Текст книги "Требуется волшебница. (Трилогия)"
Автор книги: Юлия Набокова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 60 (всего у книги 70 страниц)
Часть четвертая
СЕКРЕТНЫЙ АГЕНТ БАБА-ЯГА
Трудно было поверить, что в доме кто-то живет. Забор покосился и местами обвалился. Крыша была засыпана сгнившими листьями. Из трубы не вился дымок. Ставни, когда-то узорчатые, поблекли и где отвалились, где покосились. Бревенчатые стены почернели от времени, из щелей торчала пакля, которую деловито таскали два воробья. Крыльца у избы не было. Рядом с входной дверью, прислоненная к стене, стояла перевернутая бочка. Встав на нее, можно было допрыгнуть до порога. Пахло плесенью, старым деревом и сыростью. Во всем чувствовались разрушение и упадок.
– М-да уж, – промычал Варфоломей, задрав голову и проводив взглядом воробья, уносящего в клюве кусочек пакли. – Год назад все еще было не так плачевно.
– А она вообще жива? – с опаской спросила я, поглядывая на мутные окошки, в которых не отражалось ни огонька свечи.
– Сейчас и узнаем.
Кот обежал избу вокруг и вернулся, неся в зубах придушенную мышь.
– Мышей здесь видимо-невидимо! – довольно сообщил он, кладя трофей у моих ног.
Я поспешно взлетела на бочку у крыльца и замолотила кулаком в дверь, запоздало сообразив, что так и не придумала, чего бы такого наплести Стеше, чтобы ее разговорить. На мое счастье, дверь не открывалась и из избы не донеслось ни звука, который мог бы рассказать о том, что в доме есть люди.
– Никого нет, – с облегчением доложила я Варфоломею, но на землю спускаться не стала, решив дождаться пока тот доглодает свой завтрак.
Огляделась по сторонам, заметила висящее под крышей осиное гнездо, повернулась к дому спиной и всмотрелась в дорожку за околицей: не покажется ли хозяйка этого мертвого дома. Интересно, как она выглядит? Почему-то представлялась высокая фигура в черном плаще с капюшоном, скрывающим лицо, и косой в руке. И от этого хотелось еще быстрее выскочить за околицу, вдохнуть свежего, а не пропитанного тленом воздуха, и почувствовать себя живой.
Изба за моей спиной тревожно заскрипела бревнами, надрывно всхлипнула половица, заскрежетала, открываясь, дверь. Варфоломей от потрясения выронил изо рта мышь. С самыми худшими предчувствиями я обернулась и обмерла.
Лучше бы хозяйка надела свой капюшон! С белой маски лица на меня взирали два черных, будто выжженных пожарищем, провала глаз. И это лицо никак не могло принадлежать живому человеку.
Я вскрикнула, не удержала равновесия и рухнула на землю вместе с бочкой, придавив замешкавшегося кота. Душераздирающий кошачий вопль огласил окрестности.
Спиной чувствуя мертвый взгляд черных пожарищ глаз, я поторопилась подняться на ноги, уже продумывая, как схвачу орущего Варфоломея за шкирку и опрометью брошусь за ворота. Но лодыжка взорвалась такой страшной болью, что перед глазами взметнулось марево, и я, как подкошенная, упала на землю. Когда боль чуть утихла, я почувствовала, что по щеке вороньим крылом скользнула грубая ткань, а в ноздри забился запах сырой земли. Открыв глаза, я увидела заляпанный грязью подол черной юбки и где-то высоко над ним две черных звезды, загородившие солнце и внимательно смотрящие на меня. Пушистый комок метнулся ко мне сбоку, уткнулся под руку, отчаянно мяуча. Черные звезды качнулись, в глаза брызнуло солнце, и я снова зажмурилась.
– Встать можешь? – озабоченно прозвучал тихий шелест. Показалось, ветер шевельнул прошлогодние листья на крыше дома. Что за глупость – отвечать ветру.
– Встать можешь? – настойчивее прошелестел ветер совсем рядом, и ледяная ладонь обожгла холодом мою руку.
– Могла бы – давно бы встала, – проскулила я, отдергивая ладонь.
Зря. Тут же льдом сковало пульсирующую болью лодыжку, нога отнялась, и я закричала.
– Тише-тише, – зашептал ветер. – И сейчас больно?
