Текст книги "Самосожжение"

Автор книги: Юрий Антропов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)

При слове "стопроцентное" Матвей Николаевич встрепенулся.

– А нельзя было перевыполнить?

– Разве что за счет скрытых резервов, именно так это называется.

– На кого намекаешь?

– На самого себя.

– А!.. Самокритика – это как раз то, чего нам не хватало и не хватает... Матвей Николаевич очки надел и посмотрел на Гея поверх стекол, как это делал Бээн. – Так, может, и этот вопрос проработать? Я всегда подозревал, что и в тебе вроде как два человека живут...

– Иногда и три, и четыре, а то и вообще толпа.

– Не-ет!.. – Матвей Николаевич как бы весело погрозил Гею пальцем и поправил сбившийся на сторону галстук. – Ты меня теперь не собьешь с толку! Толпа – это когда в тебе дает себя знать дух социолога. Это я понимаю и даже оправдываю. А вот когда в одном человеке живет не толпа, а всего лишь два человека – это уже раздвоение личности. Возникает, стало быть, проблема идентичности. По Максу Фришу. Ну и так далее.

Он взял шляпу и поднялся на ноги.

– Георгий твой так называемый, которому ты все названиваешь... ты давай решай с ним! В свете грядущих событий.

– Что вы имеете в виду, конкретно?

– Многое... – Матвей Николаевич был загадочен, словно именно он и готовил грядущие события.

– Thank you...

– Не за что. Но я уже не шучу... – Он строго поглядел на Гея. – Ты Георгий, а не Гей! Запомни это.

Он подошел к портрету Ленина, долго стоял возле него, и никто не знал, о чем он думал.

Потом он заметил Красную Папку в целлофане, которая лежала возле портрета, как своеобразный венок.

Матвей Николаевич наклонился, пододвинул Красную Папку ближе к портрету и, ни с кем не попрощавшись, быстро пошел вниз по тропе.

Так получилось, что каждый сел в ту же машину, в какой приехал сюда.

И все разъехались в разные стороны.

Гей и Алина молчали до самой Братиславы.

Может быть, каждый из них представлял, что было бы в случае прямого попадания бомбы там, на Рысы...

В Красной Папке осталась такая вырезка из статьи академика Емельянова, председателя Комиссии по научным проблемам разоружения при Президиуме Академии наук СССР.

Совокупная ядерная мощь оружия, которым нынче владеют ядерные страны, во много раз превышает ту, которая достаточна для уничтожения всего человечества и превращения Земли в мертвое космическое тело. В случае всеобщей ядерной войны поверхность планеты стала бы представлять собой оплавленную шлакообразную массу, на которой ничто не сможет произрастать, погибнет весь животный и растительный мир, испарятся и исчезнут моря, озера и реки. Может быть, только редкие отдельные руины величественных творений человечества смогут напомнить о том, что когда-то здесь, на этой оплавленной, отравленной радиоактивностью почве, была цивилизация.

Впрочем, всё это знали уже не только академики, но и дети.

Хотя иные политики этого вроде бы не знали и знать не хотели. Тот же Рональд Рейган...

Такие дела.

Гей включил транзистор и сразу поймал парижскую радиостанцию.

Визит главы Советского государства во Францию...

Новые мирные инициативы СССР...

Гей подумал, что для его политической книги надо бы составить таблицу, куда следовало внести все мирные инициативы Советского правительства.

Это была бы огромная таблица!

Начиная с 1922 года.

Когда советская делегация сделала в Генуе заявление о мирном сосуществовании двух систем, которое явилось манифестом внешней политики СССР.

Нет!

Начиная с 1918 года.

Когда Ленин уже начал разрабатывать принципы мирного сосуществования при обсуждении в партии условий Брестского мира с Германией.

Потом был мирный договор с буржуазной Эстонией, 2 февраля 1920 года, мирные переговоры с Латвией, Финляндией, Румынией, ну и так далее.

Термин МИРНОЕ СОСУЩЕСТВОВАНИЕ возник в мировой политике в 1920 году.

Творец этого термина – Ленин...

