Текст книги "Самосожжение"

Автор книги: Юрий Антропов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)

Она пригласила его на танец.

И уже до конца вечера не отходила от него.

Об инженере Гей больше не вспомнил ни разу, вроде бы даже и не видел его, и не думал о том, что же такое произошло между Алиной и братцем четырех сестриц, а может, вовсе ничего и не происходило, и на сестриц Гей тоже не обращал внимания, он видел только Алину, они все время танцевали, молча, кажется, и, как им представлялось позднее, это был один и тот же танец – танго под песню "В нашей местности радуга", слова всемирно известного пиита.

С пиитом Гея сведет позднее судьба, да нет, не судьба – теннис, сведет ненадолго, Гей неплохо играл в теннис, а пиит играл в теннис плохо. Пиит приходил на коктебельский корт – в красной рубахе, возможно мексиканской, с английской ракеткой под мышкой, фирма Danlop, но без чехла, в то время чехлы у нас не были в моде, не то что теперь, и говорил всякому разному народу, который во все глаза смотрел на всемирно известного пиита:

– Вот, английская ракетка, фирма Danlop, лучшие в мире ракетки, сто двадцать долларов...

И пиит, уже изумив народ, смотрел сквозь томный прищур на игроков, максимально задравши голову, и говорил как бы себе самому, задумчиво, задушевно, вещим голосом пророка:

– Пушкин и Лермонтов были неплохие дуэлянты, стреляли из пистолетов... Блок – боксировал... Маяковский – на бильярде играл... А теннис?! – вдруг с тревогой спросил пиит. – Кто из великих поэтов играл в теннис?!

Народ молчал. И только Гей говорил, глядя в глаза пииту:

– Вы забыли, что в теннис играл Мандельштам, играл хорошо, хотя в ряд с Пушкиным и Лермонтовым я не поставил бы даже Мандельштама...

И они выходили на корт.

Пиит и Гей.

Как два врага!

Кстати, автор этих строк, поклонник несравненного широкого таланта пиита, который был не просто пиитом, но еще и большим, хорошо экипированным путешественником, всякий раз осаживал Гея, сдерживал, умолял: не гоняй ты по корту всемирно известного пиита как мальчишку! Но Гей упрямился всякий раз и просто зверел, в то время Георгия рядом с ним еще не было, и у автора этих строк не хватало никаких аргументов, чтобы образумить зарвавшегося Гея, и тот выпроваживал пиита с разгромным счетом, и теннисные пути-дороги пиита и Гея разошлись, они стали играть на разных кортах. Такие дела.

Между прочим, это нечаянное отступление про пиита возникло не зря. Дело в том, что еще в самом начале этих коктебельских событий, которые происходили вскоре после того затянувшегося в Лунинске до утра танца, Гей хотел было сказать знаменитому мэтру, что уж так им тогда с Алиной было хорошо танцевать под пластинку "В нашей местности радуга", и слова песни, в общем банальные, умиляли их в тот вечер и долго после этого, и, как ни странно, именно с той песней, точнее, с грустной, еще точнее, сентиментальной мелодией было связано их сближение, Гея и Алины, сближение как бы уже окончательное.

Но не сказал, увы.

Вот чудо искусства, дорогой мэтр!

Пятнадцать – ноль в вашу пользу.

Нет, лучше пусть будет матч-болл.

Даже тройной матч-болл.

На вашей подаче.

В память о том вечере Гей согласен был проиграть один гейм всенародно известному пииту.

Но ведь она могла уйти от него, даже не помахав ручкой!

Хотя они были уже не просто знакомые.

Что-то такое будоражащее, трогательное, нежное успело возникнуть между ними.

Может, как раз накануне его поездки в экспедицию.

А может, еще в момент знакомства в дэка.

Перед отъездом в горный район, где была так называемая Гонная Дорога, по которой гоняли политических каторжан, еще при царе, конечно, – о чем Гей хотел написать в областную газету "Знамя коммунизма", – он пришел к четырем сестрицам, где и застал Алину.

Кстати заметить, ему в тот день вдруг тревожно стало.

То есть тревожно ему было частенько.

Почти всегда.

