Текст книги "В океане "Тигрис""

Автор книги: Юрий Сенкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

Эйч-Пи забрался на мачту и распутывает фал паруса.

Норман вышел на связь с Бахрейном.

Тема переговоров животрепещущая, а для одного из членов экипажа просто по-настоящему больная. Сломалась кинокамера Норриса, та самая, с потаенным микрофоном, единственная звуковая на борту.

Норриса преследуют несчастья. Оманское творческое фиаско, нынешняя поломка, и почему-то все запасные части оставлены на Бахрейне. Пытаемся вынудить Би-би-си организовать нам посылку с мыса Эль Хадд на катере или на вертолете. Мыс от нас в шестидесяти милях, надеемся пройти его завтра, к полудню.

Погода пасмурная, небо в тучах, довольно прохладно. Мимо спешат танкеры, вероятно, от Суэца к нефтяным берегам.

Лодка заметно погрузилась, волны захлестывают, особенно справа на корме и слева по носу. Ветер слабеет. Готовится сменить направление? Посмотрим.

Вот после обеда и посмотрели. Ветер уже гонит нас курсом 180°. На берег.

НАШИ СУМЕРКИ

Поменяли с Карло веревку в левой верхней уключине. Поговорил с Москвой, сообщил домой краткое «Все в порядке» и принял ответ – через посредников-радиолюбителей – таковое же.

С мостика окликнул Тур:

– Поднимись-ка.

– Что, уже виден Индостан?

– К дьяволу Индостан. Тащит на юг. И не определиться, солнца нет.

– Что же делать?

– Прежде всего подумать о дополнительном парусе. Он даст возможность увеличить скорость и маневренность.

Передал распоряжение Тура Норману, он тут же вышел на мостик. И началась дискуссия.

Есть три возможности: а) развить скорость и на всех парусах мчать вперед – авось славируем и пронесет; б) выбросить плавучий якорь, лечь в дрейф и ждать; в) развернуться и пойти на север, обратно.

Тур, похоже, склонялся ко второму варианту. Норман настоял на первом – и полез на мачту. Эйч-Пи, Норрис, Рашад спешно готовили к подъему «носовой платок» и ждали команд. Норман молча спустился, скрылся в хижине, и вдруг – истошный вопль. Я в испуге бросился оказывать помощь, но это он просто уронил в воду свою финку. Выкрикивая проклятия, полез на мачту снова, через четверть часа в полутьме спустился, и стало ясно, что парус мы сегодня не поднимем. Из трех возможностей не реализовано ни одной – плывем, куда гонят ветер и волны.

Карло разворчался: «Уж не знаю, демократизм это или мягкотелость. Где единоначалие?!» Трудно с ним не согласиться.

НАШ ВЕЧЕР

Тура подменил на мостике Герман, Германа – я: рулил, а трое главных навигаторов выбирали сколько-нибудь оптимальный курс – подсвечивали кормовой буй и распоряжались: «Держи 140°… 150°… 160°… 170°…» Остановились на 165°, ушли ужинать. Вскоре Герман, перекусивший наскоро, вернулся и отправил меня к столу.

Сладковатая каша, обозванная рисовым пудингом, кофе, сыр, хлеб – обязательные разговоры. Россказни. Байки. За ужином мы добреем и размягчаемся. И взбадриваемся, как бы ни был тяжел день.

Сегодня в центре внимания – отсутствующий за столом Герман.

Кто-то пошутил, что миллионер добрую половину дня продремал и вряд ли «Тигрис» поможет ему сбавить вес, если он на это рассчитывает. Шутка была беззлобная, но Тур почувствовал себя слегка уязвленным и поведал о нескольких Германовых подвигах.

Повествование открылось историей, которую я слышал еще в Эль-Курне: о том, как Герман фотографировал девочку в стране болотных арабов. Далее рассказывалось, как Герман провел Тура на осмотр только что открытой в Мексике пирамиды, провел, невзирая на правительственный запрет, мимо вооруженной охраны, представившись шурином президента.

– Знаете, что было в этом предприятии самое трудное? – спросил Тур.

Мы, конечно, не знали.

– Самое трудное было потом, когда мы получили официальное приглашение, делать вид, что обозреваем сокровища пирамиды впервые.

