Текст книги "Макс Вебер: жизнь на рубеже эпох"

Автор книги: Юрген Каубе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 31 страниц)

Научного руководителя не удовлетворили результаты научных изысканий Вебера – диссертационный труд удостоился лишь оценки «magna», но не «summa cum laude»^[121], а Вебер пишет, что он еще легко отделался^[122]. Однако если знать дальнейший ход событий, то уже в этой работе можно увидеть, к чему лежит душа молодого экономиста и будущего социолога. То, что сделал Вебер в своей диссертации, по сути является анализом исторических условий возникновения капиталистической фирмы. Фирма возникает из совместного проживания и общей мастерской. Ее правовая форма вытекает из стремления к кредитоспособности, т. е. к тому, чтобы заранее принять меры на случай банкротства и быть способным нести материальную ответственность: имущество самого общества отделяется от личного имущества его членов, а их ответственность ограничивается действиями компаньонов, связанными с деятельностью фирмы. Это, в свою очередь, повышает вероятность того, что участниками фирмы на базе солидарной ответственности захотят стать и не члены семьи. А поскольку прибыль, полученная в результате деятельности фирмы, не распределяется между участниками в соответствии с их трудовым вкладом, а присовокупляется к общему имуществу, «постепенно формируется понятие капитала», как лаконично замечает Вебер в одной из своих последних лекций^[123].

После защиты летом 1889 года Вебер уже точно знает, что будет писать вторую, докторскую, диссертацию, и даже уже сформулировал для себя ее тему: аграрные отношения в Древнем Риме. Докторскую диссертацию Вебер пишет за полтора года под научным руководством берлинского статистика и экономиста Августа Майцена и защищается в 1891 году. Полностью ее название звучит как «Римская аграрная история и ее значение для государственного и частного права», а воспроизвести и постичь аргументацию Вебера в этой работе сможет, пожалуй, лишь тот, кто сам разбирается не только в античном земельном праве, но и в топографии и налоговой системе. Другими словами, биографу это не под силу. Не в первый и не в последний раз Вебер и здесь пробует свои интеллектуальные силы и свое терпение, вгрызаясь в тему, прежде не изученную и поэтому требующую прочтения огромного количества литературы, а в конечном итоге еще раз подтверждающую высочайшую компетенцию автора. Вебер не ставит перед собой вопросов, уводящих в общие рассуждения, и уж тем более не потакает своим интеллекту альным привязанностям. Поэтому и в доступных к прочтению письмах того периода он почти ничего не пишет о своей научной работе. Его молчание лучше слов говорит о тех муках, которым он себя подвергает. Вплоть до момента публикации он спорит с книгами, но не с современниками, и хотя это непреклонное стремление сказать «I did it my way»^[124], вероятно, присуще всем подвижникам гуманитарных и социальных наук, все же у Вебера этот симптом выражен особенно сильно.

Еще в зимнем семестре 1886/87 учебного года в Берлине Вебер снова ходил на лекции по римскому праву и среди прочего наконец прослушал курс Теодора Моммзена. Что касается интереса к аграрной истории, то не исключено, что он появился во время военной службы Вебера в Позене, а точнее, во время его поездок по близлежащим селениям, где один ландрат обратил его внимание на вопросы политики расселения и структурных изменений сельского хозяйства. Кроме того, Август Майцен был в том числе и специалистом по аграрным отношениям в Пруссии и по истории расселения германцев и славян. Уже осенью 1887 года Вебер сообщает о том, что он периодически бывает «в обществе молодых экономистов, разумеется, по большей части враждебных по отношению к Манчестеру^[125]»^[126], однако пока тот капитализм, в котором он разбирается лучше всего, относится к периоду античной истории.

Сама диссертация выглядит как попытка написать экономическую историю Рима с точки зрения кадастровой и налоговой службы. Вебер исследует изменения, произошедшие в системе распределения и налогообложения пахотных земель в связи с началом колониальных завоеваний Рима: как меняются законы, регулирующие приобретение земель, категории государственного учета территорий и качеств земель и налоговая классификация типов почв; как возникают партии горожан, занимающихся земледелием; как проходит их борьба с кредиторами из числа патрициев; как реализуется право передачи земельных участков в залог; как происходит переход от единого хозяйства, обслуживаемого множеством рабов, к экономике мелких арендаторов и т. д. Порой кажется, что Вебер всю историю Рима хочет представить в виде одной непрерывной борьбы вокруг земледелия. В конечном итоге его исчерпывающие описания подводят его к тезису о том, что республиканский Рим в итоге превратился в «мировую биржу недвижимости», где изначально общественная собственность постепенно перешла в частное владение^[127]. Эта тема античного капитализма и сравнительной аграрной истории долго не отпускала Вебера, так как его продолжал волновать вопрос о том, почему античность не смогла породить экономические отношения, характерные для экономики Нового времени, и как Новое время индустриализировало сельское хозяйство.