Но тут возникла в нем тревога особая какая-то...

А девчонки вдруг стали гадать на картах, дурачились, одним словом; Гей не помнил теперь, что это была за игра, но Алине все время выпадало, что Гей, сидевший напротив, не любит ее, и она, не скрываясь, огорчалась – кажется, чем дальше, тем все более искренне, уже никого не стесняясь, и это покорило Гея, и он глядел на Алину так, будто знал ее давным-давно, такая домашняя и родная она была, ему хотелось поцеловать ее, и вроде бы исчезало ощущение этой особой тревоги, он верил в Алину, да, он любит ее, думал Гей, любит давным-давно, и как странно, что она этого не знает, не чувствует, и все же временами накатывало на него состояние этой особой тревоги, ему представлялось, что у него с Алиной есть дети, что их оставили они где-то, почти бросили на произвол судьбы, а как им теперь помочь – не знали...

Так могут дети спасти мир?

Выходило, что при воссоздании того дня, той Алины и того Гея участвовали не только розового цвета атомы и молекулы.

Кстати, Гей жил тогда в Новой Гавани.

В Красной Папке хранились фотографии, которые были связаны не только с Бээном, но и с Новой Гаванью.

Более того, в Красной Папке лежало и описание Новой Гавани, сделанное самим Геем, – на тот случай, когда инопланетяне или совсем новые люди Земли, которым достанется Красная Папка, если только она уцелеет чудом во всемирной ядерной войне, окажутся в большом затруднении при виде малоизвестных вселенской архитектуре сооружений, которые были изображены на фотографиях некоего Гея, середина двадцатого века так называемой новой эры.

Лунинск. 1962

Рабочий поселок с романтическим названием возник в конце сороковых годов на месте палаточного городка вербованных, в черте Лунинска. Выстроили несколько двухэтажных деревянных домов – по три комнаты в каждой секции без каких-либо удобств. На один коридор по три семьи. Но это было редкое везение! Вербованных – тех к зиме расселили в щитовых бараках, занявших остальную гигантскую площадь Новой Гавани. Двери всех комнат в таких бараках выходили в один сквозной – от торца до торца – коридор. Расселяли иногда по две семьи в комнату. Ставили ширму. Все пространство между домами и бараками застроили дощатыми сараями и уборными с огромными помойными ямами. В ямах часто тонули свиньи, свиней в Гавани разводил почти каждый. Отец тоже ежегодно держал кабанчика. После голодных сорок седьмого и сорок восьмого годов, когда мотались по Заиртышью, отец был счастлив – хлеб в магазинах есть, правда, очереди еще были страшные, картошку садили на пустырях за поселком, сало свое, – что еще человеку надо?..

Стоп! На этом риторическом вопросе следует остановиться. Ибо далее идет описание совсем иного рода. Описание жизни отца Гея. Который, конечно же, хорошо знал, что нужно для человеческой жизни.

Гей понимал, что для воссоздания образа отца ему потребуются атомы и молекулы отнюдь не розового цвета.

Что касается этого исторического времени, середина XX века, новая эра, то как раз началась так называемая гонка вооружений.

Какое замечательное, веселое, спортивное слово – ГОНКА!

В Красной Папке хранилась вырезка из книги "Как устранить угрозу в Европе".

Предполагалось, разумеется, что одновременно даются рецепты устранения угрозы во всем мире.

Впрочем, таблица была перепечатана из другой книги – "Откуда исходит угроза миру".

Обе книги были советские.

Таблица эта начиналась другим замечательным, как бы очень положительным по смыслу, словом – ИНИЦИАТИВЫ.

ИНИЦИАТИВЫ В СОЗДАНИИ НОВЫХ СИСТЕМ ОРУЖИЯ

США СССР

Ядерное оружие Середина 40-х годов Конец 40-х годов

Применено в 1945 г. Межконтинентальные стратегические Середина 50-х годов Конец 50-х годов бомбардировщики Атомные подводные лодки Середина 50-х годов Конец 50-х годов

Ну и так далее.

Бог видит, мы всегда отставали.

И мы только догоняли!

И это стало нашим кредо на политической арене: увы, господа, вы начинали первыми...