– Я не чувствую ногу, – пробормотала я, жмурясь сквозь пелену слез.
– А так?
Ледяные оковы исчезли, и лодыжку вновь накрыло пожаром боли. Я вскрикнула, ветер прошелестел:
– Потерпи, сейчас.
Я вытерла рукой слезы и взглянула в лицо ветру. У него были черные ямы глаз на снежной скатерти лица.
– Я тебя вылечу. – На белой маске проступили черные контуры губ, приоткрывшие голубоватые льдинки зубов. – Только мне нужно что-то…
Снова порыв ветра, снова черное крыло по лицу, снова запах сырой земли, снова глаза-звезды закрыли солнце.
– …что-то живое, – доносится тихо сверху.
Фигура в черном делает шаг в сторону, коршуном бросается на землю и возвращается ко мне. В ногтях с черной каймой трепыхается серая мышка.
– Мое, – обиженно бурчит Варфоломей под боком.
Но сверху уже сыплется колючий снег непонятных слов, снежинки ложатся на травмированную лодыжку обезболивающими лоскутками, пронзительно пищит мышь, неумолимо сжимается белая ладонь с черными ногтями. Кажется, я слышу, как ломается каждая косточка в хрупком мышином тельце, а боль в лодыжке постепенно отступает. Когда мышь перестает пищать и сильная рука прижимает к моей ноге еще теплое тельце, боль уходит. Я отдергиваю ногу. Жалко мышь, и противно от прикосновения жесткой шерстки. И с удивлением понимаю, что лодыжка больше не болит. Чтобы убедиться, поднимаюсь на ноги, шевелю ступней, дотрагиваюсь до того места, где еще недавно жила боль. Кожа еще красная, но нога в порядке. Ничто не помешает моему дальнейшему путешествию по Лукоморью. Ничто, кроме черных провалов глаз на белой маске неживого лица.
– Не болит? – На маске проступает подобие беспокойства.
– Порядок, – хрипло отвечаю я и добавляю: – Спасибо.
– Спасибо в суму не положишь. – Маска умеет усмехаться. – Была б ты мужиком, попросила бы тебя крыльцо починить в благодарность за лечение.
– Было б у тебя крыльцо, лечение бы не понадобилось, – не остаюсь в долгу я.
Маска устремляет на меня черные бездны глаз, и внезапно уголки черных губ расползаются в стороны. От улыбки маска сминается пергаментом, с щеки отлетает кусочек белой штукатурки, обнажая розоватую, в россыпи веснушек, кожу. Из глаз уходит чернота, сужаясь до черной точки, и они уже не провалы пожарищ – голубые проруби.
– Ты чего пришла-то? – спрашивают черные губы. И теперь я вижу: маска – лишь слой густой белой извести, на которой черным угольком закрашены белесые брови, очерчены черные овалы век, прорисована черная щель губ.
Передо мной Стеша, хозяйка мертвого дома, невеста погибшего жениха.
Бывшая целительница, посвятившая себя магии смерти. Но навыки прошлого чародейства остались. И напрасно Варфоломей утверждал, что теперь Стеша перешла на сторону зла. Не посмеялась она надо мной, не поиздевалась. Вылечила подвернувшуюся ногу и только потом спохватилась об оплате. «Вот только как вылечила, – напомнил внутренний голос, – отобрав жизнь у маленькой мышки…» Ворожба Стеши – созидание, построенное на разрушении. За мое здоровье заплачено чужой жизнью. И страшно представить, чья жизнь будет поставлена на кон, когда речь зайдет о более серьезных повреждениях, чем растяжение сустава.
– Поговорить надо, – облизнув пересохшие губы, проговорила я.
– Раз поговорить, то пошли в дом.
Стеша нашла откатившуюся бочку, прислонила ее к крыльцу и оторвалась от земли, взметнув черные лоскуты-крылья. На мгновение показалось, воспарила над землей. Не удивлюсь, если под юбкой у нее не ноги, а вороньи лапы. Словно услышав мои слова, ветер взметнул подол чуть выше, и моему взгляду предстали задники обыкновенных лаптей, пусть и изрядно изгвазданных в сырой земле. Где она ее находит только? Дождя не было, не иначе как по болотам шастала.
– Идешь? Или сперва плотника покличешь, чтобы крыльцо справил? – насмешливо обернулась хозяйка.
