Текст книги "Самосожжение"

Автор книги: Юрий Антропов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц)

Гей подумал, что если бы Ева, которая тайно звонила незаконному Адаму из автомата за углом дома, где она жила и где в эту минуту ее законный Адам корпел над своей диссертацией, посвященной, как понял Гей, чрезвычайно злободневной, актуальной теме, – если бы Ева смогла увидеть эту лицейскую библиотеку в Кежмароке, она по-новому бы стала, пожалуй, смотреть на скучную работу своего законного Адама, а заодно и на него самого, ученого сухаря.

Впрочем, еще совсем недавно она смотрела на его работу именно так, как и нужно смотреть на работу, если только, разумеется, работа эта настоящая.

Кстати заметить, в глубине души Адам надеялся, что его работа как раз настоящая. У нее и название было тоже чрезвычайно злободневное, актуальное: Homo prekatastrofilis, то есть ЧЕЛОВЕК ДОКАТАСТРОФИЧЕСКИЙ.

Такая метаморфоза Евы, подумал Гей, была следствием внутривидовой борьбы, этого странного и страшного процесса, который, как считал Гей, был так же необратим, как и распад ядерной энергии.

Внизу, в преисподней, вдруг раздались звуки музыки.

В ресторане?

Кажется, там не было никакого оркестра, когда Гей пил кефир.

Как жаль, усмехнулся он, что в здешнем роскошном ресторане ему подали кефир не под звуки эстрадного оркестра.

Интересно, а что пьет шатенка в розовом?

Алина, в сущности, не любила спиртное. Так только – за компанию. Легкий вермут с лимоном и льдом. Но теперь, сказала она перед отъездом в Братиславу, будем и вовсе пить лишь чай да настои разных трав, например, мяты и зверобоя.

Пора подумать о душе, сказала она с улыбкой, но и как бы с намеком.

Одну из газетных вырезок в Красную Папку положила сама Алина. Разумеется, она знала о содержании Красной Папки. Правда, эту заметку, о которой Гей вспомнил теперь, она положила в Красную Папку совсем недавно, а было бы лучше, если бы она положила ее туда несколько лет назад, когда, например, Гошку взяли в армию, но и сейчас еще было не поздно! Поэтому когда она принесла ему газетную вырезку и сказала: "Это как раз то, что нужно", – Гей впервые подумал, что любовь может спасти мир.

Человек смертен, и сколько существует мир, это осознавалось как самая трагическая непреложность. И только последние десятилетия открыли, что есть нечто, ужасающее своей необратимостью гораздо более, чем сама смерть: отторжение от бытия как такового. Что и говорить, людям нелегко примириться с осознанием собственной смертности, но стесненность души, смятение чувств при мысли о конце все-таки естественны. И – преодолимы. Человечество на протяжении веков успело найти защитные психологические "противовесы" тому, что выглядит подчас нелепой жестокостью природы. Но мысль, что человек и "жизнь вообще" существуют ныне "на равных", что в случае ядерной катастрофы не только тебе, а и самой планете не суждено продолжения, в сущности, противоестественна. Против этой отравы наше коллективное сознание не выработало (все произошло слишком быстро!) надежного, проверенного временем иммунитета. Да и возможен ли он вообще?

Ведь кроме прямой угрозы уничтожения существует и эта, менее осязаемая опасность – самовырождение. Если мир и далее будет балансировать на последней, смертельной грани, кто знает, во что превратится в конце концов человек под прессом небывалых еще психологических перегрузок, какие внутренние "мутации" могу т в нем произойти. Конечная цель не только в том, чтоб выжить, но и остаться людьми, не утратить ничего из того, что делает человека человеком.

Копирайт

Л. Федоровская. "Литературная газета"

Но не только эти строки потрясли Гея.

Собственно, тут не было для него ничего нового.

Федоровская говорит в своей статье о любви как о силе "социально индифферентной".

Новый взгляд на это самое древнее человеческое чувство!

Нынче, как никогда прежде, пишет Федоровская, возникла острая "потребность осмыслить природу любви в новом мировоззренческом измерении".

И женщина тревожится:

"Тотальное измельчание любви подтачивает и общую прочность бытия".