Действие следующей байки развертывалось на границе двух не очень дружественных государств. Герман в репортерском раже забрел куда не следовало, и его повели на заставу, обвешанного камерами, с поднятыми руками. Перепуганная спутница Германа бросилась к пограничникам улаживать конфликт, но Герман крикнул ей: «Что же ты! Снимай!» – и еще более гордо вскинул руки.

Ужин затягивался. Гремел хохот. Сверху, с мостика, к его раскатам наверняка завистливо прислушивался недоужинавший Герман.

«Забыл про меня?» – спросил он с обидой. «Забудешь, как же, битый час тебя воспевали». Тут его огорчение мгновенно испарилось, он с достоинством передал мне вахту и пошел пить кофе.

Это вечерняя вахта. Ночная еще впереди.

НАША НОЧЬ

Просыпаюсь оттого, что тянут за большой палец ноги – излюбленная манера Эйч-Пи. Минуты три уходит на то, чтобы определить в темноте, где перед у трусов, брюк и рубашки. И – мостик.

Рукоятка руля, отполированная усилиями коллектива. Колышущаяся, тускло светящаяся красным, как кроличий глаз, картушка компаса.

Возобновляются привычные поиски равнодействующей между ветром, течением и кораблем.

Это похоже на то, как напряжение в электросети непрестанно скачет, а ты ручным прибором его выравниваешь. Или перезаписываешь магнитофонную пленку с колоссальными разбросами громкости. Но больше всего это похоже – и по форме, и по сути, я заметил это еще на «Ра» – на работу с гомеостатом.

Гомеостат – инструмент для исследования слаженности малой группы. Несколько человек крутят верньеры, стараясь загнать общую стрелку на «О», и при этом неминуемо мешают друг другу. Побеждают те, что наилучшим образом используют в своих целях действия соседей.

Здесь партнеры сильные, с неиссякаемым запасом энергии: ветер, океан, инерция корпуса лодки. Они тянут в разные стороны. «Тигрис», влекомый лебедем, раком и щукой, не остается возом, который и ныне там. Он – пусть хотя бы приблизительно – движется, куда нужно. Если не зазеваешься и не позволишь парусу хлопать. А позволил, зазевался – аврал.

Детлеф, отправляясь спать, сказал, что мы уже пересекли фарватер (и верно, огни судов теперь слева от нас) и продолжаем дрейфовать на юг.

НЕСЕТ НА БЕРЕГ

Примерно в полшестого утра по правому борту возникло зарево – явно населенный пункт. До него миль двадцать. Плохо дело.

День начался и длился как обычно. Занимались кто чем. Совершили две поимки. Детлеф поймал солнце, определился и выяснил то, что и так ясно: курс ведет к опасности. Эйч-Пи же изловил на спиннинг корифену. Она сорвалась было, но тут лее попалась снова, уже Асбьерну, – первая рыба, пойманная на «Тигрисе», прекрасный повод для застольного торжества.

Что бы мы, однако, ни делали, приближающийся берег сидел в наших мыслях цепко.

Уже видны были высокие горы. А рифов там, наверное! А отмелей!

Тур без дискуссий приказал спустить парус и бросить плавучий якорь. Все наперегонки бросились выполнять приказ – соскучились по четким командам. Парус лег на палубу между хижинами, ушел в воду тормозной парашют, но дректов его не натянулся: нас волокло не ветром, а течением.

Опять, как на рейде Басры, овладевало нами чувство беспомощности и безнадежности.

Показалось неподалеку судно, небольшой норвежский сухогруз под названием «Брюнет». Сделал круг, приветственно посигналил и ушел. Ему на смену явился другой сухогруз. На его борту было написано: «Академик Стечкин», Одесса».

ЗЕМЛЯКИ

Со «Стечкина» спросили в мегафон:

– Юрий Александрович, не нуждаетесь ли в чем? Если да, то поднимите руку.

– Невероятно! – воскликнул Норман в полном изумлении.

Передал вопрос Туру. «Координаты и сводку погоды», – сухо ответил он.

На «Стечкине» засуетились, спустили мотобот. Вскоре он подошел к нам, и с него передали бутылку коньяка и ящик боржома. И метеорологические сведения, неутешительные: в ближайшие сутки серьезных изменений не ожидается.

