Текст книги "Смертельная лазурь"
Автор книги: Йорг Кастнер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)
– Старина Хенк, сделайте одолжение, передайте это Луизе ван Рибек. Причем вы непременно должны передать ей записку лично в руки. И ни в коем случае не говорить, от кого она. Просто скажите, что вас послал человек, вам неизвестный.
Физиономия моего знакомца удлинилась почти до неузнаваемости.
– Ай да Корнелис! Неужели всерьез надумали волочиться за этой красоткой! Или насмехаетесь над старичком Хенком Роверсом?
– Клянусь всеми кораблями под голландским флагом в нашем порту и на всех морях и океанах, что все это серьезнее некуда!
Выражение искреннего изумления на обветренном лице вмиг сменилась понимающей ухмылкой, а еще мгновение спустя Хенк Роверс улыбался во все свои тридцать два прокуренных зуба.
– До сих пор я считал вас канцелярской крысой, Зюйтхоф, человеком, который только и знает, что в кабак забежать, а оттуда непременно со всех ног домой. Но вижу, что ошибся. Задуманное вами, откровенно говоря, убило меня наповал. Эк куда хватили – увести из-под носа красавицу невесту, и у кого? У богатейшего из женихов Амстердама! Это вам не фунт изюму, клянусь Нептуном! Только все одно – не совладать вам с ним!
Ничего, пусть разоряется на здоровье, подумал я. В конце концов, пусть уж лучше верует в то, что я вознамерился крутить шуры-муры с этой рыжеволосой Луизой ван Рибек. И с наигранной наивностью спросил:
– А что в этом такого?
– И он еще спрашивает? Да вы в сравнении с этим Константином де Гаалем сущий вертопрах без гроша в кармане! Голь перекатная!
В ответ на это я загадочно улыбнулся:
– А может, я могу ей дать нечто такое, чего даже этот денежный мешок дать не в состоянии.
– Ого-го! Нет уж, от скромности вы точно не умрете, дорогой мой Зюйтхоф. Ну, Корнелис, в конце концов, вы парень что надо. А для канцелярской крысы, за которую я вас поначалу принял, вы очень даже здоровенный. Лицо гладкое, молодое, без оспин, без морщин этих проклятых, волосы густые, и ни одного седого в них не обнаружишь, сколько ни ерошь. Словом, загляденье, а не жених. Если уж на такую разруху, как я, и то бабы кидаются, то вам уж сам Бог велел попытать счастья у нее. Но этот Константин де Гааль, хоть и годков ему поболе, да и не такой он видный, все ж побогаче вас будет. Поэтому Луиза подумает, подумает, да спросит себя: а какой прок менять первого в городе богача, хоть имя ему – урод, на молодого парнягу, хоть и видного, но у которого в кармане пусто?
– Ну, знаете, палки в колеса я им ставить не намерен – пусть себе женятся! Я и потерпеть могу.
– Ах вон вы, значит, о чем, – протянул Хенк Ровере. – Думаете, молодая женушка ради вас муженьку рога наставит? Кто его знает, может, вы и правы. Во всяком случае, попытка не пытка. Три кувшина пива ставлю, если у вас все выгорит! А если нет, то уж милости прошу – три кувшина вы поставите мне!
– По рукам!
Час спустя я уже стоял в тени Башни Чаек, подумывая о том, как буду ставить старику Хенку Роверсу три обещанных кувшина пива. Вдоль берега канала тянулись упряжки волов и лошадей, тащившие за собой по водам канала грузовые баржи; дети пугали чаек, и те, с шумом хлопая крыльями, стаями взмывали вверх. Башня Чаек испокон веку служила местом тайных встреч влюбленных. Но та, с кем у меня было назначено свидание, все не появлялась. Я мерил шагами берег канала, то и дело бросая нетерпеливые взгляды на юг, в сторону дома купца ван Рибека.
Я прождал уже довольно долго, когда передо мной вдруг возникла служанка в надвинутом на лицо капюшоне и с необъятной корзиной в руках.
– Это я, господин Зюйтхоф, – услышал я. – Объясните, почему вы преследуете меня?
Под белым капюшоном я разглядел Луизу ван Рибек. Те же рыжеватые локоны, то же милое лицо, но с выражением озабоченности.
