Текст книги "Самосожжение"

Автор книги: Юрий Антропов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)

– Это ордер, – сказал начальник.

– Не понимаю...

Начальник усмехнулся.

– Поймешь! – сказал он. – Теперь ты от меня никуда не денешься.

– Это почему же?

– Да потому, что я тебе квартиру даю!.. – и начальник осекся, не закончив фразу.

Похоже, он хотел добавить какое-то слово.

Например, балда. А может, кое-что иное.

– То есть как... – Гей с недоверием и как бы с опаской уставился на розовую бумажку.

Он отчетливо помнит, что бумажка была розовая.

Тут уж хочешь не хочешь, и даже на эту бумажку надо затратить немалое количество розового цвета атомов и молекул.

Дефицит становился еще острее.

На бумажке значилось, что Гей – фамилию его прямо на глазах вписал начальник! – получает ордер на однокомнатную квартиру площадью двадцать метров... ну и так далее.

"Неужели все это делается так легко и просто?" – подумал Гей, выходя из кабинета начальника.

Гей понимал, конечно, сколь наивна его мысль, он знал, что его отец много лет живет на Новой Гавани в бараке, в одной комнатке, впятером, а жили и вшестером, всемером, а затем вдесятером, когда к ним вдруг нагрянула из Магнитогорска родная сестра отца Гея, да не одна, а с двумя детьми, и жили они такой оравой бог знает сколько времени в одной-единственной комнатке, у них даже кухни не было, не говоря про какие-то удобства.

Однако Гей отвлекся.

Кристаллическая решетка разрасталась явно вкривь и вкось и отнюдь не из розового цвета атомов и молекул.

Давали себя знать метастазы.

И наверняка потребуется хирургическое вмешательство.

Ведь Гей хотел вспомнить лишь о том, как он и Алина сидели потом на кухне в новой квартире, прямо на подоконнике, потому что даже стульев у них тогда не было.

У них ничего тогда не было.

Кроме бутылки ситро и помидоров.

Они выпили прямо из горлышка.

Алина чуть не захлебнулась.

Собственно, ни Гей, ни Алина понятия не имели, что это за ситро такое, им было все равно.

Да и пить им, признаться, не хотелось.

Просто хотелось устроить праздник.

По случаю новоселья.

Алина помыла окна, Гей притащил из хозмага железную кровать, матрац и ватную подушку.

Ему до слез не хотелось покупать именно эту железную кровать!

Но других в продаже, увы, не было.

Ирония судьбы!