И женщина ищет опору:

"Разве любовь с ее полнотой чувств не противостоит душевному оскудению, равнодушной инертности?"

И женщина обретает надежду:

"Жизнь отдает себя под защиту любви..."

Ай да женщина! – воскликнул Гей.

– А зачем бывает война? – спросил однажды Юрик.

– Ну... – замялся Гей. – Вообще-то война – это самая великая глупость на земле.

Юрик во всем доискивался логики.

– Если война – это глупость, тогда почему воюют?

Ах, Юрик, Юрик...

Война и логика были понятиями несовместимыми.

Несовместимыми настолько, что стыдно было говорить даже ребенку про эту абсурдную несовместимость.

Видя замешательство отца, Юрик зашел с другой стороны:

– А у нас, в Москве, будет война?

– Я надеюсь, что нет, – поспешно сказал Гей.

– Почему только надеешься?

– Ну... потому что наши враги вообще-то нам угрожают...

– А враги – это кто? – спросил Юрик напрямую.

"Империалисты", – чуть было не брякнул Гей, но вовремя спохватился. Юрик немедля спросит: "А империалисты – это кто?"

– Они зеленые или синие? – уточнил свой вопрос Юрик, приходя на помощь отцу, который что-то замешкался с ответом. – Мы красные, это я знаю, мне Гошка говорил, а вот наш враг – он какого цвета?

– Серо-буро-малинового... – смутился Гей. – Дело не в цвете, Юра.

И он долго объяснял сыну, кто же это такой, наш враг.

Юрик неглупый был мальчишка, но тут что-то никак до него не доходило.

– Но если дело не в цвете, – напоследок спросил он, – то почему тогда этот враг стал нашим врагом и хочет напасть на нас?

Гей понял, что нужна соответствующая идейно-политическая работа. Начиная с детсадовского возраста.

Тут Гею снова тревожно стало, точнее, тревожнее, чем прежде, и он вдруг решил, что это Георгий дал о себе знать. Тот самый Георгий, про которого Алина вспомнила, назвав его не то победителем, не то победоносцем, ну и так далее.

То есть сказать, что Георгий позвонил по телефону, в дверь ли постучал – и Гей не мог не откликнуться на знакомый, характерный стук! – значит, ничего не сказать.

Ведь в конце концов и трубку можно не снимать, и дверь не открывать.

Дело в том, что эти превентивные, как говорят и пишут, меры, то есть меры, опережающие события, – имея в виду внезапный ядерный удар, который, как бы это деликатнее выразиться, почти языком современной дипломатии, таким образом опережает жизнь как самое естественнейшее событие на земле, – эти недоброжелательные, негостеприимные жесты Гея не оградили бы его от Георгия, отнюдь!

Георгий, считал Гей, возникал как демон.

Помните альтиста Данилова?

Так называемого демона на договоре.

Он куда хотел, туда и летел, хотя бы и в Испанию, и в Анды, где шуры-муры крутил с демонической женщиной Химеко, made in Japan, и никаких виз, никаких проблем с валютой!

А уж про свое отечество и говорить нечего. Альтист Данилов, то есть демон, за версту был способен услышать и увидеть, тогда как рядовой москвич, не демон, услышать и увидеть не мог чисто физически, не говоря уже о нравственной стороне этого дела, как бы смахивающего на печально известную уотергейтскую историю.

Впрочем, надо признать, что альтист Данилов был человек порядочный и свои демонические способности во вред рядовому москвичу он сроду не использовал, упаси боже!

Так вот это же самое можно и нужно сказать про Георгия.

И уж коли мое отступление затягивается – пока Гей не вступил еще с Георгием в контакт, именно так это называется, – есть смысл дать этому демону, впрочем, не столь уж редкому в нашей жизни, по возможности более полное определение.

