Текст книги "Самосожжение"
Автор книги: Юрий Антропов
Жанр:
Научная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)
Но вот зачем я тащился в приемную Пророкова, когда во мне уже не было ярого пыла общественного ратоборца, а только пульсировала болезненная идея проехать по тем поселкам и заимкам Гонной Дороги, где когда-то я мотался вместе с отцом-фронтовиком, который, сняв офицерские погоны, решил испытать счастье старателя?
Странно, в самом деле: для чего я стремился перво-наперво повидаться с Пророковым, если наши жизненные круги никак не пересекались?
Уж не было ли это предчувствием той озабоченности и тревоги, которые нашли на меня гораздо позже, когда я стал задумываться о проблемах куда более сущих, связанных не просто с охраной природы, но с охраной мира на земле, человеческой жизни как таковой?..
Между тем объявили посадку самолета.
И только тут я спохватился, что забыл взять с собой текст своего выступления на совещании.
Собственно говоря, Пророкову нужен был текст, а не я.
А самолет уже подрулил.
И наша машина – черная "Волга", в которой меня привезли на свидание с Пророковым, – помчалась от депутатской комнаты прямо к трапу.
"Зачем ему понадобился текст? – терялся я в догадках, стоя внизу, у самолета. – На совещании выступали многие. Человек сорок. Мало ли о чем говорили... Что же теперь – у каждого просить, хотя и задним числом, текст выступления?! – Во мне подсознательно росло раздражение, и я старался его подавить, замечая краем глаза, в каком сосредоточенно-взволнованном состоянии находится мой спутник. – Ну, не проверит, а просто ознакомится. Это же старые его дела. Нефть и газ. Естественный интерес. И не все, конечно, тексты хочет посмотреть, а только мой. Он же знает, что я когда-то работал там и понимаю проблемы изнутри..."
Да, по одно дело понимать, а совсем другое – сказать о своем понимании.
Могу ли я теперь сказать так, как сказал в свое время сам Пророков?
Ведь когда-то я был его противником. Пророков искал нефть, а меня занимала плотина. В низовье Оби. У Салехарда. Чтобы затопить всю Западную Сибирь. Две-три территории Франции. Или сколько-то десятков Австрии и Бельгии, вместо взятых. Подумаешь, велика потеря! Главное – масштаб идеи. А уж о самой идее выскажутся потомки. Видимо, так считал тот безымянный гений, которому взбрела в башку эта мысль – затопить часть Сибири. А коллектив был наготове. Он стал усердно разрабатывать эту мысль, она растеклась чернильными лужами по разным учреждениям, институтам, ведомствам, экспедициям. В одной из таких экспедиций и я проходил производственную практику как будущий гидрогеолог. Сам я еще не умел рождать идеи, меня только учили этому. Но я уже старался вовсю. Взял насущную тему для своей дипломной работы: "Годовые теплообороты в грунтах Салехардского гидроузла". То есть мысленно я уже построил его, этот гидроузел. И не долго думая, подчиняясь чужой воле, затопил, навеки скрыл под водой почти всю нынешнюю нефтеносную провинцию. Вместе со всеми делами Пророкова. С его буровыми станками, трубами, скважинами. Хотя нефть и газ этого региона Сибири были уже не только в теоретических предсказаниях академика Губкина. Они существовали на самом деле. Их уже вскрыли в иных местах.
Вот в чем великий секрет!
Мы были гражданами, людьми одной державы, Пророков и я.
И делали общее дело.
Все мы стремились вперед, только вперед!
И кто-то, наверно, считал, что мы движемся единым фронтом.
Но даже если предположить, что мы были едины в своем движении, все же нельзя хотя бы теперь не признать, что наши фланги оказались открыты.
Мы незаметно потеряли связь между собой и вскоре пошли навстречу друг другу.
Как две противоборствующие силы.
И вот Пророкову теперь, судя по всему, любопытно было узнать, о чем я разглагольствовал там, на Сибирском совещании, нынешней зимой. Он хотел взглянуть на текст моего выступления: можно ли было его признать как основание для выдачи мне индульгенции?
Я сник.
И я даже подумал, что не имею права показываться без текста на глаза Пророкова.
