Текст книги "Вадбольский 6 (СИ)"

Автор книги: Юрий Никитин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

Глава 11

Император прибыл около двенадцати часов ночи. Я услышал шум, возгласы, затем в зал вошёл Николай Первый, самый рослый из присутствующих, широкоплечий, с идеально атлетической фигурой, тёмно-зелёный мундир лейб-гвардии Преображенского полка с андреевской лентой через плечо сидит на нём, как его собственная кожа.

Окинув присутствующих взглядом холодных голубых глаз чуть навыкате, он улыбнулся кому-то и пошёл через толпу выскочивших навстречу подхалимов, отвечая на льстивые поклоны небрежными кивками.

Император остановился у противоположной от входа стены, там на крохотном помосте, к которому ведут две ступеньки, расположился величавый императорский трон, весь в драгоценных камнях.

Садиться не стал, развернулся в красивой позе лицом к залу. Привлеченные слухом, что прибыл сам самодержец, из всех залов потянулся остальной народ, спеша засвидетельствовать почтение главе Российской империи.

Я вздохнул.

– Надо и нам. Отметимся, после чего можно и сбежать.

– Это заметят, – сообщила она негромко и по-прежнему не глядя на меня. – Лучше после того, как уедет Его Величество.

– Разумно, – согласился я.

– Спасибо, – ответила она с едва заметной ядовитой ноткой.

– Не за что, – ответил я. – Я же не говорю, что вы абсолютная дура, ложку мимо рта не проносите! Или бывает?

Разодетый как петух, широкоплечий франт, стоявший неподалёку, вдруг вперил в меня высокомерный взгляд, и сказал громко, чтобы все стоявшие вокруг слышали:

– Как ты смеешь, ничтожество, так непочтительно обращаться к княжне Долгоруковой? – и, повернувшись к Ольге, продолжил: – Ваша светлость, вы роняете своё достоинство, якшаясь с челядью. Позвольте мне проучить этого невежду? Он посмел назвать вас дурой!!!

Я сказал хищно:

– Боюсь, император не согласится с вашим мнением о моей персоне. Посему предлагаю дождаться когда он покинет сие собрание, после чего мы сможем продолжить нашу милую беседу.

После отъезда императора, я подошел к франту.

– Государь император отбыл, теперь можно не только языком трепать, но и в морду получить!.. А то что за гулянка без драки? Тебя, баран безрогий, давно мордой возили по паркету?

Он вспылил, заорал:

– Как ты сказал, холоп?.. Дуэль! Дуэль сейчас же!

Я шепнул княжне на розовое ушко:

– Ставьте все деньги на графа. У вас появился шанс избавиться от меня сегодня, а ещё и заработать на большой пряник.

Она смерила меня злым взглядом, но я уже повернулся к Бретёру.

– Где и на чем?

Он крикнул:

– На саблях!.. Здесь во внутреннем дворике!

– Идёт, – ответил я. – Правда, сабли у меня нет, но тесак всегда при мне.

Один из офицеров сказал громко:

– Юноша, тесак хорош в бою, но плох для дуэли. Возьмите мою саблю. Это уравняет шансы хотя бы в оружии.

Я хотел было отказаться, но, с другой стороны, взяв саблю, получаю симпатию этого офицера, а потом он, рассказывая эту историю в своей компании, приукрасит мои подвиги, так что я ответил вежливо:

– Спасибо!.. Я вам очень благодарен.

Бретёр смотрел с насмешкой, по его взгляду понятно, никакое оружие меня не спасет, разница между гвардейским офицером и кадетом шире Дарьяльского ущелья.

Я принял саблю, чуть-чуть крутнул в руке, приспосабливаясь, оценивая вес, длину, с какой скоростью могу рубить и даже колоть при необходимости, сказал бодро:

– Готов!

Один из старших офицеров, что взял на себя роль судьи, осведомился:

– Не желают ли стороны примириться?

– Нет! – воскликнул мой оппонент гордо.

– Если он меня поцелует в задницу, – ответил я, – то я его прощу, сегодня я добрый.

Судья усмехнулся.

– Понятно. Тогда, если нет препятствий… бой!