Когда-то, в детстве, он мечтал о своей собственной кровати. О железной кровати. То есть о кровати из железа. Кто первый придумал, сделал железную кровать? Гей считал когда-то, в детстве, что этим первым умельцем был его отец, военный человек, офицер, после войны сменивший офицерскую форму сначала на телогрейку старателя, а затем, после закрытия прииска, на брезентовую робу электросварщика. Ах, какие кровати отец варил из железа! Это были фантастические кровати. Из ржавых угольников, труб и прутьев. Да, это были красавицы! Черные. С лаковым блеском. Наимоднейший гарнитур. Эту краску называли паровозной. Еще величали ее кузбашлаком. Так и звучало. Но по госту именовали, кажется, несколько иначе. Кузбасслак. Кузбасский лак? В словарях этого слова, конечно, нет. В словарях русского языка, разумеется. Очень популярная по тем временам краска. Стойкая. Не маркая. Паровозы и в самом деле красили ею. Легко можно было достать этот кузбашлак. А вот голубенькую или еще какую цветную – это лишь по знакомству, как скромно тогда называли блат. Позже, правда, когда строительство бараков на Новой Гавани пошло полным ходом, появилась и разная масляная краска. Отец перекрасил свою кровать в голубой цвет. Он красил ее несколько раз подряд, но кузбашлак все равно проступал местами, и кровать получилась пегой. Вообще она понравилась соседям еще и некрашеная. В магазинах кроватей не было никаких. Страна восстанавливала народное хозяйство, и конечно же было не до кроватей. Отцу посыпались заказы. А он был добрым и не мог отказать людям, хотя его дети, Ваня и Гей, спали на полу. Отец говорил, что вот уж в следующий раз он обязательно сделает кроватки для Вани и Гея, они же свои, не чужие, могут и подождать. И они терпеливо ждали. И год, и другой, и третий... Отец сразу же стал заметной фигурой не только своего барака, но и соседних, до которых дошла молва о железных кроватях. У отца, как сказали бы теперь, появился маленький бизнес. И не просто бизнес, а почетный бизнес! Даже как бы гуманный. Он людям делал кровати. Он людям делал приятное. Чтобы они поднялись над землей. Правда, это приятное он делал из государственных средств. Пусть и ржавых. Которые все равно валяются под открытым небом. Отец преступал закон, чтобы сделать людям приятное, а заодно и себе добыть небольшую прибавку к зарплате. Ему повезло закон его не покарал. Но ему все равно пришлось пережить разочарование. Как всякий увлекающийся человек, как человек к тому же очень добросовестный, он вскоре стал делать кровати, как бы это сказать, модельные, с литыми фигурными головками из алюминия. Он огорчался, что не может сделать если уж не панцирную, то хотя бы какую-нибудь сетку, чтобы кровать была не хуже магазинной – той магазинной, какие бывали в продаже до войны. Он бы сделал в конце концов и сетку, но на РМЗ, как сокращенно называли ремонтно-механический завод, где работал отец, не было подходящего материала. Слава богу, что можно было брать сколько угодно и труб, и угольников, и железных прутьев. Вместо сетки приходилось класть самые обычные доски, которые держались на угольниках. Но доски были заботой уже владельцев кровати, счастливого покупателя, дождавшегося своей очереди. Более того, чаще всего кровать продавалась уже и некрашеной. Это было даже в интересах покупателя, потому что крашеная кровать стоила, естественно, дороже. Отец увлекся не на шутку. Он умудрялся выносить готовые части кровати через проходную, и ему всегда кто-нибудь помогал, и спинки с угольниками тут же возле проходной грузили на машину, которая отвозила рабочих на Новую Гавань, а там, возле гаванского рынка, где машина поворачивала обратно, рабочие помогали сгрузить кровать, и она нередко сразу же попадала в руки очередного счастливчика. Правда, вскоре и другие электросварщики наладили производство железных кроватей. Появились конкуренты. Много конкурентов. Их стало почти столько же, сколько и потребителей кроватей. И дал знать себя застой сбыта, как сказали бы экономисты. И в один прекрасный момент все поняли это. И производители, и потребители. Только один отец не хотел или не мог понять это. Он был оптимистом. Может быть, в этом-то все дело. И он был энтузиастом. У него был характер просветителя, мессии. Ему хотелось делать людям добро. Пусть и не бескорыстно. Ведь кроме всего прочего у него была большая семья и не очень большая зарплата. Он стал вывозить кровати на толкучку по воскресным дням. Толкучка в те годы была в самом центре Лунинска, от Новой Гавани километрах в десяти. Автобусов не было. То есть сами по себе автобусы были, конечно, такие маленькие, пузатенькие, с одной передней дверцей, которую вручную открывал водитель с помощью рычага. Имений в Лунинске маленький Гей впервые в своей жизни увидел эти автобусы. Они появлялись на улицах внезапно, редко, как ныне появляются летающие тарелки, их было очень мало, люди взглядом провожали эти автобусы как диковинку, только-только отгремела война, вся техника была военная, какие там автобусы, откуда! С работы и на работу люди ходили пешком, через весь город, но Гавань, точнее, Новая Гавань была слишком далеко, за чертой города, и поэтому гаванских рабочих возили грузовые машины, бортовые, без верха. Но они ходили только по будним дням. Утром и вечером. И отцу пришлось сделать тележку на двух колесах. Тачку. Он укладывал на тачку кровать, которую варил целую неделю в обеденный перерыв, и толкал тачку перед собой до центра Лунинска. На дорогу в один конец у него уходило не менее трех часов, с перекурами, поэтому приходилось выходить чуть свет, чтобы захватить на толкучке место в ряду. Зимой было легче, отец возил кровати на санках. Но случалось, он и возвращался домой с кроватью. Огорченный. Подавленный. Он, казалось, не мог понять, почему люди перестали покупать его кровати. Ведь совсем недорого. Сто рублей за кровать. По масштабу цен того времени. Просто даром. Меньше стоимости теперешних раскладушек. А он мог бы еще сбавить цепу, даже наполовину! Если бы увидел заинтересованного покупателя. Главное – убедиться, что труд был не напрасный. Самое невыносимое для отца было в том, что непроданную кровать приходилось везти обратно домой, на глазах соседей, которые несколько месяцев назад бились за эти кровати. Гею казалось, что уж теперь-то одну из непроданных кроватей отец отдаст Ване или ему, но кровать дожидалась очередного воскресенья, и отец снова направлялся на толкучку, нередко прихватывая с собой и Гея как старшего, чтобы помогал толкать тележку, а потом и в ряду стоял возле кровати, карауля покупателя, пока отец слонялся по толкучке, изучающе оценивая, как идут дела у других умельцев, которые тоже хотели осчастливить людей кто чем мог: малеванными картинами с русалками и лебедями, гипсовыми копилками в виде кошек и собак, сахарными петушками, наконец. Если отцу и во второй раз не удавалось продать свою кровать, он сваливал ее где-нибудь возле забора и с пустой тачкой шел по Новой Гавани с видом победителя. А на неделе он снова делал кровать, вывозил ее с территории РМЗ, красил, обтачивал литые головки, чтобы не было зазубрин, и в воскресенье на рассвете грузил кровать на тачку и шел через весь город на толкучку. Гей помнит, как все это кончилось... Однажды, после того как толкучка опустела и базарник стал прогонять отца, чтобы закрыть ворота, отец долго стоял перед кроватью, медленно раскачиваясь с носков на пятки, уставясь в землю невидящим взглядом, докурил папироску, растер каблуком окурок и, будто не имея никакого отношения к тачке с кроватью, пошел прочь. Гей не мог понять, что случилось с отцом. Он догнал его, тронул за рукав, дернул сильнее, чтобы отец остановился, но отец уже вышел за ворота, он и не думал возвращаться! Гей метнулся было назад, ему жаль было кровать и тачку, к которой он успел привыкнуть как к чему-то необходимому, неизбежному, но справиться одному было не под силу, и Гей заплакал...