– Должен признаться, в вас гибнет актриса, – признался я. – Не заговори вы со мной, никогда в жизни не подумал бы, что это вы.
– Понятно – вы ведь не служанку дожидались. А я вот решила для надежности принять облик служанки, и моя кухарка Беке страшно удивилась, когда я вдруг решила позаимствовать у нее на время платье.
– А она вас не выдаст?
– Не думаю. В конце концов, я ее задобрила, дав ей целый гульден. Не такие уж малые деньги для нее.
Я не стал спорить.
– Пройдемтесь немного, на ходу, знаете, как-то лучше вести разговор, – предложил я. – И дайте мне вашу корзину.
– Незачем.
– Давайте, давайте, – настаивал я. Но, взяв в руки эту с виду тяжеленную корзину, я с изумлением убедился, что она легка как перышко. Приподняв холщовую ткань, я увидел, что она пуста.
– Говорила же, незачем вам таскать ее. – Луиза, вздохнув, взяла у меня свою ношу.
– Нет, вы на самом деле талантливая актриса.
– Жизнь и не тому научит. – В голосе ее слышалась неподдельная горечь.
Прикрываясь деревьями, мы пошли вдоль канала, моя собеседница, невзирая на маскарад, не поднимала головы из боязни быть узнанной.
– Простите меня, что я вам доставляю столько хлопот, Луиза, – перешел я к делу. – Но без вашего содействия мне никак не разобраться в этой путанице. Надеюсь, вы не оставите без ответа мои вопросы.
– Задавайте ваши вопросы. А там посмотрим, отвечать мне или нет.
– Вот и прекрасно. И пусть они не покажутся вам, как бы это деликатнее выразиться, слишком уж бестактными, что ли. Есть нечто такое, что мне просто необходимо знать. Начнем лучше с того, почему вы вчера вечером в компании ван дер Мейлена отправились на Антонисбреестраат.
Луиза остановилась как вкопанная. Подняв голову, она гневно посмотрела на меня:
– Так, выходит, вы за мной шпионите!
– Не стану этого отрицать. Вы не из тех женщин, о которых вмиг забываешь, стоит только распрощаться.
Впервые за время нашего разговора на ее губах мелькнуло что-то вроде улыбки.
– Неплохой ответ. Тем более если предположить, что сочинено с ходу. У вас недурно подвешен язык, господин Зюйтхоф. И в голове явно не мякина. Что ж, перечисляйте, какие еще тайные грешки за мной водятся?
– То, что вы помолвлены с Константином де Гаалем – не грешок, тем более не тайный.
Улыбка исчезла с лица Луизы.
– Ах вот, оказывается, в чем дело! Я должна купить ваше молчание, не так ли?
– Отнюдь. Я упомянул о помолвке лишь для того, чтобы уговорить вас встретиться со мной. Дело в том, что я не был уверен, что вы согласитесь.
– Должна сказать, ваша неуверенность была вполне оправданной. Что касается моего жениха, тут уж я вынуждена просить вас о полной секретности. Если семейству де Гааль станет известно то, что известно вам, то ни о какой свадьбе речи быть не может, как вы сами понимаете. А это мне совершенно ни к чему.
– Вы так любите того, за кого собрались замуж?
– А кто здесь говорит о любви? Нет, речь не о ней. Дело в моей семье. Без денег семейства де Гааль ван Рибекам не протянуть и года – разорятся.
– Да-да, я наслышан о неприятностях, выпавших на долю вашего отца. Но говорили и о том, что некто выручил его, предоставив ему кредит.
– Кредиты полагается возвращать. С процентами.
– Вот оно что! Значит, именно для этого вашему отцу нужны деньги семейства де Гааль. А вы что же? Готовы запродать себя?
– Ну, знаете, я не одна такая, – тихо произнесла в ответ Луиза, старательно избегая моего взгляда.
Теперь все складывалось в довольно стройную картину. Помедлив, я спросил:
– Ради вашего отца вы и оказались в этом заведении, верно? Чтобы он смог получить желанные денежки?
Все еще уставившись в землю, Луиза произнесла:
– Да, и это лишь часть процентов. Мой отец смог получить кредит исключительно на таких условиях. И не только он один. Есть много дочерей, жен, сестер, чьи отцы…
– …вынуждают их отдаваться за деньги в номерах увеселительных заведений богатеньким господам, готовым заплатить за удовольствие, – докончил я за нее.