Современникам труд Вебера, отданный им на рассмотрение комиссии в октябре 1891 года с тем, чтобы после второго государственного экзамена в конце 1890 года «наконец–то уже сдать свой предположительно последний экзамен на этой земле», в каком–то смысле стал костью поперек горла. Рецензенты были так же поражены обилием фактов, как, вероятно, и все последующие читатели. Однако при этом они отметили обилие недоказанных гипотез, отсутствие у автора интереса к истории развития явлений и к хронологии, что объяснялось невероятным темпом написания работы–отчасти Вебер писал ее в перерывах между военными учениями, на которые он был призван как офицер запаса^[128]. Написание текста в «приступе» вдохновения и интерес к типологическому, концептуальному изложению в ущерб последовательной передаче событий и логической обоснованности переходов будут и впредь отличать стиль работы Вебера.

Что касается истории его собственной жизни, то позади остался период ненавистного рефендариата в «преступном мире юриспруденции», а именно в Берлинской прокуратуре и апелляционном суде, где его интеллектуальные способности оставались совершенно невостребованными. Он устал ждать, он жаждет практических действий и пишет докторскую диссертацию прежде всего для того, чтобы получить должность в университете, а не из–за честолюбивого стремления издать толстую книжку. Преподавательская деятельность привлекает его больше, чем исследования, – «научная работа слишком прочно ассоциируется в моем сознании с заполнением часов досуга», и с 1892 года он уже ведет занятия в Университете им. Фридриха Вильгельма: «На семинарах шестнадцать, на лекции – три слушателя!» Однако ему отвратительна мысль о переходе с неоплачиваемой должности асессора на неоплачиваемую должность приват–доцента. Максу Веберу двадцать семь, он все еще живет в родительском доме, а его внутреннее взросление никак не проявляется во внешней жизни. В одном из писем, рассуждая о Вильгельме II, он пишет об «ощущении, будто ты сидишь в стремительно мчащемся поезде на том участке железной дороги, где стрелочников взяли на работу совсем недавно»^[129]. Но сам он по–прежнему сын, подрастающее поколение, тот, кто еще ждет своего назначения. В частной жизни для него события развиваются слишком медленно, в общественной – слишком быстро.

ГЛАВА 6. Тихая гавань смирения и ураган страстей: как женили Макса Вебера

Люди женятся не потому, что в этом есть смысл. Рита Беннетт^[130]

В воскресных приложениях к «Фоссише Цайтунг» от 3 и 10 июня 1894 года Макс Вебер мог прочитать эссе берлинского философа Георга Зиммеля о том, почему длительные отношения между мужчиной и женщиной, как учит нас история человеческого общества, допускают все что угодно, но практически полностью исключают только один вариант. Существует моногамия и как женская, так и мужская полигамия; в одних обществах действует правило экзогамии, т. е. поиск брачного партнера за пределами собственного рода, для других, напротив, характерна строгая эндогамия. Где–то полагается выкупать невесту, где–то семья жениха может рассчитывать на приданое. Едва ли не для каждой формы брака можно найти историческую противоположность. Но почти нигде не разрешены браки между близкими родственниками^[131].

В чем причина этого почти универсального для всего человечества страха перед браком между близкими родственниками? Осознанные опасения в связи с неблагоприятным влиянием на потомство Зиммель исключает. Он не считает, что подобные знания биологических фактов могли быть причиной известного на протяжении многих тысячелетий строжайшего запрета на брак между кровными родственниками. Разве что в ходе эволюции те племена, которые по какой бы то ни было причине запрещали браки между родственниками, имели больше шансов на выживание, и в конечном итоге те практики, которые ими отвергались, стали отвергаться и другими обществами. Однако и такое объяснение Зиммель считает «крайне легковесным».