Вот какая история была связана у Гея с железной кроватью.

Даже новелла могла бы получиться.

Возьмись за нее какой-нибудь мэтр так называемой рабочей темы в литературе.

Такие дела.

Но Гей отвлекся.

Опять давали себя знать метастазы.

Кристаллическая решетка опять разрасталась не в ту сторону.

Ведь Гей хотел воссоздать самую первую сцену в раю.

Он получил первую в жизни квартиру!

Он и не знал, как это прекрасно – иметь свою крышу над головой.

И Гей наслаждался вместе с Алиной этим волнующим состоянием.

Тут надо отдать Алине должное, она не так вот сразу кинулась в этот омут как называют семейную жизнь, которая, увы, подчас начинается с первой совместной ночи.

Больше месяца Алина ходила в квартиру Гея как невеста, но еще не жена, хотя вела там хозяйство, то есть мыла, стирала, чистила, варила.

Им не хватало стола.

Они пиршествовали все там же, как и в самый первый раз, на подоконнике.

Не то денег у Гея не было, чтобы купить стол и пару стульев, не то в магазине всего этого не имелось, Гей теперь и не помнит.

Во всяком случае, свой первый мебельный гарнитур они купят лишь в 1982 году, почти четверть века спустя.

И весь этот месяц, когда Алина ходила к Гею на улицу Урицкого, в центре Лунинска, был вроде как медовый, хотя между Геем и Алиной ничего такого не было, что почти всегда, говорят, бывает, когда к молодому человеку в его собственную квартиру больше месяца ходит молодая девушка.

Это было воистину отрадное воспоминание, как считал теперь Гей.

Он любил Алину и уже не мог не любить ее, она была ему нужна как никто другой, он боялся ее потерять мало ли почему, и вместе с тем ничего такого, что связало бы их, между ними еще не было.