Да, Георгий был человеком порядочным. Хотя весьма и весьма странным. Но так бывает, и тоже нередко. Более того, иные вообще склонны считать, что порядочность как состояние человеческого духа есть нечто до такой степени странное, что даже как бы реликтовое. Гей с этим был не согласен, разумеется. Впрочем, как и я. Порядочных – пруд пруди! Непонятно только, откуда непорядочные берутся, которых тоже, увы, на целый пруд хватит, может, куда больший по объему. Вопрос, разумеется, спорный. Да и не о том речь. Про Георгия мы заговорили. Что, значит, будучи весьма и весьма странным, он зла прямого тому же Гею не сделал, разве что косвенное, косвенное...

Но как бы там ни было, а Георгий ни разу не предал Гея. Как и Гей ни разу не предал Георгия. Это было совершенно исключено из практики их взаимоотношений, ну и, разумеется, никто из них не сказал кому-то третьему ничего такого, что можно было бы при желании рассматривать если и не как ябедничество, то как невольное проявление болтливости, чем, надо признать, грешат некоторые из нас, разве не правда?

И тем не менее каждый из них, если быть откровенным до конца, не только не любил другого, но даже не уважал, причем до того открыто, что можно было подумать: это заклятые враги, два антипода.

Как я сказал?

Два антипода?

Это было бы куда как просто. Нечто вроде внутреннего второго голоса. Будто второе Я. Разумеется, с большой буквы. Дескать, тоже личность. Как и основное Я, официальное, с гражданским паспортом.

Следовательно, это были вовсе не антиподы. Ибо временами Гей как бы по воле обстоятельств становился Георгием, а Георгий словно по не зависящим от него причинам превращался в Гея – конечно, весьма ненадолго.

Так случается, когда несходные по характерам люди не могут быть друг без друга.

Вот, собственно, почему я затрудняюсь сказать, кто же из них был мне более приятелем.

Ибо по временам я принимал то одну сторону, то другую.

Во всяком случае, так было до того, пока я не сел за эту книгу...

Такие дела.

А теперь пора вернуться к тому моменту, когда Гею, как я уже говорил, снова тревожно стало, точнее, тревожнее, чем прежде, и он вдруг решил, что это Георгий дал о себе знать.

И все дальнейшее происходило так.

Гей начал ходить из угла в угол!

И временами Гей жестикулировал при этом, не говоря уж о том, что и гримасничал, а порой даже голос подавал.

– А-а!.. – произносил он иной раз и рукой махал, то ли говоря Георгию, что все то, о чем сказал ему Георгии, он и без него знает и знал давно, то ли просто-напросто он посылал куда-то Георгия, сами знаете куда.

Такие дела.

Но, разумеется, Гей был в своем уме, в своем! И в этом вы еще убедитесь, если уже не убедились.

И надо еще отметить – прежде чем дать содержание сегодняшней беседы Гея с Георгием, – что если в такие минуты кто-то мешал Гею поговорить с Георгием, который дало себе знать, то Гей просто снимал телефонную трубку и набирал номер Георгия, где бы Гей ни находился в это время, хотя бы и за границей. Тут уж воспитанный человек оставлял Гея в покое, пусть и на несколько минут.

Но попадались, надо сказать, и такие люди, которые, может, были и воспитанными с точки зрения нашего всеобщего воспитания, но при этом как бы и невоспитанные с точки зрения не всеобщей.

Именно такой человек и вошел к Гею в номер в тот момент, когда Гей жестикулировал, не говоря уж о том, что и гримасничал, а порой даже голос подавал.

Без стука вошел этот человек.

Тоже будто демон.

Вошел и сказал:

– Привет вам! – Так здоровался обычно Бээн, однако это был не Бээн, и Гей замер.

Он бы и в любом случае замер, если бы в номер к нему вошел совсем другой человек, например горничная, но тут он замер совсем по-другому, он замер, мгновенно узнав этого человека, который вошел к нему тоже будто демон.

Перед Геем стоял здоровенный мужик – как говорят, верзила, амбал, бугай, ну и так далее, – в серой велюровой шляпе и черном габардиновом плаще, застегнутом на все пуговицы. И мужик этот смотрел на Гея с выражением как бы веселого ужаса, с каким смотрит на свою жертву во время игры в прятки тот игрок, которому выпало кого-то разыскивать.