Если раньше Ленин рассматривал вопрос о мирном сосуществовании как производный от вопроса о судьбах мировой революции (мировая революция единственный прочный гарант мира, она снимет необходимость борьбы за мир, поскольку уничтожит империализм как причину неизбежного возникновения войн), то после 1920 года эти два вопроса начинают – при всей их взаимосвязи разделяться. Мир установлен сейчас, мировая революция – дело более отдаленного будущего. Это уже не прежняя постановка дела: мирное сосуществование с Германией как кратковременная тактическая линия. Мирное сосуществование рассматривается теперь, судя по всему, Лениным как линия долговременная.

Копирайт

"Вопрос всех вопросов". В. В. Загладин, И. К. Пантин,

Т. Т. Тимофеев. Политиздат. 1985

МИРНОЕ СОСУЩЕСТВОВАНИЕ – ЛИНИЯ ДОЛГОВРЕМЕННАЯ.

Но вот в чем беда: мирные инициативы СССР, как правило, отвергались и отвергаются капиталистическими странами.

Сидя в машине Алины, Гей вспоминал, как уже на спуске завязался философский разговор, точнее, со ссылками на философов. Гей в ударе был. Он сказал: "Несмотря на то, что кошмар возможной ядерной катастрофы давит на каждого из нас, мы не можем не видеть, не понимать, не верить, что усилия социалистических стран... всех демократических сил мира вполне соответствуют философской концепции всеобщего мира, выдвинутой Лениным. Борьба классов рассматривалась вождем пролетариата как исторический фактор, который устранит войну, испокон века являвшуюся формой разрешения конфликтов, и в наше время успешная классовая борьба пролетариата, победа его в нескольких странах позволяют делать такое философско-историческое рассмотрение мира как противоположности войны, при котором стабильный всеобщий мир более отвечает природе истории как способ человеческого существования, нежели война..."

Тут Георгий подал голос:

"А ты не мог бы сказать все это своими словами?"

Гей сбился на мгновение, и этого мгновения было достаточно, чтобы вклинился Гашек, историк из Вены.

"Простите... – смущенно произнес он. – Однако еще Кант и Гегель в своих философско-исторических рассмотрениях мира как противоположности войны задавались вопросом, что более отвечает природе истории как способу человеческого существования – мир или война..."

"А Гердер, ученик Иммануила Канта?" – напомнил Гарри.

"С его идеями морального самосовершенствования людей..." – сказала Мария.

"Да, только духовность спасет мир!" – заявила Алина.

"А любовь?" – спросил Геофил, или просто Гео.

"Любовь есть одна из категорий духовности!" – сказала Алиса.

"Yes, of course! – кивнул Гейдрих. – В молодости я и сам, признаться, увлекался марксистской философией истории с ее специфическим вниманием к отношению между индивидом и человечеством..."

"Но Кант Иммануил, не говоря уже про Гегеля..."

"Про Гей Геля?" – сострил Георгий, все еще рядом крутившийся.

"Про Ге-ге-ля! Георга Вильгельма Фридриха, разумеется... Кант, стало быть, вообще не принимал во внимание судьбу отдельного индивида при рассмотрении проблем войны и мира в истории человечества".

"Но позвольте! А его первая статья договора о вечном мире в трактате "К вечному миру"?! Там же четко сказано: "Гражданское устройство в каждом государстве должно быть республиканским". Кант считал, что не может быть мира между деспотическим, неправовым государством и республиканским".

Ну и так далее.

Страсти не на шутку разгорелись. Хорошо еще, что под гору шли, а то сбили бы себе дыхание.

Гей надеялся теперь, что когда он вернется в Москву и расскажет об этом эпизоде рецензенту Диане, читавшей первый вариант рукописи "Homo prekatastrofilis", то Диана снимет свой первый вопрос-замечание, вопрос-пожелание, который звучал, выглядел, был напечатан черным по белому так:

Необходима философия мира, не только житейская, обоснование возможности длительного мира, мира вообще как нормы существования общества с разными социальными устройствами – через человека, индивидуальность, homo, – тогда тема укрупнится и перестанет давить кошмаром.

Гей очень хотел, чтобы тема укрупнилась и перестала давить кошмаром!

Философия мира, как он считал, была выведена теперь именно через человека, homo sapiens, каковым он был сам, разве это не так?