Но мой спутник, следуя, вероятно, каким-то протокольным правилам, уже устремился вверх по трапу, едва лишь его приткнули верхним концом к двери самолета, однако тотчас, вспомнив про меня, поспешно вернулся и, нетерпеливо улыбаясь, бережно подталкивая впереди себя, повел меня в поднебесную высь.
Ступенька за ступенькой, незаметно я проникался каким-то неведомым для себя чувством.
И когда мы достигли наивысшей точки своего великолепного вознесения на виду у аэродромной прислуги и шофера, преображение свершилось полностью.
В дверях я столкнулся с пилотом, а может, со штурманом ли механиком, но я только машинально отметил присутствие на моем пути этого человека в синей униформе и даже не подумал посторониться, возможно, потому, что синее пятно как-то враз отодвинулось в сторону, словно это была легкая штора, которую невесомо отклонило ветром.
Потом, уже в проходе из тамбура в салон, проплыла перед глазами синяя пилотка стюардессы, как раз на уровне моих глаз, и поэтому было такое ощущение, что пилотка плавала в воздухе сама по себе, и, когда ее не стало на моем пути, я сразу увидел Пророкова.
Он сидел в переднем ряду, с краю.
Он только тут и мог сидеть.
И его не нужно было разыскивать взглядом по всему салону.
Но мне показалось, что ему тут совсем не хорошо, в этом лучшем самолетном кресле.
Как ни странно, он чувствовал себя неуверенно.
Даже беспомощно.
Может, устал от полета.
Или еще почему.
Все-таки, что ни говори, он был не у себя дома.
Эта мысль мелькнула у меня в то мгновение, когда я увидел Пророкова, еще не успев шагнуть к нему. И пока сам он еще не замечал меня. Пока гибкое тело стюардессы разделяло нас – пилотка с головкой уже уплыла в сторону, а тело еще не успело. Какой-то миг!
Но вот черное кожаное мое пальто обозначилось у входа в салон, и Пророков тотчас глянул в мою сторону.
Я рывком протянул ему руку.
Мне хотелось, наверно, скорее помочь Пророкову.
А он смешался.
И руку протянул мне машинально.
Она была вялая.
Может, он принял меня за кого другого?
Сдуру я вырядился во все кожаное, черное, и перепутать меня с кем-то было немудрено.
Однако он сразу же, конечно, узнал меня.
И улыбнулся.
Сначала в улыбке его отразилось смущение, а затем уже – радость.
Он так никогда не улыбался мне!
– Ты чего там понаплел? – с мягким укором спросил он меня без всякого предисловия.
– Где? – растерялся теперь я.
– В своем выступлении.
– В Сибири, что ли? На совещании? – для чего-то уточнил я, хотя и без того все было ясно.
Ну, – совсем так же нукнул Пророков, как нукали в его области.
Судя по всему, я плохо управлял мышцами лица, предоставляя их воле своих эмоции.
Стыдно себе представить, до чего же, вероятно, тошно смотреть на такую физиономию...
Улыбка Пророкова на нет сошла с лица, словно улыбнулся он мне по ошибке.
Освободив себя от ремней самолетного кресла, Пророков грузно поднялся, молча сунул руку тому человеку, который повышал в столице свою квалификацию, и двинулся к трапу.
Все еще не понимая толком, что со мной происходит и как мне надо бы поступить единственно возможным в данной ситуации образом, я покорно пошел вслед за ним, как за гипнотизером.
– Я не поняла, – снова усмехнулась Алина. – Будущее или прошлое воссоздаете вы из этих самых... как их... атомов и молекул?
Гей поднял бокал и посмотрел сквозь него на просвет.
И тоже усмехнулся.
– Будущее из прошлого, – сказал он.
Бог ты мой, говорил себе Адам, но ведь когда-то, лет двадцать назад, Ева казалась ему воплощением чистоты, красоты, нежности, верности, святости и всего такого прочего, хотя он жил с нею совсем не просто.
Адам знал тогда, что любит Еву.
Он был от нее без ума.