– К чему уточнения? Все, по-моему, и без этого ясно. Если бы наше знакомство с Константином произошло чуть раньше, моему отцу не пришлось бы соглашаться на подобные условия. Но что поделаешь? Мы запоздали.
– А кто же ссудил вашему отцу деньги? Какой-нибудь банк?
Луиза покачала головой:
– Нет, что вы. Банки давно избегают иметь дела с моим отцом. Вот когда все наладится – милости просим. Имена мне неизвестны. Знаю только, что речь идет о группе коммерсантов, купцов, зарабатывающих неплохие деньги на такого рода кредитах. В которых вместо процентов расплачиваются женщинами. Такими, как я.
Последние слова Луиза произнесла с отвращением. Отвращением к себе самой.
– Как вы решились на это?
– А что мне оставалось? Смотреть, как семья окажется без средств к существованию? Моя мать серьезно больна, а лечение стоит денег. Где она его получит? В приюте для неимущих? И потом, как я могла отказаться, если отец сам попросил меня?
Что на это ответить, я не знал, и мне не хотелось давать услышанному оценку. Снова вернувшись к теме увеселительных заведений, я поинтересовался, действительно ли выгодны кредиты на подобных условиях для самих заимодавцев.
– А с какой стати им заниматься этим, не будь в этом выгоды? – резонно спросила Луиза ван Рибек. – Эти заведения посещают богатейшие люди Амстердама. Купцы, крупные чиновники из магистрата. И, поверьте, затащить к себе в постель дочь или жену кого-нибудь из представителей собственного круга – несказанное удовольствие. Сидят себе где-нибудь, потягивая вино и покуривая трубку, и думают: вот бы переспать с той, муж или отец которой когда-то портил им кровь, будучи их хозяином…
Она не договорила. Рыдания сотрясали ее хрупкое тело.
Я привлек Луизу к себе и погладил. Мне хотелось утешить девушку, как старший брат утешает плачущую сестренку. И каждый, кто нас видел, наверняка подумал бы: вот, вырвавшаяся служанка из богатого дома тайком встретилась со своим возлюбленным. Так мы простояли довольно долго. Суматошная чайка описывала круги в какой-нибудь паре футов над нашими головами.
Луиза плакала, и мне показалось, что эти слезы накапливались давно. Разве мог я в чем-нибудь упрекнуть ее? Напротив, я считал, что она поступила совершенно правильно, высказав то, что накипело на душе.
Успокоившись, девушка медленно высвободилась из моих объятий.
– Вовсе не хочу доставлять вам боль, Луиза, но могу я еще кое о чем спросить вас? – обратился к ней я. – А все эти титулованные господа не боятся посещать заведение? Кто знает, а может, кому-нибудь из женщин вздумается назвать их имена, рассказать всему свету, чем эти люди занимаются? Согласитесь, ведь это немалый риск – путем шантажа склонять к сожительству женщин своего же круга, разве не так?
– Вот тут уж можете быть спокойны. К тому же в заведении наши глаза скрывают повязки из черного бархата.
– Какова во всем этом роль Мертена ван дер Мейлена? Как нам с вами известно, он занимается изготовлением картин, изображающих обнаженные натуры, разжигающих аппетиты гостей заведения. Но наверняка он ведь не только этим занимается.
– Насколько мне известно, он тоже имеет кое-что от заведения. Однако я не знаю, принадлежит ли оно ему целиком, или же он участвует на долевой основе.
– И еще одно. Вам что-нибудь говорит такое имя – Антон ван Зельден?
– Разумеется. Это известный в городе врач, он пользует самых богатых наших горожан. Однажды Константин говорил мне, что ван Зельден – их семейный доктор. Он специалист в области консервации человеческих органов и имеет богатую коллекцию препаратов – заспиртованных органов человека и животных. А почему вы о нем спросили?
– Потому что вчера вечером видел его в заведении вместе с ван дер Мейленом.
– Мне об этом ничего не известно. Вероятно, и ван Зельден захаживает туда.
Колокол церкви Ноордекерк пробил пять часов. Луиза вздрогнула.
