Текст книги "Макс Вебер: жизнь на рубеже эпох"

Автор книги: Юрген Каубе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 31 страниц)

Когда в 1909 году на ежегодном заседании Союза социальной политики в Вене Альфред и Макс Веберы развернули атаку на чиновничество, в зале разгорелся спор. «Все правые страшно возмущены Веберами», – пишет Густав Шмоллер своему пражскому коллеге. Сам он не разделяет этого возмущения и оправдывает братьев так: «Конечно, у них нервы не в порядке; но они – закваска, привносящая жизнь в наши заседания; они честные люди и очень, очень талантливые». Дискуссию вызвал доклад Альфреда Вебера, в котором он в качестве примера уменьшения гражданской самостоятельности привел феномен политизации кадровых решений на предприятиях коммунального хозяйства, где членство в социал–демократической или пангерманской партии могло быть причиной отказа в устройстве на работу^[480].

В ходе дискуссии берет слово и Макс Вебер – это его первое подробное выступление на тему бюрократического господства. Бюрократию он рассматривает как «собранную из людей машину»; тот, кто стремится к технически безукоризненному управлению, не ошибется, если решит ею воспользоваться. Стало быть, неэффективность – это не то, что больше всего беспокоит Вебера в бюрократии. Он, наоборот, даже преувеличивает совершенство ее функционирования и вслед за своим братом изображает ее как такую организационную форму, где одна человеческая шестеренка цепляется за другую, все происходит абсолютно обезличенно, а человек лишается своего человеческого своеобразия, становясь лишь средством в рамках некого объединения по достижению общей цели. Утрируя ситуацию, Вебер хочет обратить внимание своих современников, чье личностное становление происходило еще в XIX веке, на то, что отчужденный труд рабочего – неотъемлемая часть того, что мы сегодня называем «разделением труда». Тем не менее катедер–социалисты в Германии протестовали только против «манчестерской теории» повышения производительности за счет механизации, в то время как чиновничье государство, превозносящее ту же самую идею механизации, оставалось объектом поклонения. Макс Вебер здесь имеет в виду не что иное, как разрушение границ между рынком и государством, между капитализмом и социализмом. И там, и там людей приносят в жертву порядку: «Что в мире скоро не останется никого, кроме таких людей порядка, – так этот процесс уже начался, и главный вопрос, стало быть, не в том, как мы еще можем поддержать его или ускорить, а в том, что мы можем противопоставить этой механизации, чтобы оградить остаток человечности от дробления души, от этого повсеместного господства бюрократических идеалов»^[481].

То, что Макс Вебер видит чиновничество в таком зловещем свете, не связано с тревогой по поводу конкретных проблем. Скорее, его необузданная риторика объясняется тем, что он выстраивает свою критику бюрократии не в контексте социологии или социальной политики, а в контексте государственного устройства Германии и характера государственного управления. В этом также заключается причина сохраняющейся односторонности его исследований бюрократии, которые чаще всего заканчивались критикой органов государственного правления. Именно там, а не в крупных экономических корпорациях находился объект его нападок. Чиновнику Вебер противопоставляет не предпринимателя и не служащего предприятия, а дееспособный парламент с «настоящими» гражданскими политиками, которые в представлении Вебера порой принимают черты идеализированных предпринимателей: они способны брать на себя ответственность, отвечают за свои решения, не боятся конфликтов, расчетливы и уверены в своих целях.

Таким образом, Вебер видит в бюрократизации, «доводящей [его] до отчаяния», сопутствующее явление цезаристской политики в Германской империи. Впрочем, подробно он объяснит свою позицию лишь в 1917 году в серии статей под общим названием «Парламент и правительство в преобразованной Германии»^[482]. В них Вебер дает политический диагноз эпохи, который задним числом объясняет драматичные коннотации его понятия «бюрократия» и резко отрицательное отношение к чиновничеству. В этих газетных очерках Вебер представляет Германию как страну, находившуюся под личным правлением сначала Бисмарка, потом Вильгельма II. Оба правителя реализовывали свои идеи при помощи абсолютно деполитизированных чиновников и при попустительстве недееспособного парламента. Именно поэтому ни политические партии, ни буржуазия не стали кузницей руководящих политических кадров. Таким образом, работоспособность государственной системы управления была для Вебера лишь фасадом ее политической несостоятельности – обратная сторона немецкой бюрократии проявлялась для него в той готовности, с которой она позволяла использовать себя в качестве органа исполнения иррациональных повелений двора. Даже демократия с коррумпированными чиновниками – таковой немцы в те годы считали в первую очередь Францию – предпочтительнее, чем авторитарное государство с высоконравственными чиновниками.