Впрочем, он точно знал и теперь, что любит свою Еву, более того, ему часто казалось, что любит он ее ничуть не меньше, чем тогда, двадцать лет назад, напротив, любит сейчас куда сильнее, осмысленнее, хотя, как ни странно, временами она теперь не воспринималась им ни чистой, ни красивой, ни нежной, ни верной, ни святой.
– Тебя словно подменили, причем произошло это на моих глазах, но скрытно от меня, и после такого превращения от прежней Евы ничего не осталось, кроме цвета волос, и ты поэтому перекрасила их, стала фиолетовой, чтобы метаморфоза была полной, – говорил он Еве задумчиво, отрешенно как бы.
– Ты просто перестал меня любить, – отвечала она привычной формулой, отвечала тоже как бы задумчиво и отрешенно, однако вполне язвительно, зная прекрасно, что это неправда, и тем самым раздражая его и уходя от разговора.
ПРОСТО!
Адама так и корежило от этого непереносимого слова, и если машинка была уже разбита, то есть уже послужила орудием его экстремистской выходки, он разражался монологом, которому позавидовал бы любой трагик.
– Я ПРОСТО не переставал! – делал он ударение на противном для него слове. – Хотя ПРОСТО жить я ПРОСТО не умею и не желаю уметь! Зато ты все стала делать ПРОСТО! ПРОСТО поступаешь там, где все НЕПРОСТО, и наши отношения ПРОСТО перестают быть отношениями, и все это называется ПРОСТО ЖИТЬ!..
В ответ Ева произнесла одно-единственное слово.
Трудноуловимое на слух, оно было похоже сразу на два слова, совершенно несовместимых.
Первое слово было вроде как шутливое, сказанное на манер Анисьи, бабушки Гея: "Окстись!" То есть перекрестись, "приди в себя, в свой ум. Хорошее слово.
Второе же слово было ближе к чему-то жаргонному, сленговому, в семье Адама не принятому, но произносимому Евой тоже будто бы игриво: "Заткнись!"
Адаму казалось, что Ева произносит эти два слова одновременно, образуя некое новое звуковое и смысловое значение.
Потрясенный, он долго размышлял о таких удивительных лингвистических способностях Евы, но сам, сколько ни пробовал, так и не смог изобрести неологизм из сочетания этих двух слов.
Как ни крути, получалось одно и то же.
Сначала надо перекреститься, а затем – заткнуться.
А может, просто заткнуться с самого начала и даже не пробовать перекреститься.
Но почему же Гей так и не спросил у Пророкова о том, о чем он спросил у Бээна?
Может, потому, что ответ Бээна уже содержал в себе элементы истины, которую Гею сказал бы и Пророков?
Вряд ли у Бээна и Пророкова было две истины.
Они делали одно и то же дело.
Хотя и по-разному, наверно.
Поэтому истина была одна.
Так зачем же, говорил себе Гей, спрашивать еще и у Пророкова?
Итак, говорил себе Адам, надо просто жить.
Но в таком случае, думал он, количество вариантов одной жизни, то есть жизни одной особи человеческой, возрастет до невероятной цифры, ибо сама особь человеческая будет задавать по своему усмотрению тот или иной вариант своей жизни.
Следовательно, вздыхал Адам, не такая уж простенькая эта формула – просто жить.
Жить в свое удовольствие.
Несмотря ни на что.
Вопреки всему.
Жить, жить, жить...
– С кем угодно, где угодно, когда угодно! – однажды в сердцах сказал Адам своей Еве.
В ответ она произнесла одно-единственное слово.
– Эти райские люди становятся ПРОСТО невыносимы, – сказала Алина.
Она протянула руку к телевизору и вслепую нажала клавишу.
Адам и Ева вмиг исчезли.
Превратились в атомы и молекулы.
Гей чувствовал себя виноватым перед Алиной.
Он смотрел на нее, стоящую у окна, и мысленно говорил себе, что ее жест, возможно, был превратно истолкован.
Подумаешь, провела по его щеке своей ладонью!..
Пауза становилась невыносимой, Алина молча пила из своего бокала, и Гей, нервно расхаживая по комнате, машинально включил телевизор, как делал это десятки, сотни тысяч раз у себя дома, в Москве.
Хмурый Адам сидел на тахте рядом с Евочкой.