Но с чего же все началось?

– Понимаете... – вдруг заговорила Алина сбивчиво, когда они тихо шли по ковру коридора в се номер. – Мы были тогда с моим первым мужем в одной компании, кажется, по случаю какого-то американского национального праздника, не помню какого, но помню, что дело было ранней весной, мы были у наших общих приятелей, в Нью-Йорке, то есть у приятелей, с которыми я познакомилась через мужа, и там, в этой семье, мы и танцевали с ним всю ночь, это был негритянский блюз "В нашем штате солнце", дивная музыка, нет, не Армстронг, не помню кто. А потом обнявшись мы пошли погулять по утренней Пятой авеню, и возле дансинга увидели компанию негров, точнее, там были не только негры, они курили, может, и наркотики, и от компании отделился какой-то тип, я даже не хочу называть его по имени, да, может, и не помню уже. Тип – и все. С этим Типом я была знакома шапочно, через подругу, которая познакомила нас при случайной встрече. Своеобразный, надо сказать, был Тип. Между прочим, с высшим, как говорят в СССР, образованием. Он работал в какой-то рекламной фирме. Кажется, фотографировал девушек... И он сам предложил сделать мне фотопортрет... И я была у него в ателье не то два раза, не то три... И вот, значит, направляется этот препротивный Тип к нам – и что бы вы думали? – и берет, вернее, хватает меня за локоть!

– Как девушку, отбившуюся на время от рук. – Гей решил поддержать разговор.

– Как свою чувиху! Так тогда говорили... Господи, это было ужасно, до сих пор не могу забыть!

– Но и ваш муж, разумеется первый, тоже до сих пор, наверно, не может забыть этого, – сказал Гей просто так, точнее, для того, чтобы она не думала, что се исповедь неинтересна ему.

– Да, представьте себе! Он так и говорил мне все эти годы, что началось именно с этого.

– Выходит, вы определенно знаете, с чего все началось, – заметил Гей без ехидства, а как бы даже с завистью. – Это утешение какое-никакое.

– Но мне показалось, что и вы тоже знаете.

– Вероятно, да...

– И мне показалось, что вы знаете также, чем же все заканчивается.

– О, здесь возможны варианты!

Она обернулась, как бы пытаясь увидеть тех, которые остались в ресторане.

– Да, но вы не дослушали... – Она прижалась к локтю Гея, словно продолжение истории требовало от нее такого мужества, какого сейчас у нее не было. Гей послушно повел ее дальше. – Хватает, значит, меня за локоть этот препротивный Тип и отводит в сторонку, к своей компании. И что-то такое мне говорит, не помню что... Я понимаю, это было возмутительно! Что мог подумать мой муж? Но, представьте себе, он меня и спрашивать не стал, мой муж, как только я вернулась к нему – а вернулась я тотчас, почти в ту же минуту! – он спрашивать не стал, о чем это говорил мне Тип, ни о чем не спросил! И я думала, что все хорошо. А позже я поняла, что лучше бы он сразу спросил, о чем это говорил мне Тип и что это был за Тип вообще. Но когда, гораздо позже, он спросил меня об этом – когда снова увидел меня в обществе этого Типа и раз, и другой... – то я уже и не помнила, естественно, о чем это сказал мне тогда тот препротивный Тип в самый первый раз, когда бесцеремонно взял меня за локоть...

– ...как свою чувиху, – мягко подсказал Гей.

– Да, как свою чувиху... – повторила она, будто эхо. – Господи, но если бы я знала!

– Ну-у... – сказал Гей. – Тогда бы мы заранее ведали не только то, с чего все начинается, но и то, чем все закапчивается.

Кстати заметить, сметная стоимость строительства Новой Гавани, как сказал Бээн, инициатор этой стройки, была примерно равна стоимости стабилизатора бомбы или какой-то другой второстепенной детали. Возможно, он преувеличивал. Или, наоборот, преуменьшал.

А возле двери в ее номер произошла заминка.

Алина долго возилась с ключом, замок почему-то не открывался.

Может быть, она вдруг заколебалась?

И Гей молча ждал, чувствуя себя на редкость неловко, будто на пороге чужой спальни.