Впрочем, выражая свое недовольство тем, что Германия не является парламентским государством, а власть политических партий здесь, по сути, есть не что иное, как «смена придворных мод под давлением династических и любых других интересов», Вебер имеет в виду не только внутриполитические различия. Его также возмущает «национальная особенность» немцев, на которых в политике «институциональные власти […] производят большее впечатление, чем мнение отдельного индивида». По мнению Вебера, в этом отчасти виновато ортодоксальное лютеранство: именно характерная для него идеализация государства и вера в непогрешимость властей стали причиной «самого ужасного ужаса» – провала либерализма в Германии^[483]. Как писал его брат, христианская аскеза породила не только «молох» капиталистического «аппарата» и «внешних средств», но и аппарат абсолютных этических норм, который, наряду с «аппаратом интеллектуально оформленных идей и представлений», подчинил себе все живое. Так было написано в брошюре Альфреда Вебера «Религия и культура» 1912 года издания, в эпиграфе к которой автор словно пишет о себе самом и своих отношениях с братом: «Что бы ты ни говорил, / За твоей спиной стоял другой, / Ты есть то, на что тебе хватило смелости, / Но рядом с ним ты только его тень». Впрочем, интеллектуальный аппарат Макс Вебер готов был отстаивать до конца. По его мнению, аскеты–протестанты как раз никак не были связаны с молохом позднего капитализма. В немцах вильгельмовской эпохи, и прежде всего в немецкой элите, он отмечает скорее недостаток, чем избыток самодисциплины. Если бы кто–то другой, а не его брат Альфред, боролся с рациональностью и «среднестатистичностью» во имя жизни и удовлетворения инстинктов, одновременно объявляя войну капитализму и морали, то Макс Вебер, вероятно, назвал бы такого борца «бумагомарателем»^[484].

Того, что Кафка, в 1914 году превративший бюрократический аппарат в аппарат механический, сделал из социально–научного анализа чиновников, Макс Вебер уже не застал. Через два года после его смерти Кафка пишет роман «Замок», где все действие вращается вокруг государственного учреждения. Нельзя сказать, что он буквально напрашивается на социологическое прочтение, однако ведомство, занимающееся делом землемера К., и его чиновники совершенно не похожи на бесперебойно функционирующую машину. Они даже не в состоянии выяснить, вызывал ли кто–то землемера или нет, и угроза исходит скорее от их слов, чем от дел, скорее, от бездействия, чем от управления. Лишь в одном–единственном месте учреждение названо аппаратом: «А теперь я коснусь одной особенности нашего служебного аппарата. Насколько он точен, настолько же и чувствителен. Если какой–нибудь вопрос рассматривается слишком долго, может случиться, что еще до окончательного рассмотрения, вдруг, молниеносно, в какой–то непредвиденной инстанции – ее потом и обнаружить невозможно – будет принято решение, которое хоть и не всегда является правильным, но зато окончательно закрывает дело. Выходит так, будто канцелярский аппарат не может больше выдержать напряжения, когда его из года в год долбят по поводу одного и того же, незначительного по существу дела, и вдруг этот аппарат сам собой, без участия чиновников, это дело закрывает. Разумеется, никакого чуда тут не происходит, просто какой–нибудь чиновник пишет заключение о закрытии дела, а может быть, принимается и неписаное решение, и невозможно установить, во всяком случае тут, у нас, да, пожалуй, и там, в канцелярии, какой именно чиновник принял решение по данному делу и на каком основании»^[485]. Здесь мы видим, что чудовищность бюрократии не в ее точности, а в ее многословности. И в этом отношении социология организации не уступит Кафке, ибо, получив первоначальный импульс от Макса Вебера, она целиком сосредоточится на критике веберовского сравнения бюрократии с механизмом и образе иерархического управления.