– Нужна какая-то ниточка, – отчаянно говорил ей Гей, не лукавя нисколько, не используя некий прежний опыт в подобных делах.

Какое уж тут лукавство, какой опыт, если это была его первая любовь!

Не увлечение, нет, что случалось с ним в университете, и это было вполне естественно, а любовь.

И Алина внимательно слушала Гея, когда он говорил ей про какую-то ниточку, и вполне разделяла, казалось, его мнение, потому что, судя по всему, и она любила Гея, но протянуть между ними эту условную ниточку совсем не торопилась.

И только в середине лета, спустя пять месяцев после знакомства, эта ниточка наконец возникла.

Алина решила остаться у Гея на ночь, остаться насовсем, и железная кровать из хозмага оказалась для этого достаточно широкой.

Знаменательный день в жизни Гея!

Кстати, сразу и стол появился.

Мать Алины, вдруг нагрянув как бы с целью разведки, произвела неизгладимое впечатление на притихшего, сжавшегося на железной кровати Гея, правда, бить не стала, кричать – тоже, неожиданно скоро ушла, но потом вернулась вместе с отцом Алины, человеком тихим, покладистым, да не с пустыми руками, а как бы уже и с приданым в виде крашеного суриком дощатого стола и двух самодельных табуреток.

Да, это был знаменательный день.

И на его воссоздание Гей хотел бы использовать самые лучшие атомы и молекулы.

В ту брачную ночь, лаская его, целуя, она сказала проникновенно, от чистого сердца, наверно сказала как думала, как чувствовала, без всякого наигрыша, на который была в тот момент не способна, сказала, что, если к нему подойдет кто-нибудь хоть однажды и посмеет взять его за руку, ну, конечно, какая-нибудь девушка, женщина, – когда бы это ни случилось, хоть через двадцать, тридцать, сто лет! – она этой девушке или женщине так вмажет, та-ак вмажет!..

А уж если какая-нибудь девушка или женщина – когда бы это ни случилось, хоть через сколько лет! – посмеет его поцеловать, она сделает этой девушке или женщине... сама не знает, что она ей сделает!

Она была в тот момент прелестна, нежная, преданная воительница.

Увы, эту пощечину он только что получил сам!

Современный способ защиты научных диссертаций, сказал себе Гей, не отнимая ладоней от лица.

Оппонент дает новой теории оценку, тут же устанавливая связь науки с жизнью, а соискательница ученой степени как бы в порыве благодарности бьет оппонента по физиономии.

Но неужели для того, чтобы Ева стала снова такой, какой она была много лет назад, возможно в пору медового месяца, Адаму требуется как минимум сжечь себя на костре в знак протеста против внутривидовой борьбы?

Впрочем, это уже была научная проблема социолога Адама, которую он разрабатывал в своей диссертации.

Гей открыл наконец глаза свои, чтобы увидеть Алину, которую обуял стыд после звонкой, на весь "Гранд-отель", незаслуженной пощечины.

– Один пожилой социолог, – сказал он, – в свое время долго живший вместе с чукчами в их ярангах, рассказывал мне о том, как чукчи относятся к любви...

– Чукчи? – спросила Алина.

– Да, чукчи.

– Интересно... Ну и как же они относятся к любви?

– А вот так. Если мужчина сказал женщине или девушке: "Я тебя люблю", она уже не может принадлежать другому.

– Да, но что при этом чувствует женщина или девушка, если подобное заявление сделал мужчина, которого она не любит и не полюбит никогда?

Гей пожал плечами:

– В следующий раз я спрошу об этом. Пожилой социолог теперь живет под Москвой, в семейном пансионате творческих работников.

Алина подняла бокал:

– Давайте выпьем за то, чтобы мужчина говорил "Я тебя люблю" только любимой и любящей женщине, после чего ни он, ни она уже никогда не могли бы принадлежать другому.

– Хороший тост... – Гей потянулся было к своему бокалу. – Но одну минутку! – Он смотрел на экран телевизора. – Кажется, и Адам с Евой готовы к тому, чтобы выпить за настоящую любовь...