* * * * * * * * * *

В Братиславе, на холме возле Града, остановив машину, Алина сказала:

– Из полога чукчей все же есть шанс, хотя бы один из тысяч, перебраться в такой домик... – И кивнула на особняк, стоявший над Фиалковой долиной с видом на Дунай.

Гея удивило, что двери были не заперты.

Впрочем, она и машину оставляла с ключом в замке зажигания.

Все нараспашку. Но где-то в комнатах были ее дети. Старший, студент художественного училища, и младший, ученик музыкальной школы. Видимо, к ним-то Алина и поднялась наверх, оставив Гея в холле.

И быстро спустилась.

Гей не успел даже оглядеться.

– Дети живы-здоровы, – сказала она, улыбнувшись, – пока все в порядке, жизнь продолжается... – И она тут же перестала улыбаться, вероятно, вспомнив сцену ядерной бомбежки, которую они пережили на Рысы.

Он вошел следом за нею в гостиную.

И тотчас увидел нечто такое, что видел не раз и не два там, в Лунинске...

На малахитовых ножках покоилась большая, из оникса, матово-молочная столешница, разделенная на шестьдесят четыре квадрата, которые, как и фигуры каждая величиной с бутылку, были сделаны из камня. Белый мрамор, черный лабрадорит...

Лобное место Бээна.

Все же дал о себе знать!

То-то Гею мнилось в Татрах, что с часу на час он встретит Бээна...

Гей остолбенел у входа в гостиную.

Алина, проследив за его неподвижным взглядом, усмехнулась:

– Подарок моего отца... – И быстро добавила: – А ему подарили этот стол где-то в Сибири...

Было самое время спросить напрямую, как дела ее папаши, однако теперь Гею страшно стало представить себе, что Алина и впрямь являлась дочерью Бээна. Значит, маску с нее на Рысы не сняли?

Гей ближе к столу подошел, как бы время выгадывая, но Алина рукой указала на середину гостиной:

– Встаньте сюда!

Сказала – как приказала.

Он молча повиновался, сделал вперед ровно три шага, вскинул голову и увидел в простенке портрет...

– Но ведь это же Бээн! – воскликнул он в испуге.

– Да, мой отец большой начальник, – сказала Алина как ни в чем не бывало и опять поспешно добавила: – Подойдите ближе, ближе!

– Его видно отовсюду... – буркнул Гей.

Он прищурился на портрет.

Портрет был в рост. На бордовой стене. Где, кроме портрета, ничего больше не было. Масло. Холст. Багет. Но это были для Гея второстепенные детали. Он лишь для того и отметил их сейчас, чтобы справиться с волнением. Чтобы проверить себя, что все это явь, не сон, не розыгрыш.

Какой там, к черту, розыгрыш!

Глаза несколько сонные и как бы обращенные в себя... мешки под глазами, чуть обрюзглые щеки, мясистые губы, которые, если вглядеться, были пригнаны друг к другу, как пара кирпичей... прядь волос, свисавшая на не очень высокий квадратный лоб.

Что еще можно добавить к этому?

Бээн куда-то в сторону смотрит.

Как там, на Гонной Дороге, в Лунинске.

Может, на Комбинат показывает или еще куда.

Гей не помнит, куда Бээн показывал в тот раз, когда они фотографировались – там, на Гонной Дороге, в Лунинске, во время Всесоюзного совещания металлургов.

Кстати, за фигурой Бээна, как на портретах мастеров Возрождения, была отчетливо видна местность. Среда обитания. Модус вивенди, или как там это называется.

С городского холма, на котором тогда снимал их для краеведческого музея Коля Глянцевый, открывалась роскошная перспектива.

Бээн любил перспективу...

Дальним фоном была гора Ивановский кряж с белым абрисом вождя на пологой вершине.

По предгорью вилась легендарная Гонная Дорога.

Потом шла окраина Лунинска. Новая Гавань и трубы Комбината. Индустриальная мощь Сибири.

А на переднем плане стоял Бээн...

Копирайт. Коля Глянцевый.

– Эй, вы где? – Алина тронула его за рукав.

– Я вспоминал, есть ли эта фотография, – Гей кивнул на портрет, – в Красной Папке.

– Этого не может быть! Такой фотографии нет вообще.

– Такая фотография, есть. В музее Лунинска.