Мы неторопливо вышли во внутренний дворик, за нами толпа зевак, как же, интересно же.

Бретёр начал атаковать первым. Красиво, по-фехтовальному. Сабля свистнула, описывая изящную дугу – удар в плечо, чтобы ранить и преподать урок. Красиво. И на войне смертельно.

Я не стал парировать, а рванулся вперёд, навстречу, но подстал под его клинок не тело, а гарду своей сабли. Лязг удара оглушил дворик. Его рука дрогнула, равновесие поплыло. Время замедлилось.

Моя сабля, получив от встречного удара дикую инерцию, рванулась снизу вверх. Коротко, сокрушительно. Не фехтовальный удар – рубящее движение дровосека. Я целился не в тело. Я целился в его саблю, в эту звенящую игрушку – символ его превосходства.

Кланг! Оглушительный, сухой звук удара не по клинку, а по пальцам, сжимавшим золочёный эфес. Он вскрикнул – не от боли, а от оскорбительного изумления. Его сабля вырвалась, подпрыгнула в воздухе и шлёпнулась на булыжник.

Я отступил на шаг, опуская клинок. Вокруг стояла гробовая тишина. Ни красивых финтов, ни обмена ударами. Одно грубое, стремительное движение – и всё.

– Кажется, вы что-то уронили, – сказал я ровно.

Он стоял, сжимая левой рукой правую кисть. Лицо белое, как мел. Не от боли, от стыда. Потеря оружия на дуэли – позор хуже раны. Его карьере бретёра конец.

Судья медленно выдохнул.

– Поединок окончен. Победа за бароном Вадбольским. Господа, – обвёл он взглядом офицеров, – господину поручику требуется хирург. Ранение кисти – дело серьёзное.

Эти слова прозвучали как приговор. «Ранение кисти». Теперь его не будут славить – его будут жалеть. И виновника этой жалости, меня, возненавидят вдвойне.

Его быстро увели под руки приятели. Толпа загудела, разбредаясь. Я вернул саблю офицеру, кивнул: «Спасибо ещё раз». Тот смотрел на меня с нескрываемым интересом, как на диковинного зверя.

Ольга смотрела на меня большими глазищами и, я не поверил своим глазам, чуточку улыбнулась.

– Спасибо.

Я буркнул:

– Не за что.

– Есть, – не согласилась она. – Впервые дрались, защищая мою честь.

– Вашу? – протянул я. – Этот хмырь задел меня замечательного. Вот и получил. За вас я бы драться не стал. Ещё бы и приплатил, чтобы вас забрали.

Улыбка её стала шире, глаза продолжали сиять.

– Говорите, барон, говорите. Но вы защищали мою честь, об этом завтра заговорят во всех салонах.

– Да? – спросил я. – Тогда надо, чтобы это попало в уши императору. Тогда, может быть, и жениться не заставит.

Она покровительственно усмехнулась.

– Говорите, говорите. Как будто не мечтаете породниться с великим родом Долгоруковых и войти в него в качества рядового члена.

Я сказал зло:

– Как мечтаю, как мечтаю!.. Уже человек тридцать ухрюкал из-за вашей бандитской чести «Один за всех, все за одного».

Она умолкла, наконец-то сообразив, что не все укладывается в картину, что уже разрисовала во все цвета радуги.

– Но вы дрались за меня, – проговорила она наконец тихо.

Я сказал раздраженно:

– Этот петух оскорбил меня! Назвал быдлом и челядью!

Она хмыкнула, не меняя выражения лица.

– Какое же это оскорбление? Все так и есть. А вот меня обвинил, что общаюсь с быдлом. Это оскорбление, за что вы его и…

Я сказал саркастически:

– Но вы же общаетесь с быдлом?

– Вынужденно, – отрезала она. – Это не считается.

Я смерил её неприязненным взглядом. В боярских родах особенно крепка древняя мораль «Я другому отдана и буду век ему верна», но это существо ещё трепыхается, хотя её мне отдает сам император, куда уж выше, но пытается вывернуться, не соглашается, чтобы её вот так передавали, как козу из рук в руки.

– Ты молодец, – сказал я великодушно. – Ничего не изменишь, но хоть побрыкаешься.