Социологическую интерпретацию этого явления Зиммель считает более логичной, нежели биологическую. Запрет на брак между членами одного сообщества, проживающего на одной территории, служит поддержанию социального порядка, с самого начала объявляя «невозможным» переход границ между живущими вместе людьми. Это позволяет устранить наиболее вероятные искушения: «Основная мысль, стало быть, заключается в том, что в тесном кругу проживающих совместно людей необходимо соблюдать приличия и мораль, иначе любой социальный порядок будет разрушен, и во всех моральных и правовых отношениях будет царить хаос». Зиммель добавляет, что и в современном обществе брак по–прежнему «считается отнюдь не только частным делом тех, кто вступает в брак, но касается семей и с той, и с другой стороны с точки зрения повышения или потери социального статуса». Таким образом, в ограничениях, касающихся браков между родственниками, Зиммель видит социальный запрет на то, что представляется понятным и естественным с «частной» точки зрения: сексуального и эротического влечения к людям, которые всегда рядом. Вопреки общепринятому мнению тот факт, что члены одной семьи знают друг друга с самого детства, отнюдь не мешает появлению чувственных желаний. «Совместное проживание совершенно необязательно притупляет чувства друг к другу, но во многих случаях как раз возбуждает их, иначе неверным было бы известное издавна наблюдение, что любовь, если ее не было в момент заключения брака, часто возникает во время семейной жизни; иначе не было бы столь опасным в определенном возрасте именно первое близкое знакомство с персоной противоположного пола». Таким образом, для Зиммеля запрет на родственные браки – это, по сути, установка на активный поиск полового партнера вместо того, чтобы довольствоваться теми, кто и так уже входит в ближайшее окружение.

Почти за год до момента публикации этого эссе, а именно 20 сентября 1893 года, Макс Вебер женился на своей двоюродной сестре Марианне Шнитгер. В роду Веберов такая форма родственного брака была столь же обычной, как и в целом в среде крупной буржуазии XIX века. К слову, сам Дарвин тоже женился на своей кузине. В литературе, начиная с «Грозового перевала» Эмили Бронте и заканчивая уже упоминавшимся романом Теодора Фонтане «Госпожа Женни Трайбель», который был опубликован за год до женитьбы Вебера и который читали вслух в доме его родителей^[132], браки между двоюродными братом и сестрой были весьма распространенным мотивом.

Однако в XIX веке соображения экономической выгоды от подобных браков вступают в противоречие с идеалом романтической любви, утвердившимся если не во всем обществе в целом, то, по крайней мере, в среде буржуазии. Буржуа рождены для браков по любви: им не нужно подчеркивать свое высокое положение, а значит, они могут быть искренними без ущерба для семейной жизни^[133]. Они читают, а значит, впитывают «идеалы». Их профессия часто отличается от профессии их родителей, и, создавая собственную семью, они зачастую не встраивают ее в существующий стабильный порядок, а начинают все заново. Поэтому если вступающие в брак буржуа и чувствуют какие–то обязательства перед обществом, то только в том, что касается предшествующей браку влюбленности и близости в смысле индивидуального характера, а не социального положения. «Брак есть основанное на половом влечении совершенное соединение двух лиц, которое само есть своя собственная цель», – так еще в 1796 году писал Иоганн Готлиб Фихте^[134], о котором Марианна Вебер впоследствии напишет свою первую научную работу. Впрочем, Фихте полагает, что от основания брачного союза можно и отказаться без ущерба для дела, тем более что женщина в любом случае может признаться в любви, но не во влечении: «Делая себя средством для удовлетворения мужчины, женщина отдает свою личность; она обретает ее вновь вместе со всею полнотой своего достоинства, только если она сделала это из любви к этому одному мужчине»^[135]. Стало быть, принуждение женщины к браку против ее воли или вообще брак ради соответствия условностям недопустимы. Брак и любовь суть одно и то же.