Вид лаптей Стеши как-то сразу придал ей человечности, и я, перестав опасаться странной чародейки, но памятуя об осторожности (вряд ли Стеша станет лечить меня второй раз по доброте душевной, если меня угораздит навернуться с бочки), взгромоздилась на бочку и шагнула вслед за хозяйкой в темные сени.
В избе пахло сыростью, гнилым деревом и прелой шерстью. Половицы скрипом отзывались на каждый шаг, и казалось, стонет сам дом, состарившийся, одряхлевший и уже не получающий достаточного ухода и заботы. У порога я споткнулась о брошенные в беспорядке растоптанные лапти. Один из них я умудрилась запульнуть аж в центр горницы. Стеша полоснула меня суровым взглядом, подхватила лапоть и, осторожно отряхнув от пыли, так, словно это был не старенький разношенный лапоть, размером с лыжу, а драгоценная хрустальная туфелька, по которой ее может найти принц, поставила его у стены. Затем взяла второй такой же и опустила рядом.
Горница не радовала глаз ни жаром поленьев, потрескивающих в печи, ни умелой вышивкой на настенных полотенцах, ни румяным караваем на столе. Стены были голы, стол был завален пучками трав, но не сухих, а подгнивших. Печь и вовсе обвалилась с одного угла. Такого упадка даже в домах, захваченных злыднями, не было! Я украдкой огляделась в поисках вредного бесенка, но никого не нашла. Да и странно было бы, если бы в избе чародейки поселилась нечисть.
Между тем разруха и беспорядок виделись во всем: и в сваленном в углу тряпье, и в разбросанных по избе вещах. Приглядевшись, я поняла, что все они – мужские. Высовывается из-под лавки одинокий лапоть – не иначе как сорок пятого размера, сброшена впопыхах льняная рубаха на грубый деревянный сундук у стены, подпирают печь огромные валенки. Казалось, неряха хозяин второпях собирался в дорогу, да и побросал все вещи где ни попадя. Вот только откуда ж ему взяться-то? Жених Стеши давно умер, и отца у сироты нет в живых. Не иначе как сведения Варфоломея устарели, и Стеша успела оправиться от гибели жениха и завести нового кавалера – неопрятного, толстолапого и безрукого. Хоть бы печь починил!
– Как же ты зимой-то согреваешься? – вырвалось у меня.
Стеша не сразу поняла, о чем речь, а потом махнула рукой.
– Печь по весне обвалилась, когда в ней особой надобности уже не было.
«Вот почему в доме так сыро», – поежилась я. Несколько месяцев комнаты не обогревались, и влага въелась в дерево, изгрызла его до гнили. Но хозяйке, похоже, до этого нет никакого дела. А как же горячая еда? Чем Стеша питается? Сырыми грибами да сухими корешками?
– А как же ближайшая зима? – заикнулась я.
Даже при теплой московской зиме без батарей не выживешь. А в Лукоморье, поди, зимы суровые, как нынче в Сибири.
Стеша повернула голову и глянула на меня с таким недоумением, словно наступление зимы было столь далеким событием, что и думать о нем еще не следовало. Потом глаза ее полыхнули черным, стирая голубую радужку и вновь становясь черными пропастями на выбеленном лице.
– До зимы как-нибудь все устроится, – с отчаянной решимостью промолвила она и, отвернувшись к столу, смела в сторону попахивающие гнильцой пучки трав.
– Каменщика бы надо позвать, – посоветовала я, продолжая коситься на разрушенную печь.
– Так я и позову, – хрипло пробормотала Стеша, – позову. Вдруг придет, а?
Она повернулась ко мне и впилась в меня взглядом, от которого сделалось не по себе.
– Конечно, придет! – убежденно пробормотала я.
– А если не захочет? – Она испытующе глянула на меня.
– Чего ж не захотеть-то? – недоуменно возразила я. – Ты только пообещай ему вознаграждение хорошее, он мигом примчится.
Стеша тряхнула головой, и из ее горла вырвался вороний крик. Я невольно отшатнулась, Варфоломей прижался к моим ногам, а чародейка несколько раз дернулась всем телом, продолжая хрипло каркать. Невозможно было опознать в этом жутком крике-стоне женский смех, но тем не менее Стеша смеялась. Захлебнувшись последним «кар-р-р», она подняла голову и кивнула мне, предлагая садиться на лавку.