"Она его охмуряет, что ли?" – удивился Гей, словно забыв содержание фильма.
Адам как бы оправдывался перед Евочкой, рассказывая ей, что однажды он вышел из кабинета на звонок, чего обычно не делал, и увидел, как Ева, открыв дверь, впустила Эндэа и тотчас, будто истосковавшись, провела рукой по щеке Эндэа, по шее... такое ласкательное движение, говорит Адам.
– Или просто дружеское, – смеется Евочка, – ведь он был самым близким другом вашей семьи, незаменимым другом Адама, то есть твоим незаменимым другом!
– Такое нежное оглаживающее движение... – чуть не плачет Адам.
– ...просто жест гостеприимства! – хохочет Евочка.
– ...какого я и сам давно не знал!
– Естественно, все естественно!
– Но если бы она знала, что я вижу эту сцену, она бы даже не прикоснулась к нему!
– Господи, ну естественно же!
– Кстати, он моим другом и не был, этот самый близкий друг нашей семьи, Эндэа, то есть незаменимый друг Адама, то есть мой друг... тьфу ты, запутался! – говорит Адам смеющейся Евочке.
– Естественно! Я это знала!
– Более того, и Ева тоже знала обо всем этом! – воскликнул Адам в отчаянии.
– Ну естественно!
– То есть она прекрасно знала, что этот человек – разрушитель нашей семьи!
– Господи, ну естественно же, естественно!
Потом он тихо, потрясенно спросил:
– И при этом ты полагаешь, что тот жест Евы... ну, когда она оглаживала щеку и шею Эндэа, встречая его в прихожей, можно воспринимать неоднозначно?
– А разве сама Ева считает иначе?
Незнакомец подошел к Алине, когда она остановилась у парапета набережной.
– Exuse me, please! But J...
Алина испуганно обернулась.
– Вы мне?!
– Jes! – кивнул незнакомец. – То есть да! – сказал он по-русски.
– Но я плохо говорю по-английски!.. – Алина, кажется, испугалась еще больше, когда увидела, что незнакомец не просто напоминает Гея, но похож на него, как двойник. – J speak English very bad... – произнесла она поспешно, как бы отгоняя наваждение, хотя говорила по-английски весьма сносно.
– А вам и не надо говорить по-английски, – смутился незнакомец. – Я говорю по-русски.
– И даже слишком хорошо... – произнесла Алина с сомнением, пристально вглядываясь в незнакомца.
Пожалуй, больше всего ее удивило не то, что этот усатый человек похож был на Гея, иной раз такое случается, даже существует предположение как бы даже научного толка, что у каждого есть двойник. Ее поразило обстоятельство, само по себе менее странное, казалось, – совершенно одинаковая одежда! – но в данном случае воспринимавшееся чуть ли не как проявление неких мистических сил. Это лишь с литературным демоном такое могло произойти, подумала Алина уже с усмешкой, понимая, что незнакомец не примерещился ей, это вполне земной человек, она видела, как он волнуется. Тому демону, если бы он захотел, ничего не стоило вырядиться точно в такой же пуловер, как и у Гея, в такую же рубашку, в такие же джинсы...
И все дело в том, что тот Гей, который сжег себя сегодня, тоже был одет точно так же!
Может быть, это актер? – спросила себя Алина, открыто разглядывая незнакомца.
И затевается какая-то провокация?
Ей, вообще-то, говорили...
Она с тоской посмотрела в сторону гостиницы.
Нигде не видно было ни одного человека!
А ведь только что, казалось, когда она стояла на балконе, тут бродило несколько парочек.
– Что вам от меня нужно? – с тревогой спросила Алина, чувствуя, как дрожит ее голос.
– Ничего... Прошу извинить меня!
Он был, похоже, слишком смущен.
И голос его дрожал тоже.
– Да, но вы подошли и заговорили со мной! – От волнения она осмелела. – Вы думали, что я англичанка?
– Нет, я так не думал...
Пожалуй, он вовсе никакой не актер.
Но и не пьяный.
Вполне, нормальный мужик... Как говорит у нас на родине.
Она улыбнулась, не зная, что делать.
– Значит, вы поняли, что я русская?