По крайней мере, в теории. Брак Макса Вебера показал, к каким сложностям могут привести подобные ожидания, когда сталкиваются две исторические эпохи, т. е. когда брак по любви уже стал нормой для буржуазии, но по–прежнему воспринимался не как создание новой семьи, а как продолжение существующей. Ситуация становится еще сложнее, если – как в случае Вебера – для такого продолжения семейной традиции в общем–то нет никаких материальных оснований, скажем, в виде семейного дела, поместья или положения во властных структурах. Но еще больше ее усложняет абсолютное нежелание мужчины искать себе жену. Семейная драма Вебера – это история уже немолодого сына, который не проявляет никаких признаков стремления к семейному счастью и живет жизнью дворянина – с той лишь разницей, что его интересует не охота, власть или любовные авантюры, а научная работа – и жену которому в конечном итоге ищут мать и тетка. Однако их планы перечеркивает влюбленная родственница, которую он и берет в супруги не столько потому, что его к ней влечет, сколько потому, что он ее знает, она хочет с ним жить, и его это устраивает. До тех пор пока он диктует условия. «Свободный выбор, – как учит нас объемная американская монография 1884 года о любви во всех ее аспектах и проявлениях, – отнюдь не всегда подразумевает наличие любви»^[136].

Но обо всем по порядку. Марианна Шнитгер родилась в 1870 году в Орлингхаузене. Отец Макса Вебера приходился братом ее деду, Карлу Давиду Веберу, стало быть, сам Макс Вебер был ей двоюродным дядей. Отец Марианны – мать умерла при следующих родах (не выжил и ребенок), когда Марианне не было и трех лет, – врач по профессии, был мнительным, боявшимся жизни и психически неуравновешенным человеком и не самым заботливым отцом. «Я была жизнерадостным заброшенным ребенком, с постоянным сильным кашлем, частыми простудами и непроходящей астмой», – пишет она в своих мемуарах^[137]. Воспитанием девочки занялись бабушка и тетки, состоятельный дед предпочел остаться в тени. Из высшей школы для девочек в Лимбо Марианна переходит в пансион в Ганновере, где она из «беззаботного веселого существа превращается в думающего, борющегося человека»^[138] и страдает прежде всего оттого, что ее усердие в учебе воспринимается как проявление тщеславия. Она читает «Силу и материю» Карла Бюхнера, «Загадки Вселенной» Эрнста Геккеля и «Рембрандта как воспитателя» Юлиуса Лангбена – научно–популярную литературу эпохи, бившейся над противоречиями материализма и идеализма, оптимизма и пессимизма, промышленности и кардинального изменения образа жизни^[139]. Марианна Вебер сталкивается с типичными трудностями гражданина своей эпохи, которая открывает перед людьми новые перспективы, не успев, однако, создать условия для того, чтобы люди ориентировались на них в своей повседневной жизни. Впоследствии она так описывала свою жизненную ситуацию после возвращения в Лемго: «Почти все мои подруги так никогда и не вышли замуж – жизнь прошла мимо них, оставив их с пустыми руками. В профессиональной жизни в то время тоже мало кому удавалось проявить себя. В маленьком городе не находилось никакой другой работы, кроме работы учительницы или медсестры. Те, кого к этим занятиям не толкала нужда, так и оставались навсегда в родительском доме, сидели вечерами у окна и занимались рукоделием. Лишь единицы находили в себе силы искать свое место в большой жизни»^[140]. У самой Марианны родительского дома больше не было, состояние деда освобождало ее от необходимости работать, шансы выйти замуж были невелики. Она вытирает пыль в пустых неиспользуемых комнатах, разводит цветы, играет на пианино, нянчится с маленькими детьми, ведет ни к чему не обязывающие разговоры, читает романы – одним словом, двадцатилетняя Марианна Шнитгер «просто умирает от скуки»^[141].

Оставался еще вариант «искать свое место в большой жизни». Весной 1891 года ее берлинские родственники, Макс Вебер–старший и его супруга Хелена, приглашают свою внучатую племянницу на шесть недель в столицу. И вот у нее появляется все то, чего ей до сих пор так не хватало: женщина, заботящаяся о ней как мать (Хелена); всегда полный людей, оживленный дом; буржуазная образованность, разговоры, театр. Но самое главное – молодой человек, годящийся в женихи, что, однако, выяснится лишь некоторое время спустя. Пока же «асессор Макс сопровождает ее на первый бал и благосклонно опекает»^[142]. Еще несколько лет назад одна из кузин описывала двадцатитрехлетнего Макса Вебера как «очаровательную „старшую дочь“», имея в виду, что он уже упустил момент для создания собственной семьи^[143]. Его младший брат Альфред производит противоположное впечатление: это человек с легким характером, не столь рассудительный, скорее мечтательный, хотя и немного поверхностный – по крайней мере, так его описывает Макс Вебер^[144].

