс, а для кого – яичница.

Видно, бывал за границей, знает, что к чему.

Гей не стал уточнять, да тут и Мээн разговорился:

– Неплановая стройка – это бардак потому, что происходит вопиющая диспропорция в развитии народного хозяйства...

Ну и так далее.

Монолог трагика провинциального.

По правде сказать, Мээн обошелся без литературного словечка "вопиющая".

Это слово он заменил наиболее ходовым.

То есть использовал народное, как говорят и пишут, идиоматическое выражение.

Но суть от этого не меняется.

Диспропорция происходит.

Как ни крути.

И даже дураку ясно, что это за диспропорция.

Но дураку-то, может, и ясно, а вот Гею, как научному работнику, человеку хрупкого интеллекта и тонкой душевной организации, следует, наверно, объяснить популярно – насчет бардака, естественно.

Как подумал, должно быть, Мээн.

Потому что сказал Гею так:

– Ведь что происходит? Решил, например, кто-то, но обязательно наш Бээн, мало ли кто, но, конечно, такого же масштаба деятель, построить, например, птицефабрику. А как ее построить, если в планах развития народного хозяйства эта птицефабрика мало ли почему не запланирована? Никак ее не построишь. Законным способом. Вот Бээн или кто-то другой такой же и затевает стройку неплановую... – Мээн замер, как бы подчеркивая особый драматизм этого действия. – А как это происходит? Назначает Бээн выездную планерку. Прямо на месте будущей стройки. Где-нибудь на околице какого-нибудь совхоза. И без всяких предисловий – как обухом по голове: "Будем строить птичник..." Хотя, может, кто думал совсем про другое. Коровник там или свиноферму. А тут вдруг птичник... Ну, птичник так птичник. А Бээн между тем начинает обкладывать данью всех по порядку: ты – сто тонн цемента дашь, ты – технику обеспечишь, ты – людей сюда завезешь...

– И так далее и тому подобное, – невольно вырвалось у Гея.

Мээн готовно повторил:

– И так далее и тому подобное. – И добавил: – И попробуй не дать, не завезти, не обеспечить!

Потом помолчал Мээн и сказал со вздохом:

– Такие дела.

И ни о чем больше Мээн в тот раз не сказал.

Неужели и так не ясно?

Даже дураку.

Показал всю картину изнутри...

Кстати, и сам Бээн, когда Гей, уже при встрече в Москве, опять завел разговор про неплановую стройку, вдруг выдал:

– Неплановая стройка – это бардак.

То есть использовал второй вариант своего универсального ответа.

И Гей остался при этом невозмутимым.

Значит, иммунитет у него уже выработался.

ИЗНУТРИ.

Такие дела.

Гея брала досада, что в его Красной Папке не было фотографии Бээна, которую следовало сделать именно в тот уик-энд, когда Бээн устроил расширенную выездную планерку на ударной, хотя и неплановой стройке птичника в Смородинке.

Длинный дощатый стол.

На скорую руку сколочен.

Почти под открытым небом.

На бетонные стены будущего птичника положены бетонные плиты.

Как раз над столом.

Остальная часть коробки зияет небесной бездной.

Видно, плит не хватило. Или кран поломался. А то и совсем иная причина! Мало ли какая! На то и расширенная выездная планерка, чтобы выявить причину и устранить ее немедля, не выходя из-за стола.

Почерк Бээна!

Жаль, конечно, что всего этого не отразишь в фотографии.

Только и было видно, что Бээн, массивный, как глыба, из которой предстоит сделать если уж не остальные плиты для потолка, то памятник самому Бээну, громоздится во главе стола.

И куда-то в сторону смотрит.

Может, спрашивает:

– А где Петухов?

Или произносит глубокомысленно:

– Вот вам и диалектика жизни...

А то и вовсе одно олово энергично роняет:

– Бардак!

Глядя на Алину, Гей мысленно ругал себя самыми последними словами. Какой там, к черту, эксперимент! Ведь он пошел с нею потому, что ему было приятно. Приятно – что? То, что она Алину напоминала? Да, и это. Но ведь если честно признаться самому себе, то приятно было и потому, что она красивая женщина, и она могла быть вовсе не похожей на Алину, при чем здесь похожесть! Может быть, подойти и обнять се? Да, он хотел этого, но что-то в нем было сильнее этого желания...