– Да, но... этот портрет папы делал маститый художник с натуры!

– Насколько я знаю, маститый художник на Гонной Дороге не бывал... Разве что видел ее с высоты, пролетая в Индию...

Алина озадаченно примолкла, но потом воскликнула:

– При чем здесь Гонная Дорога и что это вообще такое?!

– А вы и не знаете? – съязвил Гей.

– Господи! Да я всю свою жизнь прожила за границей, училась, стажировалась, потом вышла за иностранца, за другого, за третьего... – Она усмехнулась, как бы выражая этой своей усмешкой печаль, а может, и сожаление о прожитой жизни, которую, как и всякой женщине, теперь ей хотелось бы прожить совсем иначе, такие дела. – И нигде, ни в одной стране, – сказала она твердо, – не встречалось мне такое странное название местности, или же что это такое, что за понятие?

Гей подавленно молчал.

Алина сказала, пожав плечами:

– Мне казалось, что этот портрет был написан в Старом Смоковце. И отец показывает на вершину Рысы.

– Но Бээн в Татрах не был! – загорячился Гей. – Он сам говорил мне! И просил побывать на Рысы, а потом рассказать ему, как и что. Об этом и по телефону мы говорили, несколько дней назад, перед отъездом сюда, я позвонил Борису Николаевичу...

– Бенедикту Никандровичу, – поправила его Алина. – Хотя все привыкли называть его Бээном. Такая вроде как ласковая аббревиатура... Вы где с ним познакомились-то? – спросила она участливо, уже и непонятно, какого Бээна в виду имея.

– Да в Лунинске, где же еще... – упавшим голосом произнес Гей.

– Мой отец, насколько я знаю, никогда не бывал в Лунинске.

И ей уже скучен стал этот разговор, она отошла к стене, на которой было нечто вроде миниатюрного пульта управления, разного цвета кнопки и клавиши, как раз напротив того простенка, где висел портрет Бээна.

– У меня однажды были в гостях земляки, – сказала она, – инженеры с Комбината, которым руководил отец. И они подарили мне эту систему...

Алина, глядя на портрет, вслепую нажала одну из кнопок на пульте. Вспыхнул яркий пучок света, направленный в верхнюю часть портрета. Алина прищурилась, напряженно откинув голову. И усмехнулась.

– Не то! – жестко сказала она и нажала сразу две клавиши, теперь возникла боковая подсветка, Алина снова прищурилась. – Ага, уже лучше... – Она утопила еще одну кнопку. – Вот! Можете полюбоваться...

Она глубоко вздохнула и, опустив руки, смотрела на портрет с таким выражением, как если бы перед нею не было вовсе никакого портрета, а был, например, прелестный вид на Фиалковую долину, за которой серебристо поблескивал Дунай, омывавший с другой стороны берег Австрии.

Увы, сам Гей видел все то же – изображение Бээна в рост на фоне пригорода Лунинска.

И Алина сказала ему:

– А теперь встаньте сюда, на мое место, и посмотрите...

Портрета не было. То есть багет, холст и масло – все это было, так и сверкало в световых потоках, а вот изображения Бээна словно никогда и не было.

– Не понимаю... – тихо сказал Гей.

– А вы смотрите! Смотрите!.. Освободитесь от всего, что делает вашу жизнь невыносимой...

– Чтобы вызвать воображение, что ли?

– Да нет, просто освобождайтесь.

– Мистика мне чужда, – твердо сказал Гей, между тем не отрывая взгляда от искрящегося под светом холста.

– Освобождайся молча, – заладила Алина одно и то же.

Господи, ну и влип я! – подумал Гей.

И при этом, наверно, скорбно склонил голову набок. Самую малость. Но этого было достаточно, чтобы возникла картина.

Мальчик и девочка лет шести играли с бабочкой на газоне.

Но куда же девался Бээн?

Солнце. Нежная зелень травы. Маргаритки, которые были похожи на белый цвет земляники...

– Я бы хотел позвонить...

– Георгию?

– Да... Я хотел бы знать, что теперь с Бээном.

Она усмехнулась. Она вполне понимала его состояние.

– Потерпи, – сказала она ему. – Скоро Георгий и сам придет сюда.

– То есть как...