ГЛАВА 17. Весь мир обсуждает эротические проблемы

Дай мне целомудрие и воздержание, но не сейчас. Августин

Когда о ком–то за пределами монастыря говорят, будто он живет монашеской жизнью, то вряд ли имеют в виду, что этот человек отдает все свои силы капиталистической трудовой деятельности. Когда сегодня о ком–то говорят, будто он пуританин, то имеют в виду строгие взгляды в отношении сексуальности и прочих плотских радостей. С другой стороны, пуритане монахами не были, однако, как пишет Макс Вебер, воплощенное в практической жизни неприятие земного мира вкупе с активной самодисциплиной было их главным жизненным идеалом. О том, что этот идеал сохранял свою значимость и вне экономической жизни и сферы демократического коммунального управления, в частности, в браке и в половых отношениях, Вебер упоминает лишь вскользь. Возможно, он хотел подчеркнуть, сколь многим первые, «твердые, как сталь» капиталисты жертвовали ради своей экономической деятельности. Для него пуритане были аскетами, которые в лучшем случае скептически относились к безделью, праздникам и вообще ко всем «мирским» удовольствиям.

Но как на самом деле исторические герои Вебера относились к сексуальности? Пуритане высоко ценили брак: больше всего в римской католической церкви их удивляло то, что прихожане должны слушаться человека, не состоящего в браке, а стало быть, не несущего ответственности за семью и не имеющего важного жизненного опыта.

Кроме того, они презирали двойную общественную мораль, где монашеская аскеза должна была компенсировать распущенность правителей. Именно поэтому в истории рационализированного образа жизни пуритане имели такое значение для Вебера: все общество и всю неделю они подчиняли одним и тем же идеалам, не делая исключений для высокопоставленных лиц, не оставляя свободных торговых зон со сниженными нравственными тарифами, не допуская внеплановых выплат в виде божественной благодати.

Вебер считал пуритан людьми, враждебными к чувственным удовольствиям. Песнь песней Соломона для них – пустой звук. По мнению Вебера, их половое воздержание по сути соответствует монастырским принципам и даже превосходит монашескую аскезу, ибо для пуритан даже в браке половые отношения «допустимы лишь как угодное Богу средство преумножения его славы согласно его завету „плодитесь и размножайтесь“»^[486]. Позднее, как пишет Вебер, на смену этой рациональной установке придет рекомендация «специалистов» – медиков: половые отношения прежде всего полезны для здоровья.

На самом же деле преобладающее направление этого религиозного течения, одобряя брак (оставаться Адаму одному «не было хорошо»), одобряет также удовольствие, получаемое супругами друг от друга, как и духовное, так и физическое. Причем не ради неких высших целей, а ради самого удовольствия^[487]. Их подлинным идеалом было взаимное утешение, к которому относилась и сексуальность, при условии, что супруги хранили верность друг другу. Аскеза не была для них ни самоцелью, ни выражением неприятия мира. Так, например, посещение театра пуритане осуждали не потому, что в театре люди получают удовольствие, а потому, что там нередко происходят драки.

Точно так же большинство пуритан воспринимали и любовную страсть. Дэниэл Роджерс, автор одной из самых популярных пуританских книг о правилах хорошего тона, пишет об этом так: «Предположим, сначала у тебя были основания полюбить свою спутницу жизни; но что потом? Неужели ты думаешь, что лезвие останется острым, если ты не будешь его ежедневно точить?» Безусловно, и он, и его единомышленники неизбежно сталкивались с проблемой, что брак – это не только наслаждение на регулярной основе. И все же когда пуританские брачные консультанты одобряли «взаимные ласки ради наслаждения» (mutual dalliances^[488]) или же в качестве сравнения указывали на то, что не грех утолить жажду после тяжелой работы, это вряд ли свидетельствовало о стремлении к «искоренению непринужденного наслаждения чувственной жизнью». Умеренная страсть приносит удовлетворение, тогда как невоздержанность приводит к пресыщению^[489].