И вместо того чтобы сломя голову броситься от Гея к некоему условному месту, где по правилам игры нужно застукать, то есть обозначить, засвидетельствовать, что этот незадачливый игрок обнаружен, мужик в шляпе просветленно улыбнулся, словно был свой в чужом стане, и раскинул руки в стороны – не то для объятия, не то чтобы дорогу преградить Гею к тому дьявольскому месту, где и сам Гей, будь он проворнее, шустрее, ловчее, ну и так далее, мог застукать этого мужика в шляпе, который бы оказался тогда в проигрыше.

Но у Гея и теперь не изменилось выражение на лице, означавшее нечто среднее между крайней степенью изумления и страхом. И тогда человек в шляпе, не опуская своих распростертых рук, насмешливо сказал Гею:

– Не узнаешь Мээна, что ли?

– Здрасьте... Матвей Николаевич... – по частям пролепетал Гей, наконец опомнившись, и даже с ответной улыбкой справился.

И кинулся к телефону!

– Мне позвонить надо...

– Уж не Георгию ли? – засмеялся Мээн. – Я буду вместо него! – И положил свою лапищу на телефон. – Да ты, я вижу, не рад земляку?

– Почему это не рад... Просто не ожидал.

– А я, думаешь, ожидал? Как всегда, подхожу к портье и спрашиваю: "Эт уич хоутэл а дэ гэстс фром дэ соувьет юньен стэйинг?"

Мээн произнес эту английскую фразу так, словно был уроженцем аристократического района Лондона. Тем более что под шляпой, которую он положил на письменный стол, накрыв ею бумаги Гея, обнаружился великолепный боковой пробор на гладко прилизанной голове, остриженной на затылке короче и ровнее, чем у самого родовитого лорда, то есть под "нулевку", машинкой, работа люкс районного парикмахера, прическа "полубокс", нашлепка на макушке с чубчиком, предмет восхищения Гея, универсальная прическа, позволявшая всюду быть своим человеком, в Лунинске-чубчик, в загранпоездке – боковой зачес, набриолиненный, с пробором.

– Перевести на наш родимый, что ли? – засмеялся Мээн, довольный тем, что произвел должный эффект: Гей стоял, не моргая, с полуоткрытым ртом. – Я спрашиваю у портье: "Где тут у вас остановились гости из Советского Союза?"

– Без "тут"... По-русски вы, конечно, изъясняетесь не столь изящно.

В другом случае Гей спросил бы прежде всего: "Какими судьбами?" В самом деле, вдруг встретить своего земляка за тысячи километров от родины, да не где-нибудь, а за границей, – и чтобы не удивиться?! Но Гей уже привык к тому, что Мээн появлялся в его московской квартире всегда внезапно. Никаких телеграмм, никаких телефонных звонков. Более того, Мээн являлся именно в тот момент, когда самого хозяина не было дома. Слава богу, Мээн предпочитал не ночное, допетушиное время, а раннее утро, когда, по его представлениям, Гей уже проснулся, но еще не успел убежать по своим делам. В худшем случае Гей совершал, как он оправдывался потом перед Мээном, утренний моцион – к газетному киоску на проспекте Мира и обратно. Или за хлебом, за молоком посылала его жена. А в минувшем учебном, как говорят и пишут, году Гей возил Юрика в школу.

Словом, всегда повторялось одно и то же!

Своим ключом Гей открывал дверь и замирал на пороге: свет горит в прихожей, серая шляпа лежит на комодике, габардиновый черный плащ висит на крючке...

Хоть зима, хоть лето – Мээн являлся всегда в одном и том же. Там, в Сибири, он переодевался в аэропорту – вместо дубленки и ондатровой шапки надевал плащ и шляпу, на случай московской капризной погоды.

Полдня вылетало у Гей в трубу!

Правда, зато Гей узнавал самые свежие новости с родины – что и как там, в Сибири, какие успехи на Комбинате, как поживает общий друг московских артистов, поэтов и социологов – шеф Комбината, гостеприимный, как меценат, Бээн...

– Кстати, насчет Бээна, – сказал тут Мээн без всякого перехода, едва лишь Гей закончил свою фразу, напомню; какую: "По-русски, вы, конечно, изъясняетесь не столь изящно".