– Я устраиваю небольшой прием. В твою честь.

Она вдруг перешла на "ты".

Словно портрет Бээна, точнее, то, что осталось на холсте вместо портрета с его фоном, способствовало их сближению.

– Да, но... Ты ведь не знаешь Георгия! – сказал он ей.

– Знаю. Он частенько бывает в Словакии. Впрочем, как и в других странах. В отличие от тебя.

– Да, но...

И тут Гей услышал мужской голос в холле.

Как ни странно, это был голос Георгия.

– Однако... – смешался Гей. – Как ты это устроила?!

– Не забывай, что я дочь Бээна! – засмеялась она.

Это правда. Куда бы ни приехал Бээн, в холодильнике всегда оказывался квас, коллекционный. Новый Свет, как там, в Смородинке, на птицефабрике. Гей тому свидетель. Аллергия у него на квас, вот ведь какие дола.

Гей в волнении подошел к окну.

Прелестный, скажем так, был вид на Фиалковую долину, за которой серебристо поблескивал Дунай, омывавший с другой стороны берег Австрии.

Алина в холле ворковала с Георгием.

Гей украдкой посмотрел на портрет.

И увидел только багет и холст.

Он понял, что реакция воссоздания из атомов и молекул того, что связано было с Бээном, уже не возобновится. Разве что в другом режиме. Новая технология, ну и так далее. Век НТР, чему тут удивляться.

Однако, едва лишь Алина ввела в гостиную Георгия, Гей с удивлением увидел, что с этим человеком он встречается впервые в жизни.

Георгий же шел к нему, улыбаясь как лучшему другу.

– Привет! – Он с размаху пожал руку Гея и даже поцеловать его хотел, как водилось у них в Клубе социологов, но Гей решительно уклонился. – Ну что, налюбовался? – Георгий кивнул на холст и багет.

– Да... – признался Гей. – Непостижимо все это...

– Что ты! Я как увидел первый раз... даже испугался! Ну просто живой Бээн!

– Бенедикт Никандрович, – вежливо поправил Гей.

– Бээн... – сухо сказал Георгий. – То есть бывший начальник. Просто-напросто звуковое сочетание первых букв этих слов. Бээн!.. Вполне буднично, мелко, зряшно. А когда-то, господи, мне представлялось в этой аббревиатуре нечто величественное, значительное, устрашающее... ну и так далее! – Георгий махнул рукой и отвернулся от багета с холстом.

– То есть как это бывший?.. – Гею казалось, что он ослышался.

– Дорогой мой, надо следить за прессой... – снисходительно произнес Георгий, доставая из кармана газету "Правда".

И Гей быстро нашел нужное место.

ПЛЕНУМ ОБКОМА ПАРТИИ РАССМОТРЕЛ ОРГАНИЗАЦИОННЫЙ ВОПРОС...

Гей к стене прислонился, читая статью, и случайно задел плечом кнопку на пульте. И снова, как и несколько минут назад, световые пучки протянулись к пустоте в багетной раме, и она опять заискрилась, и Георгий воскликнул:

– Какая прелесть! Ах, какая прелесть!..

Гей видел, что Георгий стоит сейчас далеко от того места, где стояла Алина в самом начале, после приезда на виллу, когда, поменявшись с нею местами, Гей увидел вместо портрета Бээна детей и бабочку на газоне.

Что же могло теперь восхитить Георгия?

Ведь со своего места, тогда, до появления здесь Георгия, Гей поначалу не увидел ровным счетом ничего!

Впрочем, не видел он и сейчас ничего.

Только искрящуюся пустоту и багетную раму.

Багетная рама и нечто мерцающее, серебрящееся под перекрестными лучами света.

Гей стал беспорядочно перемещаться по гостиной, не сводя при этом взгляда с багетной рамы, вернее, с пустоты, которая искрилась в багетной раме.

Но отовсюду он видел то же самое: багетная рама и холст, мерцающий, серебрящийся под перекрестными лучами света.

– Это все напрасная затея, – издали сказал ему Георгий загадочно, места своего не собираясь ему уступать.

Ну что же, сказал себе Гей, одной графой теперь будет меньше.