Она бросила злой взгляд исподлобья.

– Изменю.

– Как? – спросил я с интересом.

– Не знаю, – отрезала она.

Я смотрел ей вслед. Дуэль была выиграна. Но я только что получил нового, куда более сложного и непредсказуемого противника. И, что самое странное, от этого стало не скучно.

Глава 12

На выходе из дворца, меня остановил Рейнгольд. Извинившись перед Ольгой, он попросил меня вернуться после того, как я провожу княжну до её кареты. С лицом, кислым как выжатый лимон, глава секретной службы Империи проводил меня в один из малых кабинетов в анфиладе дворца.

– Вас просят уделить полчаса, – сухо сообщил он, распахивая дверь. – Его превосходительство.

В кабинете, за тяжелым столом, уставленным не бумагами, а необычными для чиновника предметами: римской бронзовой статуэткой, старинным фолиантом и четками из темного дерева, сидел великий князь Константин Константинович, известный не столько службой, сколько своими философскими и историческими изысканиями, а также редким, почти демонстративным аскетизмом в быту на фоне столичной роскоши. Он поднял на меня внимательный, изучающий взгляд.

– Садитесь, барон. Извините за задержку. Рейнгольд сказал, вы обсуждали на балу с Волынским идеи равенства и будущего. Мне стало интересно. Тем более, – он слегка отодвинул статуэтку, – тема Рима и его уроков мне близка.

Я сел, насторожившись. Разговор обещал быть не о винтовках и не о динамите.

– Вы говорили о движении вперед, о прогрессе, – начал он без предисловий. – Но что двигает человечество вперёд в эпоху застоя? Не жажда наслаждений. Взгляните на Рим. Квинт Фабий Максим, Сципион… и Лукулл.

Он произнес это имя с особым оттенком, и многозначительно посмотрел мне прямо в глаза, будто давно ждал собеседника, который поймёт намёк.

Лукулл… Вообще-то для Рима он герой, главнокомандующий римской армии, не проигравший ни одного сражения, даже знаменитого Митридата разбил и разграбил несметные сокровища его Понтийского царства, талантливый флотоводец, что при диктаторе Сулле уничтожал любой вражеский флот, посмевший бросить вызов Риму. Он был консулом вместе с Марком Аврелием, и не будь его вошедших в историю «лукулловых пиров», остался бы в ней, как великий полководец.

Но человечество, что в основе состоит из быдла, запоминает только понятное и близкое, так Менделеев для них это мужик, что «придумал водку», на эту тему масса анекдотов, мемов, шуточек и карикатур, Пушкин написал «Луку Мудищева», и все том же духе, потому чернь знает только вторую половину жизни Лукулла, когда он, закончив войны и уйдя со службы, не придумал ничего лучшего, чем чисто по-мужски удариться в крайности: от сурового спартанского быта воина сразу в роскошнейшую жизнь богатейшего патриция.

Когда, как говорится, в горло уже не лезло, а животы раздувались, как цистерны, гость брал из специальной чаши одно из гусиных перьев и удалялся в соседнюю комнату, где щекотал себе этим пером горло, чтобы выблевать съеденное и выпитое, а потом возвращался, готовый для новых подвигов.

Я пробормотал:

– А лукулловцев могло бы и не быть… Конечно, свинья грязь найдет, но были бы другие свиньи, не лукулловские.

Он посмотрел с недоумением, уточнил:

– Почему?

– А если бы Лукулл родился на сто лет позже? – спросил я. – С его живым умом и цепким к новизне характером мог бы стать если не одним из учеников Христа, то одним из ярых проповедников христианства с его аскетизмом, целомудрием, сдерживанием плотских утех!

Великий князь с недоверием покачал головой.

– Это было бы слишком…

– Нет, – возразил я. – Христианство – совершенное новый мир. Я вообще-то, если, между нами, козаками, атеист, но понимаю, как невероятно оно перевернуло мир, открыло новые горизонты развития! С перфекционизмом Лукулла, который всегда стремился добиться идеального результата, тому послужили его блестящие победы над Понтийским царством и Великой Арменией, он бы не мог не заинтересоваться нечто более высоким, что неожиданно и с такой нравственной мощью вошло в мир. Такой жадный на новизну ум не мог не попасть под влияние христианства, а в нем бы пришёл к аскетизму, я уверен!

