355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Йорг Кастнер » Смертельная лазурь » Текст книги (страница 17)
Смертельная лазурь
  • Текст добавлен: 10 октября 2016, 05:30

Текст книги "Смертельная лазурь"


Автор книги: Йорг Кастнер



сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

Глава 25
Улыбка мастера

К своему удивлению, я все же имел счастье увидеть дневной свет, причем на самом деле дневной! Поначалу это было слабое, едва различимое мерцание, возникшее, когда я поднимался вверх по изгибам винтовой лестницы, затем, когда мы одолели вторую лестницу, оно превратилось в свет дня. Здесь имелось окно, через которое можно было обозревать квартал Йордаансфиртель. Я не ожидал ничего подобного, поскольку непонятно отчего уверовал, что мастер Рембрандт способен творить шедевры в лишенном дневного света подземелье.

– Где мы? – глуповато спросил я у одного из сопровождавших меня охранников.

– В одном домишке, – буркнул в ответ лысый.

Одолев еще пару лестниц, я сообразил, что упомянутый «домишко» был немногим ниже амстердамского собора и что это не запущенная развалюха, через которую я проник в катакомбы. В этом доме стекла окон блистали чистотой, хотя, если судить по открывавшемуся сквозь них виду, дом находился неподалеку от вышеупомянутой хибары. Я все больше удивлялся этой отгороженной от остального мира империи, основанной жерардистами на окраине Амстердама.

Когда мы добрались до мансарды, человек со шрамом постучал в дверь, не требовательно, как я ожидал, а с величайшим почтением.

– Войдите! – раздался изнутри знакомый скрипучий голос, и мы вошли.

И тут меня осенило, почему мы оказались не под землей, а над нею. Мастеру Рембрандту необходим был свет дня. Мастер Рембрандт работал в поте лица. Похоже, даже над несколькими картинами одновременно, если судить по составленным в ряд мольбертам с холстами.

– К вам гость, – объявил человек со шрамом.

Рембрандт окинул меня недовольным взглядом.

– Мне гости только во вред. А уж этот в особенности. Уведите его отсюда прочь, оставьте меня одного!

– Нет, он должен с вами говорить. А мы пока подождем за дверью, – последовал категоричный ответ человека со шрамом.

Нас оставили одних. Охранники даже плотно притворили за собой дверь. А почему бы, собственно, и не притворить? Куда я мог отсюда деться? Разве что выброситься из окна и сломать себе шею о брусчатку лежащей внизу улицы?

Приглядевшись к мольбертам, я пережил шок. Каждая картина присутствовала в двух видах. Первая – явно чужой кисти, тона и полутона смягченные, вторая изображала тот же или же весьма схожий пейзаж или портрет, но принадлежала кисти самого Рембрандта, причем доминировала в ней хорошо знакомая мне ядовитая лазурь. Та самая, о которой мы только что мило беседовали с господином де Гаалем-старшим. Некоторые картины представляли собой групповые или одиночные портреты. И опять же, все они по колористике до чрезвычайности напоминали печально известное полотно, изображавшее семейство Гисберта Мельхерса, которое и лишило рассудка моего друга Осселя Юкена. Одежда и задний план полотен были выдержаны в различных по интенсивности оттенках упомянутой лазури, причем при пристальном изучении портрета начинало казаться, что другие цвета не присутствуют в полотне вовсе – безжалостно-ядовитая синева заполняла собой все.

Меня осенила ужасная догадка: Рембрандт создавал здесь картины по чужим эскизам, по неведомо чьим наброскам. Орудия убийства в лазурных тонах. Изображенные на картинах обречены на гибель. Те самые люди, на жизнь которых вскоре должны были заключаться пари.

Рембрандт уже не смотрел на меня, а вновь углубился в работу над портретом круглолицего купца. Кисть мастера проворно летала по холсту, будто он стоял перед мольбертом не здесь, а в студии своего дома на Розенграхт. Судя по всему, писать пресловутые картины в лазурных тонах было для него не в новинку. Может, именно этим и объяснялись его частые и продолжительные отлучки из дома якобы на могилу своего сына Титуса.