Сделать это было непросто: из-под лавки торчали лапти и отклеившиеся пасти старых сапог, которые, казалось, только и ждут, чтобы схватить зазевавшегося гостя за пятку и откусить полноги. Да и сама скамья была завалена грудой тряпья. Пришлось изрядно повозиться, прежде чем отвоевать себе местечко среди груды этого винтажного барахла. Усевшись, я сразу же расчихалась от пыли, и кружева паутины, то там, то тут опутавшие тряпье, потревоженные, всколыхнулись вверх, а крупный черный паук взлетел по стене к потолку. Приглядевшись, я заметила среди вещей потемневший от времени кушак и изъеденные молью рубахи и с дрожью поняла, что если и был в этой избе хозяин, то он явно не появлялся дома несколько лет. Догадка, которая осенила меня следом, скатилась за шиворот лавиной мурашек. Похоже, Стеша окружила себя вещами погибшего жениха, создав спасительную иллюзию того, что тот лишь вышел на время, оставив в избе все свои вещи, но совсем скоро вернется. Неужели она до сих пор в это верит? «Верит», – вдруг поняла я. Поэтому так неприязненно взглянула на меня, когда я споткнулась о лапти у порога. Поэтому с такой непонятной мне заботой отряхнула их и аккуратно поставила у стены.
– Так что за дело тебя ко мне привело? – Она смахнула со стола сгнившие листья и корешки и села напротив.
Вряд ли хозяйка порадуется расспросам о своем погибшем женихе. Поэтому, вспомнив о словах Варфоломея и о том, что нынче Стеша промышляет порчей, я не нашла ничего лучшего, как выпалить:
– Мачеху извести хочу. Житья никакого от нее нет!
– Мачеху, говоришь? – Стеша в задумчивости потерла поверхность стола, оттирая прилипший листик. – А ты твердо решила?
Две черные пропасти глаз обволокли меня сумраком, и я вздрогнула всем телом.
– Боязно? – усмехнулась она.
– Сыро у тебя, – не выдала волнения я.
Чародейка удовлетворенно прикрыла глаза, и стал заметен неровный угольный контур по краешку век. Это придало мне уверенности. Стоило только увидеть что-то земное во внешности хозяйки, как она переставала казаться порождением тьмы и представлялась обычной сельской девицей с неумело намалеванной физиономией.
– Так что, – поторопила я, – поможешь?
– Помогу, – помолчав, ответила она. – Приноси прядь волос мачехи, лоскут платья и корову приведи.
– А корову зачем? – облизнув губы, спросила я.
– А корову – чтобы меня отблагодарить.
– А, – кивнула я, – понятно.
Я растерянно расправила сарафан. Вот и все, судьба выдуманной мачехи решена, и жизнь ее оценена в одну буренку. А я ни на шаг не продвинулась в своем расследовании того, имеет ли Стеша отношение к черному пиару Бабы-яги.
– Это еще не все? – подала голос Стеша. – Еще кого-то извести хочешь? Может, у тебя коров много?
– Не, – затрясла головой я, – только одна.
– Тогда нечего тебе тут рассиживаться. Это только Любава два приворота по цене одного делает, – усмехнулась она. – На порчи такие правила не распространяются.
Надо же, подивилась я, современный маркетинг в древнем Лукоморье! Ох, хитра Любава. «А что, если, – у меня даже во рту пересохло от такой мысли, – что, если она тоже переселенка, как и я?» Ведь встретила же я в Вессалии своего современника Степана, который попал туда из моего мира, только несколькими годами раньше. И столкнулась же я в подводном царстве с Антуаном, магом-французом из моего мира и времени. Не говоря уж о поп-звездочке Полине, которая провалилась во временной портал и теперь живет на древнегреческом побережье под видом Афродиты.
– К Любаве мне тоже надо, – откликнулась я, – говорят, она на любовные дела мастерица.
– Да уж, мастерица она знатная. – На белом лбу Стеши прорезались две отчетливые складки, черные губы вытянулись в щель.
«А ведь она Любаву не любит», – поняла я. Вот только в чем здесь причина? По магии они не конкурентки. Неужели им приходилось соперничать за любовь погибшего охотника?
– Неужто обманули? – простодушно вылупила глаза я.