Константин Константинович вздохнул, развел руками, а взор его медленно померк, словно из сказочного мира вернулся в этот, скучный и неприятно застойный.

– Да-да, но как вы верно сказали, свинья грязь найдет. Были бы не лукулловцы, а другие, а Лукулл числился бы у нас как один из отцов аскетизма. На аскетизм, кстати, сейчас ложится дополнительная нагрузка, потому что церковь уже не выполняет возложенную на неё роль основателем Павлом, выстроившим церковь и оформившим её постулаты.

Я возразил:

– Но монастыри ещё держатся?

Он ответил сумрачно:

– Пока да. Но отсутствие зримых противников расслабляет. Я уже знаю троих, кто в монастыре начали интересоваться рецептами, как сделать блюда вкуснее и разнообразнее.

– Какой стыд, – согласился я. – И что предприняли?

Он пожал плечами.

– А что предпримешь? Слабость – не преступление. Даже не грех. Во всяком случае, небольшой. Можно встряхнуться и снова бороться со Всемирным Злом.

Я вздохнул, проиграем точно, это в старое доброе время «о кухне не говорят», а при демократии только о ней говорят и пишут, а ещё рекомендуют, и устраивают кулинарные шоу.

Бороться с этим бесполезно, животность при любом попустительстве в человеке возьмет верх. Однако это в массовом человеке, зато достаточно горсти Аскетов на все человечество, чтобы двигалось вперед и вверх в тёмно-светлое и непонятное будущее, то есть к сингулярности.

– Что для этого нужно?

– Сперва только общение, – ответил он уклончиво. – Потом участие в каких-то полезных и нужных проектах.

Я сразу насторожился, уточнил:

– А если не сочту их полезными или нужными?

– У нас нет принуждения, – пояснил он. – Не понравится, не участвуйте. Но вам понравится, я же вижу вас, ваше стремление улучшить мир. Кроме того, Аскеты располагают некоторыми возможностями.

Я торопливо уточнил:

– Какими?

Он мягко улыбнулся.

– Двое Аскетов в Государственном Совете, от них можно получить поддержку власти. Есть свои люди и в Финансовом департаменте, его на днях преобразовали в Министерство финансов, а это значит, наши возможности возросли.

– Тогда считайте, – заявил я, – вашего полку прибыло. Хотя почему нас так мало?

Он грустно усмехнулся.

– Вы же помните, почему Господь наслал потоп?.. Да-да, именно потому, что на земле не осталось праведников. Человечество зависит от праведников! Не будет праведников, люди снова одни в скот, другие в зверей. Даже Ной не был праведником, Господь избрал его только потому, что он был лучшим из людей, хотя тоже вообще-то говнюк. Как помним, после спасения, Ной посадил виноград, сделал вино и упился, как последняя свинья, валялся на улице голым под насмешки всей родни, пока один из сыновей не сжалился и не накрыл его покрывалом.

– Гм, – пробормотал я, – не чувствую себя праведником.

Он улыбнулся шире.

– А церковный смысл здесь ни при чем. Вы праведник, сами знаете. Могу сказать с грустью, число Аскетов сокращается. Больше всего их было, когда шла борьба за Веру. А сейчас и Аскеты… успокоились.

– И чем я могу быть полезен? – спросил я.

Он с той же улыбкой покачал головой.

– Вы уже полезны. То, что о вас знаем, выше всяких похвал. То, как ведете себя с власть имеющими, известно, при дворце императора есть свои люди. Не Аскеты, но работающие на…

Он замялся с подыскиванием термина, что устроил бы меня, я подсказал:

– Организацию?

– Общество, – уточнил он. – У нас нет никаких организаций, мы слишком, как и вы, не любим дисциплину…

Впервые за все время я ощутил, как спадает напряжение, даже сам улыбнулся.

– Дисциплина бывает полезной, если это самодисциплина. Считайте меня в своём обществе!

Он сказал негромко:

– С этого дня будем следить за вами плотнее. И не удивляйтесь, если в какие– то моменты можете ощутить нашу поддержку.