Детлеф сказал: «Попроси их оттянуть нас от берега миль на шесть». Я вопросительно взглянул на Тура, но Тур будто не слышал, хранил гордое молчание и даже не спустился с мостика. Вообще он вел себя при этом визите крайне официально. Видимо, огорчался, что помочь нам догадался «Стечкин», а не вышеупомянутый «Брюнет».

Через час, впрочем, шеф получил возможность отыграться. Погода прямо на глазах вопреки прогнозам стала меняться, и Тур взглянул на меня с укоризной, вот они, мол, твои земляки.

Дул зюйд, весьма свежий: поднимись он раньше, мы возблагодарили бы его, мы смогли бы, лавируя с грехом пополам, лечь на выгодный нам курс, а сейчас, рядом с берегом, единственно возможным для нас направлением было северное. Опустили боковые кили, развернулись, поставили грот и верхний парус.

Уже в темноте вешали на верхотуру сигнальную лампу с мигалкой. Опять предстояло пересекать фарватер, за последние дни – в третий раз.

СТРАШНЫЙ СОН

Эту ночь и эту вахту никогда не забуду. Случилось то, чего мы опасались, чего ждали и чего надеялись избежать.

Хлестал ливень, ветер усиливался, и мимо нас безостановочно, беспрерывно шли суда. Они проходили так близко, что нас обдавало теплом их машин. С них не отвечали на наши сигналы, на стальных палубах ни души, – огромные молчаливые роботы, летучие голландцы двадцатого века. Их форштевням безразлично что разрезать, волны так волны, «Тигрис» так «Тигрис». Тупой чудовищной механической силой веяло от них.

Два судна проскользнули буквально борт о борт с нами. Возникли третье и четвертое, одно слева, другое справа, хоть бы проскочить, но огни быстро перемещались, сдваивались, это не два судна, это одно, гигантский танкер с надстройками на носу и на корме, и он пересекает нам дорогу.

Мы с Карло, не владея собой, завопили, что есть силы замахали фонариками, из хижины выскочил полуодетый Тур – гул двигателей, море света, надвигающаяся стена, жар и что-то чудовищное, пролетевшее в десятке шагов. Разминулись… Не потому, что кто-то принял меры, – просто курсы чуть-чуть не совпали.

Потом, позже, глядя на карту с навигационной обстановкой этого района, я понял, куда мы попали в ту ночь. Два узких коридора, и по ним круглосуточное движение, караванами, составами, по автоматически соблюдаемой колее, а мы пешеход между экспрессами, и ладно еще, что между!

Капитан танкера, на котором мы гостили в Бахрейне, лирически рассказывал, как однажды утром обнаружил на палубе клочья паруса, неизвестно чьего, – словно крылья бабочки на лобовом стекле скоростного автомобиля…

Пять раз в ту ночь мы были на грани катастрофы! Пять раз! Извините за обилие восклицательных знаков.

Сменившись, долго не мог заснуть. В хижину задувало, с потолка капало, тренировочный костюм, засунутый, как обычно, за матрац, к стенке, подмок. Пришлось облачаться в морской водозащитный, желтый с красным капюшоном. В них мы похожи на цыплят.

СЕВЕР – ЮГ, ЮГ – СЕВЕР

Итак, мы недалеко от Маската. За четыре дня описали в Оманском заливе петлю и вернулись в исходную точку.

Стихия есть стихия.

Тур утром сказал, что нет нужды теперь править на север, и мы развернулись на юг. Но скоро обнаружилось, что нас несет на берег, и вновь развернулись. А еще через три часа опять повернули к югу, так как Норман принял радиограмму: судно из Матры вышло на рандеву.

Погода по-прежнему плохая, пасмурно, прохладно, все сырое. Идем к Маскату.

И снова поворачиваем на 180°: опускается темнота, и встреча с кораблем нынче не состоится.

Разбирали промокшее барахло, убирали лишнее с крыши. Привязали к брезентовой двери в хижину толстую палку, чтобы не развевалась на ветру.

Перед сном сидели с Туром на «завалинке» и заново переживали прошлую ночь. Да, «Тигрис» был на волоске. Это чудо, что посиживаем в холодке и видим, как из каюты льется неяркий уютный свет керосиновых ламп.