– Да, – кивнула Алина, – но не сейчас. Адам пока еще не готов к тому, чтобы выпить со своей законной Евой за настоящую любовь...

– А сама Ева?

– Она ближе к этому желанию. Как и всякая женщина.

– Вот как?!

– Чему же тут удивляться?

– В самом деле... – буркнул Гей, – разве же не сама Ева была причиной момента распада, который почти наступил...

– Какого распада? – не поняла Алина.

– Который подобен ядерному взрыву.

– Ну, не сравнивайте! Ядерный взрыв – это всеобщая смерть.

– А то, что происходило между Адамом и Евой, – разве это не смерть?

– Это любовь, – сказала Алина как бы вполне серьезно.

– Браво!

Ну и дурак, сказал бы ему Бээн. Красивая баба сама на шею вешается, а он устроил дискуссию на тему любви, верности, ну и так далее. Что же может начаться с этого? Ни бардак, ни диалектика жизни...

К его удивлению, она согласилась выехать в сторону Рысы хоть сейчас. Вначале Гей не поверил, но Алина тут же, почти на его глазах, сменила розовое платье на джинсы и куртку.

– Я готова!

Глядя на нее, он подумал, что Алина всегда была легка на подъем. Легка до такой степени, что его стремление к домоседству, особенно в последние годы, считала привычкой дурной, может быть куда более дурной, нежели привычка проводить вечера и даже ночи вне дома.

– Ну что ж... – сказал он. – Я должен сначала подняться в свой номер. Оставлю записку переводчице. И вообще... – Его вдруг осенила догадка: – Вы же после Рысы прямиком в Братиславу поедете, наверно...

– Да, – кивнула она, упаковывая саквояж. – Свадьба состоялась, делать здесь больше нечего. До другой свадьбы, по крайней мере, – добавила она, улыбнувшись.

– Другого Гея и другой Алины?

– Ну почему же... – ответила она как бы вполне серьезно. – Может быть, кто-то из этих снова примет участие...

И лишь когда они проходили по вестибюлю отеля, Алина, встретившись взглядом со швейцаром, который, возможно, догадывался, что рядом с нею идет не тот мужчина, чей чемодан он отнес утром в машину, подумала, что напиться можно было и у портье.

Еще не поздно.

Хотя, собственно, и ее номер был не так уж высоко, на четвертом этаже.

И швейцар, как бы угадывая ход ее мысли, уже открыл дверцу лифта. Но незнакомец, продолжая свой рассказ о том, как и почему он вступил в Германскую компартию, мягко увлек ее на лестницу, деликатно поддерживая под локоток. В самом деле, не ехать же на лифте на второй этаж, где был его номер.

Может быть, думал Гей, этим и отличаются два зловещих знамения нынешнего века: внутривидовая борьба, которая идет в иных семьях, и постоянная угроза ядерной катастрофы, которая нависла над всеми семьями.

Первая еще длится бесконечно долго, но уже как распад необратимый, даже после взрыва, каковым является, скажем, подозрение в измене одного из супругов, почти всегда равное факту измены.

Вторая же, то есть угроза ядерной катастрофы, после взрыва хотя бы одной целенаправленной ядерной бомбы перестает быть угрозой катастрофы, ибо некому уже будет угрожать.

Такие дела.

Гею снова было тревожно.

Он уже вспоминал о том, что время от времени ему было тревожно еще до самой первой встречи с Алиной.

Хотя он вспоминал не совсем правильно.

Не совсем правильно воссоздавал себя из атомов и молекул.

Тревожно ему было чаще всего, а вот время от времени он как бы забывал о своей непонятной, подспудно жившей в нем тревоге.

Вполне возможно, сказал себе Гей, что, если принципиально – именно так это называется – не принимать во внимание те многообразные проблемы, которые возникали в его жизни начиная чуть ли не с младенческого возраста, – а совсем принципиально если поступать, то нужно не принимать во внимание и те проблемы, которые, возникали в его жизни не только в младенческом возрасте, но и до появления на свет белый, – можно сделать точный сам по себе вывод, что он, еще будучи закодированным в генах, в родительских хромосомных клетках – атомах и молекулах? – уже интуитивно угадывал последствия будущих, грядущих инициатив в создании новых систем оружия – именно так это называется.