Из-за двери было слышно, как в ее номере опять начиналась вкрадчивая артподготовка.

Адам и Ева...

– Я забыла выключить телевизор, когда пошла в церковь, – сказала она.

Этому фильму, казалось, не будет конца.

Длинная запутанная история, про которую Бээн сказал бы коротко и ясно:

– Диалектика жизни.

Впрочем, он мог бы сказать еще короче и яснее:

– Бардак.

Он уже стоял у порога чужого номера.

Но вышла ли она теперь из своего номера?

Нет, пока еще нет.

Звук телевизора был все назойливее, и Алина, помня про Гея, который сжег себя на площади, старалась глядеть в окно.

Она бы дорого дала за то, чтобы теперь же быть рядом со своими детьми.

Может быть, при виде Юрика и Гошки она бы снова заплакала.

Но уже не так безутешно.

Слезы, особенно если небезутешные, облегчают душу.

Как говорят и пишут.

Разумеется, те, кто никогда не плачет.

Во всяком случае, сейчас у Алины слез не было.

Никаких.

Она будто усохла.

Обезводилась, как съязвил бы Адам, которого порой выводило из себя подобное отчуждение Евы, наступавшее подчас отнюдь не по его вине.

Алина понимала, что, даже если ей помогут достать билет на самолет, она все равно не увидит своих детей раньше завтрашнего вечера.

Следовательно, не имело смысла хотеть того, что было невозможно.

Эта мысль, как ни странно, укрепила ее дух и тело, как мог бы сказать Гей.

Глядя на Алину, Гей подумал, что все началось с элементарного случая.

Ведь если бы двадцать с лишним лет назад Гей не увидел Алину в дэка того сибирского города, в забытом богом, как он считал, месте, в Тмутаракани, откуда он собирался бежать при первой возможности, – что было бы тогда с ним, как бы сложилась его жизнь?

Может статься, что он бы уже себя сжег, подобно тому Гею, который сгорел сегодня, но сжег не в знак протеста против ядерной войны, а в знак протеста против как бы неявственной внутривидовой борьбы, то есть войны самой настоящей, войны не на жизнь, а на смерть, которая, в отличие от ядерной, полыхает в иных семьях уже не один год.

Впрочем, разве он, Гей, не смог бы сжечь себя именно в знак протеста против ядерной войны? У нас это не принято, да, потому что протестовать можно лишь там, где есть против чего протестовать... но в принципе, в принципе?

Однако вместо ответа на этот свой вопрос Гей подумал, что сжечь себя имеет, возможно, смысл, если ты уже знаешь не только то, с чего все началось, но и то, чем же все закончится, а это, кстати, и есть, сказал себе Гей, узловые вопросы внутривидовой борьбы.

Дверь, как нарочно, не открывалась.

Звук телевизора не то чтобы раздражал Алину... просто мешал ей сосредоточенно смотреть в окно, туда, где был Дунай.

Этот странный звук телевизора просто мешал ей думать о Гее.

Она вспомнила вдруг рассказ переводчицы о том, что когда-то между Братиславой и Веной ходил трамвай. Еще после сорок пятого года. Да и сейчас, говорила переводчица, венцы ездят к словакам недорого и вкусно поесть в ресторанах Братиславы, купить дешевые, в сравнении с австрийскими, книги и посмотреть за небольшую плату, куда меньшую, чем в Вене, кубинский балет или послушать Моцарта в исполнении Венского симфонического оркестра в помещении Братиславской филармонии.

А что, если Гей каким-то образом, без трамвая, оказался не в Татрах, а в Австрии?

Откуда рукой подать куда хочешь.

А к вечеру, стало быть, он вышел на площадь в городе уже и вовсе недружественной страны и сжег себя, не долго думая.

Это вполне на него похоже, в последнее время он только и говорил об угрозе ядерной войны, даже бытовые проблемы, как считала Алина, перестали его волновать, хотя семья задыхалась в тесных двух комнатках, самому Гею работать негде было, да и частенько жить не на что было.

Но нет, Гей не смог бы уехать куда-то и сжечь себя на чужбине!