Он поклонился и вышел, оставив меня наедине с неожиданным открытием. В тишине, нарушаемой лишь потрескиванием поленьев в камине, до меня вдруг дошла простая и ошеломляющая мысль.

Я ведь тоже Аскет.

Год назад, в той, предыдущей жизни, я бы лишь усмехнулся такой идее. Я ведь был как все, никогда не отличался от сокурсников, современников. Так же одевался, начал пить и курить ещё подростком, но быстро бросил, очень не понравилось, ходил на вечеринки, потому что все уверяют, что так надо, нужно снимать гормональное напряжение, расслабляться, расслабляться… Но после чего расслабляться, если никто из нас по-настоящему и не напрягался?

Я вспомнил, как мы отмечали день рождения приятеля в дорогом ресторане. Я, как и все, хвалил богатый стол, напитки, еду, хотя вообще-то всё казалось наигранным и пустым. Обычный суп в студенческой столовой был ничуть не хуже, только в ресторане в сорок раз дороже и называется длинно и по-французски. От вина-же мысли путались, а мозг – единственное, чем люди хоть как-то отличаются от животных, – алкоголь усердно превращал обратно в податливую биомассу.

Но, глядя по сторонам, я видел парадокс: хотя мир увлекается жратвой и развлекухой, но всё равно стремительно улучшается, вот уже и на Луне, и на Марсе строим колонии. А всё потому что всегда находятся несколько человек, иммунных от моды на развлекуху, жратву, секс и прочие нижепоясные радости. Благодаря этим людям и совершаются все открытия, мир от каменного века упорно двигается в будущее, часто даже не осознавая этого.

Видимо, это имел в виду Господь, когда сказал, что человечество составляют не массы людей, а подвижники. Не будет подвижников – человечеству незачем существовать. Я бы не сказал, что я подвижник, но я в какой-то степени иммунен к дешёвой развлекухе. Не привлекает изысканная кухня, я просто не вижу в ней смысла, меня устраивает любая, секс тоже хорош, когда не навязчив и у меня нет в нём никаких обязанностей, и вообще мне нравится что-то делать, а не только потреблять.

Делает ли это меня подвижником или Аскетом? Вряд ли, но я близок к ним, в самом деле близок. Может быть, я уже, по сути, Аскет, просто об этом никогда не думал. Я вспомнил чертежи дирижабля, разложенные на моём столе. Да, я строю его, хотя мог бы валяться в роскошной постели, пока голые девушки подносили бы мне на серебряном подносе изысканные пирожные. Но какие роскошь и удовольствия могут сравниться с моментом, когда твоё творение отрывается от земли?

Машина свернула с набережной на тёмную дорогу к имению. Я откинулся на спинку сиденья. Князь Константин прав. Я для Аскетов оказался своим. Мысли путались, но одна была кристально ясна: моё одиночество было иллюзией. В этой системе, в этой империи нашлись люди, смотревшие в ту же сторону. Они называли себя Аскетами. А я, сам того не зная, давно жил по их неписаным законам. Впереди была война с Долгоруковыми, битва за динамит, гонка дирижаблей. Но теперь я знал, где-то в тени существуют союзники. Не друзья, друзей у таких, как я, не бывает. Но единомышленники. И это меняло всё.

И от этой мысли стало вдруг спокойно. Всего один разговор, и оказалось, что я не одинок в этой чужой эпохе. Здесь уже есть люди, мыслящие такими же категориями. Это не отменяло войны с Долгоруковыми. Но менялась её природа.

Впереди, в темноте, уже угадывались сигнальные огни моего имения. Места, где теории обретали плоть металла и динамита. Теперь и это обретало новый смысл.

Глава 13

Блин, весна плавно перешла в лето, я напомнил себе, что это непростое лето, в столицу по телеграфу передали новости, что пятнадцатого июня три англо–французских пароходофрегата подошли к Севастополю. Неспешно маневрируя, не встречая помех, погоняли наши торговые суда, а через десять дней флот в составе двадцати одного корабля устроил яркий бой с береговыми укреплениями Севастополя.