В самом деле, США начали разработку ракет, а затем и ядерных бомб еще до того, как Гей оказался в утробе матери.

Кстати, а потом, после ядерной катастрофы, после вековой паузы и гипотетически возможного воссоздания из атомов и молекул, спросил себя Гей, повторится ли эта способность человека не только предчувствовать, но и чувствовать вообще?

Да, но разве теперь, сказал он себе, еще до всеобщего катаклизма, иные люди, внешне здоровые, не потеряли напрочь это удивительное свойство?

Может быть, сказал себе Гей, это и есть результат внутривидовой борьбы, которая идет в иных семьях.

А надо ли вообще, вдруг спросил себя Гей, воссоздавать Бээна в будущей гипотетической жизни?

Или же в реакции воссоздания надо менять режим?

Увы, от Бээна тоже не останется и следа, если разразится то, что может разразиться.

В самом деле, смородинский птичник будет просто грудой железобетона, одним из всемирных нагромождений обломков интернационального строительного материала.

И все остальное, что сотворено волей Бээна не только во время расширенных выездных уик-эндов, где Бээн был подобен не просто прорабу, но атаману, вождю, предводителю, который отдавал приказы прямо на поле брани, причем подчас непечатной, в конце концов тоже превратится в бесформенную груду интернационального строительного материала.

Которая даже на пирамиду похожа не будет.

Сколь ни бессмысленна сама по себе пирамида.

Кстати, и у Бээна можно было спросить в Москве.

На своей территории.

Гей встречал и Бээна – тоже в аэропорту.

И тоже как бы не по своей воле.

Между прочим, Гей однажды описал, как ему звонил, а потом и заезжал за ним на министерской черной машине человек Бээна, его порученец, демон на договоре...

Бог знает зачем понадобилось Гею описывать все это!

Представлял ли сей материал хоть какой-нибудь социологический интерес?

Сказать весьма трудно.

Георгий шутил над Геем, что это описание всего-навсего уроки графомании, хм...

И тем не менее Гей держал эти записи в Красной Папке – скорее всего, из духа противоречия.

Москва. 1980 год

Первый раз в этот день телефон позвонил ровно в девять. Будто в каком-то учреждении. Я был на кухне и схватил трубку сам, хотя обычно это делала Алина, решая по своему усмотрению, звать меня к телефону или не нужно. Так было у нас заведено. Семейная подстраховка...

– Георгий Георгиевич? – голос был незнакомый.

– Да...

– Привет вам! Я звоню по поручению Бээна. То есть, извиняюсь, Бориса Николаевича. Знаете такого? – голос стал вроде как дружески шутливым.

– Знаю, конечно! – сказал я. – Простите, а кто вы и откуда звоните?

– Я слушатель Академии общественных наук. Так что проживаю пока в столице, – охотно доложил незнакомец и добавил совсем по-свойски: – Зовут меня Матвеем Николаевичем, но землякам я разрешаю звать меня Мээном, а вы же земляк!

– Очень рад! – сказал я, думая, однако, о Бээне: какое же, интересно, поручение дал он этому слушателю.

– Бээн прилетает в Москву через... через... – Мээн, вероятно, смотрел на часы. – Через пятьдесят минут. И он дал мне поручение привезти вас в аэропорт.

– Зачем? – растерялся я.

– Чтобы встретить его.

– Чтобы я встретил Бээна?!

– Ну да! – Мээн, похоже, разыгрывал меня. – А разве вы не хотите встретить Бээна?

– Но... я же никогда не встречал его раньше, – простодушно признался я.

– А вот теперь и встретите! Я сейчас заеду за вами, – деловито сказал Мээн. – Ваш адрес у меня есть. Буду через десять минут. И мы вовремя успеем в аэропорт...

Я не сразу пристроил на место телефонную трубку.