Вебер же рассматривал сексуальную мораль пуритан с позиций слепой, безоглядной страсти. Тому, кто безоговорочно ее принимает, пуритане действительно покажутся строгими и сравнительно аскетичными. Вебер как исследователь изначально был склонен к использованию крайних понятий и любил сопоставлять каждое анализируемое явление с гипотетическим крайним случаем. Однако гораздо более важно то, что его взгляды на брак были взглядами общества XVIII и XIX веков, тогда как еще в XVII веке сохранялось – подтвержденное античными и библейскими источниками – представление о том, что женщины – порочные создания, а мужчины, наоборот, – блюстители нравственных норм и когнитивных стандартов. Пуританизм как раз отличался своим стремлением к более ровному отношению к обоим полам и своими рекомендациями относительно удовольствий и постоянства для обоих супругов. Лишь в XVIII веке женщина постепенно стала восприниматься как сексуально пассивная сторона, которая должна была блюсти свою нравственность. Двойная мораль теперь приписывалась мужчинам. Женщине пока еще не разрешали учиться в университетах, но она постепенно становилась «человеком читающим», возрастала и ее роль воспитателя в семье. Пожалуй, можно сказать, что мужчинам в то время проще было настаивать на соблюдении идеала сексуального воздержания именно потому, что воплощать этот идеал в жизнь должны были женщины. В определенном смысле восстановилось старое распределение ролей между полами – женщины снова считались более духовными существами с более развитым нравственным чувством, тогда мужчины были гораздо более приземленными и гораздо более упорными в реализации своих желаний^[490].

И здесь мы снова подходим к семейному роману Макса Вебера и к тем мотивам, что отягощали супружескую жизнь его родителей. По одну сторону этого брачного союза – супруга, воспитывающая детей в соответствии со строгими правилами морали и приносящая себя в жертву семье, по другую сторону – супруг, потворствующий своим сангвиническим потребностям, а посередине – сын, который в этом конфликте принимает сторону матери. Его собственные отношения с Марианной Вебер на протяжении десяти лет демонстрируют признаки «брачного союза единомышленников», где вопрос создания семьи и сексуального равноправия очень скоро теряет всякое значение. Пусть другие исследователи выясняют, был ли у них вообще секс и какие выводы следуют из ответа на этот вопрос. Для нас важно, что лейтмотивом их брака были образование и эмансипация жены, эрудиция, карьера и болезнь мужа, а также готовность, «так сказать, к терапевтическому вмешательству» ввиду трудностей совместной жизни^[491].

Необходимость в такой готовности и в моральной установке на сохранение брака наблюдалась и в годы постепенного выхода Вебера из его биографического карантина. В мае 1907 года состояние его здоровья снова настолько ухудшилось, что он был вынужден обратиться за помощью к гейдельбергскому невропатологу, для которого в июне того же года он пишет тридцатистраничный отчет под названием «Патологическая предрасположенность, возникновение и течение болезни». Карл Ясперс, читавший этот отчет, приводит из него сообщение Вебера о том, что юношей он впервые испытал сексуальное возбуждение от побоев горничной. Ночные кошмары и сексуальные желания, мазохистский характер которых некоторым комментаторам кажется очевидным, приводят к тому, что Вебер задумывается о кастрации как о решении своих проблем. Врач рекомендует ему этого не делать^[492].

Марианна Вебер, которая с начала века все активнее участвует в женском движении, пишет статьи и выступает с докладами, в этот период пишет статью «О главных вопросах половой этики». В ней она повторяет все суждения своего мужа о пуританской половой морали и отзывается о ней одобрительно постольку, поскольку благодаря ей мужчины тоже подчиняются самодисциплине, и лишь за счет этого может быть создана «надежная основа непринужденных, по–человечески товарищеских отношений между полами». Пока все логично. Однако затем Марианна Вебер совершает неожиданный исторический скачок и дополняет свою похвалу моногамии и мужскому воздержанию комментарием, в отношении которого велик соблазн увидеть отсылку к ее собственной личной жизни. Она, в частности, пишет о том, что именно пуританские требования аскезы «перенесли и на брачные отношения то рыцарское благородство, которое в Средние века присутствовало лишь вне брака в выросшей на почве эротики галантности»^[493]. Означает ли это, что бездеятельное в сексуальном плане ухаживание в рамках средневекового «служения Прекрасной даме» благодаря пуританству перешло и на отношения между супругами? Слова о том, что эта форма рыцарства в буржуазной среде возникла из «рациональной трактовки половых отношений» у пуритан, также являются цитатой из «Протестантской этики». Как пишет в своей работе Вебер, аскетическое истолкование цели брака привело к «процветанию подлинной рыцарственности, столь не похожей на ту патриархальную атмосферу, следы которой достаточно ощутимы еще во всех слоях нашего общества, вплоть до кругов нашей аристократии духа»^[494]. Будет ли наше прочтение слишком вольным, если указание Марианны Вебер на эротическую рыцырственность без осуществления полового акта мы воспримем как конкретную ассоциацию?