К счастью, гладкоствольные пушки на берегу совсем недавно заменили новейшими нарезными, флот неприятеля получил достойный отпор, но защитники ликовали недолго, через две недели союзники начали высадку экспедиционного корпуса в Евпатории. За первые дни на берег переправили шестьдесят одну тысячу солдат, все вооружены новейшими штуцерами, дальность стрельбы превосходит русские в три раза.

Горчаков приехал ко мне чёрный, как грозовая туча,

– Накаркал! – произнёс он почти с ненавистью, а на меня посмотрел, как на лютого врага.

– Ага, – согласился я. – Именно потому и началась эта война, что я так восхотел и даже возжелал.

– Ты не патриот, – сказал он обвиняюще. – Всё время говорил, что война будет, и что отступим. Да, война случилась, но мы не отступим! Они убегут, как бежал Бонапарт!

Я вздохнул.

– Саша, патриотизм не в бодрых речах и победных криках. И не убегут, так как сделали выводы из прошлых ошибок. У них оружие лучше, корабли лучше, логистика лучше. Мы отступим. Главное в том, чтобы потом тоже сделали выводы.

Он спросил зло:

– И что, будут осаждать Севастополь?

– Будут, – подтвердил я. – И возьмут. Он им не нужен, им важно перекрыть нам выход в южные моря. Как только поставят нас на колени и заставят отказаться от Чёрного моря, то сразу и уйдут. С победой. Им не нужен Крым. Им просто нужно запереть нас в наших прежних границах.

Он вспыхнул.

– Что? Какая наглость!

Я смолчал, он по–своему прав, только мы имеем право захватывать чужие земли, а вот останавливать нас права не имеет никто.

Он тяжело вздохнул, посмотрел по сторонам.

– Где твоя Любаша с её превосходным кофием?

А потом, когда уже чуточку остыли и расслабились в глубоких креслах, на низком столике кофейник и широкое блюдо со сдобными пирожками, он спросил устало:

– И что дальше… по-твоему?

Я сдвинул плечами.

– Мир не рухнет. Россию заставят подписать невыгодный мир, по которому потеряем южные земли, все укрепления на южном берегу и поклянемся не иметь военный флот на Чёрном море.

Он насупился, всё ещё не верит, просто не хочет в такое верить, хотя война за Крым случилась с той точностью, что я предсказывал.

– Это… конец?

– Нет, конечно, – ответил я. – Всё зависит от того, раскиснет ли Россия, или же, как водится в таких случаях, воспылает реваншем, как бы справедливо и оправдано.

Он допил кофе, вздрогнул, посмотрел на меня расширенными глазами.

– Так вот для чего ты создал магазинные винтовки!

– Ага, – согласился я вяло, – а для чего же ещё?

Он вскрикнул, мгновенно воспламенившись:

– Ты настоящий патриот!

– Да, – согласился я. – Но без кваса. Насчёт винтовок дело сдвинулось. Мак-Гилль уже привозил договор насчёт массового производства. Я подписал, теперь дело за промышленностью.

Он охнул, вскочил, потом опомнился и сел.

– Когда ты успел? Отец говорит, твоя винтовка только-только прошла три инстанции, а четвертая последняя, где и примут решение, на каком заводе выпускать и в каком количестве! Это уже успех, Юра!

Я отмахнулся.

– Казенные структуры неповоротливы. На нашем новом заводе винтовки начнут делать уже на этой неделе, первая партия в пятьсот штук поступит в продажу через три-четыре месяца. Жаль, не успеем до конца войны снабдить армию. А то, глядишь, и подписали бы условия капитуляции помягше…

Он наклонился в кресле ко мне, лицо воспламенилось жаром.

– В продажу?

Я кивнул.

– Да. О патенте побеспокоился мой партнёр, а покупают уже как для родовой охраны, так и разные охотники, промысловики, отряды по защите дворянских усадеб. Спрос большой, мой партнёр всё пронюхал. А потом, когда военное ведомство продерёт залитые свиным салом пьяные глазки, то и с ним можно будет заключить контракт на поставку в армейские части. Вся армия нуждается в перевооружении, ваше высочество!