– Вот что, – Стеша подняла на меня тяжелый взгляд, – ты к Любаве не суйся. А к корове захвати еще и курочку. Я тебе такой приворот сделаю, что вовек никто не сымет. Поняла?
– Поняла, – часто закивала я, – вот спасибочки!
– Спасибо мне скажешь, когда твоя мачеха в сырую землю ляжет, – криво усмехнулась она. – И после того, как суженый твой тебя замуж возьмет. Ну все, ступай. Не задерживай меня.
Глаза Стеши вновь затопила черная бездна, и она склонилась над пучками гниющих трав и лихорадочно забормотала:
– Надобно дело одно до конца довести. Авось получится. А если опять неудача, то разыщу Бабу-ягу да в ноги ей упаду.
Мы с котом настороженно переглянулись.
– Бабу-ягу? – переспросила я.
– Раньше-то она меня из избушки прогнала, – продолжала бормотать Стеша, перебирая пучки трав, – и слушать не стала. А нынче, говорят, переменилась Яга. Про добро забыла, ко злу обратилась, младенчиков ест. Чай, договоримся. Я ей мальчонку соседского, а она мне – водицы живой, чтобы Ефимушку оживить.
Меня передернуло от подобной перспективы, а Стеша неожиданно подняла голову и впилась в меня черными, без ободка, глазами:
– Как думаешь, даст?
– А ты думаешь, это поможет? – осторожно спросила я. – Ефима-то твоего давно на свете нет. Поди, одни кости в земле остались.
Стеша отшатнулась и схватилась за сердце, словно мысль об этом ей и в голову не приходила. Затем затрясла головой, будто отгоняя от себя страшные видения, и убежденно забормотала:
– Так на то она и живая вода. Живая-живая. Чтоб из единой косточки можно было человека оживить.
Из горла Стеши снова вырвался хохот, похожий на воронье карканье, и мне сделалось по-настоящему жутко.
– А если не даст? – с дрожью спросила я.
Стеша осеклась и непонимающе взглянула на меня.
– Как не даст? – Ее губы дрогнули, лицо исказила гримаса ненависти. – Не даст?!! Да я ее… Да я ей! – Голос ее сорвался на крик, и показалось, ветер просвистел в стылой печной трубе.
Мы с котом попятились к порогу.
– Ступай, – махнула рукой Стеша. – Не задерживай меня. Авось все получится, авось, авось… – как заклинание повторила она, склоняясь над травами.
– Как в могиле побывали, – тревожно мяукнул Варфоломей, когда мы удалились на значительное расстояние от дома Стеши.
– Точно, – кивнула я, с наслаждением подставляя лицо полуденному солнцу и ловя губами теплые лучи и запах свежескошенной травы.
– И что ты думаешь?
– А что тут думать? К слухам о Бабе-яге она отношения не имеет – сам слышал, она в них верит и надеется выменять на младенца живую воду. – Я содрогнулась.
– Но дела творит черные, недобрые, – заметил Варфоломей. – Вернется Василиса, непременно ей скажу, пусть разберется, поучит уму-разуму.
– Что, на добро ее закодирует? – недоверчиво усмехнулась я, вспоминая свою собственную сестрицу. Чтобы избавить ту от увлечения черной магией, мне пришлось забрать себе часть ее злой натуры. Нет-нет, а характер Селены дает о себе знать. Теперь-то я знаю, что злую волшебницу можно остановить только двумя способами: или убить ее, или присвоить себе часть ее черной магии. Только не факт, что после этого ведьма станет доброй феей. А вот Варфоломею, похоже, это невдомек.
– Василиса что-нибудь придумает! – убежденно ответил он.
«Ну-ну, – я передернула плечами. – Пусть с этим разбирается Василиса». Я ни за что не рискну впустить в себя ту беспросветную тьму, которая поселилась в глазах и в сердце Стеши. Что-то подсказывало мне, что вместе с тьмой в душу хлынет смертельный холод, от которого не спрятаться под одеялом, не согреться у костра, не оттаять в объятиях любимого.
– Как думаешь, Ив уже добрался до Златограда? – окликнула я кота.
– Еще вчера должен был, если его ничто в пути не задержало. Скорей бы уж он Василису сыскал! – с надеждой добавил Варфоломей.
– Да уж, – проворчала я, – без Василисы тут прям конец света наступит. Немедленно и беспросветно. Спасешь Василису – спасешь Лукоморье.