Как бы там ни было, идеологический выигрыш от этой акции будет немалый, как сказал бы Георгий.

Империалисты осрамились на весь мир.

Ведь Гей был представлен телезрителям как житель их замечательной страны.

Пилюля эффектная.

Но самому-то Гею, не говоря уже о его семье, какой прок от самосожжения?

Правда, теперь его не будут мучить вопросы, с чего же все началось и чем все закончится.

И тут, как бы незаметно для себя, Алина оказалась лицом к экрану телевизора, на котором показывали... на котором показывали... Алина решила, что это опять бред, хотя и не столь ужасный, и она, встав с кресла, быстренько покрутила туда-сюда ручки телевизора, как бы прогоняя наваждение, но еще четче, еще рельефнее стало изображение голых тел Адамы и Евы.

Наконец Алина открыла замок.

И широко распахнула двери.

Сама же была неподвижна.

Она стояла в коридоре, не переступая порога.

И смотрела на Гея с мягкой улыбкой.

То ли она приглашала его войти первым, то ли все еще колебалась, а стоит ли приглашать вообще.

Наконец она молча вошла в номер, оставив его в коридоре.

Но дверь не закрыла.

Сделать это, очевидно, должен был он.

Однако закрыть – с какой стороны?

– Оставьте церемонии, – устало сказала она. – Я ведь не затем подошла к вам, чтобы упражняться теперь в правилах светского тона.

Этот чертов телевизор!

Алина тотчас прикипела взглядом к экрану.

Надо заметить, что совершенно неожиданно для телезрителя раскрывался образ Евочки, жены Эндэа и, разумеется, ближайшей приятельницы Евы.

Так вот Евочка, эта тихоня, однажды возьми и скажи:

– Мужчина и женщина, то есть муж и жена, время от времени должны изменять друг другу. Это освежает ощущения.

Тщедушная, конопатая, курносая... какая там еще! Смотреть не на что. А вот поди ж ты! Вдруг показала себя не то крупным теоретиком, не то крупным практиком.

– Она просто крупная стерва, – буркнул Адам.

С чем Ева решительно не согласилась.

Она была без ума от Евочки.

Эта приятельница была для Евы своего рода катализатором, который, как говорят химики, ускоряет реакции. Не исключено, что Ева тоже воссоздавала из атомов и молекул кристаллическую решетку своей будущей жизни, и ей был нужен, как говорят не только химики, своеобразный допинг.

Этим допингом и были теоретические высказывания ее лучшей приятельницы.

Кристаллическая решетка будущей жизни?

Оглядевшись в ее номере, Гей заметил тот самый журнал.

Глянцево-роскошный журнал с портретом Президента на обложке.

Он лежал на тумбочке возле постели.

Кстати, постель была разобрана.

То есть вовсе некстати, сказал себе Гей, это мешало ему подойти к тумбочке и взять журнал.

Что, собственно, только и хотелось ему сделать.

– Господи! – сказала Алина, выключая телевизор. – Неужели все это и есть любовь?!

Она знала, конечно, и без подсказки, что это еще не любовь, а может, и вовсе не любовь, хотя иные называют это как раз любовью.

Как ни странно, отметил Гей, в его номере и в номере Алины кто-то оставил два одинаковых журнала, в которых были материалы о разработке в США лазерно-ядерного оружия.

Уж один-то из них он должен взять!

Как бы реквизировать.

Для Красной Папки, разумеется.

И Гей почему-то решил взять именно этот, который был в номере Алины.

Прямо сейчас, не откладывая в долгий ящик.

Не обращая на Алину внимания, он развязал тесемки на папке, сунул в нее журнал и тесемки завязал красивым узелком с двойным бантиком.

После чего снова взял Красную Папку под мышку.

Алина молча смотрела на него, а он подошел к окну и увидел крест церкви.

И услышал звон колокола...

Тут и телефон затрезвонил.

У Гея под ложечкой, как всегда, екнуло...

Он потянулся, чтобы первым схватить ненавистную трубку, что было верхом неприличия.

Однако Алина спасла от конфуза, умудрившись опередить его руку.

– Алло?.. – Она посмотрела на Гея. – Молчат... Наверно, не сработал.