– Уже пять часов? Я должна идти. Как бы дома меня не хватились. Надеюсь, что и дальше смогу помогать вам. Хотя толком и не понимаю, для чего вам все это понадобилось.
– Мне и самому пока не все ясно. Но со временем обещаю вам во всем разобраться.
– Смотрите, не впадайте в гордыню, господин Зюйтхоф.
– То есть?
– Вы задеваете интересы весьма влиятельных особ. Это небезопасно.
– Весьма благодарен за предупреждение, Луиза. Думаю, вы абсолютно правы. Готов биться об заклад, что эти люди не остановятся ни перед чем. В том числе и перед убийством.
– Жаль, мы с вами раньше не познакомились, Корнелис Зюйтхоф. И при других обстоятельствах.
Слабо улыбнувшись, женщина повернулась и заковыляла в направлении своего дома, согбенная служанка с тяжеленной корзиной в руке. Я невольно спросил себя, неужели и эта согбенность – часть актерской игры. Во всяком случае, талант актрисы, заложенный в этой женщине, сомнений не внушал. Да, нелегко, наверное, приходится, когда папенька самолично толкает тебя на панель. И то, как стоически Луиза восприняла это, внушало мне искреннее уважение. Должен признаться, к этой женщине я испытывал не только уважение, но и более глубокое, сильное чувство. Но… Разве имел я право на подобные мысли? При живой-то Корнелии!
Пропустив Луизу на порядочное расстояние, я направился к харчевне, где меня дожидался Хенк Роверс. Старик восседал за столом, попыхивая неизменной коротенькой трубкой.
– Ну, как дела, Зюйтхоф? Давайте-ка, вытрясайте карманы. Время распить первый кувшинчик!
– С какой это стати?
– Так я же выполнил ваше поручение и передал послание лично в руки дочке купца. И клянусь морской пучиной, поглотившей моего братца Флориса неподалеку от Нового Амстердама [3]3
Новый Амстердам – прежнее название Нью-Йорка.
[Закрыть], что малышка из дома ни ногой. Так что, Зюйтхоф, проиграли вы. Продули наш спор, и нет вам оправданий!
– Ваш брат наверняка перевернется в своей океанской могиле из-за того, что вы столь легкомысленно поклялись его именем, – с торжествующей улыбкой ответствовал я. – Так вы говорите, ни на минуту не спускали глаз с дома ван Рибека?
Хенк Роверс с готовностью закивал:
– Провалиться мне на месте, если не так!
– И ни одна живая душа из дома не выходила?
– Что значит – ни одна живая душа? Ведь речь идет не о ком-то там, а о самой дочке ван Рибека!
– Вы лучше ответьте на мой вопрос.
– Служанка выходила с корзиной в руке. Тяжелая, видать, корзина, потому что она еле тащила ее.
– И возвратилась эта служанка тоже с корзиной в руке?
– Верно. Но откуда вам…
– А вас не удивило, что она вышла из дома с тяжелой корзиной и с ней же возвратилась? По идее, корзина на обратном пути должна была быть пустой? Так ведь?
Роверс озадаченно почесал затылок.
– Ну, корзина и корзина. Чему тут удивляться? Может, вы хотите увильнуть, Зюйтхоф. Не выйдет! Старика Хенка Роверса вам не надуть!
– Я не об этом! Подумайте – если с корзинкой что-то не так, может, и сама служанка не служанка вовсе?
– Как хотите, – вяло согласился Хенк Роверс. Старик явно не усматривал в моих словах логики.
Я помолчал, дав ему время обдумать. И был прав.
– Ба! – хлопнул он себя по подбородку. – Теперь я понимаю, к чему вы клоните! Но тогда ведь… значит, вы с ней… И выходит, что я… Ах ты, Господи!
– Выходит, вы проспорили пиво. Если бы присмотрелись как следует к этой служанке, разглядели бы рыжие кудри.
Недоверчиво взглянув на меня, Хенк хлопнул ладонью по столешнице.
– Разрази меня гром! Вот бы уж никогда не подумал, что она, да еще накануне помолвки, побежит с каким-то там… Ай да Зюйтхоф!
– С каким-то там приблудой без роду без племени, это вы хотите сказать, Ровере?