Тур признался, что, когда выскочил на наши вопли, ему померещилось, будто лодка уже выброшена на палубу черной громадины, а палуба – с доброе футбольное поле.

О размерах этих суперколоссов можно, кстати, судить по тому, что у них лифты высотой в одиннадцать этажей.

ВПЕРЕД В СМЫСЛЕ НАЗАД?

17 января прошло без событий. Продолжали двигаться на север; ежели ветер не переменится, быть нам скоро снова в Ормузском проливе вместо Индостана.

Тур берег нервы обычным своим способом: рукодельничал. Пришивал к брюкам внутренний карман и бубнил, что в случае чего всегда подработает как портной.

Я последовал его примеру: вытащил почти доделанную сумку и приспособил к клапану плетенный из веревочек силуэт «Тигриса». «Лучший сувенир на память о лодке», – оценил мою работу Тур.

Норман запросил Бахрейн, почему не состоялась вчерашняя встреча. Ответили: буксирное судно не смогло к нам подойти из-за непогоды.

Тут начались шутки: «Представляете, стальной корабль не встретился с соломенным из-за непогоды, ха-ха-ха!» Шутки звучали невесело. Норрис уныло молчал.

Дождик не дал нам даже нормально пообедать, разбежались от стола кто куда и доедали на корточках, прикрывая миски грудью. Но в них все равно лилось, и Эйч-Пи похвастался: «Видите? Не успел доесть, а уже помыта».

Дождем попорчено много продуктов из тех, что хранятся в ящике под мачтой и под столом. Клеенчатый мешок с моими драгоценными сухарями разорвался, перенес его под кухонный полог. Жаль, если сухари раскиснут.

Все меня сегодня раздражает. И что беспорядок в каютах, особенно в носовой, у молодежи. И что долго пришлось искать вахтенную куртку, ее место в хижине, а нашли с трудом наверху, на платформе, и не дознались, кто ее там бросил.

Говорил по радио с Ксюшей. Очень большая радость, но видел, что ребята завидуют и ревнуют, и оттого опять же раздражался, хотя не понять их и не извинить нельзя.

У всеобщей нервозности причина ясная. Часы экспедиции пущены в обратную сторону. Океан не желает нас принимать.

Не придется ли вновь просить оманские власти о прибежище? Или уж прямо – в Бахрейн?

Вахта у нас с Германом собачья, с полуночи до двух ночи.

ВПЕРЕД!

Стал к румпелю, взглянул на картушку. Дождались, черт побери, идем на восток, даже на юго-восток, как раз то, что надо.

Утром, правда, свернули к югу, и не начат ли новый замкнутый виток? Но настроение повысилось резко.

Выдвигаются прожекты посетить сперва Пакистан, потом Африку, потом еще что-нибудь. Легко человек забывает неудачи, и немногое нужно, чтобы в нем возродилась надежда.

Координаты наши приблизительны, вчера не удалось взять солнце. Сегодня Герман пытается реконструировать вчерашний путь задним числом. Делается это так:

– (С мостика). Норрис!

– Я.

– Какой курс ты держал?

– Сто двадцать.

– Какая была скорость?

– Приблизительно ноль-пять узла.

– На сколько градусов сносило?

– ?! (Асбьерн подсказывает: «Скажи – 150»). Сто пятьдесят.

– О'кэй.

«Невиновен», – добавляю я, и все смеются. Манера спрашивать у Нормана чисто прокурорская.

Подобному же допросу подвергается Тур, затем Карло и так далее. Норман, по обыкновению, подчеркнуто озабочен и злится, что мы хохочем. Что делать, мы как воробьишки, которых пригрело солнышком. Солнышко, впрочем, холодноватое и ветер прохладный, – но попутный.

Единственный несчастный на борту – Норрис. Жалко его. Отснято мало, камеры нет, а если рандеву с посланцем «Галф-компани» вообще отменится? Не найдут нас в море, и все!

РАНДЕВУ

Около двух часов дня на горизонте показался буксир. Выслали ему навстречу «Зодиак» и в два рейса переправили на борт новую камеру и запасные части к ней. Норрис только что на них не молился.