Нет необходимости в окончательном ответе на этот вопрос, чтобы понять, что жизненные трудности, с которыми столкнулся Вебер, в те годы обсуждались и за пределами узкого семейного круга. Когда Вебер женился, это еще был мир «Эффи Брист» и Генриха Ибсена, где отклоняющееся поведение, как только о нем узнавала общественность, немедленно вело к скандалу. Теперь же, по прошествии более двенадцати лет, Вебер жил в мире Франка Ведекинда и Карла Крауса (первый был моложе Вебера на три месяца, второй – на десять лет), где сексуальность стала едва ли не обязательной темой для интеллектуалов. В театрах ставили «Пробуждение весны» (1906) и «Ящик Пандоры» (1904) – так добрачные половые отношения и проституция оказались на сцене. В «Перечне социологических проблем», разосланном участникам организационного съезда Немецкой социологической ассоциации в декабре 1908 года, можно обнаружить целый список соответствующих тем, начиная (какова очередность!) с «социологии сексуальной жизни», включая «проституцию в разных общественных укладах» и заканчивая «формами брака» и «семьей». Уже начиная с 1899 года Магнус Хиршфельд издает «Ежегодник промежуточных сексуальных ступеней», в 1904 году Макс Маркузе в статье для одного сборника поднимает вопрос о том, «может ли врач рекомендовать внебрачные половые сношения», а в 1907 году исследователь сексуальности Иван Блох публикует результаты своего опроса среди «образованных женщин», полностью опровергающие представление об их «низкой половой возбудимости». За шесть лет его книга выдержала шесть изданий тиражом в сорок тысяч экземпляров. А в 1908 году выходит в свет статья Зигмунда Фрейда «„Культурная“ сексуальная мораль и современная нервозность», где автор обращает внимание читателя на то, что некоторые нарушения в области сексуальности являются следствием воспитания, и книга Карла Крауса под названием «Нравственность и преступность», где автор критикует существующую правовую практику и конфликты между полами и среди прочего пишет: «Уж можете мне поверить, еще много воды утечет в бассейн Главной купальни, прежде чем пробьет себе дорогу понимание того, что ни один гражданин не может нести ответственность за ориентацию своих инстинктивных желаний!»^[495]

Ситуация, когда люди «постоянно думали, но никогда не говорили» об отклонениях от норм сексуальной и брачной морали, начинает стремительно меняться. В общественных дебатах на тему сексуальности и социального смысла сексуальных норм отныне участвуют и ученые, которые двадцать лет назад не могли о таком и подумать. И когда Марианна Вебер в уже упоминавшейся статье отстаивает тезис о том, что «немалая часть наших законных браков […] по своим мотивам недалеко ушла от проституции», в этом обстоятельстве примечательно уже то, что такого рода высказывания делает супруга знаменитого, хотя и отставного профессора. Невозможно себе даже представить, чтобы с подобными заявлениями выступили жены Моммзена, Дильтея или Куно Фишера, точно так же как и их мужьям никогда не пришло бы в голову высказываться по таким вопросам, тем более таким образом. Вебер же, который пятнадцать лет назад тоже не мог себе даже и представить ничего подобного, напротив, всячески поддерживал свою жену в ее начинаниях. И если задаться целью выяснить, какие кардинальные изменения в его мировоззрении повлек за собой его нервный срыв, то искать нужно именно здесь. Его болезнь сделала его более открытым и разговорчивым.

При этом не только о сексуальности стали говорить без обиняков. Для образованной элиты «около 1910 года, когда весь мир обсуждал эротическую проблематику»^[496], ключевым словом становится «эротика». Феминистка Гертруда Боймер, которой восхищалась Марианна Вебер, в 1904 году пишет, что люди на пороге новой эпохи стали замечать «присутствие чувственных энергий в любовных наслаждениях и страданиях», и эротика приобрела «гораздо большее, жизненно важное значение». Сама она воспринимает эту ситуацию критически: любовь оказалась в «центре беспокойного любопытства, которое вытаскивает на свет все ее темные тайны, выслеживает ее волнения до малейшего движения души и многократно усиливает ее власть за счет нагнетаемого таким образом самовнушения»^[497]. Женщин, боровшихся за права своего пола, в этой ситуации не устраивало в первую очередь то, что «женским вопросом», как только речь заходила о сексуальности и эротике, виртуозы мысли мужского пола занимались с особым теоретическим пылом и фантазией.