"Это из-за моей статьи... – подумал я. – Вероятно, с чем-то не согласен... Уж не для того же Бээн хочет меня видеть, чтобы пожать мне руку!.."

– Я должен поехать в аэропорт, – сказал я Алине.

– Да я уже догадалась...

Алина была больна, и я, конечно, знал об этом.

– Прости, пожалуйста. Я и не собирался сегодня уходить из дома в первой половине дня, пока не вернется из школы Гошка.

– Ну что ты! – Ее это тронуло. – Ничего страшного.

– Да ведь Юрик не отстает от тебя ни на шаг!

– Не отстаю, – настырно подтвердил Юрик.

Я на ходу поцеловал Алину и потрепал пальцами волосы Юрика.

Я быстро, почти лихорадочно переодевался.

У меня теперь не выходила из головы предстоящая встреча с Бээном.

Конечно, он прочитал в центральной газете мою статью о родных краях. Только этим и можно объяснить его желание встретиться уже в аэропорту. Дел у Бээна в Москве, надо полагать, непочатый край, и он хочет, вероятно, выкроить время и поговорить со мной прямо в машине.

Точнее, высказать свое отношение к статье.

Используя один из своих универсальных ответов.

А может, заодно и меня коснется?

В том смысле, что не такой публикации ожидал он от столичного социолога, которому, кстати, в свое время было дано напутствие самого товарища Пророкова.

Но ведь статья возникла не вдруг, не на кофейной гуще! Я же ездил в Лунинск почти каждый год и встречался с Бээном несколько раз, вместе с ним бывал в хозяйствах области, так что написал эту статью не наскоком, не с бухты-барахты.

– Ты помнишь, – вдруг сказала Алина, выходя из кухни, – я же тебе говорила, что не надо писать эту статью...

Я взял из шкафа бритву.

– Ты никогда меня не слушаешь, – обиделась Алина.

Я включил бритву. Шум моторчика скрадывал звук ее голоса. А вдобавок еще и за окном, на улице, поднялся неимоверный грохот. Бульдозерист завел свою махину. До чертиков надоела эта вечная стройка. Одно ломают, другое возводят. Я молча смотрел на жену, как она закрывает и открывает красивый аккуратный рот, и хорошо себе представлял, о чем она говорит. Не надо писать такие статьи. О родном крае. О земляках. Так трудно быть беспристрастным. Нельзя же только хвалить. Надо писать и о недостатках. Но как раз этого-то никто и не любит. И земляки обидятся в первую очередь. Ты, например, просто хотел написать, что нужно беречь уникальную природу края, кедровые леса и чистейшие горные реки, как бы изрекая на всякий случай вечные истины, а земляки поймут это как намек, что у них плохо поставлена охрана природы. А Бээн – он тоже человек. С эмоциями. И ему тоже будет неприятно, если на всю страну прозвучит какая-нибудь критика в адрес земляков, а стало быть, в его собственный адрес, даже если критика эта будет завуалирована, так сказать...

Я выключил бритву.

– Послушай, Аля, мне совсем не хочется ссориться. Мне просто некогда, понимаешь?

– Пожалуйста, я вообще могу ничего не говорить.

– Ну да! Это ты можешь!..

Я кое-как завязал галстук.

В дверь позвонили.

На пороге стоял незнакомый мужчина. Верзила. Амбал...

– Георгий Георгиевич? – незнакомец улыбался. – Я за вами. Я только что вам звонил... Я слушатель Академии...

Ну и так далее.

Мээн тиснул мою руку.

– Может, пройдете на минутку? – Мне стало неловко, что я так сурово встретил земляка.

– С удовольствием бы. Но в другой раз. А то опоздаем к самолету.

И тут в прихожую вышла Алина. Чего ей, конечно, не следовало делать. В ногах у нее, цепляясь за халат, путался Юр и к.

Мээн во все глаза смотрел на Алину.

– О!.. – только и сказал он и поспешно протянул Алине руку, словно боясь, что она, как диковинная бабочка в ярком халате, упорхнет сейчас обратно.

Алина с улыбкой подала ему свою руку.