Представитель компании Лейв Торвелл нанес нам визит. Держа в руке бокал с вином, он объявил торжественно, что у них на судне припасена бутылка шампанского (я чуть не сказал «спасибо», но успел прикусить язык) и что они теперь ее разопьют, ибо разыскать «Тигрис» было совсем нелегко. Кстати, они сначала обнаружили нас визуально, а потом уже засекли радаром, хотя мы специально вывесили на мачте здоровый кусок радио контрастной фольги. Надейся после этого на электронику.

ВПЕРЕД!!

В помощь большому парусу поставлен маленький. Ход прибавился, управлять легко и, главное, курс верный.

У нашей «петли» вырастает, наконец, хвостик.

И пусть многое нас на лодке заботит, пусть веревки трутся о деревяшки, на корме иногда появляется вода – мы радуемся.

В Индию, в Пакистан ли – только бы двигаться, а не топтаться на месте.

Ветер дует ровно, волн совсем нет, «Тигрис» послушен малейшему движению рулей, за ним кипит приличный бурун – чем не жизнь?!

– Да, – откликается Тур, – не то что сидеть в кабинете и сражаться с тремя телефонами.

– Жаль только, что чисто мужская компания, – подает голос с мачты Норман.

И разговор переходит на извечную проблему экспедиций…

Отправил с буксиром Ксюше весточку: «Все в порядке».

ГЕРМАН ПРИНИМАЕТ КРЕЩЕНИЕ

Ночью был аврал. В какой-то степени по моей вине. Наша с Германом вахта начиналась в два. Собираясь, я слегка замешкался (где перед у брюк?), напарник заступил в одиночку и почти сразу призывно закричал. Упустил момент, шляпа! На компасе вместо ста двадцати – девяносто. Скорей выруливать. Бросился ко второму рулю, но поздно, оба паруса неистово полоскали и хлопали, лодку продолжало заваливать влево. Норман высунулся из хижины и заорал «Все наверх!» самым противным голосом, на какой был способен.

В свете луны на палубе замелькали обнаженные тела.

Трудно сейчас сказать, кто где был и за что тянул, но вскоре курс выправился. А бешеный галоп продолжался: паруса гнутся вперед, выпученные, как беременные животы. Высоченные волны догоняли нас, подкатывались под днище и убегали вперед, вырывая румпель из рук. Править при такой скачке нелегко, но приятно: играешь в честную игру и стараешься победить.

Стоял до половины третьего, а рядом маялся и переживал бедный Герман, он думал, что лишен доверия, и не осмеливался предложить помочь. Успокаивал его, как мог: на «Ра» похожие ситуации бывали нередко, катастрофы не случилось, и вообще не он, а я виноват. Герман возражал, казнился и вопрошал с надеждой: «Я ведь перестану когда-нибудь быть новичком?..»

СТАБИЛЬНОСТЬ

Хвост «петли» удлиняется. Идем курсом 120–130° в направлении, примерно отвечающем нашим планам.

О том, что режим стабилизовался и настроение экипажа вошло в норму, можно судить по специфическим признакам.

Если Эйч-Пи удит, Герман спит, а Тур рассуждает насчет долины Инда, значит, душевное состояние их безоблачно. Воркотня Карло тоже, как ни парадоксально, свидетельствует об уравновешенном состоянии его духа.

Норман, как только чрезвычайные происшествия перестают его отвлекать, возвращается к своему любимому коньку – рассуждениям по поводу гамбургского паруса, который так и едет с нами бесполезным грузом.

Сегодня, поймав за пуговицу Тура, он в который раз принялся тревожить тень саутгемптонского эксперимента, взывать к авторитету какого-то Энди, проводившего опыт.

На спальном мешке были разложены листки машинописи, схемы, снимки, раньше не попадавшиеся мне на глаза. «Дай взглянуть!» Взглянул, осмыслил – мама моя!

КОНЕЦ «САУТГЕМПТОНА»

Энди и его собратья – молодцы. Бравые парни. Потрудились на славу.

Построили и пустили в бассейн модель камышовой лодки, испытали ее с различной парусностью и выдали соответствующие рекомендации, скрепив их подписями и обосновав документами.

Эти рекомендации стали для наших навигаторов Библией или, если хотите, Кораном: клясться – сколько угодно, толковать допускается, сомневаться – ни-ни.