Значит, именно Пророков, а не Бээн являлся одним из первых, кто в грядущей гипотетической жизни, которая будет воссоздана из атомов и молекул, должен дать ответ: "С чего же все начинается?" – чтобы в той новой жизни Адам и Ева, самоповторившись, смогли избежать нелепых ошибок, которые способны доконать их жизнь.

Не мог Пророков не знать всего этого.

Огромный был у Пророкова опыт.

Пророков годился Гею в отцы.

Иногда Гей мечтал о том, чтобы у него был отец.

Вроде как первый оборонительный эшелон.

И Гей доверял Пророкову.

Может, почти как отцу.

И надеялся на него...

Вот, между тем говорил себе Адам после того, когда "Эрика" была разбита его превентивным – именно так это называется – упреждающим ударом, опять я оказался на обломках цивилизации.

И он бережно собирал пластмассовые части разбитой машинки, прикидывая мысленно, сколько раз и где, в каких редакциях, придется ему унижаться, вроде как интеллигентно выпрашивая, то есть выклянчивая, рукописи графоманов для рецензирования.

И он долго делил в уме довольно большую цифру – стоимость машинки, причем без доплаты за известные услуги, ибо пишущая машинка тоже была дефицитом, – на цифру весьма небольшую, соответствующую стоимости рецензии на рукопись объемом в двадцать четыре страницы, причем без учета угощения или презента за выданный опус.

И вся эта арифметика производила на него до того неизгладимое впечатление, что Адам почти забывал о ссоре с Евой и первопричинах этой ссоры.

– Надо просто жить, – шептал Адам подавленно, сидя на пластмассовых обломках цивилизации, – жить надо просто, просто жить надо...

АТАМХОТЬТРАВАНЕРАСТИ.

А временами, когда обломки собрать без веника было невозможно, он истово желал, чтобы у него появился волшебный браслет, как у известного литературного демона, с помощью которого можно было бы в мгновение ока перенестись куда-нибудь в тридесятое государство, где нет подобной Евы с ее формулой жизни, а в крайнем случае, ввиду определенных трудностей с визовыми поездками, получить хотя бы машинку печатную.

Как презент от фирмы за рекламу самосожжения.

Увы, такого браслета у Адама не было.

И он оставался в одной из двух комнат, именно в той, которую Ева, когда бывала в добром расположении духа, не то великодушно, не то снисходительно называла кабинетом, хотя правильнее было бы называть, как считал Адам, клеткой манкурта, манкурта суперсовременного, обученного социологическим творчеством заниматься.

Он относил в мусоропровод обломки цивилизации, снова садился за стол и смотрел с отвращением на чистый лист бумаги.

Это было для него сущим наказанием.

Стараясь думать о своей диссертации, которую осталось начать да кончить, как мрачно говорил себе Адам, он сердился, обижался на Еву, мысленно давая себе слово никогда и ничего общего, кроме детей, не иметь с этой женщиной лживой, коварной, неверной, злой, какой там еще?

И это продолжалось день, два, от силы – три дня, а потом он исподволь искал примирения с нею, страдал от затяжной размолвки и мучительно пытался понять, стоило ли им ссориться и почему все это происходит между ними – и чем дальше, тем чаще.

И рано или поздно он улыбался Еве как ни в чем не бывало, и она тоже оттаивала, хотя только сверху, как вечная мерзлота на Аляске, где в студенческие годы Адам писал свою дипломную работу.

И при первой возможности Адам и Ева предавались любви, чтобы наутро снова начать бесплодные, утомительные, нудные разговоры о Евочке и об Эндэа, точнее, только о Евочке, в которой, как тайно думал он – иногда говоря об этом и вслух, – было нечто такое, что роднило ее с его Евой, а может, и с другими женщинами тоже, как думал он с некоторой надеждой, что в этом смысле его Ева не является исключением, что исключения вообще нет, что все женщины такие, как Евочка, что это и есть жизнь.

И что надо, скорее всего, просто жить.