– Иди в жопу, – ответил он, – как говорил один мой непонятный друг барон Вадбольский. А у твоего партнёра достаточно мощностей?

– Позже патент можно продать государству, – сказал я уклончиво. – А пока что снабдим все егерские части. Жаль, их маловато, а это будущее армий.

Он взглянул на меня пытливо.

– Я чувствую, что-то замыслил ещё?

– Я что, такой простой?

– Нет, это я не простой, меня с пеленок учили разбираться в людях. Что ещё придумал? Неужели только спички и винтовки?

Я вздохнул, покачал головой.

– Нет. Надо справиться с родовой горячкой.

Мата Хари прошерстила все учебные заведения, после чего я сутки отходил от тоски и тяжёлой злости. Трудно смириться с тем, что даже в высших учебных заведениях России такое звериное мракобесие.

В университетах теперь могут учиться разом не больше трехсот человек благородного происхождения, простолюдины отсеиваются ещё при вступлении в гимназии. Плата за обучение возросла, надзор за студентами и профессорами усилился. Министром просвещения стал князь Ширинский–Шихматов, требовавший, чтобы «впредь все положения и науки были основаны не на умствованиях, а на религиозных истинах в связи с богословием».

– Скотина, – прошептал я в бессилии, – науку на религиозных истинах?.. Дурак опаснее врага…

Мата Хари посопела за спиной сочувствующе, чуть было не снизилась, чтобы потереться мохнатым боком.

– Шандр… это у нас в Месопотамии самый высший чин, в ряде институтов в мае у кого весенние сессии, а у кого и выпуски. Через неделю состоится торжественное вручение дипломов студентам химического института.

– Понял, – сказал я угрюмо. – Намекаешь, что надо появиться?

– Какое там намекиваю, прямым текстом говорю!.. Сорок три человека получат дипломы и задумаются о поисках работы. Вернее, уже давно думают, а кое-кто уже нашёл.

– А я думал, ты только красивая, – сказал я привычный комплимент, который говорим всем женщинам, на что все попадаются. – Молодец, что подсказала, так и сделаю!

– Я тебя пощажу, – сообщила она величаво. – Будешь мне кофий подносить по утрам. И собаку выгуливать.

– Ребята, – сказал я, – скоро выпуск, пойдете на вольные хлеба, вам предстоит искать работу. Не открою секрет, когда напомню, что химическая промышленность в России совершенно не развита. Ну не было в России алхимиков, а это ж они заложили основы, создали все эти тигли и колбы, которыми пользуемся, создали серную и соляную кислоты, сурьму, уксусную кислоту, щёлочь, и много чего ещё, чем пользуемся и доныне, в том числе и так любимый нами фарфор. И сейчас для вас мало работы… Но…

Я обвел аудиторию внимательным взглядом, некоторые поднимаются и уходят, не желая выслушивать неизвестного юнца на кафедре.

– У меня есть работа, – сказал я. – Почти для всех вас! Важная, перспективная, хорошо оплачиваемая. Вы будете делать открытия, здесь же непаханая почва, вы сможете получать огромные деньги.

Кто-то в нетерпении крикнул с места:

– Что за работа?

– Увлекательная и перспективная, – сказал я, – но теперь скажу то, что очень не понравится. Работа будет под грифом «секретно» и даже «очень секретно». Потому работающих в самом важном отделе потребую Клятву Крови…

Сразу начался шум, некоторые поднялись, готовые уйти, я сказал громко:

– Мне ваша лояльность не нужна! Вы можете ненавидеть меня и желать мне смерти!.. Я не включаю это в Клятву Крови.

Кто-то крикнул зло:

– Тогда на что?

– Только на ту часть работ, – сказал я быстро, – что вы будете делать в моей закрытой лаборатории. Большинство из вас уверены, что я задумал какую-то блажь, тогда что вы теряете?.. То, что никому не расскажете, и над этим не смогут посмеяться ваши приятели?.. Но разве ваше двойное жалованье и плюс бонусы того не стоит?

Шум стал утихать, наконец тот же выкрикнул:

– Значит, Клятва не предусматривает личную преданность вам?