Макс Вебер поначалу воздерживается от письменного участия в этих дебатах. Впрочем, работы его жены достаточно близки к его собственной терминологии, чтобы принять ее «помощь» и своеобразное разделение труда внутри семьи. Развитием темы в направлении социологии половых различий в этой время занимается прежде всего Георг Зиммель. Женщина, пишет он в 1906 году, – существо более целостное, тогда как мужчины в большей степени вовлечены в процесс разделения труда. Результатом их участия в различных, отделенных друг от друга жизненных контекстах – в качестве избирателя, главы семейства, собственника или работника – является и большая «объективность». Поэтому для мужчины сексуальность – это один интерес среди многих, тогда как для женщины сексуальность – один из немногих ее интересов и, следовательно, имеет для нее гораздо большее значение. «Можно, пожалуй, сказать, что мужчины более чувственны, а женщины более сексуальны, ибо чувственность – это сексуальность, которая только–только достигает сознания, конденсируясь в отдельных эмоциях»^[498]. Это влечет за собой несправедливость в осуждении измены со стороны женщины как «гораздо более всеобъемлющего греха», по сравнению с супружеской изменой со стороны мужчины, но в то же время ведет к тому, что женщина в большей степени одухотворяет чувственную сферу, тогда как мужчина может возвысить в себе духовное начало, но при этом позволить опуститься своей чувственности – ибо она не затрагивает его как личность в целом.

Так, по крайней мере, это выглядит в теории.

ГЛАВА 18. Умная Эльза и человек рассеянный

Тот, кто кичится своей безнравственностью, гораздо ближе к тому, кто кичится своей нравственностью, чем сама безнравственность – к нравственности. Карл Краус

К 1910 году, о событиях которого пойдет речь в этой главе, история знакомства Эльзы фон Рихтхофен и четы Веберов длилась уже более десяти лет. Эльза родилась в 1874 году в семье прусского офицера, который после франко–прусской войны получил место инспектора строительных работ в Метце, но своими карточными долгами и гусарскими романами едва не пустил по миру свою семью. У Эльзы не было никакого другого приданого, кроме внешней привлекательности, острого ума и бонуса в виде внимания со стороны дворянской знати. Она стала работать учительницей и одновременно готовилась к поступлению во Фрайбургский университет. Во Фрайбурге она впервые встретила чету Веберов. Это произошло в квартире философа Алоиса Риля, который, в свою очередь, приходился дядей ее лучшей подруге Фриде Шлоффер. В высших кругах и «хорошем обществе» все, как правило, знали друг друга.

В 1897/98 году в Гейдельберге она в течение двух семестров посещала лекции Макса Вебера, который, по–видимому, произвел на нее впечатление. Очевидно, и она не оставила его равнодушным: на следующий год Эльза переехала в Берлин, где ей разрешили учиться в университете на основании особого разрешения, которое Вебер выхлопотал у своего бывшего учителя Густава Шмоллера. «Она обладает способностью к действительно ясному, трезвому мышлению, способностью не уникальной, однако значительной, талантлива без столь частого у учащихся в университете дам личного честолюбия», к которому Вебер наверняка относился более снисходительно, когда речь шла об учащихся «господах», «и демонстрирует большой, сугубо рабочий энтузиазм. Остальное, я полагаю, она расскажет о себе сама». В столице Германской империи Эльза становится председателем Союза учащихся женщин, следует рекомендациям своего учителя («Все лекции, которые я посещала, мне каждый раз выбирал в семестровом расписании Макс Вебер: гражданский кодекс у Экка, государственное право у Гирке (это мне многое дало), административное право у Каля, Шмоллер, Зеринг (семинар по лекциям Шмоллера), Зиммель (недоступный для меня)») – и знакомится с Эдгаром Яффе и Альфредом Вебером. Оба в нее влюбляются^[499].