Она уже хотела было положить трубку на рычаги, но Гей лихорадочно схватил ее, прижал к уху.

И услышал голос Мээна:

– Привет вам!

– Это мне... – зажав трубку, сказал Гей.

Она деликатно вышла в ванную, прикрыв за собой дверь.

– Ты почему удрал из ресторана? – строго спросил Мээн. И тут же хохотнул: – Така-ая занятная компашка подобралась!..

– У нее своя машина, – брякнул Гей. – "Вольво" последней модели.

– Не понимаю...

– В том-то и дело! У меня возникла мысль выехать в сторону Рысы ночью. Чтобы на рассвете быть на вершине.

– Это еще зачем? Темнишь ты что-то... Слушай, а может, и меня возьмешь, а?

– Привет вам! – и Гей бросил трубку на рычаги.

И Гей вдруг остро пожелал невозможного – чтобы то время, когда Ленин поднимался на вершину Рысы, вернулось вспять, вот будто именно сегодня, утром, это и должно было случиться, и Гею довелось бы встретить Ильича там, высоко в горах, с глазу на глаз, и Гей спросил бы вождя, чем же все может закончиться, только об этом и спросил бы его, ибо спрашивать о том, с чего же все началось, было, по сути дела, бессмысленно.

Да, важно было теперь знать одно: ЧЕМ ЖЕ ВСЕ ЗАКОНЧИТСЯ, чтобы какие-то меры предпринять, пока еще не поздно.

Разумеется, речь бы шла о всеобщем, глобальном, о судьбе человечества, и Гей не стал бы тратить время вождя на расспросы о грядущей судьбе того или иного индивидуума, homo sapiens, хотя бы и себя в виду имея. Гей хорошо представлял себе, что никто не в силах угадать судьбу того или иного конкретного человека, никакой гений, никакой экстрасенс, и в задачу Ленина это не входило, ему важно было дать общий ход исторических событий, в котором уже закономерно определялась судьба как бы усредненного человека – советского, как говорят и пишут.

Вот в каком смысле, сказал себе Гей, Ленин был ответчиком за судьбу того или иного конкретного человека.

Поэтому-то Гей уже не мог не думать о Ленине.

А не только потому, что писал о нем очерк.

Он потому и взялся за очерк, что не думать о Ленине уже не мог.

И с Лениным как героем своего очерка он словно был теперь в знакомстве.

Ибо одна встреча с ним уже состоялась в Кежмароке, в библиотеке лицея, а другая встреча была в кабинете Ивана Богуша, работавшего в краеведческом музее местечка Ломнице.

И Гею показалось, что Ленин был близок к тому, чтобы ответить ему, а может, хотя бы намекнуть, каким будет ответ на вопрос: чем же все кончится?

И теперь Гею хотелось немедля взобраться на Рысы.

Он так бы и сделал, если бы на дворе был день, а не кромешная ночь.

Впрочем, был один человек среди знакомых Гея, который знал, должен был знать возможный ответ Ленина...

Как же он мог забыть о Пророкове?!

О Константине Александровиче Пророкове...

Ведь Гей упустил из виду человека, по воле которого, собственно, и началось знакомство с Бээном.

Впрочем, это знакомство с Бээном и закончится по воле Пророкова, о чем Гей пока не ведал ни сном ни духом.

Такие дела.

Господи, как же он мог забыть о Пророкове?!

Да нет, он вовсе и не забыл о Пророкове, не думал забывать и не смог бы.

Пророков есть Пророков.

Был, есть и будет.

Независимо от того, забыл кто-то о нем или не забыл.

С Пророковым Гея свела судьба.

Но еще задолго до того, как Гея свела с ним судьба, он был вроде как знаком с Пророковым. Скажем, заочно. В 1959 году Гей писал свою дипломную работу по Западной Сибири. Считалось, что у него была перспективная тема, которую, говорил шеф кафедры, можно развить потом в кандидатскую диссертацию, а может, и в докторскую. Но Гею не хотелось развивать ее никак. Тема была связана с годовыми теплооборотами в грунтах зоны затопления Салехардской ГЭС. Хотя задолго до защиты диплома было уже ясно, что никакого гидроузла в нижнем течении Оби, где стоял Салехард, не будет. Никакой зоны затопления. И никому не интересны стали годовые теплообороты в тамошних грунтах. Зону спасли от затопления. Спасли целую область. Потому что нашли там нефть и газ.