– Ничего такого я не думал говорить, – буркнул явно смущенный старик. И тут же с хитроватой улыбкой наклонился ко мне. – Ну, выкладывайте, как там у вас все было? Давайте, рассказывайте!
– Плутарх когда-то сказал: иногда помолчать куда мудрее, чем говорить без умолку.
– Не знаю, я с ним не знаком. Но, как я понимаю, вам не хочется об этом рассказывать.
– Да бросьте вы кипятиться, Хенк! Ничего вы мне не должны! Более того, я сейчас закажу для нас еще пива. За мой счет, разумеется. Что скажете?
– Скажу, что в глотке пересохло, вот что скажу, – ответил довольный Роверс.
Пока мы воздавали должное пиву, я стал выпытывать у Хенка, не было ли переполоха в доме после возвращения Луизы.
– Нет-нет, ничего такого не было. И отец ее не дожидался у входа, нет. Не верите, так спросите его самого – вон он как раз выходит.
Впервые моим глазам предстал собственной персоной Мельхиор ван Рибек. Седая остренькая бородка, седые, почти белые волосы, выбивающиеся из-под широкополой шляпы. Мне этот человек показался постаревшим раньше времени. Может, оттого, что шел ссутулившись, как старик. Словно его пригнетало к земле неведомое горе. И тут мне невольно вспомнился доктор ван Зельден.
Когда я слушал рассказ его дочери, Мельхиор ван Рибек казался мне отпетым негодяем, чудищем в людском обличье, которого я, будь на то моя воля, взял бы за шиворот и, хорошенько встряхнув, бросил в ближайший канал. Но сейчас, видя ван Рибека воочию, я не испытывал к нему ничего, кроме сострадания и жалости. Я чувствовал, что он ненавидит себя за содеянное в отношении собственной дочери. Может, у него и впрямь не оставалось иного выбора? Впрочем, Бог ему судья.
Истинными виновниками были другие: люди, подобные ван дер Мейлену, готовые извлечь выгоду из людского горя. Вот их следовало судить и наказать. Но как?
Глава 1 1
Цвет дьявола
22 сентября 1699 года
Рембрандт шел на поправку. Сразу же после завтрака он отправился к себе в мастерскую поработать над очередным автопортретом, в последнее время они стали чуть ли не одержимостью старика. До истории с репродукцией он зазывал в мастерскую и меня, и я узнавал от него массу нового и интересного для себя: как подобрать нужный оттенок, смешивая краски, о светотени, о том, как переносить образы на передний план, да и о многом другом. Но так как отныне я перестал для него существовать, деятельность моя в этом доме ограничивалась исполнением мелких поручений по хозяйству, главным образом походами с Корнелией на рынок. В такие дни мы, покончив с покупками, непременно урывали часок, дабы посидеть на солнышке на берегу канала Розенграхт и поглазеть на воду. Говорили мы мало, я был безумно счастлив просто держать ее за руку.
В тот день после обеда у меня не было тренировок у Роберта Корса, да и Мертен ван дер Мейлен, хоть и пообещал мне привести очередную натурщицу, что-то тянул. В душе я был даже доволен, ибо представления не имел, как поведу себя с ним при следующей встрече. И, решив воспользоваться свободным временем, я отправился на Дамрак. Там я еще издали заметил, как дочь Эммануэля Охтервельта подметает мостовую перед входом в лавку. Повинуясь сиюминутному порыву, я купил у уличной торговки букетик цветов и торжественно вручил его Йоле. Она с улыбкой поблагодарила меня, при этом смотрела так, что, не обладая даром провидца, можно было понять: надумай я набиться в зятья к владельцу лавки Охтервельту, мои шансы были бы чрезвычайно велики.
– Ваш отец в магазине? – осведомился я.
– Да, господин Зюйтхоф. Как всегда, весь в работе.
– А какое у него настроение?
– Лучше некуда. Дневники господина де Гааля идут буквально нарасхват. Как бы нам не пришлось еще один тираж заказывать, так говорит отец.
– Каким образом он вообще вышел на этого де Гааля? Не хочу на него наговаривать, но ведь в качестве книгоиздателя он до сих пор не проявлял себя.
– Сейчас все меняется, по выражению самого отца. А с господином Фредриком де Гаалем он познакомился через молодого господина де Гааля. Тот частый гость у нас.