– Извините меня, пожалуйста, – сказал он. – Я не буду вам говорить, что подошел к вам потому, что вы напоминаете мне одну знакомую женщину... молодую женщину... весьма молодую... такую же красивую... очаровательную... – Он будто старательно подбирал слова в чужом для него языке, хотя, судя по всему, русский язык он знал не хуже русского человека. – Я подошел к вам потому, что...
Ну говори же, говори! – мысленно приказала ему Алина.
Она вовсе не хотела бы так думать, что слова, которые он только что произнес, великолепный набор великолепных слов, были всего-навсего его устным упражнением, попыткой выразить свою мысль, для обозначения которой этому иностранцу не хватило соответствующих слов и он употребил слова расхожие, которые выучил первыми, а может, лишь эти слова и выучил, как всякий банальный ловелас.
– Я подошел к вам потому, что...
– Я хочу пить, – вдруг сказала Алина.
– Пить?
– Да. Если это возможно...
Она снова оглядела набережную, хотя знала, что никаких кафе тут поблизости нет.
Разве что на мосту, во вращающейся башне.
Или в отеле.
В ресторане.
В ночном баре...
Он как будто сумел прочитать ее мысли.
– Может быть, там? – кивнул он в сторону моста.
– Нет-нет!.. Это слишком далеко.
– Но у меня машина!
– Ну что вы... спасибо!
– Спасибо "да" или спасибо "пет"?
Увы, он говорил даже лучше русского!
– Спасибо "нет", – улыбнулась она.
– Тогда, может быть, в ресторане отеля?
Он кивнул на "Девин".
Алина мгновение раздумывала.
Это был, во всяком случае, способ уйти с набережной.
– Нет, – сказала она. – Спасибо. Спасибо "нет"! – улыбнулась она снова.
Он осмелел.
– Тогда остается только ночной бар!
Он улыбнулся тоже и, как бы уже уверенный в том, что от этого третьего места она не откажется, сделал движение рукой, не то предлагая пойти, не то спрашивая, нужна ли ей будет его рука.
– Только не бар! – сказала она с испугом, прижимаясь я к холодному камню парапета. – Это банально...
Он был озадачен.
– Хм... Итак, – пожал он плечами, – не пить же нам из Дуная!
– А почему бы и нет? – спросила она с улыбкой, спросила только для того, чтобы показать, что их общение на этом не прекращается.
– Вы серьезно?!
– Конечно! – Теперь она уже видела, что он и сам не воспринимает ее отказ как знак конца этого случайного разговора.
– Что вы! – Он не то удивился, не то восхитился. – Дунай – отравленная река! Купаться запрещено категорически. Как здесь, в Словакии, так и у нас, он кивнул куда-то в сторону Дуная и дальше.
– У вас?.. – переспросила Алина, давая понять, что хотела бы знать поточнее, где же именно.
– Да, в Германии.
Алина опять слегка подалась назад.
– В какой Германии? – спросила она как эхо.
– В ФРГ.
Час от часу не легче.
Мало того, что этот человек был похож на Гея, в такой же одежде, как и на муже, так он еще и не словаком оказался, представителем братского народа из страны социализма, как Алина думала поначалу, а иностранцем, немцем, чего доброго, может, и неонацистом.
Такие дела.
Алина опять огляделась.
– Значит, вы немец? – для чего-то уточнила она.
– Да, из Мюнхена.
– Значит, из Мюнхена...
Она чувствовала, что говорит не то, что можно было бы сказать в подобной ситуации, но что именно следовало сказать сейчас, она не знала.
Однако странно, подумала Алина, ведь он так и не сказал, что является немцем, на вопрос он ответил как бы уклончиво.
Из Мюнхена...
Мало ли кто живет в Мюнхене!
– А русский? – вдруг быстро спросила она. – Откуда вы так хорошо знаете русский? Вы были у нас в плену?
– Ну что вы! – Он улыбнулся. – Во время войны я был совсем еще маленьким ребенком.
– Тогда, может быть, вы эмигрант? Второе, третье поколение, а?
– Да нет же!
– Тогда, может быть... – Алина сжалась. – Диссидент?