– Что насчет Бээна... – повторил Гей, будто под гипнозом. И вдруг быстро спросил: – Почему это – кстати?

Мээн усмехнулся и аккуратно повесил плащ на гвоздь, на котором, как теперь казалось Гею, до прихода Мээна висел эстамп с видом на Австрию вроде, а может, и на ФРГ.

– Да я по тебе вижу! Как открыл дверь – так сразу все и увидел. Торчишь в номере, бабы нет, один, бумаги на столе... Творишь! И физиономия поэтому опрокинутая. Не раз про Бээна вспомнил небось... Иначе бы зачем тебе Георгий?

– Да, – сказал Гей виновато.

– Хочешь писать о Бээне?

– Да...

Мээн достал из кармана очки, надел их и посмотрел на Гея поверх стекол.

Так делал обычно Бээн...

– Писать про Бориса Николаевича, конечно, можно, – сказал Мээн, – правда, смотря что...

– В прошлый раз я ездил к нему, чтобы узнать, какого он мнения о новом ядерно-лазерном оружии Эдварда Теллера.

– Такого оружия еще нет, – сказал Мээн. – Это фантастика!

– Увы, Матвей Николаевич, такое оружие разрабатывают Ливерморские лаборатории в Калифорнии. Теллер запросил на эти исследования двести миллионов долларов.

– Откуда тебе известно?

– Из газет.

– Из наших?

– Да. Смотри, например, "Литературную газету" от четвертого мая тысяча девятьсот восемьдесят третьего года.

– Странно, что я пропустил... – Мээн быстро сменил тему. – Но я тебя спрашиваю о Борисе Николаевиче!

– Я же говорю, что ездил к нему в Лунинск, чтобы, во-первых, узнать его мнение об этом...

– А во-вторых? – перебил Мээн.

– А во-вторых, я хотел спросить его о том, с чего же все началось и чем все закончится.

– Ну, ты даешь! – Мээн снисходительно хмыкнул. – Опять женский вопрос? Я понимаю, ты социолог, но...

– Да как вам сказать... Меня интересует соотношение духовного и бездуховного в человеке.

– Идентичность личности? – Мээн любил при случае щегольнуть своей начитанностью.

– Пожалуй. Но мне хотелось бы понять, как бездуховность сказывается на внутривидовой борьбе...

– Такого явления нет и быть не может в нашей действительности! – перебил Мээн.

– ...а также понять, в какой степени бездуховность как состояние человека зависит от социальных причин...

– Социальных причин для бездуховности у нас нет и быть не может!

– ...и наконец, как все это взаимосвязано с политикой, с проблемой войны и мира.

Мээн помолчал, все так же глядя на Гея поверх очков.

– Эк тебя занесло... – произнес он с печальным сочувствием. – Кстати, там, внизу, в вестибюле отеля, маскарад какой-то я видел. Это уж не твоих ли рук дело?

– Какой маскарад?

– Бабы и мужики похожи друг на друга. Прямо как маски! – Мээн ударение сделал. – Фантомы!..

– Современный стереотип... – Гей смутился.

– Я так и знал! – Мээн был горд тем, что он такой догадливый. – Не удивлюсь теперь, если ты скажешь, что и зовут их всех одинаково...

Гей смутился еще больше.

– Но если бы даже и так, – вроде как стал он оправдываться, – то это лишь сильнее бы обозначило бездуховность многих и многих людей! Как напишут потом рецензенты: "Ужас ядерной катастрофы подчеркивается хаосом самого приема...", "Автор делает героев похожими внешне и даже называет их одними именами..."

– Диана? – многозначительно спросил Мээн, в глубине души мечтавший, как видно, тоже быть меценатом, пусть и рангом пониже Бээна, само собой разумеется. – И, конечно, Ольга?

Гей промолчал, умея хранить редакционную тайну, которая, как правило, известна бывает всем клеркам издательства еще до того, как тайной станет.

– Признаться, – пробормотал Мээн, – я не думал, что на сей раз мне придется быть твоим духовником... Там, в Лунинске, я сам, бывало, тебе исповедовался... даже Бээна критиковал! – он как бы восхитился своей смелостью.