ОБЩЕНИЕ С БЭЭНОМ ..... – 100 БАЛЛОВ

– Да, это вес теперь напрасная затея, – подала голос и Алина.

Она подошла к пульту, вывернула несколько маленьких лампочек и швырнула их в открытое окно, в сторону Фиалковой долины, за которой был серебристый Дунай.

И свет перестал струиться, как видно, раз и навсегда.

– А теперь подойдите к телевизору! – сказала Алина.

На экране возникло изображение часовых стрелок. Гей терялся в догадках, но стрелка встала в зените, и появился знакомый купол с государственным звездно-полосатым флагом, кадр как бы пошел на зрителя, на мгновение смазался, и камера уже показывала кабинет Президента...

Большой стол с телефонами...

А вот и сам Президент.

В гостиной все притихли.

Каждый понял, что это и есть начало Момента Чрезвычайного Паблисити.

– Уважаемые земляне! – непривычно начал Президент голосом не то усталого, не то больного человека. Синхронный перевод, сохраняя модуляцию голоса президента, пошел на все страны мира. – Я обращаюсь к народам нашей планеты с важным заявлением... – Президент помедлил, словно еще раз что-то взвешивая, и произнес, глядя на телефонный аппарат: – Впрочем, было бы правильно рассматривать его как следствие вчерашнего Момента Чрезвычайного Паблисити...

Президент поднял трубку одного из аппаратов прямой видеотелефонной связи.

Щелчок – и сместились континенты.

В кабинете Президента как бы появился его далекий коллега.

– Добрый день... – сиплым голосом сказал старый Президент. – Надеюсь, мой звонок не отвлек вас от важных дел?

– О нет, сэр! Я ждал вашего звонка, – бодро улыбнулся другой Президент. Что может быть важнее дела мира?

– Вчерашний диалог, – начал первый Президент, – имел, как вы сейчас убедитесь, благотворные последствия...

Старый Президент не сказал "вчерашний случай", хотя ведь именно самосожжение Гея вызвало вчерашний Момент Чрезвычайного Паблисити.

Гей отметил это с досадой.

Человек сгорел, выходит, напрасно.

О нем даже не вспомнили теперь.

А ведь он, возможно, еще жив...

– За минувшие часы я много думал о судьбе человечества, – продолжал старый Президент. – Хотя, разумеется, – поспешно добавил он, – я думал об этом и прежде, и не раз. Собственно, в заботе об этой проблеме я и видел свое главное предназначение...

– Нисколько не сомневаюсь в том! – заверил его другой Президент.

– И я принял исключительно важное решение, – старый Президент взял со стола листок бумаги, – которое мне и хотелось бы сейчас огласить...

Старый Президент шелестел бумагой. Руки его заметно тряслись. Еще бы! Момент был воистину исторический. Старый Президент понимал, что именно этот акт сделает имя его бессмертным. Ему поставят золотые памятники во всех странах мира.

– Я торжественно объявляю, что страна, правительство которой выпала мне честь возглавлять, бесповоротно встала на путь мира, и сегодняшним Первым Декретом мы ликвидируем все наши ядерные военные средства...

Алина опомнилась первой.

– Ура-а!.. – закричала она, пугая мужчин, метнулась к телевизору и убавила звук, считая, что теперь пойдет менее интересная часть выступления Президента, чисто техническая, с цифрами, умопомрачительными цифрами разных ядерных вооружений, которые теперь могут быть интересны только историкам. – Друзья мои! Настал тот самый момент, о котором все эти годы мечтал Бернар Бенсон!..

– Это кто еще такой? – сухо спросил Георгий, боясь, что за всеобщей праздничной суматохой о нем забудут раз и навсегда.

– Это бывший изобретатель оружия.

– Американец, что ли?

– Да.

– Понятно... Ну, так и о чем же он, интересно, мечтал?

– Он сконструировал Кнопку Разоружения. Это когда он уже принципиально не занимался изобретением оружия. И он мечтал о том, что наступит момент, когда все руководители стран соберутся вместе и нажмут эту символическую Кнопку Разоружения.

– У вас что, – спросил Георгий настороженно, – и эта самая кнопка небось уже есть?..

– Да, есть! – Алина сияла. Она держала в руках стеклянный сфероид, на котором выделялась красного цвета кнопка. – Бернар Бенсон был у меня в гостях... И он подарил мне это устройство.