Он перестал улыбаться.
– Это что такое... дис-си-дент? – произнес он по слогам.
Она удивилась:
– Как... вы не знаете, что такое диссидент? А мне казалось, что у вас, на Западе, только и говорят о диссидентах. Как заводите разговор о Советском Союзе, так сразу: "Диссиденты!.. Диссиденты!.."
– Я такой разговор не завожу... – Он попробовал улыбнуться, однако лицо его снова стало серьезным, даже озабоченным. – Да, но что это такое диссидент?
Алина смотрела на него с недоверием.
Может быть, это и есть начало провокации?
Ее как бы исподволь втягивают в дискуссию...
– Диссидент – это инакомыслящий.
– А! Так, да? – Он даже просиял. Загадка была простой. – А что такое инакомыслящий – это я хорошо знаю.
– Откуда? – Алина была настороже.
– Я изучал русский язык в Советском Союзе.
– Вот как?!
– Да. В пятидесятые годы. Я учился в Московском университете. Имени Ломоносова. Там было много иностранцев. Особенно много было китайцев. Они ходили в синей униформе, такой же, как у Мао Цзэдуна... Но были также из капиталистических стран. Не так много, наверно. Тогда в Москве был только один университет. А теперь, я знаю, еще есть имени Патриса Лумумбы, – он говорил отрывисто, быстро, торопясь убедить ее в том, что говорит правду. – Но тогда был один. А здания – два. На Моховой и на Ленинских горах. Я учился на Моховой. В старом здании. Тогда еще не было нового корпуса филологического факультета на Ленинских горах. Позже я видел его. Стиль модерн. – Он пожал плечами, как бы прося извинить его. – Не гармонирует с основным комплексом университета...
– Вот как... – произнесла она неопределенно.
– Но тогда, в пятидесятые годы, никаких диссидентов – я правильно говорю это слово? – у вас не было.
– Да, кажется... – Алина смущенно улыбнулась. – Тогда я была маленькой девочкой...
– О, понимаю!
Алина сухо покашляла, похлопав себя по горлу пальцами.
Он оживился.
– Так, – он посмотрел на часы, – напиться можно лишь в двух местах... Он отметил про себя, что волнуется. – Во-первых, в вашем номере в отеле... – Он посмотрел на верхний этаж, посмотрел так, как если бы это был небоскреб и туда, на последний этаж, предстояло идти по лестнице, и тут уж невольно улыбнулась Алина, проследив за его взглядом движением головы. – И, во-вторых, в моем номере в этом же отеле... – Он просветлел и сделал выражение лица если не самого гостеприимного, то одного из самых гостеприимных хозяев, готового принять любого гостя и когда угодно. – Но ведь ко мне в номер вы тоже не пойдете! К ужасному капиталисту, западному буржуа...
Алина рассмеялась:
– Ну что вы! Я не такая ханжа, как вам показалось. Идем к вам.
– В самом деле?! – Он ей не поверил.
– Ну вот... А теперь вы удивляетесь... Что же здесь такого странного?
Он молчал. Он как будто вспоминал нечто подобное, что уже было в его жизни. А может, в жизни его жены. Хотя разве жизнь жены и жизнь мужа, если только это и в самом деле муж и жена, не взаимосвязаны?
Алину задело его молчание.
– Кажется, это вы испугались пригласить в свой номер ужасную коммунистку из Советского Союза...
Он встрепенулся:
– Вы коммунистка?
Она внимательно смотрела на него.
– Вы не поняли меня! – Он почувствовал, что опять волнуется, но это было уже другое волнение. – Я ведь и сам коммунист... – Он вдруг понизил голос. Честное слово! Правда! – произнес он горячо, боясь, что она, чего доброго, примет его за провокатора. – Член Германской коммунистической партии с тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года...
– Как странно все это... – сказала она и снова посмотрела по сторонам, будто пытаясь найти подтверждение своим словам. – Вот уж никогда бы не подумала! Впервые в жизни приехала за границу, вообще впервые познакомилась с иностранцами – и надо же! – он оказался коммунистом...
– Вы огорчены? – пошутил он.
– Ну что вы!
– Тогда идем?
– Да.