Резали и сшивали парусину, мудрили с центром тяжести, созывали на совет знатоков – почему «Тигрис» не лавирует, почему он не яхта? И потрясали бумагами: глядите, как все в них, ясно и гладко.

А там, в бумагах, содержалось крохотное незаметное «но»: изящный лабораторный двухметровый «Тигрис» был не камышовым, а пластмассовым!

Сравните поверхность, к примеру, телефонной трубки и соломенного жгута!

Рецепты, найденные в условиях идеальной обтекаемости, выписывались для шероховатого, не подлежащего шлифовке корпуса, опутанного к тому же по спирали толстой веревкой. О какой ламинарности могла идти речь, о каком принципе самолетного крыла? При любом парусе, при любом положении рулей и килей острые курсы для нашего стога недостижимы, да и скорость выше шести узлов тоже, ибо его гасят турбулетные завихрения!

Тратили время и деньги, возмущались, что теория расходится с практикой, винили все на свете, а разгадка – вон она, на глянцевых фотолистах.

Тур пожимал плечами: «Очень странно. Солидный научный центр, и такой пассаж». Норман медленно краснел.

Вероятно, я здорово подпортил кое-кому путешествие. Может, надо было обставить этот разговор как-то деликатней, но я не успел сманеврировать. Слишком велика была неожиданность. Авторитеты лопнули. Кончился злосчастный «Саутгемптон».

ПОСЛЕДНЯЯ ЗАПИСЬ

19 января 1978 года. Завтра – семидесятый день с момента спуска лодки на воду. Около пятидесяти ушло на стоянки, ремонт и прочее, три недели – в общей сложности – идем по маршруту.

Ветер то стихает, то усиливается, движемся толчками, но – по прямой.

Из мелких событий: поймана корифена, поджарена в фольге и подана на стол под японским (Тору-сан – дежурный кок!) соусом «Тысяча островов». Подштопана нижняя кромка грота – перетерлась-таки о форштаг. Заново сделаны петли для боковых килей по правому борту, поскольку старые испортились.

Событие покрупнее: говорил с Москвой, давал интервью Вадиму Белозорову – и предложил организовать радиоконтакт «Тигриса» с орбитальной станцией «Салют-6». Это было бы прекрасно – беседа «прошлого» Земли с «будущим». Во мне зашевелился телевизионный журналист…

Тетрадка на исходе, подытоживаю. Эль-Курна – Басра – Бахрейн – Оман. Пристрелочный круг по Аравийскому морю. Сейчас на юго-восток. Настроение бодрое. Все в порядке.

Не знаю, какая судьба ждет эти странички, эту тетрадь, обтрепанную, замусоленную по обрезу.

Когда возвращался из плаваний на «Ра», тоже было смутное ощущение от дневников: уйма сведений, масса материала, который нуждается не столько в обработке, сколько в стороннем осмыслении, в своеобразной режиссуре, – и что дальше?

Сидел в гостях у тогдашнего главного редактора журнала «Костер» В. Торопыгина. Раздался звонок, и вошел бородатый человек в штормовке, с кинокамерой на боку. Это и был Ф.

КТО ТАКОЙ Ф.

Пора расшифровать этот инициал. В нем нет ничего таинственного. Феликс Нафтульев, ленинградский журналист – над книгой о «Ра» мы работали с ним вместе.

Он хочет, чтобы про «Тигрис» я писал сам. Попробую, но надеюсь, что он не останется совсем в стороне.

Сядем, как бывало, разложим по столу эти тетрадки, рассортируем стопками слайды, вставим кассету в магнитофон.

И не сразу приступим к делу – поговорим сперва «о Шиллере, о славе, об любви», о документальном кино, о незабываемом «Костре» шестидесятых годов.

Бывают отношения, при которых люди встречаются редко, тем более что живут в разных городах, – и тем не менее это дружба.

Листки, написанные моей рукой, покроются вычерками и знаками вопроса. То, что сейчас кажется ужасно значительным, тихо уйдет, то, что вроде бы куда уж как ясно, потребует подробных дополнений.

Снова, день за днем, повторится в памяти одиссея «Тигриса» – и теперь уже это будет общая наша одиссея. И, звоня мне в Москву, ленинградский мой товарищ станет поторапливать: «Время отплывать из Омана. Ты готов?»