На вопрос о том, почему же тогда Марианна не влюбилась в Альфреда, легко находится ответ, учитывая, что Марианна хотела быть принятой в тот мир, которым она восхищалась, а не стать героиней рискованных приключений внутри него. Макс представляется ей «могучим человеком», этаким тучным гигантом с сабельными шрамами, но при этом с изящными манерами и «рыцарским великодушием»^[145]. Однако больше всего она очарована тем, что сестра Макса Вебера Клара назвала «особым даром поучать»^[146]. В эпоху, когда под образованием понималось непосредственное столкновение с противоречиями между реализмом и моральным пафосом, между «эмансипацией» и традиционным жизненным укладом, пространные разъяснения и наставления молодого ученого наряду с «присущей ему оригинальностью»^[147] вполне могли компенсировать то, чего ему недоставало с точки зрения внешней привлекательности.

Год спустя, в апреле 1892 года, – Макс Вебер только что защитился и, благодаря перспективам получения профессорской должности, в свои двадцать восемь лет наконец и с экономической точки зрения стал достойным женихом – Марианна снова приезжает в Берлин, и этот приезд становится судьбоносным в их биографии. Правда, со времени военной службы в Страсбурге весной 1887 года Макс Вебер поддерживает близкие отношения со своей кузиной Эмми Баумгартен, однако еще неизвестно, собирается ли он и в самом деле жениться на этой женщине, как, вероятно, обещал или, по крайней мере, как можно было бы ожидать, исходя из их тесной связи. Он не видел ее уже пять лет. Писем или других документов, подтверждающих факт влюбленности или хотя бы сохранившейся симпатии, нет, чем, кстати, недовольны и матери с обеих сторон, так как их бы вполне устроил этот союз. Впрочем, то же самое верно и в отношении Марианны. Сказанные им летом 1892 года слова о том, что он не считает излишки ума у женщины препятствием для вступления в брак, звучат ободряюще и, по всей видимости, передают именно то, что Вебер думал на самом деле. С другой стороны, в своих дневниках Марианна не раз пишет о равнодушии и даже пренебрежении с его стороны. Ощущение счастья необходимо человеку для того, чтобы исполнить свое естественное предназначение, – эти слова он находит для Марианны, когда они оказываются наедине в саду^[148]. На ухаживания это не очень похоже.

Хелена как моральный лидер семьи Веберов в любом случае имела другие планы в отношении Марианны, чьей благосклонности добивался ровесник Макса Вебера и уже упоминавшийся единственный его близкий приятель, теолог Пауль Гёре. Гёре принадлежал к числу политиков–протестантов, обеспокоенных социальными вопросами, и уже приобрел известность благодаря следующему эксперименту: на протяжении трех месяцев он, как простой рабочий, по одиннадцать часов в день работал на Хемницком станкостроительном заводе с целью донести до пролетариев учение Христа, но вместо этого пришел к выводу, что, прежде чем нести им благую весть, сначала необходимо улучшить их положение. Его отчет, представлявший собой подробное, интересное и сегодня этнографическое исследование немецкого рабочего класса, условий его жизни и работы, а также его политических, моральных и религиозных взглядов, вызвал оживленную дискуссию в евангелической церкви. Рабочий вопрос, по мнению Гёре, «касается не только хлеба насущного или заработка, но также образования и религии», и Социал–демократической партии Германии (СДПГ) рабочие склонны верить именно потому, что она отвечает на обстоятельства их жизни «тоном совершенного отчаяния» и ставит под сомнение ценность, содержание и цели бытия. С другой стороны, такой успех организованного рабочего движения стал возможен только вследствие «уничтожения традиционного христианства» официальной церковью. И теперь нужно во что бы то ни стало предотвратить превращение «социал–демократии в абсолютное антихристианство»^[149].

Кандидатура деятельного и порядочного Гёре получила одобрение Хелены Вебер, которая и сама пыталась пробудить в Марианне интерес к благотворительности, заглушив тем самым ее художественные наклонности. Только «созидание ради других вкупе с самоотречением» может «принести удовлетворение»^[150], и января 1893 года она пытается вынудить Марианну принять решение в пользу Гёре. Это приводит к невероятной сцене, которая не уступает сценам из мировой классики искусства на тему брака, начиная с романов Фонтане, Ибсена или Стриндберга и заканчивая мелодрамами Ингмара Бергмана^[151].