– Ну, раз ваш отец, как вы говорите, в добром расположении духа, возьму-ка да загляну к нему, – сообщил я и переступил порог всегда полутемной лавки.
Охтервельт стоял у конторки, уткнув хрящеватый нос в бумаги, и, орудуя пером, вносил поправки в колонки цифр. Уйдя с головой в работу, он даже не заметил моего появления.
– Подбиваете итоги, господин Охтервельт? Небось подсчитываете прибыль последних дней? – дружелюбно осведомился я после приветствия. – Так углубились в арифметику, что и видеть никого не желаете. До меня дошли слухи, будто дневник де Гааля хорошо раскупают.
По растерянному взгляду купца я понял, что он не узнает меня. Но уже мгновение спустя рот его растянулся в улыбке.
– Ах, вот кто к нам пожаловал! Господин Зюйтхоф! Да, как сами видите, стопка книг куда ниже. Нынче в каждом приличном доме Амстердама принято иметь томик де Гааля, чтобы знать, каково приходилось в дальних странах почтенному гражданину города. Вы уже прочли его книгу?
– От корки до корки.
– Ну и как вам? Понравилось?
– У меня очень маленький опыт чтения путевых заметок, да и вас не хочется разочаровать, но мне сдается, господин де Гааль самое интересное упустил.
Лицо Охтервельта помрачнело.
– Что значит «упустил»? Что вы хотите этим сказать?
– Во всех трех представленных им подробных описаниях поездок нет ничего такого, чего не было бы в описаниях других авторов о рейсах в Ост-Индию: бури, строптивые матросы, столкновения с аборигенами…
– Но вам-то лично ничего подобного переживать не приходилось, насколько мне известно, – не дал мне договорить явно задетый за живое Охтервельт.
– Так вы снова намерены агитировать меня наняться в матросы? – не скрывая иронии, осведомился я. – Нет-нет, не сочтите меня за критикана, я готов воздать должное де Гаалю, он в самом деле потрудился немало, собирая свои путевые заметки. Но почему последняя его поездка удостоилась лишь краткого упоминания? Мне говорили, все из-за того, что домой вернулась лишь малая часть команды.
– Ну… я думаю, господин де Гааль лучше знает, о чем поведать читателям, а о чем умолчать. У вас, Зюйтхоф, как я посмотрю, на все свое мнение. Но советую на всякий случай приберечь эту книгу – вполне возможно, она станет раритетом.
Мне даже показалось, что Охтервельт от души каялся, что презентовал мне томик Охтервельта, а не с выгодой для себя продал его.
– Что поделываете, Зюйтхоф? Как ваша живопись?
– Могу только сказать, что дела мои пошли на поправку с тех пор, как я в последний раз был у вас. Кстати, пользуясь возможностью, хочу выразить вам признательность за то, что свели меня с вашим товарищем по цеху ван дер Мейленом. Я уже выполнил несколько его заказов.
– Что же он у вас заказывает?
Я пристально посмотрел на Охтервельта:
– Будто вы не знаете…
– А к чему бы мне тогда спрашивать? – вопросом на вопрос ответил он.
– Портреты. И натурщицами обеспечивает меня сам.
– Вот оно что, – только и сказал Охтервельт. Похоже, мои слова не произвели на него особого впечатления.
– Ван дер Мейлен не ваш компаньон? – напрямик спросил я.
– Да нет, такого я сказать не могу. Хотя отношения у нас самые добрые. Впрочем, как и с другими собратьями по цеховому сообществу. Иногда видимся, обсуждаем, что продать и почем.
– А чем торгует он?
– Примерно тем же, что и я. И покупатели у него в основном те же. Ну, может быть, среди них купцов на два-три человека больше. Атак – ремесленники, служащие, чиновники магистрата. В нынешние времена каждый норовит увешивать картинами стены. Одни могут себе позволить работы подешевле, другие – подороже.
– Верно, верно, – согласился я, невольно бросив взгляд в темный угол, где до сих пор пылились мои холсты, целых пять штук. – И все-таки должен признаться, художников в нашем Амстердаме явный переизбыток.