Яффе родился в купеческой семье в Гамбурге. Он обучался коммерции в Париже, Барселоне и Манчестере, затем работал агентом по недвижимости в Берлине, однако вскоре утратил интерес к коммерческой деятельности и – к тому моменту ему было уже далеко за тридцать, и у него не было аттестата зрелости – решил изучать экономику и философию в Университете им. Фридриха–Вильгельма. Густав Шмоллер и Макс Зеринг поддержали его в этом решении, так как были заинтересованы в информации о хлопковой промышленности «из первых рук». Он же, наоборот, стремился попасть в мир духовных интересов и как можно дальше уйти от хлопковой промышленности. В это самое время Альфред Вебер изучает полученные результаты опроса по проблемам домового производства и надомной работы, а Эльза фон Рихтхофен не может согласиться с тем, что положение женщин, подрабатывающих на дому, так ужасно, «как того требует, так сказать, его теория»^[500].

Умная и талантливая баронесса защищается у Макса Вебера в 1901 году на тему «Исторических изменений в позиции авторитарных партий относительно законов о защите труда и мотивов этих изменений», когда Вебер официально еще возглавляет кафедру, но уже отсутствует по уважительным причинам. Параллельно она пытается получить должность фабричного инспектора по Бадену. У нее неплохие шансы, чиновник, в чьей компетенции находится этот вопрос, ей благоволит, однако она опасается, что станет известно о ее помолвке с врачом–евреем, а замужним женщинам из высших кругов не полагалось заниматься профессиональной деятельностью. И все же в августе 1900 года – помолвка с врачом к тому времени уже расторгнута – она становится первой женщиной–чиновником во всей немецкой истории и в своем кабинете в Карлсруэ рассматривает правила трудового распорядка, запрещает или разрешает сверхурочные, проверяет заявки на реализацию строительных работ. Когда она рассказывает о своем опыте в течение первого года работы в докладе на заседании Общества социальной реформы, то удостаивается похвалы самого кайзера.

Однако уже скоро, около 1902 года, работа становится ей в тягость, она впадает в депрессию и не знает, как ей жить дальше. В любом случае она хочет иметь ребенка, чего не может понять Марианна Вебер – к чему тогда все ее образование? Но, как бы там ни было, Эльза вскоре откликается на ухаживания Яффе, к удивлению своих родных и знакомых, которые ожидали для нее более интересной партии. Брак с Яффе можно было бы отнести к числу нередких в то время союзов обедневшего дворянства с еврейским богатством. Но так могло показаться лишь стороннему наблюдателю, ибо переписка между ними показывает, что Эльза фон Рихтхофен не вступала в брак «с расчетом» на то, чтобы поправить свои финансовые дела, а Яффе явно не стремился благодаря своей супруге войти в круг дворянской знати. В отношении мотивов Эльзы фон Рихтхофен прав, скорее, ее биограф Мартин Грин, считавший, что на самом деле она вышла замуж за Гейдельберг: ей хотелось играть главную роль в окружении, соответствовавшем ее острому уму и отвечавшем ее потребностям в интеллектуальном общении^[501].

Первое время совместная жизнь молодоженов тоже определяется прежде всего интеллектуальными ожиданиями Эльзы. Она сразу сообщает ему, что воли, разума и взаимной симпатии недостаточно для счастья. Яффе пытается соответствовать ее требованиям и вскоре после помолвки летом 1902 года заканчивает свою диссертацию о банковском деле в Англии. В письмах к супруге он излагает основные идеи своего будущего сочинения, которое будет охватывать не только экономические темы. По совету Вебера и его коллеги Карла Ратгена Яффе начинает писать докторскую диссертацию в Гейдельберге, доходит до защиты – и разочаровывает. В декабре 1904 года Марианна Вебер пишет Хелене про «лекцию Яффе по случаю вступления в профессорскую должность, где он рискнул вступить на территорию философии и под претенциозным названием „Методологические задачи политэкономии“ представил на суд публики жалкое подобие отчасти неверно понятой работы Макса, к тому же сильно разбавленное и неясное»^[502]. Его убеждают не отдавать работу в печать. Вплоть до Первой мировой войны в «Архиве социальной науки и социальной политики», который Яффе чуть более года назад выкупил с тем, чтобы продолжать издавать его совместно с Вернером Зомбартом и Максом Вебером, не было опубликовано ни одно его сочинение, тогда как тексты двух других соиздателей присутствуют почти в каждом выпуске журнала.