– И вы хотите нажать?.. – спросил Георгий.

– Да, прямо сейчас!

– А можно мне? – Георгий сделал к ней мягкий шажок, будто ловил птичку.

– Ну, я, право, не знаю...

Георгий вдруг прыгнул вперед, поражая Гея такой прытью, и ловко нажал кнопку.

В сфероиде вспыхнуло пламя, раздался треск, будто перегорела гигантская лампочка.

– Это я нажал, это я нажал!.. – ликовал Георгий.

Из-под сфероида выползал буроватый, дурно пахнущий дым.

– Вы могли все испортить, – сказала Алина. – Кнопку Разоружения надо нажимать человеку с чистым сердцем и ясным умом... – Она подошла к Гею. Попробуйте вы.

– А может, мы устроим жеребьевку? – спросил жалобно Георгий. – Давайте по старому доброму обычаю! В шапке! Кому достанется крестик – тому и нажимать...

– Я не уверена, – сказала Алина, – что по старому доброму обычаю не обойдется без шулерства. Ну, что же вы медлите в таком святом деле! – укорила она Гея.

От волнения покашляв в кулак, Гей медленно протянул к сфероиду руку, но, почувствовав под пальцем гладкую холодную кнопку, надавил ее плавно и твердо.

Вслед за вспышкой возникли звуки музыки:

Ave Maria Моцарта!..

А потом раздался звон колокола.

Никогда еще не было Гею так хорошо.

Ему казалось, что теперь он знает, с чего же все началось и чем все закончится.

Он чувствовал себя человеком.

Царем природы.

Существом, которое и в самом деле находится на вершине цивилизации.

В мире не будет больше войн, и миру не угрожала отныне война ядерная, последняя, самая катастрофическая воина человечества.

В мире была благодать, сказал себе Гей тоном пророка, который после этой библейской фразы становился безработным.

Светило ясное солнце.

И небо, следовательно, было голубое или каких-то других нежных акварельных, пастельных ли тонов, еще не взятых в обиход современными борзописцами.

И пели, естественно, птицы.

Для полноты набора штампов.

Что за идиллия без птиц?

Кстати, голоса птиц возникали в унисон музыке, звуки которой шли из глубины дома, где танцы, меняя свой ритм, становились движением жизни.

А может, эта музыка рождалась как отзвуки земной жизни, самыми громкими из которых были не взрывы бомб, а голоса птиц?

– Пусть каждый представит себе свою любимую птицу – соловья, воробья, а может, и ворону.

Впрочем, соловью уже поздно было появляться – начало октября, осень. Хотя это и Братислава. Благословенный город. И дело происходило в одном из лучших мест Словакии, а может, и Европы – близ старинного Града, на вершине горы, под которой были Фиалковая долина и Дунай, а за Дунаем – опереточная дивная Австрия.

В белом смокинге, взятом напрокат в гардеробе прежнего мужа Алины, он стоял теперь на балконе роскошной виллы, которая, как сказала Алина, может стать и его домом, блаженно щурился на солнце, ловил голоса птиц и старался представить себе, что делают австрийцы на той стороне Дуная.

Наверно, тоже блаженствуют.

По случаю Всеобщего Вечного Мира на Земле.

По случаю повсеместного утверждения Братства, Равенства и Свободы.

Гей видел сверху, как пограничники, отложив автоматы, сидели с удочками на берегу Дуная.

Наверное, они уже слышали приказ о Всеобщей Мировой Демобилизации, но, прежде чем сдать оружие, снять форму и разъехаться по домам, они решили провести коллективный уик-энд на берегу реки, которую теперь не нужно было охранять.

Получалось нечто вроде расширенной выездной планерки.

Из Фиалковой долины тянуло запахом фиалок.

Какие же еще запахи могут исходить из Фиалковой долины?

Ах, да! Вот там, чуть в сторонке, где был пологий склон, старый словак сжигал старые ветви виноградника. Стало быть, временами оттуда тянуло терпким запахом дыма.

Гею в какой-то миг показалось, что человек развел огонь у своих ног.

И сам подкладывал хворост в костер.

Как та сумасшедшая старуха, которая верила, что Жанна д'Арк – колдунья.