И в этой победе был настоящий герой.

Пророков!

Человек, который то и дело шел на риск, воюя со сторонниками затопления, утверждавшими, что добывать нефть и газ в крайнем случае можно из-под воды.

Этот человек настоял на своем. И был переведен вскоре в другое место. В область, где находился и город Лунинск. Назначен первым секретарем обкома партии. Случилось это в начале шестидесятых годов. Там Пророкову предстояло вместо поисков нефти и газа развивать цветную металлургию. Он был, естественно, коммунистом и поехал туда, куда послала его партия. Так он сам сказал позднее Гею. Сказал, как потом признался сам же, полуправду. Развивать цветную металлургию ему и впрямь вменили в обязанность, это факт, но истинная причина перевода из нефтяного края была в том, что Пророков позволил себе высказать свою особую точку зрения на характер экономических взаимоотношений нашей страны с другими странами, в том числе не совсем дружескими. Он имел в виду газ и нефть Западной Сибири как обменный эквивалент в торговле.

Георгий сказал однажды Гею, с глазу на глаз конечно, что сама жизнь и международная обстановка расставили в этом споро свои акценты.

Гей не знал, что и ответить.

Позже он знал, что ответить, но его уже никто не спрашивал.

Следовательно, строго сказал себе Гей, ни в коем случае нельзя забывать, что его знакомству с Бээном предшествовало знакомство с Пророковым.

То есть знакомство с Пророковым уже очное. Которое состоялось в середине семидесятых годов, когда у Пророкова в области проходило Всесоюзное совещание, посвященное проблемам развития цветной металлургии.

Пророков сам заговорил с Геем, когда их смешанную бригаду научных и творческих работников, которые были как бы гостями совещания, прямо из аэропорта привезли в музей города Лунинска, где был специальный раздел, посвященный вождю. Именно там, в музее, кто-то шепнул Пророкову, что Гей родом из Лунинска, и тогда-то Пророков спросил Гея напрямик: "Так ты, значит, наш земляк, лунинец?" – показывая, во-первых, что он и сам считает себя земляком лунинцев, хотя был москвичом по рождению, а во-вторых, как бы привечая особо Гея, самого молодого в бригаде научных работников.

И тогда Гей, смутившись, сказал: "Да, я родом из Лунинска ".

И Пророков тут же подозвал Бээна и вроде как рекомендовал ему Гея: "Твой земляк..." – после чего сказал донельзя смущенному Гею, кивая на Бээна: "Сделай о нем очерк. Это наш старый кадр. Наш современник..."

А когда к их разговору, происходившему, значит, прямо в музее, стали прислушиваться другие, Пророков сказал:

– Так и озаглавь. НАШ СОВРЕМЕННИК.

Потом, помолчав, сказал:

– Нет. Лучше так. Современник. Чтобы коротко и ясно.

Вот как, значит, было дело.

Как же он мог забыть о Пророкове?

Кстати, если продолжать этот ряд, то можно сказать, что знакомству с Алиной, у которой он сейчас находился в ее номере "Гранд-отеля", предшествовало знакомство Гея с музеем в Ломнице, где хотя и не было ленинского раздела, но был живой человек, Иван Богуш, фанатик, энтузиаст, который много лет помимо основной работы занимался исследованием деятельности Ленина в Татрах.

Но Богуш – это не Бээн.

Богуш тут ни при чем.

Коли уж Гей вспомнил опять про Ленина, то нелишне было бы вспомнить и о том, что он писал в своей заявке на эту зарубежную поездку.

"Работой над образом Ленина, – писал Гей, – я обязан самому факту своего рождения в городе, где есть музей с отделом, посвященным Ленину, именно там, в Лунинске, у меня возникла мысль написать антивоенную книгу..."

Без этой заявки, естественно, не было бы и командировки за границу.