Мы остановились у опрятного домика из светлого дерева, под крышей которого ворковали два белых голубка. Домик выглядел светлым и уютным, как в доброй сказке.
– А вот и изба Любавы, – объявил кот.
– А народ-то весь где? – Я в удивлении оглянулась.
Мы полдеревни прошли и не встретили никого.
– Так в поле все. День в разгаре.
– А Любава – тоже?
– Да зачем же ей в поле спину гнуть? Она знай себе отвары варит да по лесу шастает, травки собирая. А те, кто на поле трудится, ей потом все готовенькое принесут в обмен на склянку люблянки.
– Чего-чего? – удивилась я.
– Люблянка – это напиток хмельной, ейное изобретение, – объяснил кот. – Как выпьешь, так вовек от любви охмелеешь.
– Страшная штука! – ужаснулась я. – И что, с годами не выветривается?
– Зришь в корень, – подмигнул Варфоломей. – Разве ж Любаве выгодно, чтобы ее пойло раз и навсегда срабатывало? Ясное дело, она бы тогда с голоду зачахла. Поэтому отварчик каждый год обновлять надобно. Вот и живет Любава припеваючи, вон какую хату себе новую справила – знатная невеста стала.
– Все до сих пор невеста? – усмехнулась я. – Что, сапожник без сапог? Никто замуж не берет?
– Я ж тебе говорил, – напомнил кот, – что Любава в Чернослава влюблена. Годы идут, а она не теряет надежды.
– Хорошо же он ее люблянкой опоил, – хмыкнула я.
– Скажешь тоже, – фыркнул Варфоломей. – Нужна она ему больно!
– Ну что, – я тронула калитку, – пойдем узнаем, уж не Любава ли на Бабу-ягу напраслину возводит?
– Только ты уж поосторожней, – предупредил кот. – Любава – девица хитрая.
– Да уж не хитрей меня! – подмигнула я и вошла на двор.
Первое, что я там увидела, был знакомый мне рыжий конек, который стоял у забора и увлеченно жевал астры, росшие на грядке. При виде меня он радостно заржал, выронив на землю недожеванный цветок. Я в испуге метнулась за калитку, чуть не раздавив кота.
– Там Илья! – округлив глаза, сообщила я, с опаской показывая на щель в заборе.
– Он тебя видел? – с беспокойством мяукнул Варфоломей.
– Нет, – я помотала головой. – Он, похоже, в избе, а конь во дворе привязанный стоит.
– Хорошо, – кивнул кот. – Как ты думаешь, что он там делает?
– Астры жрет, – живо откликнулась я.
– Да не конек, – он закатил глаза, – а Илья в доме у Любавы!
– Неужели, – я радостно ахнула, – свататься к ней пришел?
– Хорошо бы, – хмыкнул кот. – Это значит, приворотное зелье, которым ты его опоила, перестало действовать. А может, и наоборот! – Он красноречиво приподнял ухо.
– Что, наоборот? – насторожилась я.
– А того, – снизошел до пояснения кот, – что он, может, до сих пор по тебе сохнет и приехал к Любаве за ее отваром в надежде добиться от тебя взаимности.
– Кошмар! – ужаснулась я. – Варфик, с этого дня все напитки первым будешь пробовать ты. И если ты не сбрендишь от любви к Илюше, тогда и я их выпью.
– Да погоди ты, – поморщился кот. – Ничего еще не ясно.
– Как же выяснить-то?
– Пойди да спроси, – фыркнул он.
– Варфик!
– Тогда пошли подглядывать. Только тсс! Тихо!
Мы проскользнули мимо увлеченного трапезой Конька-горбунка (тот уже обглодал всю грядку с астрами и принялся за соседнюю, с ромашками) к стене дома. К счастью, окна Любавиной избушки были расположены низко и заглянуть в них не составляло никакого труда. Мы с котом обежали три окошка, прежде чем я углядела вихрастую макушку Ильи и склонившуюся к нему женскую голову.
– Они что, целуются? – прошептала я.
Варфоломей, который крутился у моих ног и не мог видеть происходящего в избе, от такого анонса подпрыгнул как теннисный мяч, и повис на подоконнике, с любопытством заглядывая внутрь.
Гость и хозяйка шевельнулись, и я разочарованно вздохнула. Они не целовались, а о чем-то переговаривались, и между ними на столе стояла склянка воды, перевязанная алой лентой.