Глава X

Неделя, как день

С КРАСНОЙ СТРОКИ

Просыпаюсь, потягиваюсь – все нормально, я дома. Камышовые стены просвечивают оранжево, словно залез внутрь грибной корзины или карнавального фонаря. Пора из фонаря выбираться. Снаружи тоже домашнее. Вправо, к корме, – мостик, на нем высится фигура в свитере – айюба, браток, как дежурилось? Влево, к носу, – кухня, там звякают кастрюли, шипит примус, из-под крана расходной канистры журчит вода.

Утренний колокол еще не звонил. Спит мирок, который мы сами себе создали и в котором нам долго-долго обретаться.

Кто-то заметил: на парусных судах не ходят, на них живут. Плавание становится весомым отрезком существования. В эпоху Магеллана и капитана Кука в три-четыре путешествия вмещалась порой целая жизнь.

Надо уметь радоваться мелочам. Сейчас, например, обновлю дневниковую тетрадь – чем не праздник? Тетрадка толстенькая, аккуратная. Как всегда бывает, поначалу следишь за почерком, размышляешь над словом и фразой. Жаль, что это старание – до первой помарки.

ЧЕРЕДОВАНИЕ ПЛАНОВ

В Москве перед отъездом мне случилось перелистать несколько знаменитых экспедиционных дневников. Поражал лаконизм записей сподвижника Крузенштерна, командира корабля «Нева» Юрия Федоровича Лисянского: «Жестокий ветер с северо-запада принудил нас простоять на якоре шесть дней». Почти неделя в одной строке. Неужто ничего, кроме норд-веста, не заслужило внимания? Не поленился ли автор? Но нет, уже через десяток страниц, читая доскональные описания мыса Тенерифа и острова Пасхи, убеждаешься: отсутствием прилежания славный капитан «Невы» не страдал.

Просто он умел отличать важное от несущественного, владел тем, что спустя сто с лишним лет стало в кинематографе именоваться монтажом общих и крупных планов: об ином подробно, с деталями, о чем-то вскользь, панорамой или вовсе титром: «Прошел год».

Мне этому мастерству, видно, еще учиться. Не могу соблюсти меру пристальности. Теряюсь: что достойно забвения, а что – скрижалей. Впрочем, не мне и не нынче это решать.

Буду, не мудрствуя, писать, как пишется. 20 января 1978 года. Аравийское море. Оманский залив. Курс – по возможности в направлении Индостана.

ТАК, ДА НЕ ТАК

Вчера мы с Карло занимались уключиной, перевязывали ее заново, натягивали веревки со страшной силой.

Со времен Эль-Курны мы возились с ними, наверно, в тридцатый или в пятидесятый раз. Привычная, на зубок вытверженная технология. Но если бы мы – вчерашние – взглянули бы на нас – сегодняшних, то сразу бы увидели, что теперь работаем по-другому.

Начать с того, что мы не удивились ни капли, заметив, что веревки ослабли, а на стапеле, если помните, были этим обескуражены. Мы тогда не изведали еще на практике свойств сизаля, подсунутого «Тигрису» вместо манилы. Сизаль в сырости набухает и съеживается, а подсохнув, делается мягким и вялым. Любой дождик ему не на пользу. Вообще качество веревок у нас совсем не то, что на «Ра».

Дальше. Прежде чем налаживать уключину, надо приподнять рулевое весло. Когда-то по этому поводу объявлялся всенародный аврал. Теперь, после стоянки в Матре, у нас удобный подъемный механизм, канат с блоком, и странно, как мы раньше без него обходились.

Вдвоем, без особого труда, вынули весло из уключины, зафиксировали – опять же с помощью блоков – уключину у борта, вдели руль на место, обвязали, стянули – и загнали под веревки клинья, до которых тоже, как известно, дошли своим умом и не вдруг.

С точки зрения общечеловеческого опыта мы, конечно, изобретаем велосипед. Но такова уж судьба всякого Робинзона: исхитряться, открывая давно открытое. А мы тем более не профессиональные корабелы.

ПРОПЕЛЛЕРЫ

Детлеф отмерил десять метров от носа до кормы, бросил в воду деревяшку, засек время. Деревяшка проплыла дистанцию за девять секунд. Значит, наша скорость – четыре километра в час, то есть приблизительно два узла.