Гей тотчас вспомнил самосожжение Гея...

Но нет!

Этот акт был бы сегодня уже бессмысленным.

Неуместным, ненужным.

Человечество наконец обрело свою сущность.

Человек теперь будет жить во имя жизни.

И Разум во имя Разума.

И Добро во имя Добра.

Добро и Разум.

Господи, а что еще человеку нужно?

Счастье – это Всеобщая Справедливость.

А справедливость – это Разум и Добро.

Гей смотрел, как на газоне младший сын Алины ловил бабочку. Гея удивило, что бабочка летала как бы в такт музыке. А может, это музыка сопровождала полет бабочки. И мальчик не собирался ловить ее – он просто играл с этим божественным созданием. А может, и бабочка играла с мальчиком.

Как знать, сказал себе Гей, но в этом ли и состоит драгоценность бытия человека – в единстве человека с природой.

Гей представил себе, что на открытой террасе у рояля сидела женщина, может быть Алина, и задумчиво перебирала пальцами клавиши, она лишь мельком глянула на мужа, он вышел на террасу после долгой работы над финалом своей книги и устало щурился на солнце, и Алина смутилась, сделала вид, что ей вовсе не хотелось что-то сыграть, скажем, сонату Грациоли, которую совсем недавно разучивал Юрик. Эта соната нравилась и Гошке, и Гею. Она всем нравилась. В ней таилось то, считал Гей, что не так уж часто выпадало в жизни, – ощущение радости бытия. Чем, собственно, хорошая музыка отличается даже от хорошей литературы. Почему и хотелось Гею быть музыкантом, и он теперь надеялся, что музыкантом станет его сын Юрик, возможно таким же замечательным, как Джакомо Грациоли. Ну почему бы себя не потешить мыслью? Тем более что ее внушила Анна Даниловна Артоболевская, известная в музыкальном мире преподавательница, старейшая, заслуженная и так далее. У нее, говорят, нюх на таланты, и Алина тешит себя в глубине души, что из Юрика получится лауреат, 22-й по счету, потому что 21-й лауреат у Анны Даниловны уже был. И Гей тоже себя тешит. И ничего в этом зазорного нет. Пусть себя потешат! Ведь Юрик выдержал жуткий конкурс. Это было самое значительное везение семьи Гея за многие годы. Гей даже воскликнул: "Есть справедливость!.." А сейчас, глядя на Юрика, он сказал:

– Юрик!.. – и посмотрел на него с тем выражением, когда перед разлукой пытаются запомнить если не самый образ, то хоть что-то в нем, черты какие-то, а может, просто деталь, например мазок зеленки на колене, или джинсовую бахрому линялых затертых шортиков, или темно-бордовое пятно от вишенки на белой, с надписью "теннис", маечке, а может, след укуса комара на щеке, самая тяжелая рана, которую хотел бы видеть отец на толе сына, и еще бросилась в глаза старая репейная колючка в пепельно-льняных его волосиках, которую бог весть где подцепил Юрик...

– Ну что? – нетерпеливо спросил Юрик, глядя на отца и явно досадуя, что невольно упустил из виду бабочку. – Говори быстрее!

– Почему ты дерзишь папе? – вмешалась Алина, считавшая себя главным специалистом по части воспитания детей.

– Я не дерзю! – голос Юрика стал и впрямь неприязненным. – Я же ловил бабочку, а он меня окликнул, а сам замолчал, и я же виноват, хотя бабочка уже улетела!

– Не он, а – папа! – нравоучительным тоном произнесла мама.

Неужели и у Грациоли есть подобные темы? – подумал Гей.

– Сыграл бы ты лучше сонату Грациоли, – попросил Юрика старший брат, угадав желание отца.

Пасторальное у Гошки было настроение. За акварель взялся. Он стоял у мольберта и делал наброски СОГЛАСИЯ ПРИРОДЫ. Три года краски сохли на антресолях. Из них два года армейской службы и год – раскачки на гражданке, как говорил Гошка. Много кое-чего произошло за этот год. Армейскую повесть Гошка написал, называлась она не без иронии: "И очень хорошо себя чувствую". Уж как там он себя ни чувствовал, в казарме и мало ли где – на службе...