Каким образом Рембрандт попал в объятия жерардистов, об этом я мог лишь догадываться. Может, спровоцированный мною интерес к загадочным смертям побудил заговорщиков взять мастера на «вечное хранение»? Чтобы не болтал лишнего? Или же потребность в живописи, выдержанной в синих тонах, возросла настолько, что возникла необходимость заставить мастера малевать днями напролет? Непонятно было и то, почему автором картин жерардисты избрали именно Рембрандта. Если уж их ряды столь многочисленны, на что недвусмысленно намекал ван дер Мейлен, то среди них должны быть и художники. Может, недобрая сила картины зависела не только от использования лазури, но и от особых тонкостей стиля? Манеры и мастерства определенного автора? Последнее объяснение показалось мне наиболее верным.

Медленно обойдя ряд мольбертов, я добрался до картины, не имевшей эскиза, которая напугала меня и потрясла до глубины души. На ней были изображены Титус и Корнелия. Брат и сестра рука об руку шли вдоль ручья, с нежностью глядя друг на друга. Умерший – или же не совсем – сын и изнемогающая от дум об исчезнувшем родителе дочь. И сколько бы я ни тщился подыскать этому жесту Рембрандта объяснение или оправдание, их не было и быть не могло – от этого полотна, как и от остальных, исходила смертельная угроза.

Я повернулся к мастеру:

– Почему вы решили изобразить ваших детей? – От охватившего меня волнения я едва мог говорить.

Рука старика с кистью замерла, и он, вздрогнув, повернулся ко мне, словно забыл о моем присутствии.

– Так они оба всегда со мной, – пояснил он. – Ван дер Мейлен подсказал мне идею, и я благодарен ему за это. Вот вернусь на Розенграхт и покажу ее моим детям. Вот они порадуются.

– Титус уже ничему не порадуется, – безжалостным тоном ответил я. – Ваш сын умер. Вы что, забыли об этом?

Рембрандт едва улыбнулся, снисходительно, будто общался со слабоумным.

– Ошибаетесь, но я на вас не в обиде. Я тоже считал Титуса умершим, когда мы похоронили его в церкви Вестеркерк. На самом деле он не умер. У него была особая форма чумы, когда покойника трудно отличить от живого. Его вылечил доктор ван Зельден, и теперь благодаря этому человеку Титус выздоравливает. Я уже несколько раз говорил с сыном. Конечно, он еще очень слаб, все время лежит и не переносит света, но уже скоро окончательно поправится. Ван Зельден пообещал мне это, и я его вечный должник.

Хотя мне и не были известны детали, я начинал понимать дьявольскую, изощренную игру, в которую Антон ван Зельден и его свита втянули Рембрандта, воспользовавшись явным безумием старика. Стала ли упомянутая невменяемость Рембрандта следствием возраста, либо потери сына, или же коварной лазури, используемой им в работе, – все это было мне пока не известно. Вероятнее всего, роль сыграло и то, и другое, и третье. Во всяком случае, жерардисты мастерски воспользовались умопомешательством живописца в своих целях.

Я спрашивал себя и о том, отчего Рембрандт, несмотря на постоянный контакт с дьявольской краской, не впал в полное безумие, как это произошло с Гисбертом Мельхерсом, например, или же Мельхиором ван Рибеком, или моим другом Осселем Юкеном. И на этот вопрос я не находил ответа.

– Так вы помогаете жерардистам оттого, что обязаны доктору ван Зельдену возвращением к жизни вашего Титуса? Тем, что получили возможность видеться с ним?

Рембрандт почесал затылок деревянным концом кисти.

– Жерардисты? О ком вы говорите?

Значит, он даже не понимает, во что ввязался. Может, сейчас мне все же удастся привести его в чувство, освободить от заклятия?

Я приблизился к мастеру.

– Ваши картины, эти полотна в лазурных тонах, несут людям смерть. Вы знаете об этом?