Сам Гёре не сообщал Марианне о своих намерениях. Он остается ждать на одном из верхних этажей дома семьи Веберов в Шарлоттенбурге, пока Хелена рассказывает специально приглашенной для этого Марианне, что ее ждет в ближайшем будущем. Сказанное приводит Марианну в глубокое смятение, и она в ужасе отвергает предложение о замужестве. В ответ она слышит упрек – как она только может так поступать, разве она не видит, как сильно любит ее Гёре? На что Марианна возражает – как может так с ней поступать ее тетка, разве она не знает..? Но тетка не знает. Марианна признается ей в своей любви к Максу. Хелена вне себя от ярости – ведь Марианне известно об Эмми. Но отношения с Эмми, как считает Марианна, остались в прошлом: в рассказе Вебера о поездке в Страсбург осенью 1892 года она не заметила никаких признаков сохранившейся привязанности к кузине. Хелена Вебер ставит ей в укор ее частые приезды в Берлин. Даже это предельно слабое проявление инициативы вызывает недовольство матриарха. В перерывах между упреками Хелена громко молится в присутствии своей жертвы, а затем уходит сообщить Гёру об отказе. Однако вскоре она возвращается, чтобы уложить Марианну в постель^[152]. Та через несколько минут снова встает, чтобы написать письмо Гёре: необходимо предотвратить его встречу с Максом. «Он не должен об этом знать, дитя мое», – решает его мать^[153]. При этом Макса, судя по всему, и дома–то нет. В доказательство Хелена показывает Марианне его пустую комнату, сама еще раз идет к Гёре и в тот же вечер наносит визит нескольким знакомым, откуда пишет в Орлингсхаузен семье Марианны, чтобы ее версия событий сразу же стала единственной и непреложной. Вскоре оттуда Марианне приходят полные упреков послания, в то время как Хелена продолжает свою лицемерную игру. («Теперь мы хотим навсегда взять тебя к себе», – говорит она среди прочего Марианне.)

Занавес. «Мужчина свататься может, женщина – нет», читаем мы у Фихте^[154], а тут как раз предложение делает не мужчина, которого и вовсе Цет дома, а женщина. Однако сделать это она может лишь пассивно, воспротивившись решению, которое за нее приняли другие. Главные герои этого действа не научились любить, они просто стали старше и теперь неуклонно приближались к ситуации, в которой им угрожал или сулил счастье брачный союз. Друг с другом будущие супруги так и не объяснились.

Не прошло и недели, как 17 января 1893 года (Макс Вебер все еще не вернулся) Марианну приглашают в дом Веберов в Шарлоттенбурге, где Хелена передает ей от своего сына письмо, содержание которого матери уже известно. Начинается оно так: «Прочти это письмо, Марианна, когда ты будешь собранна и спокойна, потому что я должен сообщить тебе некоторые вещи, которые ты, возможно, пока не готова услышать. Ты, как мне кажется, считаешь, что мы в наших отношениях подошли к финалу, и я укажу тебе на тихую и прохладную пристань смирения, где сам я бросил якорь уже много лет назад. Но это не так». Но Марианне надо будет прочитать еще несколько абзацев и практически дойти до самого конца этого уведомления о помолвке, прежде чем она узнает, что Вебер готов ей предложить не одно только смирение. Нет нужды говорить, пишет он далее, что он никогда бы не осмелился предложить «девушке» руку и сердце «как некий добровольный подарок», а просить руки у девушки и принять ее согласие он смог бы лишь в том случае, «если бы меня вынуждал к этому божественный дар полной, беззаветной преданности». Этому объяснению в любви, если его можно считать таковым, предшествует этическая сентенция и взятие на себя этических обязательств, где адресат выступает в роли девушки, к которой применяется изложенное выше правило. И далее: Марианна его не знает, она должна спросить у матери – та знает, с каким трудом ему удается обуздать стихийные наклонности его натуры. Кроме того, он сообщает Марианне, что слово «любовь» он позволит себе произнести лишь в том случае, если Гёре сможет видеть ее рядом с ним, не испытывая при этом «чувства отречения». То же самое касается и Эмми Баумгартен, «от нее я тоже не желаю принимать холодного отречения, смирения; я не могу для нее умереть, если я должен жить для другой, и поэтому мне надо посмотреть ей в глаза и понять, будет ли ее сердце биться так же, когда я приму счастье […] из рук другой»^[155].