С чем в душе он был не согласен.

Как бы не обращая внимания на телевизор, Алина смотрела на церковь.

На ту самую, в которой сегодня венчался ее муж.

С другой, естественно, женщиной.

Все противоестественное – естественно.

Нечто вроде нового закона природы.

– А вы знаете, – произнесла она, – в этой же церкви несколько лет назад венчалась я...

– С женихом сегодняшней невесты? – брякнул Гей, недовольный тем, что Алина перебила его размышление о Пророкове.

– Естественно.

– И звучала та же мелодия?

– Естественно.

– И звучали те же слова пастыря?

– Естественно! Естественно!..

В самом деле, все было естественно.

И все же почему Гей ни разу не спросил у самого Пророкова?

Ведь была, казалось, была возможность!

Нет, конечно, не тогда, в день знакомства, когда Пророков назвал Гея земляком-лунинцем.

В ту пору Гей, к стыду его сказать, еще не задумывался ни над какими такими вопросами.

Встречи с Пророковым случались и позже, и не только в обкоме партии там, на родине Гея, но и в Москве.

"На аэродроме его встречали..."

Были в Красной Папке и бесхитростные записи, заметки и даже отдельные фразы, которые не имели четкого жанрового обозначения. Уроки графомании, как считал Гей.

Что касается отдельных фраз, то это были высказывания Пророкова.

Высказывания – новый жанр?

Например, он говорил:

– Разбирались, разбирались... в футбол играли!

То есть перепоручали один другому.

Это уже целый роман.

Или он говорил так:

– Лошадь в цирке танцевать учат, а мы человека не можем научить как следует работать!

Тоже роман.

Дилогия, а то и трилогия.

Но, разумеется. Пророков имел в виду по человека вообще, а какого-то конкретного лодыря, ну, может, нескольких людей, небольшой разгильдяйский коллектив, но никак не все наше общество.

– Вы как будто временами проваливаетесь, – сказала ему Алина, отходя от окна.

Она сама подлила себе фанты в бокал.

А заодно и Гею.

Он посмотрел на нее с недоумением:

– Куда я проваливаюсь?

– Ну, не знаю...

Она пожала плечами, и Гей уловил в этом жесте проявление тайной обиды на него.

– Я воссоздаю свое будущее из атомов и молекул, – сказал он.

– Как Адам? – Она мельком глянула на экран, словно уже потеряв интерес к тому, что там происходило. – А я думала, – она усмехнулась, – что вы пытаетесь представить себе, чем занимается ваша Алина там, в Братиславе...

Алина знала со слов Гея, что ключ от номера нужно отдать портье, если выходишь из отеля.

Она так и сделала.

И портье даже не скрыл своего удивления.

Не тому, что она отдала ключ, а тому, что пани одна куда-то идет на ночь глядя.

И даже швейцар, дремавший в кресле, не встал при ее появлении в холле.

Ах, пани, оказывается, не уезжает?

Пани идет на ночную прогулку...

По Братиславе...

Вдоль Дуная...

Она прочла все это на постной физиономии старого швейцара.

И мысленно послала его – вместе с портье, разумеется, – к черту.

Но Алину заметил еще один человек.

Здесь же, в холле.

Он стоял в телефонной будке.

Поэтому Алина не видела его.

Это был мужчина лет сорока пяти, поджарый, среднего роста, с усами, в пуловере и джинсах.

Что еще следовало добавить к этому портрету?

Может, он был добрый и злой, умный и глупый, ласковый и суровый, преданный и коварный, правдивый и лживый, талантливый и бездарный, счастливый и несчастный – словом, почти такой же, как и многие другие.

Но этого не знал никто.

Даже портье и швейцар.

Впрочем, портье, конечно, знал, что это был за человек.

Разумеется, только по документам, которые были в полном порядке.

Этот человек снял в "Девине" номер "люкс".

Вот и все, что знал портье.

Да, портье еще видел, как, впрочем, и швейцар, что этот человек только что вышел из бара.

И кому-то хотел позвонить, но, заметив одинокую пани, тотчас вышел из телефонной кабины.

ЧЕМ ЖЕ ВСЕ ЭТО КОНЧИТСЯ?