– Заглазно.

– В то время – да!

– А теперь?

– О, теперь!..

– Что же случилось с Бээном теперь?

Мээн, однако, не ответил, а только опять посмотрел на Гея поверх очков.

– Значит, маек и... – вдруг сказал он. – И что же потом будет?

– Не опережайте события... – уклончиво ответил Гей.

– Ты прав! Тем более что нынче события идут густо, одно за другим.

– Но в отличие от прошлого теперь можно предугадать, каким будет очередное событие.

– Ты так думаешь? – усомнился Мээн. Он был битый волк, осторожный.

Однако их разговор затягивался, и мне было понятно беспокойство Гея: происходил сбой романного действия.

– Мне вниз пора, – сказал Гей, не боясь показаться неучтивым.

– Уж не на свидание ли? – Мээн расплылся в улыбке, которая выдавала человека, способного понять чью-то слабость.

– Да, – твердо сказал Гей.

– Ну, ты даешь!

Мээн снял очки, прошелся по номеру, заглянул в холодильник.

– Доставать можно только фанту и кефир! – предупредил Гей.

– Но здесь имеется не только фанта и кефир... – озадаченно пробормотал Мээн.

– Это дело администрации отеля, – сухо ответил Гей. – А мы должны соответствовать.

– А! Понимаю... Исключается даже упоминание... – Мээн стал тоже серьезен. И тут же изобразил недоумение на своем сытом, гладком, хорошо выбритом лице. Но я же человек непьющий, ты ведь знаешь! Сухое вино по случаю, в кои веки...

Гей молчал.

Мээн захлопнул дверцу холодильника.

– Перегибают, – сказал он мрачно, – как и всегда, самые низшие эшелоны. А потому извращают и дискредитируют!

– Мне пора! – сказал Гей.

Мээн взял плащ и шляпу. И уже от двери посмотрел на Гея исподлобья – так, как если бы на носу были очки.

– А если кто-то из этих масок, – спросил он с иронией, – окажется Геем и Алиной, что тогда?

– Тем интереснее.

– Тем запутаннее!

– Как напишет потом рецензент: "Семьи зеркальны, имена и судьбы тоже, и из этой мозаики складывается атмосфера неуверенности в завтрашнем, неустроенности, страха, бездуховности, то есть плодов ожидаемой ядерной катастрофы..."

– Чингиз?

Гей промолчал.

– Признаться, – пробормотал Мээн, – я не думал, что мне придется тут быть твоим духовником... Приехал, можно сказать, отвлечься, отдохнуть, санаторий тут неплохой – и вдруг на тебе!

– Да вы не огорчайтесь, – смутился Гей, – я уж как-нибудь сам.

– Ну да! Бээн... маски... и чтобы все это пустить на самотек?!

– Нет, – сказал Гей твердо, я так не думал. Я приехал сюда работать над очерком о Ленине. Так что все под этим углом зрения.

Мээн перестал смотреть на Гея исподлобья.

– То-то, – сказал он, как бы осененный догадкой, – когда ты приехал к нам в Лунинск, ты все в музей ходил, в наш, краеведческий, где большой раздел посвящен Ленину...

– Да, мне хотелось понять все то, что происходит в Лунинске, на Комбинате, и вообще.

– И ты понял?

– Да!

Мээн поспешно отвел взгляд.

И лишь теперь он обратил внимание на экран телевизора, где все это время шла немая, даже без музыки, сцена. Ну да вы знаете какая. Создатели фильма то ли чувство меры утратили, то ли, напротив, хотели подчеркнуть, что животное начало в иных семьях задавило начало духовное.

И Мээн остолбенел, уставившись на экран.

– Вот это да!.. – вздохнул он в конце этой сцены не то осуждающе, не то с завистью. – А ведь они, эти Адам и Ева, он кивнул на экран, – тоже похожи на тех фантомов, которых я внизу увидел! Кстати... он перевел взгляд несколько раз с Гея на экран, где было в это время изображение Адама крупным планом, он же вылитый ты...

– А может, я вылитый он? – усмехнулся Гей.

"Сказать Мээну или не говорить о самосожжении Гея? – подумал он. – Я бы мог и пленку прокрутить..."