Следовательно, знакомством с Пророковым он был обязан тому, что родился в Лунинске, то есть обязан был, как ни крути, самому Ленину.

Хотя, может быть, это нескромно сказано...

Но ведь кое-кто мог бы подумать, что он приехал сюда, в "Гранд-отель", чтобы разводить шуры-муры с незнакомой шатенкой в розовом.

Алина застряла в ванной.

Поглядывая на телефон, Гей достал из Красной Папки журнал.

Он почти сразу нашел нужные страницы.

Физик на ранчо президента во время уик-энда...

Но сначала этот физик, атомный маньяк, как его называют даже коллеги, нанес визит в Белый дом, встретился там с Джорджем Кенуорси, помощником Рейгана, затем напечатал статью в журнале "Ридерс дайджест".

Атомного маньяка преследовала идея нового атомного трюка.

Маленькая ядерная бомбочка выстреливает в космос, там она, естественно, взрывается и с помощью особых зеркал посылает во все стороны лазерные лучи, которые, тоже естественно, сжигают на своем пути не только спутники и ракеты противника, но и все, что находится на Земле.

Ах, какой сногсшибательный трюк!

Лучший номер сезона!

И президент, натура артистическая, трюк этот оценил, и атомный маньяк получил от президента личное приглашение провести с ним уик-энд.

Такие дела.

И тут появилась из ванной Алина.

– Так зачем вы подошли в ресторане ко мне? – повторил Гей, держа в руках журнал.

Алина открыла холодильник и достала бутылку. Ему пришлось взять ее и открыть, а затем и разлить по бокалам.

Алина села в кресло и взяла свой бокал.

Гей смотрел на нее почти враждебно.

Алина сделала глоток.

И улыбнулась.

Он чуть не сорвался – так и подмывало сказать ей что-то хлесткое.

Вдруг посерьезнев, она тихо промолвила:

– Я увидела вас и подумала, что вот с вами бы, наверно, я смогла начать все сначала, заранее зная, чем это кончится...

Глядя на нее, он взял свой бокал и тоже сделал глоток.

Потом выпил залпом.

Зубы лязгнули о стекло.

Он почувствовал, что не может сказать ей сейчас ни единого слова.

На него нашло редкое, чудовищное волнение.

Не было голоса.

Он знал, что голоса не было.

Язык присох к нёбу.

И не было сил глянуть ей в лицо.

Когда же это было с ним такое?

Он помнил только одно.

Тогда перед ним был почти полный зал народа.

Незнакомые чужие люди.

Незнакомые чужие лица.

Сытые.

Одетые с иголочки.

Отчужденные.

Хотя и соотечественники.

Словно он был им не друг, товарищ и брат, а вроде как западный буржуа.

Напряженное до презрительности любопытство к человеку, соотечественнику, который осмелился сыграть с ними, почти западными людьми, партию, комбинация один к иксу... сколько же их тогда было, игроков во все мыслимые и немыслимые игры?

Господи, и о чем он хотел им тогда сказать?

Безумец.

Ему нечего было сказать ей.

И она смотрела на него уже почти точно так же, как смотрели потом на него те незнакомые чужие люди из первых, вторых, третьих... десятых рядов.

Это был ужасный конфуз людей, которым не от его конфуза нужно было конфузиться, потому что они сидели как попки и смотрели как попки на конфуз человека, страдающего от того, что он не знал, как им сказать о том, что они напыщенные, надменные, ничтожные, одетые в импортное барахло молчаливые попки, слепые и глухие ко всему тому, что больно ранит его душу, что делает его самого больным и сконфуженным, он страдал от того, что щадил их, а они, конечно, видели такой небывалый конфуз, но добивали его своей нескрываемой сконфуженностью, они будто смотрели на сцене половой акт, и у него, выходит, ничего но получалось, впрочем, это был совсем другой конфуз толпы – как если бы толпа сама хотела полового акта, но у толпы ничего не получалось.

Гей судорожно вздохнул и молча протянул Алине журнал, раскрытый на той странице, где было описание уик-энда на вилле Президента.

Журнал жег ему кожу рук.

Будто глянцевая бумага распадалась на атомы и молекулы.