– Как бы то ни было, все они в конце концов могут рассчитывать на то, что их работы рано или поздно востребуют. – Криво улыбнувшись, Охтервельт добавил: – Естественно, если речь идет о действительно талантливых мастерах.
– И при условии верно выбранной темы, не так ли?
– Само собой.
Я оглядел стоявшие в лавке Охтервельта картины. Их было много: писанные маслом холсты, большие и поменьше, гравюры, офорты, натюрморты в рамах и без, портреты и огромное количество морских пейзажей.
– Может, было бы куда лучше, если бы все рисовали лишь то, что их по-настоящему волнует? – в грустной задумчивости произнес я. – Вот это была бы настоящая живопись.
Охтервельт, кисло улыбнувшись, покачал головой:
– Тогда в Амстердаме не осталось бы художников – померли бы с голоду.
– Вы так считаете? А может, как раз таких картин и жаждут люди.
– Чаще всего люди без чьей-либо помощи отлично понимают, что хотят, а что нет. А хотят они то, что висит у соседа на стене. Значит, и мне непременно надо повесить что-то, и это что-то должно быть ничуть не хуже, а чуточку лучше. И у морской баталии куда больше шансов оказаться на стене, чем у сцены отлова сельди. Впрочем, мы с вами уже говорили об этом.
– А может, вы просто склонны недооценивать вкусы публики, господин Охтервельт?
– Вот уж нет! Не забывайте, я не новичок в этом виде коммерции. Если вы создаете картину, исключительно следуя порыву вдохновения, картину, отражающую ваши собственные потаенные мысли, она скорее всего выйдет у вас особенной, и в силу как раз своей особенности останется недоступной людскому пониманию. И что из этого следует?
– Что люди должны приучать себя находить в картинах что-то для себя.
– Совершенно верно. Но для этого им необходимо сделать над собой усилие, вглядеться в картину, вникнуть в ее замысел. Вот только никто не хочет ни вглядываться, ни делать над собой усилий. Народ стремится в первую очередь прикрыть голые стены или же увековечить для потомков свои великие дела. Картины служат им для успокоения, для того, чтобы показать им тот Амстердам, который дарует им богатство и сладостный покой. Или убеждает их в том, что флот надежно защищает нас от поползновений врага. Чтобы можно было спокойно откинуться в удобном креслице напротив, раскурить трубочку и перевести дух после суетного дня. А картины, которые вносят сумятицу, – нет, такие им не нужны. Так что можете спокойно создавать их для себя, Зюйтхоф, но уж никак не для того, чтобы заработать на хлеб с маслом.
Мой взгляд снова упал на стопку книг у входа в лавку.
– Уж не потому ли Фредрик де Гааль так скуп на слова, описывая свою последнюю поездку? А не то она здорово разволновала бы его читателей?
Охтервельт, казалось, готов был рвать на себе волосы.
– Ну что вам далась эта последняя поездка Фредрика де Гааля? – возмутился он. – Если вам так уж захотелось узнать о ней побольше, расспросите его самого!
– Расспрошу при случае, – спокойно ответил я. – Но вернемся к ван дер Мейлену. Кроме торговли предметами искусства, он еще чем-нибудь занимается?
– Мы не обсуждаем способы, какими он зарабатывает на жизнь. Но когда вы заговорили, я кое-что припомнил. Примерно год тому назад я узнал, что он вроде бы вложил деньги в игорный дом и в одно увеселительное заведение. Но, может, это не более чем слухи. А чего это вам пришло в голову выведывать у меня про ван дер Мейлена?
– Да из чистого любопытства. В конце концов, я на него работаю.
– Чтобы оплатить ученичество у Рембрандта.
– Вам и об этом известно?
– Об этом известно каждому в Амстердаме, кто зарабатывает на жизнь рисованием. Но только никто не верил, что найдется чудак, который пойдет к старику в ученики. Поговаривают, он стал просто невыносим. С ним и раньше было непросто поладить, а теперь и подавно. Если быть честным, кое-кто даже заключал пари – сколько вы продержитесь в этом доме на Розенграхт.
– Пока что держусь, – уверил я Охтервельта, естественно, умолчав о том, что я уже не ученик Рембрандта. – Скажите, а вот среди этих работ, – я кивнул на картины, – нет ни одной Рембрандта?