Но Мээн уже спасовал.

– Сам разбирайся! – Он махнул рукой. – У меня и своих забот полно. Я ведь уже сказал тебе, что приехал отвлечься, отдохнуть, санаторий тут неплохой. И вообще. – Мээн вздохнул. – Я ведь всего лишь маленький начальник. Одно слово Мээн...

Они условились созвониться.

Внизу, в ресторане, музыка становилась все жарче.

Интересно, а танцует ли шатенка в розовом и с кем именно?

Неужели с тем усатым?

Или он по-прежнему в роли тайного телохранителя?

Как ни странно, ресторан, который находится в цоколе, может уцелеть после взрыва ядерной бомбы.

Конечно, если "Гранд-отель" не окажется в эпицентре взрыва.

Но если бомба взорвется, например, над вершиной Рысы, то ресторан уцелеет наверняка.

Верхнюю часть отеля сметет взрывной волной.

Там, внизу, может быть, сразу и не поймут, что же произошло.

Какое-то время, скажем несколько секунд, оркестр будет играть, но уже не ту мелодию, а танцевальные пары в момент грохота прижмутся друг к другу еще теснее.

Потом поднимется паника.

Дамы бросят своих кавалеров, а кавалеры бросят своих дам, хотя они были в розовых платьях.

И все устремятся наверх.

Давя друг друга.

Хотя наверх-то как раз подниматься не следует...

Правду о лучевой болезни, порожденной атомным взрывом, впервые раскрыла своим соотечественникам одна из красивейших женщин Японии – актриса Мидори Нака. Прославленная исполнительница главной роли в "Даме с камелиями" гастролировала в Хиросиме с театром "Цветущая сакура". Актеры жили в гостинице, находившейся всего в 700 метрах от эпицентра взрыва.

Из семнадцати членов труппы тринадцать были убиты на месте. Мидори Нака чудом осталась цела. Выбравшись из развалин, она доползла до реки, бросилась в воду. Течение отнесло ее на несколько сот метров от пылающего города. Люди, которые вытащили женщину из воды, порадовались за нее: ни единого ранения, даже царапины!

Актрису узнали. Благодаря содействию ее почитателей она была первым же военным эшелоном отправлена в Токио. 16 августа Мидори Нака была доставлена в клинику Токийского университета. Ее взялся лечить профессор Масао Цудзуки, крупнейший в Японии специалист в области радиологии.

У больной стали выпадать волосы, резко снизилось число белых кровяных шариков, тело покрылось темными пятнами. Ей многократно делали переливание крови. Но 24 августа Мидори Нака скончалась.

Копирайт

В. Овчинников. Горячий пепел

А может, усатый догадается увести шатенку в розовом куда-нибудь в глубину кухни, в бетонные глухие каморки, где хранятся продукты.

Впрочем, и там им не уцелеть.

Радиация найдет их везде.

Гею стало жаль шатенку в розовом, словно это была Алина.

На столе в номере Гея среди материалов к очерку о Ленине лежал глянцево-роскошный журнал, на обложке которого было изображение Президента.

Гей вспомнил слова одного из президентов, сказанные им во время паблисити:

"Неужели мы и в самом деле уверены, что сохранить мир, не допустить ядерную катастрофу можно только с помощью супермощных ядерных средств массового уничтожения людей?"

Не сказал – спросил.

Но другой президент, судя по всему, в этом был уверен.

Гей открыл журнал как раз на той странице, где рассказывалось, как президент этой страны проводит свой рабочий день. От подъема до отбоя.

Ну конечно же обывателю интересно узнать, что во время завтрака президент съел пончик с черничным вареньем и выпил кофе без кофеина. Светская хроника? Тут же как бы между прочим сообщалось, что президент попросил конгрессменов, присутствующих на завтраке, поддержать его экономическую программу, которая, как известно, строилась в расчете на новые виды оружия массового уничтожения людей...

Пончики в виде бомб...

Интересно, подумал Гей, а где президент станет брать чернику, если начнется ядерная война?

Впрочем, такая война будет скоротечной.

Ракеты достигают любой точки на другом континенте за считанные минуты.