Презрительный жест, которым Рембрандт отреагировал на сказанное мною, мог означать, что это обстоятельство мало беспокоило его.

– Ну, отправится на тот свет парочка подлецов, и что с того? Все мы в один прекрасный день будем там.

Ткнув кистью в лазурь, преобладавшую сейчас на его палитре, он загадочно улыбнулся:

– Взгляните, Зюйтхоф, разве вы видели подобный оттенок где-нибудь еще? До сих пор я мало ценил синеву, но эта – нечто особенное, непередаваемое, единственное в своем роде. От нее исходит сияние, оно идет изнутри, проникая в души людей, высвечивая в них самое сокровенное, будь то добро или же зло. Чем больше вы всматриваетесь в этот цвет, тем лучше понимаете, отчего синий цвет всегда считался королевским, божественным.

– Его, между прочим, иногда называют и дьявольским. Это мне куда ближе.

– Не пойму, что вы имеете в виду, Зюйтхоф.

Я схватил старика за плечи и слегка встряхнул, чтобы вернуть его к действительности, вывести из одури, в которой находился мастер.

– Вас обманули, мастер Рембрандт! И продолжают обманывать! В краске, которую вы используете, нет ни грана божественного. Она от начала и до конца творение сатаны и подвигает людей на недобрые деяния, разжигая в них стремление навредить себе и своим близким. И вы, поддавшись ее зловредным чарам, вредите и себе, и своей дочери Корнелии!

Рембрандт осторожно отстранился от меня, отступил на пару шагов и окинул меня отчужденным взором:

– Что за околесицу вы тут несете? Я никогда не делал и не сделаю Корнелии ничего дурного!

– Нет, делаете! Уже хотя бы тем, что торчите здесь, тогда как она на Розенграхт убивается из-за вас.

– Вздор! – пробурчал он. – Корнелии отлично известно, где я и почему.

– Это и есть ложь, которой вас опутали с ног до головы, чтобы притупить вашу бдительность.

В глазах старика вспыхнуло беспокойство. Может, мне все же удалось задуманное? Может, Рембрандт наконец опомнится?

– Разыщите Корнелию и спросите у нее, – продолжал я. – И я готов отвести вас к ней.

– Нет, ничего из этого не выйдет, – помедлив, ответил старый мастер. – Я пообещал ван Зельдену и ван дер Мейлену оставаться здесь до тех пор, пока не завершу всю работу.

– Вас ничто не обязывает соблюдать данное обещание. Оно куплено ложью. И потом, просто так ни вас, ни меня отсюда не выпустят. Неужели вы этого не понимаете?

– Если, как вы утверждаете, нас отсюда никто не выпустит, какой тогда смысл предлагать мне отправиться на Розенграхт? – резонно возразил мастер.

Оказывается, не так уж он и невменяем, мелькнула у меня мысль.

– Нам остается только бежать отсюда, мастер Рембрандт. Вы здесь дольше меня, и наверняка вам известен способ, каким отсюда можно выйти. И если мы будем с вами заодно, можете не сомневаться, мы осилим задуманное!

– Бежать? Нет, ни в коем случае. Если я нарушу данное доктору ван Зельдену обещание, Титус не поправится. Я не могу подвергать риску здоровье моего сына! Разве способен я пойти на такое?! Тем более во второй раз!

– Что вы хотите этим сказать? – не понял я.

– В свое время Титус по моей милости уже чуть было не умер от чумы. Я опустил руки, потому что мне показалось, что ему уже ничем не помочь. А доктор ван Зельден вернул его к жизни. Разве могу я допустить, чтобы Титус ждал и не дождался помощи от меня?

Снова взяв старика за плечи, я тихо заговорил, чтобы не услышали те, кто сторожил за дверью:

– Слушайте меня внимательно, мастер. Здесь вам больше оставаться нельзя. И работать над этими картинами тоже нельзя. Вы убиваете ими людей!