– Ни в коем случае, – ответил я как можно убедительнее. – Вы сами прочтёте текст заранее. Меня можете ругать сколько угодно. Более того, я с удовольствием выслушаю все ваши придирки, опровержения, доказательства, что я дурак и ничего не понимаю, в спорах рождается истина!

Парень снова сказал с самым надменным видом:

– Мальшик, да вы сами хоть разбираетесь в химии?

Я сказал притворно кротко:

– А вы проверьте. Можете прям сейчас.

Вокруг него весело и злорадно загомонили, это ж как приятно макнуть мордой в грязь нагловатого сынка богатых родителей, возомнившего о себе незнамо что, не зря сюда пришли, зрелище не хуже кулачного боя или хорошего ужина с мамзелями.

Парень вышел ко мне, уверенный и весёлый, сказал громко:

– Я вам задам несколько вопросов. Если сумеете ответить хоть на один, будем считать, что вы в самом деле знаете химию. Итак…

Я вздохнул, приготовился отвечать как можно проще, вообще на пальцах, химия сейчас только-только сделала первые шаги, робко переходя из просветительской формы в практическую.

– Какая, – произнёс он с расстановкой, – главная работа Лаксмана?

Зеттафлопник сразу высветил перед глазами нужную страницу, я ответил с лёгкой ленцой:

– Трудно выделить главную. Наверное, разработанный им беспоташный способ изготовления стекла на основе природной глауберовой соли, это десятиводный сульфат натрия, если кто понимает, о чём я. Но Лаксман предложил ещё и способ получения поваренной соли из рапы соляных озер выпариванием и вымораживанием, разработал технологию селитры, соды и квасцов… Что, не знали? Всё важное! Потому главную назвать трудно.

Он на мгновение опешил, в учебнике Лаксман – ярый противник сжигания лесов для накопления золы, без которой тогда невозможно было приготовить поташ, а без поташа – стекло. Он подается только как изобретатель беспоташного метода изготовления стекла, остальное не влезло бы и без того объемистый учебник, ещё не разделивший химию на неорганическую, органическую и аналитическую.

– Ладно, – ответил он медленно и взглянул с прищуром, – тогда следующий вопрос…

– Давайте, – сказал я легко, – но потом вопрос задам я. И если не ответите, то путь в мою лабораторию вам будет закрыт. Договорились?

Он подумал, глядя мне в глаза, мотнул головой и сказал решительно:

– Нет!.. Я снимаю свой вопрос.

В полной тишине с заднего ряда поднялась рука, я с удивлением увидел девушку, пока единственную на две дюжины молодых людей.

По моему кивку поднялась, строгая и чопорная, произнесла с достоинством:

– От мамы слыхала, что те болеутоляющие пилюли, которой продаются в лавке графини Кржижановской, делались по рецепту некого баронета Вадбольского. Если вы тот баронет… что уже барон, то я готова даже оставить институт химии, чтобы попасть в вашу лабораторию.

Я улыбнулся, наверняка от мамы знает и о некоторых других фармакологических чудесах графини, и может догадаться, что я каким-то боком причастен.

– Надеюсь, – сказал я, – барышне с таким аналитическим складом ума будет очень интересно в моей лаборатории. Как сказал один из местных поэтов «О сколько нам открытий чудных готовит просвещенья век…»

Она ответила ровным голосом:

– Вы и так умелый фармацевт. Зачем мы вам?

– У меня слишком много идей, – ответил я честно. – И вообще… время химиков–одиночек проходит. На смену должны прийти небольшие коллективы во главе с такими замечательными лидерами, как я!

Она улыбнулась, с юмором в порядке.

– Вольноопределяющихся тоже берете?

– Мне диплом не важен, – сказал я. – Диплом и купить можно. Главное, насколько хорошо знаете предмет, который изучаете. А фармацевтика… это так, первая ступенька. Если готовы подниматься на вершину, а то голова может закружиться, я жду!

Несколько человек изъявили желание сразу поступить ко мне на работу, оставшиеся четыре с половиной месяца сумеют совмещать с занятиями, из чего я сделал неутешительный вывод, занимаются с ними ни шатко, ни валко, всё держится на энтузиазме, а настоящие научные школы только-только начинают обрастать мясом.