Он мог спросить у Пророкова хотя бы в тот раз, когда встречал его во Внукове. Случай этот Гей описал...

Москва. 1980 год

Мы недолго поджидали самолет, на котором он прилетел, и я даже не заметил, как снова начал волноваться.

Черт знает отчего, но всегда я немного робею при встрече с Пророковым.

И хотел бы не робеть, да не могу.

Это прямо-таки выше моих сил.

Даже нечто вроде страха иной раз накатывает на меня перед тем, как я увижу огромную его фигуру.

Впрочем, неприятное это чувство порой возникает и в иные моменты грешной моей жизни, когда, например, надо идти по делу к чиновнику, пусть даже очень маленькому, незначительному. Скажем, если хочешь поставить в свою квартиру телефон, не говоря уже о том, что собираешься просить квартиру.

Да мало ли когда от начальника самого незначительного зависит и твое душевное состояние, и твое физическое здоровье!

Но я отвлекся.

Пророкова я встречаю.

В аэропорту.

В депутатской комнате.

Странное дело, думаю я, чаще всего случается нынче так, что человек, занимающий высокое положение, бывает и впрямь большим.

Солидным.

Внушительного роста.

И лицо как для памятника – чтобы издали было видно.

Все крупно.

Под стать делам.

И голос нередко громогласный.

Он снисходительно-дружелюбно так тебе говорит, тяжело поднимаясь навстречу: "Привет вам!.." – а у тебя уже и поджилки затряслись, будто он сказал что-то совсем другое.

Умом все понимаешь, по-звериному чуешь доброжелательность этого большого грозного человека – а вот сердце не на месте, и все тут!

Чуть позже, придя в себя и освоившись, привычно схватывая, угадывая какие-то особенности его манеры держаться, говорить, слушать, с удивлением замечаешь, что в общем-то он такой же, как и другие, обычные люди. И не выше тебя ростом, просто плотнее, массивнее, – но ведь ему, слава богу, уже за шестьдесят, а тебе только-только стукнуло сорок. Еще потолстеешь. Если, конечно, доживешь до его лет. В наше время дожить...

Вот, пожалуйста, и я туда же! Какая странная штука – наша логика... С одной стороны, продолжительность жизни, судя по официальной статистике, увеличилась до семидесяти лет, что отражает явные преимущества нашего общественного строя, а с другой стороны, вошла в моду привычка говорить: "В наше время дожить до старости..."

И прескверная же у человека натура: чем лучше – тем ему хуже.

Так вот, Пророков, если быть строго объективным, человек совсем не огромный. Каких-нибудь сто семьдесят сантиметров, не больше...

И если бы он вдруг похудел до твоих размеров, то неизвестно еще, кто бы из вас двоих солиднее выглядел.

Такие дела.

И когда ты, не веря своим глазам, в который уже раз приходишь к этому выводу, ты вспоминаешь вдруг, что далеко не все великие люди были крупных размеров.

Например, Ленин.

Или Наполеон.

Не говоря уже про Пушкина.

И вообще, скорее всего, честь быть великим выпадала чаще всего людям физически небольшим. Как своего рода компенсация природы. Правда, этот вывод тоже грешит определенным субъективизмом, и в глубине души ты понимаешь, что попал на эту удочку только потому, чтобы дать себе фору в предстоящем разговоре с Пророковым.

Впрочем, о каком это разговоре я думаю? Ведь вовсе не обязательно, что Пророков, удостоив меня встречей, еще будет со мной и разговаривать. То есть ко мне он относится как будто неплохо, как можно относиться к человеку, с которым познакомили приятные обстоятельства и который, как ни странно, ничего не клянчит, как другие, ни машины ему не нужно, ни ондатровой шапки, ни дубленки.

В ровном добром отношении ко мне Пророкова я не сомневался.

Однако не было у меня ни малейшей уверенности в том, что, встречаясь со мной, он придерживается, как бы это сказать, внутреннего своего обязательства еще и вести беседы.

Не было у него никаких обязательств.

Может быть, не только передо мной.

В самом деле, показался на глаза социолог залетный – ну и ладно. Мог бы и не показываться.