– В данный момент нет. Время от времени приносят. Если чье-нибудь имущество идет с молотка. Но что касается меня, я не большой почитатель Рембрандта, если вы уж захотели предложить мне что-нибудь из его работ. Вряд ли на его картинах заработаешь.
– Нет-нет, речь не об этом. Продажей работ Рембрандта занимается его дочь.
Охтервельт удивленно вскинул брови:
– Вот оно что! И находятся желающие купить их?
– Конечно. Например, доктор ван Зельден. Вам не приходилось о нем слышать?
– Не только слышать, я довольно близко знаком с ним. Он часто бывает на приемах в доме де Гаалей.
– Как и вы?
– Да-да, конечно, – с напускным равнодушием подтвердил явно польщенный Охтервельт. И поспешил добавить: – С тех пор, как стал издателем книг Фредрика де Гааля. Вот уж не знал, что ван Зельден – такой почитатель Рембрандта. Наверняка у него деньги есть, хоть он и старается это скрыть. Может, и мне следовало бы забежать как-нибудь на Розенграхт да переговорить с дочерью старика насчет парочки его работ. Как выдумаете, Зюйтхоф? Замолвите за меня словечко, а?
– Непременно, – заверил его я, с трудом удержавшись от улыбки. Как, однако меняются предпочтения торгашей, стоит им заслышать звон монет! – Но раз уж мы заговорили о Рембрандте, скажите, приходилось ли вам когда-нибудь видеть его работы, где преобладал бы или просто наличествовал синий цвет?
Охтервельт с минуту раздумывал.
– Нет, не приходилось. А почему вас это вдруг заинтересовало?
– Да потому, что мне не так давно попалась одна картина, очень напоминающая кисть мастера Рембрандта. Может, это кто-нибудь из его бывших учеников?
– Возможно. Но, насколько мне помнится, я не знаю никого, кто использовал бы этот загадочный синий цвет.
– Загадочный, говорите? – насторожился я. – Поясните, прошу вас.
– Разве вам не известно, что синий цвет всегда считался божественным? В истории живописи Бог всегда изображался в золотых и синих тонах. Тому полно примеров среди произведений сакральной живописи.
– Что на сегодняшний день от нее осталось? – вздохнул я. – Картины на религиозные сюжеты строго-настрого запрещено держать в храмах.
– Да уж, одно из последствий нашего кальвинизма.
Охтервельт оглядел стоявшие длинными рядами полотна.
– Когда живописцам еще дозволялось творить на благо церкви, не было такого обилия натюрмортов, городских пейзажей и увековеченных на холсте рыбачьих лодчонок.
– Знаю, знаю вашу нелюбовь к ловцам сельди, – с легким раздражением произнес я. – Но мне так и не ясно, отчего синий цвет относят к числу загадочных.
– Потому что лазурь – не только цвет богов или, позднее, королей. Иногда синеве приписывались и демонические силы. Из многих полотен старых мастеров можно понять, что люди суеверные считали синий цвет предвестником бед. Вы не замечали, что нередко чуму изображали в виде голубоватой мглы? Что есть поверье: если пламя свечи вдруг становилось синим, это предвещало чью-либо смерть или гибель? Вот и не приходится удивляться, что синий цвет окрестили цветом дьявола, адским цветом.
– Все это, по-моему, бабушкины сказки.
– Вне сомнения. Однако не забывайте, во всем, в том числе и в бабушкиных сказках, как вы изволили выразиться, есть зернышко истины. И художнику не мешает побольше знать о красках, с которыми ему приходится работать. Так что задумайтесь над тем, что я вам сказал, Зюйтхоф!
Едва выйдя за порог лавки Охтервельта, я и в самом деле призадумался над услышанным от торговца антиквариатом. И крепко. Та самая, таинственным образом исчезнувшая картина никак не связывалась с венценосными особами, тем более – с божественным промыслом. Когда Охтервельт упомянул о том, что синий цвет испокон веку считался цветом дьявола, адским цветом, у меня мурашки по спине побежали. Вот вам и бабушкины сказки. Но торговцу вовсе не обязательно было знать об охватившем меня смятении. После всего, что произошло, я готов был поверить, что сам дьявол хвостом намалевал это полотно, а потом вновь уволок его с собой в преисподнюю.