Космические спутники противной стороны дадут сигнал об их старте почти мгновенно.

И тут же поднимется в воздух встречная стая.

И две стальные жуткие стаи пересекут океан почти одновременно.

И за каких-то полчаса от начала безумия, когда человеком – не богом и не дьяволом! – будет нажата первая кнопка, наступит конец света.

Увы, почти в полном соответствии с библейским предсказанием, над которым Гей как коммунист потешался в свое время не раз и не два.

Ах, господин президент! В бункере вам станет не до черничного варенья. Не забудьте запастись банальным цианистым калием.

Может быть, спросил себя Гей, этот журнал тоже следует поместить в Красную Папку?

Очевидцы, к сожалению, не указывают в своих воспоминаниях о том, что ел и пил Владимир Ильич в тот или иной момент своей жизни.

Президент предпочитает кофе без кофеина, а пил ли кофе Ленин и какой именно? Этого Гей не знал.

Зато он вычитал, что Ильич никогда не курил.

Не употреблял спиртного.

И не позволял себе никаких излишеств.

А черничное, именно черничное варенье – к этому президентскому лакомству как относился?

И вообще у него не было ранчо, как у президента, и многого другого, что есть у президента, в частности выездных лошадей, собак, джинсов, ковбойских сапог и персонального бомбоубежища.

Ленин и в Горках-то, в этом барском особняке, поселился уже смертельно больным, после покушения на него. Хотя и там он продолжал работать, много думал и говорил о мире.

Он всегда думал о мире...

"Мир – главное", – писал Владимир Ильич 22 февраля 1918 года.

Декрет о мире был первым декретом Страны Советов.

В 1922 году, в Генуе, советская делегация внесла детально разработанное предложение о всеобщем и полном разоружении, выступила с призывом осудить войну как средство решения международных проблем.

Шестьдесят лет назад.

Рональд Рейган заглянул в будущее ядерного оружия и увидел там "войну звезд". По его словам, американская технология способна создать систему космического "оборони тельного оружия". "Мы приложим усилия, цель которых изменить ход истории", – заявил президент США.

Слабым местом диссертации Адама, как сказали бы некоторые оппоненты, местом, пожалуй, самым слабым, предопределившим явную и полную неудачу этого во многом интересного научного труда, ахиллесовой пятой этой обширной монографии господина Адама является ее методологическая ущербность, которая, во-первых, проявилась в гипертрофированном внимании автора к теме второстепенной, а может, и надуманной, заданной, а именно к теме внутривидовой борьбы, а во-вторых, сказалась в игнорировании автором темы первостепенной, актуальной, злободневной, а именно темы ядерной войны.

Впрочем, сказали бы эти оппоненты, тема ядерной войны, увы, не может являться предметом глубоко научных и глубоко содержательных изысканий социологии, ибо это прерогатива политиков и, в крайнем случае, историков.

Социолог не может в этой теме не проявить своего безусловного дилетантства.

Что само по себе говорит в пользу изначального вывода о методологической ошибке диссертанта.

Этой ошибки хотел избежать Гей.

Иногда он помещал в Красную Папку ту или иную газетную заметку целиком.

"Ожидает ли Рейган ядерный армагеддон?" Под таким заголовком газета "Вашингтон пост" опубликовала статью Ронни Даггера (автора книги "О Рейгане человеке и президенте"). В статье, в частности, говорится:

По меньшей мере, пять раз за последние четыре года Рональд Рейган упоминал о своей вере в то, что армагеддон вполне может наступить уже при жизни нашего поколения, очевидно, на Ближнем Востоке. Он связывает армагеддон с "концом света". Свое предчувствие он подкрепляет ссылкой на библейские пророчества, рассуждения теологов.

Если он действительно считает это возможным и вероятным, то что означает это в реальном мире? Если на Ближнем Востоке возникнет кризис, угрожающий перерасти в ядерную конфронтацию, не может ли президент Рейган оказаться предрасположенным к вере в то, что на его глазах происходит армагеддон и что он совершается по воле божьей? Не могут ли его религиозные верования сказаться на его готовности к применению ядерного оружия?