Они уже не уточняли, куда именно и зачем.
Адам долго молчал, и тогда Евочка повторила свой вопрос:
– Я говорю, а разве сама Ева считает иначе?
– Сама Ева...
В руках Адама появляются странички с набросками новой главы к диссертации, над которой он работал, когда Евочка пришла к нему в кабинет, чтобы совратить его.
– Признаться, и сам я уже не знаю, как считает моя жена... То есть я знаю, конечно, как она считает, но она считает, что я не знаю, как она считает...
– Добавь, пожалуйста, еще два-три глагола, – улыбнулась Евочка.
– Да, конечно. Хотя в своей диссертации я употребил, кажется, все глаголы, но воз и ныне там... Теперь, по правде сказать, я до такой степени устал от бесконечных размышлений на эту тему, что стараюсь вообще не писать про современных Адама и Еву, не столько про Адама, сколько про Еву. Тема как бы даже запретная с некоторых пор, будто райское яблочко... хотя, признаться, тема эта мучает меня, будто свет клипом на ней сошелся.
– Да так оно и есть, – сказала Евочка, она вообще-то была не дура, – свет клипом сошелся на этой теме. Ты думаешь, что главное – это антивоенная тема?
– А тут и думать нечего.
– Правильно. Но тема Адама и Евы является основой. темы войны и мира.
– Внутривидовой борьбы, ты хочешь сказать?
– Нет, войны и мира. Я знаю, что такое внутривидовая борьба...
Адам долго молчал, и Евочка не мешала ему.
Она глядела на него ласково, успокаивающе, а он сосредоточенно молчал.
Потом он задумчиво произнес:
– Иногда и мне кажется, что всякая диссертация, коль скоро она не посвящена предотвращению войны, созданию лучшего общества и так далее, бессмысленна, праздна, безответственна, скучна, не заслуживает того, чтобы ее писали и читали, она вообще неуместна... Это сказал не я, к сожалению, но мог бы сказать и я, как, впрочем, и кто-то другой, мы словно ждали все время, что это скажут за нас, и это было сказано, однако не от нашего имени... Сейчас не время для историй чьего-то Я. И все-таки человеческая жизнь вершится или глумится над каждым отдельным Я, больше нигде...
Это был блистательный монолог Адама!
– Это правда, – откликнулась вдруг Алина.
– При таком точном цитировании, – буркнул Гей, – необходимо указывать первоисточник... Макс Фриш. "Назову себя Гантенбайн". Копирайт.
– Это правда, – повторила Алина, – человеческая жизнь вершится или глумится над каждым отдельным Я, больше нигде.
– В условиях современной цивилизации, особенно западной, все это воспринимается уже как нечто естественное.
– Что именно?
Гей усмехнулся:
– А кто кого погладит, по какому месту и как на это смотрит законный Адам или законная Ева... – Ему не хотелось втягиваться в бесплодную дискуссию на основе высказывания Макса Фриша.
Она поняла не сразу, а может, вообще не поняла.
– Я не об этом... Но как вы сказали? Законный Адам и законная Ева?
– Да, именно так это называется.
– Называется кем, где? Я в первый раз слышу...
– Но ведь вы только что вспоминали, что и сами венчались в церкви, как раз в этой самой, – Гей кивнул в сторону окна.
– Да, венчалась.
– И говорили, что ваш Адам – только ваш, ничей больше?
– Да...
– И говорили, что принадлежите лишь своему Адаму?
– Да, я говорила ему...
– А себе?
Она замялась как будто.
– Признаться, вот об этом я, пожалуй, не думала...
– Значит, вы просто жили? – спросил Гей, стараясь не делать ударения ни на одном из двух последних слов.
– Как, как вы сказали? – Она была, казалось, близка к смятению.
– Я имел в виду, что надо просто жить, – произнес он вроде как бесцветно.
Вот теперь она не знала, куда деваться от его взгляда.
– Да, я говорила так однажды... Но я вкладывала в эти слова совсем не тот смысл.
– Не тот – это какой же?
– Какой вкладываете вы.