– Люблянка, – опознал бутылочку Варфоломей. – Для тебя, похоже.
Илья тем временем отвязал от пояса тугой кошель и выложил на стол золотую монетку.
– Гляди-ка, подорожала уже! – присвистнул кот и зашептал: – Раньше Любава две серебрушки брала. А может, объегорить дурака решила. Видит же, что он последние порты отдаст, только бы отвар заполучить.
Пухлая ладошка Любавы накрыла золотой кругляш, кулачище Ильи сграбастал бутылочку с приворотным зельем. Сделка состоялась.
– Ну все, – мрачно прокомментировал кот, – теперь прячься. А не то увидит тебя Илья, одним кулаком за шкирку схватит, другим – в уста отвар вольет, и все – побежишь под венец вперед него. И что я потом Ивану твоему скажу?
Меня передернуло от подобной перспективы, и я быстро шмыгнула за угол – подальше от крыльца, где меня мог заметить богатырь.
Вскоре затрещали сени, пропуская Илью на крыльцо. Богатырь распрощался с Любавой, взгромоздился на конька и унесся восвояси. А хозяйка, только сейчас заметившая урон, нанесенный горбунком ее цветочным грядкам, вскрикнула и сбежала с крыльца. Затаившись на заднем дворе, я слышала, как она повздыхала над погибшими цветами и поднялась в дом.
Варфоломей шмыгнул за ворота убедиться, что богатырь не вернется, а я украдкой заглянула в горницу и застала диковинную картину. Любава быстро убрала со стола кружку, из которой она потчевала Илью, смахнула крошки, сбегала к сундуку и водрузила на стол кусок бересты. Затем уселась на скамью, придвинула бересту и что-то быстро написала на ней угольком. Потом отложила уголек в сторону и принялась пялиться в бересту, нетерпеливо кусая губы и словно ожидая, что на бересте проявятся зашифрованные письмена. На подоконник тем временем запрыгнула белая кошка и с любопытством уставилась на меня. «Как это ее Варфоломей проглядел, – усмехнулась я. – Иначе уже давно у крыльца крутился бы и мяучил, вызывая красотку на свидание». Кошка повернула голову, и я вновь увидела Любаву. Чародейка радостно вскрикнула, склонилась над берестой и стала водить пальцем, словно читая строчки. Затем ненадолго задумалась, подняла голову к потолку, в задумчивости погрызла уголек, отчего краешек губ окрасился черным, и, наклонившись к бересте, быстро-быстро заводила угольком. Мне даже любопытно сделалось, что же такое она там пишет – любовное послание придумывает или новый рецепт приворотного зелья сочиняет.
Но тут вернулся Варфоломей, доложил, что горбунка вместе с всадником и след простыл, и я, пригибаясь у окон и стараясь не попасться на глаза хозяйке, припустила к крыльцу. Теперь мой черед нанести визит чародейке. А на случай если богатырь надумает вернуться, Варфоломей покараулит у калитки и подаст знак.
На мой стук в дверь изба отозвалась приветственным грохотом и быстрыми шагами. Дверь отворилась, явив моему взору две дыне подобных груди, тесно обтянутые красным сарафаном. Я в удивлении отступила назад и только так смогла разглядеть кудесницу любовной магии целиком. Любава была высокой, полной, явно не избалованной сельским фитнесом барышней. Материала ее платья вполне хватило бы на парашют, а сама она напоминала воздушный шар, раздутый до предела. Диссонанс в ее знатные формы вносила только коса, мышиным хвостиком смотревшаяся на фоне мощных плеч, широкой шеи и баллонообразных рук. В остальном Любава была миловидна и белокура. Так выглядела бы Барби, будь она на центнер побольше.
Пока я молча пялилась на хозяйку дома, та с не меньшим любопытством разглядывала меня.
– Знаю-знаю, что привело тебя ко мне, – с улыбкой Деда Мороза сказала Любава. Глаза ее были такой синевы что не будь мы в Лукоморье, я бы не сомневалась, что эта морская синева – заслуга контактных линз.
– Откуда? – насторожилась я. В мои планы не входило сразу выкладывать все карты.
– Я смотрю прямо в сердце, – нараспев произнесла Любава, – и вижу все печали твои.