В прошлый раз, например, когда я битый час проторчал у него в приемной – и не потому, что он хотел помариновать меня, просто у него были, надо полагать, какие-то неотложные дела, звонки, сидели в кабинете его ближайшие сподвижники, секретари обкома собрались, все четверо, зашел председатель облисполкома, а потом вылетел из-за двойной двери, как ошпаренный, генерал милиции, комиссар, который, стало быть, торчал там с раннего утра, потому что я не видел его до этого, хотя примчался в приемную минут без пятнадцати девять, с запасом, чтобы в назначенное время, в девять ноль-ноль, быть на месте, как штык, – так вот в тот раз, когда Пророков наконец велел позвать меня, он грузно поднялся навстречу и сказал с иронией, не то добродушной, не то слегка язвительной: "А, ученый мир..."

Таким образом он как бы приветствовал в моем лице всех социологов страны.

И добавил, протягивая массивную руку для пожатия и глядя на мой элегантный, чешского производства, атташекейс: "Это что же, ты целый чемодан своих книг привез?"

Добавил, естественно, тоже не без поддевки. Ведь знает, что даже тоненькую брошюру выпустить в свет не легко. Но Пророков и не такое скажет. За словом в карман не полезет. Он может прямо на совещании в обкоме партии выдать: "Никто из вас не хочет работать! Не можешь, не хочешь – не сиди в кабинете, не протирай штаны, не расписывайся в ведомости за ежемесячную зарплату!"

Но я опять отвлекся.

Пророкова я встречаю.

Во Внукове...

Да, так вот, в тот раз, когда Пророков сказал мне про целый чемодан книг, я ответил ему деликатно, однако и не без тайной, конечно, гордости: "В этом чемоданчике, Константин Александрович, только одна книжка. Очередная. С автографом", – добавил я, чтобы заинтриговать четверых его секретарей и председателя облисполкома, которые недоумевали, что может связывать Пророкова и московского социолога.

Эка фигура: социолог...

Все они знать-то меня знали – не как читатели моих брошюрок, разумеется, а как ответственные работники, помнили по суматошному общению во время Всесоюзного совещания металлургов, когда мы и познакомились, но могли и не узнать, если бы мы встретились не в кабинете Пророкова.

Дело житейское.

У каждого свои заботы.

Каждому свое, как говорится.

А что касается самого Пророкова, он как хозяин, к которому нагрянул незваный гость, вынужден был сказать еще хоть что-нибудь.

И он сказал, обращаясь к своим ближайшим сподвижникам, терпеливо пережидавшим эту случайную сцену: "Вот, наш земляк... Трудился тут, воду искал, а потом уехал в Москву и сделался ученым".

Будто они и не знали.

Знали как миленькие, только не было им до всего этого никакого дела.

"Ну, айда, – глянув на часы и снова поднимаясь, без перехода сказал мне Пророков, пока я собирался с духом. – Посидишь на совещании".

Словно я летел сюда затем, чтобы посидеть на каком-то совещании.

На каком – он и не подумал сказать мне.

Молча пошел из кабинета.

Знай поспевай за ним.

И в самом деле, зачем говорить пустые слова? Ведь я мог разузнать про это совещание у кого угодно. А он, Пророков, принял меня, уделил две-три минуты и пригласил на совещание. Разве этого недостаточно?

Другой бы мог поступить еще жестче.

Совсем не принять.

Ведь секретарь обкома по горло занят!

А Пророков принял.

Он рассуждал, вероятно, с неотразимой логикой: уж коли этот московский социолог напрашивается на аудиенцию, высиживает в приемной, а потом ничего не говорит ему, Пророкову, кроме привычного приветствия, то легко предположить, что этого самого социолога вполне устраивает чисто оптическое общение.

За тысячи верст он прилетел с единственной целью – поглядеть на него, Пророкова.

Воочию увидеть живой портрет современника.

Фигура была колоритная, что и говорить!

"Строитель социализма и коммунизма", – говорил о себе Пророков в очень узком кругу, в который не раз попадал и я – возможно, как творческий работник с командировочным удостоверением, которому суждено стать биографом не только Бээна, но и Пророкова.