Гей опять усмехнулся:
– Да нет, я ничего такого не вкладываю. Я просто смотрю фильм про Адама и Еву. И герои говорят мне, что надо ПРОСТО ЖИТЬ. ПРОСТО ЖИТЬ НАДО. ЖИТЬ НАДО ПРОСТО. С кем угодно, когда угодно, сколько угодно...
Алина вдруг метнулась к нему и вмазала пощечину.
Это был мощный импульс реакции воссоздания.
Не запланированный, как видно, Вселенской Канцелярией Миграции Душ, или как там это называется, – может быть, просто Вселенским Химуправлением Главка Минхимпрома.
Впрочем, ведомство могло быть совсем другое.
Закрыв глаза свои ладонями, чтобы не видеть ее стыд, который обуял Алину после звонкой, на весь "Гранд-отель", незаслуженной пощечины, Гей с ужасом ощутил, что, кажется, вот-вот возникнет, если уже не возник, дефицит на атомы и молекулы розового цвета.
Днем с огнем их теперь не сыщешь!
Ему хотелось надеяться, что где-то в загашнике, под прилавком... ну где там обычно придерживают дефицит?.. еще оставалось какое-то количество необходимого ему продукта, товара ли.
Ах, если бы через кого-то выйти на нужного человека, позвонить ему, письмо ли принести, лучше, конечно, позвонить, нынче письма, говорят, потеряли силу, их подписывают почти всем настырным соискателям дефицита, точнее, того, чего каждый добивается, ищет, просит и чего каждому, естественно, пока не хватает, потому что у иных как бы на всякий случай в несколько раз больше того, чего нет вообще и в единственном экземпляре у других, – следовательно, процедура задействования блата, именно так это называется, поневоле усложнилась, письмо должно сопровождаться, предваряться ли звонком, желательно по особому телефону, чтобы распорядитель дефицита был уверен, что письмо написано не под нажимом просителя, то есть соискателя дефицита, а по доброй воле, в знак приятельской любезности того, кто уполномочен подписывать.
Такие дела.
Увы, Гей не умел выходить на нужного человека и никогда не пользовался письмами, тем более как бы продублированными, то есть письмами позвоночными.
Но ему теперь больше всего на свете хотелось продолжить воссоздание будущего из настоящего, причем используя преимущественно розового цвета атомы и молекулы!
Вроде как дачу в Грузии построить из умопомрачительного розового туфа.
Что, кстати заметить, удалось тому пииту.
Выходит, как бы сказал Бээн, воссоздание Геем кристаллической решетки будущего следует рассматривать как неплановую стройку.
Алина и Гей стали мужем и женой. Адам и Ева вкусили запретного яблочка.
Произошло это, как известно, в раю.
Но сначала на этот рай надо было получить ордер.
И Гею этот ордер дали.
Совершенно неожиданно!
Впрочем, Гей вовсе не рассчитывал получить этот ордера на рай.
Он просто пришел к своему начальству и волнуясь заявил, что, поскольку ему не предоставили никакой жилплощади, даже места в общежитии, что противоречило Положению о молодых специалистах, он вправе уйти в другую организацию, не отработав обязательные три года, которые в назначенном месте должен отработать молодой специалист, как бы тем самым расплачиваясь с государством за бесплатное обучение.
Такая длинная у него вышла фраза.
Ее породила не менее длинная дорога к месту работы.
С Новой Гавани, где он обретался.
И от места работы обратно, разумеется.
Иногда и пешком почти через весь Лунинск.
Как раз тут и можно было еще разок вспомнить про Новую, Гавань.
А значит, и о Бээне тех лет.
Но это была бы совсем другая реакция воссоздания.
Теперь же Гей, после пощечины Алины, которая была катализатором, воспроизводил из атомов и молекул розового цвета заданную мизансцену любви к Алине.
Любви с Алиной?..
Ведь именно так это теперь называется.
И, направив реакцию в нужное русло, Гей вернулся к тому моменту, когда он высказал своему начальнику столь длинную фразу, почти как Заявление телеграфного агентства.
Стоя перед начальником, Гей пока и сам еще не знал, что он будет делать, куда направится, однако начальник молча выдвинул ящик стола, достал какую-то розовую бумажку, что-то написал на ней и отдал ему.
– Это что? – спросил Гей.