Я промолчала, обдумывая, какие именно из моих печалей открылись чародейке, а та, ободренная моим замешательством, продолжила:
– Вижу, грусть-тоска по молодцу доброму, пригожему твое девичье сердце иссушила.
«А, это она про Ива, – успокоилась я. – А что, – я взглянула в синие глаза Любавы, взирающие на меня с материнским пониманием, – может, разузнать у нее, как там у нас сложится?»
– И не только сердце. – Любава окинула меня откровенно жалостливым взглядом и повернулась, чуть не сметя спиной дверной косяк. – Идем!
Пока я рассматривала чистенькую, убранную цветочными букетами горницу да думала, на что это она намекает, хозяйка достала из резного сундука бутыль с мутной водицей и уже знакомую склянку, завязанную алой лентой.
– Это, – она протянула склянку, – для молодца.
– Это та самая? – Я изобразила восхищение. – Люблянка?
– Она, родимая, – ласково улыбнулась Любава. На колени ей запрыгнула кошка, и хозяйка почесала ее за ушком.
– Наверное, дорогая? – закинула удочку я.
– Для тебя – две серебрушки.
– Для того, кто любит, наверное, и золотого не жалко, – будто бы невзначай заметила я.
– Да уж. – Любава фыркнула. – Вот только перед тобой богатырь являлся. Люблю – не могу, хочу, чтоб девица моей была, все на свете отдам.
Я судорожно сглотнула:
– И что?
– Брехал, – разочарованно вздохнула она. – Волшебного коня пожалел.
– Но ты ему все равно помогла?
– А как же, – усмехнулась Любава, убирая в сундук шелковый Илюшин кошель, набитый монетами. – Так помогла, что он теперь вовек меня не забудет! А это, – она придвинула ко мне бутыль с мутным содержимым, – для тебя. Быстротолст!
– Быстро что? – поразилась я.
– Красота это твоя девичья, вот что! – тоном доброй феи провозгласила Любава.
– Это? – Я с сомнением покрутила бутыль и оскорбленно поинтересовалась: – А зачем мне это?
Чародейка всплеснула полными руками.
– Так красота-то девичья, она в теле! Ты на меня погляди! – Она выставила вперед свой арбузоподобный бюст и провела пудовыми руками по набитому, как барабан, животу. – Все он, быстротолст!
– Так это, – я потрясенно уставилась на ее телеса, – все магия?
– Он, он, – закивала непомерно довольная собой Любава, – быстротолст родимый. Не успеешь оглянуться – раздобреешь, как на дрожжах. И женихи в очередь за околицей выстроятся.
Она придвинула ко мне бутылочку и ласково улыбнулась. Представив себе, как от одной капли отвара меня раздует до размеров слона, я в ужасе затрясла головой. Я за естественную красоту. И скелет, изможденный диетами, и туша, раздутая магией, – это перебор.
– Нет, спасибо! Я как-нибудь сама.
– Ты замуж хочешь? – прищурилась Любава.
– Замуж? – Я отшатнулась. – Не-э-эт!
– Вот и пей… – привычно начала отвечать чародейка и вдруг в ужасе вытаращила на меня глаза: – ЧТО?!
– Замуж не пойду! – Я с решительностью отодвинула бутыль.
– Да как же, – растерянно пробормотала чародейка, – тогда зачем же…
– Зачем пожаловала? – подсказала я.
– Ага, – кивнула она, таращась на меня, как на диво дивное.
– Работу ищу, – брякнула я. – Тебе помощница не нужна?
Любава окинула меня критическим взором:
– А по-моему, замуж тебе, девка, надо!
– Не хочу жениться, – уперлась я, – хочу учиться!
– Чему же?
– Как это чему? Ворожбе! Ты, говорят, одна из величайших волшебниц Лукоморья… – Я глянула на довольно заалевшую Любаву, убедилась, что выбрала верный тон, и продолжила врать: – Сама Яга тебе не ровня. Вот и хочу к премудрости твоей приобщиться.
– Опоздала ты, девонька, – Любава светло улыбнулась, – не до учениц мне нынче. Я ведь скоро замуж выхожу.
– Вот радость-то! – воскликнула я, заметив за окном мелькнувшую черную тень. Белая кошка заинтересованно порхнула на подоконник и уставилась на восхищенно прильнувшего к стеклу Варфоломея. – За кого же?