Разумеется, это я за Пророкова так рассуждал, самому Пророкову рассуждать на подобную тему было некогда.

Между прочим, если уж вспоминать это свидание с Пророковым, не мешало бы восстановить его в памяти до конца. Тем более что время у меня сейчас было, самолет еще не зашел на посадку.

В моем сознании выплыла без всякого усилия, как тут и была, одна психологическая, я бы сказал, деталь.

Пока я топтался у тамбура его кабинета, пережидая, когда вслед за Пророковым выйдут секретари, никто из которых и не подумал уступить дорогу заезжему социологу, мне вдруг стал мешать мой элегантный компактный атташе-кейс. Секретари по очереди выходили вслед за Пророковым, – казалось, они были запрограммированы на свои порядковые номера и сверх заложенной в эти номера программы знать никого и ничего не хотели, – а я глупо перекидывал с руки на руку свою заморскую ношу, которая диковинным образом на глазах превратилась в чемодан.

После той реплики Пророкова.

Я чувствовал себя с этим проклятым багажом как на вокзале.

Только тут, возле кабинетного тамбура, я наконец понял, к чему относился изучающий взгляд милиционера внизу, у входа в здание.

Видимо, в то мгновение милиционер боролся с самим собой: его так и подмывало заглянуть на всякий случай, а что там в моем атташе-чемодане, но удерживал внушающий доверие мандат – командировочное удостоверение специального корреспондента известной газеты.

Выходит, мандат сам по себе вызывал доверие, а владелец мандата и чудного портфеля, баула не баула – никак пет, не вызывал.

Ничего не поделаешь.

У каждого своя инструкция.

Свое отношение к людям.

Пророков был выше, конечно, инструкций.

Во всяком случае, многих.

Порой мне казалось, по большому счету его не интересовали ни я сам, ни мой чемоданчик.

Однако, вспомнив теперь про этот пустяковый случай с моим атташе-кейсом, я и вовсе уклонился.

Ведь о чем-то другом хотел вспомнить.

О чем же именно?..

Ход мысли все время был вроде как неподвластен мне – первый признак, что я нахожусь в каком-то странном состоянии.

Робею.

Или все же боюсь?

С минуты на минуту приземлится самолет, и Пророков первым выйдет через ближнюю к пилотской кабине дверь.

Наверху, как и всегда издали, он снова покажется мне огромным.

Как посланец каких-то грозных богов.

Но ведь я цивилизованный современный человек и уже видывал всякое, какого лешего еще бояться?!

Увы, этот страх, наверно, сидел у меня в генах.

И все же сейчас опасаться Пророкова нечего.

Не тот случай.

Он ведь сам пригласил меня встретить его!

Даже человека послал – сопровождающего.

И с машиной.

Кстати, до сегодняшнего дня я и понятия не имел о существовании моего сопровождающего. Он работал в обкоме партии – там, у Пророкова. А тут, в столице, повышал свой профессиональный уровень. И по заданию Пророкова он позвонил мне и сказал: "Константин Александрович желает с вами встретиться. Ему доложили про ваше выступление на Сибирском совещании. Он просил приехать в аэропорт и захватить с собой текст".

Коротко и ясно.

Конечно, я решил поехать.

Нот, я и не думал тогда спрашивать его ни о чем.

Ни в Москве, ни там, далеко от Москвы, на родине.

Да, но зачем тогда я встречался с ним?

Ну, здесь, в Москве, – это по его просьбе.

А вот с какой такой целью ходил я к нему в обком, приезжая на родину в творческие командировки?

Допустим, когда меня волновала судьба Иртыша, который отравляется сточными водами ЛПК, хозяйства Бээна, или когда я хотел унять трудовой порыв лесорубов, которые тихой сапой вырубали кедровые рощи вдоль таежных речек, – тут, нет спора, была нужна помощь обкома партии. И Пророков каждый раз откликался. Говорил, что это бардак. Что он урезонит металлургов. А иногда тут же снимал телефонную трубку и устраивал разнос, – например, начальнику лесного хозяйства области. Ух, какие стружки он снимал с него! И тот покорно обещал выправить положение. И лесорубы начинали рубить кедрач в других местах, недоступных московскому социологу.