Вернее бы, естественно, использовать настоящий лаг, но он испортился, а скорость надо же как-то измерять. И пусть данный способ рутинен, примитивен и домотканен – мы ему рады и поздравляем Детлефа как первооткрывателя.

Голь на выдумки хитра. Бортовая качка расшатывает стены хижины, хижина ерзает и качается, сегодня ночью даже упала с потолка Ксюшина фотография – и вот рождена еще одна роскошная идея. Из угла в угол каюты натягиваются двойные тросы, между ними вставляется рейка, рейка закручивается, как винт авиамодели, тросы напрягаются, и возникает подобие жесткого винтового каркаса.

Такие же винты натянуты крест-накрест за капитанским мостиком. «Тигрис» обрастает пропеллерами – глядишь, полетит.

Возможно, завтра-послезавтра нам покажется, что пропеллерные талрепы – неотъемлемая часть конструкции «Тигриса», что никто их не изобретал, поскольку они имелись всегда.

ТРАДИЦИИ

Складывается неписаный кодекс «Тигриса». Его параграфы – сплошь увещевательны: «Заметишь неисправность – чини сразу, не откладывая», «Не отлынивай от дневальства», «Не загоняй лодку к ветру», «Не пищи».

Эйч-Пи, вызывая на мостик ночную вахту, молча тянет меня за ногу. Это его традиционный метод побудки. А я не менее традиционно взбрыкиваю спросонья и сержусь.

Вошли в привычку дружные неспешные трапезы, с фантастически прихотливым меню, в котором морковный суп соседствует, скажем, с жареной акулой.

Акула перед тем сутки вымачивалась в морской воде, она сдобрена томатно-луковым соусом, и Асбьерн, взяв вилку, философствует: «Лучше уж мы ее, чем наоборот».

А после ужина наступает час Тура. Третий месяц почти без перерывов длящийся его бенефис.

Если бы шеф знал, что его баек ждут, как в доме отдыха регулярных киносеансов, он, наверно, удивился бы. А может, и нет, может, это сознательно проводимая им психотерапия.

О чем только в его новеллах речь не идет.

Они бесчисленны, разрастаются в крону, объединяются в циклы, они неотделимы от облика рассказчика, от его усмешки, от интонации и вряд ли поддадутся письменной передаче. Но попробую. Итак, однажды…

«ИМЕНА»

Однажды Тур-младший читал лекцию по проблемам защиты окружающей среды. Стремясь подогреть интерес публики к молодому ученому, устроители объявили: «Перед вами выступит Хейердал, сын Хейердала, которого…» и т. д. и т. п. Тур-младший терпеливо слушал, как перечисляются дела отца, а затем встал и сказал: «Дамы и господа, меня представили не совсем полно и точно. Я не только Тур Хейердал, не только сын Тура Хейердала, но и внук Тура Хейердала, и отец Тура Хейердала, и, вероятно, в будущем дед и прадед Тура Хейердала, если, конечно, позволит окружающая среда». Потому что в роду Хейердалов старшие сыновья все носят имя Тур.

Еще анекдот с именами. На светском приеме Хейердала знакомили с некой юной леди. «Тур Хейердал», – отрекомендовался Тур. Леди рисовала себе знаменитого путешественника совсем иначе, не ожидала его на данном рауте встретить и решила, что джентльмен шутит. «Агата Кристи», – отплатила она ему той же монетой. И долго потом Хейердал рассказывал друзьям, что познакомился с самой Агатой Кристи и что писательница выглядит удивительно молодо для своих преклонных лет.

СЕБЕ НА УМЕ

Балагурство заразительно. Моноспектакль превращается в массовку. Словно снежный ком катится с горы – Детлеф под общий хохот вспоминает о своем первом переходе экватора, Карло излагает притчу «Санта-Лючия», трудно переводимую с итальянского. Разгорается стихийный конкурс острословов, и с живейшим интересом, с нескрываемым удовольствием следит за его перипетиями тот, кто пустил по склону изначальный камешек, наш Джером-Джером и Дюма, наш главный Шехерезада.

Шехерезада, однако, себе на уме. Посмешив и дав порезвиться, он потихоньку направляет беседу в научно-познавательное русло. И героем повествования вдруг становится личность не анекдотная, Христофор Колумб.