Другими словами, Вебер ставит свою любовь в зависимость от того, смогут ли другие убедить его, что его любовь к Марианне не стала причиной их несчастья. Как впоследствии Вебер признается Эмми Баумгартен, ему казалось, что Гёре и Марианну связывает взаимная симпатия, а свои собственные чувства он осознал лишь после «катастрофы»^[156]. Однако результат этой внезапной перемены чувств Вебер повернул таким образом, что теперь потенциальная невеста рисковала не оправдать ожиданий, «ибо если ты пойдешь со мной, то понесешь не только свое бремя, но и мое, а такими путями ты ходить не привыкла. Поэтому проверь еще раз и себя, и меня». Он не станет ее щадить – и это говорит мужчина, от которого Марианна еще не видела ни единого проявления любви. До сих пор его роль была абсолютно пассивной, а теперь он перекладывает ответственность решения на женщину, как будто сам он уже давно сделал все, что требовалось, указав ей на те трудности, что препятствуют их союзу. Правда, сама она неповинна ни в одной из них, но Вебер говорит о них так, будто именно из них вытекают его требования к Марианне: «Идем со мной, мой сердечный друг, покинем вместе тихую гавань смирения и выйдем в открытое море, где в противоборстве душ человек растет и избавляется от всего преходящего. Но помни: в голове и сердце моряка должна быть ясность, если случится шторм. Мы не можем предаваться неясным, мистическим настроениям, подпитывая их своей фантазией. Когда чувство внутри тебя вздымается волной, ты должна его обуздать, чтобы в трезвом уме вести свой корабль дальше».

Друг, противоборство душ, ясность в голове и сердце, трезвый ум – что касается бури в его собственной душе, то здесь Вебер рекомендует своей невесте обратиться к Хелене и в одном из следующих писем в шутку пишет, что вообще–то Марианна выходит замуж не за него, а за его мать, о чем невеста сразу же сообщает будущей свекрови^[157]. Что касается чувств и страсти Марианны, то здесь Вебер возражает против любой неясности или неопределенности. Тем не менее Марианна, пребывая в состоянии эйфории, видит в этом письме только одно – решающий шаг к замужеству. Она говорит о сделанном ей «подарке». Правда, личным этот подарок назвать нельзя – в письме Вебера личность Марианны никак не отражена, и нет ни слова о том, что ему в ней нравится. Кто станет читать это письмо, желая узнать что–то о его адресате, потратит время впустую.

Даже Веберу–старшему, который и сам дома бывает лишь наездами, такое отношение кажется несколько прохладным. Вскоре после разговора с отцом Вебер пишет в одном из писем: «Дело в том, что представления моего отца о женихе и его поведении отличаются от того, что он видит в моей персоне»^[158]. Даже Хелена Вебер, которая сразу же начала готовить Марианну к тому, чтобы жизнь ее была «как можно более благодетельной и полезной для других»^[159], даже мать Вебера с ее неизменной готовностью к самопожертвованию отмечает, что, глядя на сидящих рядом жениха и невесту, – он погружен в чтение, а она переписывает в таблицу ответы из анкет для наемных рабочих – ни за что не подумаешь, что у них скоро свадьба^[160]. «Когда чувство внутри тебя вздымается волной, ты должна его обуздать» – чтобы заняться переписыванием опросных данных? Как бы то ни было, Макс Вебер не изменяет ни одной своей привычке под влиянием того водоворота страстей, о котором он пишет так, словно сам только что прочитал о нем в каком–нибудь романе.

«Мужчина любит любовь, женщина любит мужчину», – так Никлас Луман формулирует половой вопрос, лежащий в основе романтической любви^[161]. Очевидно, что в случае Вебера реализована лишь вторая часть романтического представления о любви. Из его высказываний трудно понять, любит ли он свою любовь: «Приди же, мое дитя, я тебя обниму, – ты первая, чьей любви я могу и вправе радоваться свободной, совершенной радостью», – пишет Вебер своей будущей жене в марте 1893 года. Разницу в возрасте он подчеркивает, не только постоянно обращаясь к своей жене «дитя», хотя он и старше ее всего на шесть лет. Себя он то и дело называет «старым холостяком» и «престарелым женихом»^[162]. Кроме того, Максу и Марианне в их совместной жизни так никогда и не удастся отделиться от семьи Макса Вебера. На протяжении долгих лет не столько даже он, сколько она будет все чаще призывать в свидетели всего, что касается их отношений, мать Вебера Хелену.