Во взгляде Мээна нетрудно было уловить застарелый, не утоленный и к зрелым годам интерес к хорошенькой женщине – разумеется, к незнакомой и молодой.

Я знал мужчин такого типа.

Впрочем, под обычное определение "бабники" они подходили далеко не все. Напротив, иные из них слыли добропорядочными семьянинами, не изменявшими жене. Просто они были неравнодушны к красоте и женскому обаянию. И не считали предосудительным заговаривать с симпатичной особой, где бы она им ни встретилась. Причем некоторые из них, начитанные, даже цитировали при этом Ромена Роллана, где-то сказавшего, что, если в толпе ты увидел лицо, которое показалось тебе интересным, подойди к этому человеку и заговори с ним, потому что другого случая может не быть.

И многие нынче так и делают, и эта привычка стала для них своеобразной игрой, в которой был свой азарт, заводивший иных чересчур далеко, к чему, в общем-то, не призывал великий француз.

Глядя на Алину и Мээна, которые, улыбаясь друг другу, обменивались необязательными фразами, я почувствовал острое желание выставить вон этого порученца, демона.

Алина вовремя почувствовала мое агрессивное настроение. Обычно она резко менялась, как бы даже демонстративно переходя на жесткий, не сказать грубоватый, тон, чтобы у меня не было повода упрекнуть ее в легкомысленном поведении. И я злился еще больше. Потому что даже дураку было ясно, что причина такой перемены, бросавшейся сразу в глаза, связана с ревностью мужа. Но сегодня Алина продолжала улыбаться, как ни в чем не бывало. Она даже пригласила Мээна выпить чашку чая.

– Ты же знаешь, – сказал я, застегивая свое пальто, что нам некогда.

– Да, к сожалению, мы опаздываем, – еще шире улыбнулся Мээн.

Он как вошел в квартиру в своей фетровой роскошной шляпе, так и стоял в ней перед Алиной, даже не подумав ее снять.

– Приятно было познакомиться со своей землячкой, – млел и таял Мээн.

– Если вы имеете в виду родину мужа, – улыбнулась ему Алина, – то я, увы, не имею к ней никакого отношения.

– Неужели, Георгий Георгиевич?! – картинно изумился Мээн. – А я думал, что вы оба оттуда. Но все равно, – он так и ел глазами Алину, – приезжайте к нам летом. Угостим вас настоящими сибирскими пельменями.

– Почему же только летом?

– Летом у меня отпуск. Уезжаю на родину. А зимой живу в Москве. Я же пока являюсь слушателем Академии...

– В таком случае приезжайте к нам на пельмени зимой, – улыбнулась Алина.

– Но какие же в Москве пельмени?! В пакетах которые? – Он, похоже, совсем забыл, куда собирался ехать, и не прочь был уже снять пальто, расстегнул машинально пуговицы. – Ну разве же это пельмени, Алина... Алина... – он близко заглядывал ей в глаза, как бы пытаясь по ним угадать ее отчество.

– Игоревна! – засмеялась она, засмеялась впервые за утро.

– Ну разве же это пельмени, Алина Игоревна! Которые в пачках-то! Это же штампованный ширпотреб! – Он тоже засмеялся, довольный своей шуткой.

Здоровенный, упитанный, розовощекий, в габардиновом дорогом пальто, Мээн стоял у дверей как монумент.

Такого и с места не сдвинешь.

Где уж там выкинуть вон!

Такой будет стоять у тебя над душой до скончания века, подумал я.

– А собственно говоря, – с удивлением произнесла Алина, – почему это вам некогда, а, Гей?

Она это нарочно меня злит, подумал я.

Она же прекрасно знает, что мы едем встречать Бээна.

Знает, что этот человек, нагрянувший к нам с утра пораньше, имеет к Бээну самое прямое отношение.

К тому Бээну, к которому то и дело улетал я.

Будто других маршрутов для командировок не было.

Алину почему-то выводило это из себя.

Стоило назвать фамилию Бээна, она моментально съеживалась.

Ей всегда не нравилось, что я уезжал из дома, хотя в моей работе это случалось довольно часто, но к моим поездкам к Бээну она относилась с особой настороженностью.