На лице мастера появилось странное выражение – такое мне приходилось видеть на его автопортретах. Все та же загадочная улыбка, будто он желал сообщить миру о том, что, мол, хоть его и недооценивают, но ничего, он еще свое возьмет и скажет последнее слово.

Эта улыбка напугала меня – в ней было нечто зловещее, темное, она обнажала все злое и нечистое в душе художника. Она весьма походила на его картины, где мирно соседствовали свет и тень, сумрак и сияние дня. Разум этого человека помутился. То ли благодаря, то ли вопреки этому Рембрандт, казалось, понимал, что его картины несут людям беду, смерть.

Однако это не тревожило мастера, напротив, даже каким-то образом радовало. То была его месть миру и людям, и только сейчас, в этот жуткий момент я осознал, что означала его страсть к писанию автопортретов, обуявшая художника на склоне лет.

– Чем же вам так досадили? – невольно вырвалось у меня, я вновь схватил его за плечи и как следует тряхнул. – Да очнитесь же наконец, Рембрандт! Вам нужно бежать отсюда без оглядки! Ни минуты не медля!

– Нет! – продолжал упорствовать старый мастер, вновь отстраняясь от меня.

Нет уж! На сей раз я его выпускать не собирался. Сцепившись друг с другом, мы, не устояв на ногах, упали на пол, задевая и опрокидывая мольберты.

Тут же распахнулась дверь, и в мастерскую ворвались Фредрик де Гааль и Мертен ван дер Мейлен. Вслед за ними появились и охранники с пистолетами в руках. Пока ван дер Мейлен помогал Рембрандту подняться, охрана держала меня на прицеле.

– Вы не ушиблись, мастер Рембрандт? – осведомился он с безупречно разыгранным участием. Еще бы! Куда же ему без Рембрандта? Кто будет заготавливать смертельное оружие, если не обезумевший старик?

Рембрандт с пристрастием оглядел себя, словно желая убедиться, что не разлетелся при падении на куски.

– Нет-нет, ничего страшного. Но попрошу вас убрать отсюда этого Зюйтхофа! Он лишь досаждает мне своими разговорами.

– Сию минуту его уведут отсюда, господин Рембрандт, – заверил мастера ван дер Мейлен и тут же сделал знак охранникам.

Я подчинился недвусмысленному жесту верзилы со шрамом и поднялся с пола. Левая рука, та, на которую я упал, побаливала, но это меня мало беспокоило. Чувствуя дула пистолетов, упершиеся в спину, я взглянул на Рембрандта. Тот, похоже, успел позабыть о моем присутствии и обеспокоенным взглядом обводил оказавшиеся на полу картины в лазурных тонах.

Глава 26
Лазурь

Созерцая дула двух пистолетов и браня себя на чем свет стоит, я беспокойно дожидался в коридоре. Вместо того чтобы соблюдать осторожность, я снова угодил в ловушку, будто слепой, не разглядел грозившей мне опасности.

Фредрик де Гааль потому и предоставил мне возможность общения с Рембрандтом, чтобы разгадать мои намерения. Лишь этим можно было объяснить быстроту, с которой оба жерардиста появились в мастерской живописца. Когда я стал уговаривать Рембрандта бежать, они окончательно убедились, что им ни за что не переманить меня на свою сторону. И стоило им обоим выйти из мастерской, как мое подозрение подтвердилось.

Седоголовый купец смерил меня издевательским взглядом.

– Что ж, ваши хитроумные уловки потерпели крах, мой дорогой Зюйтхоф. Как и наша попытка привлечь вас в наши ряды. Жаль, конечно, но что поделаешь? Ван дер Мейлен, отведите его обратно!

Я заметил, что де Гааль не очень-то церемонится с торговцем антиквариатом. Последний явно был у него на посылках. Теперь уже не приходилось сомневаться, что де Гааль – глава жерардистов.

Ван дер Мейлен и один из охранников, как им было велено, повели меня тайными ходами. Нечего и думать о побеге, вынужден был признаться я, следуя подземными коридорами.

– Почему вы решили привлечь для написания смертоносных полотен именно Рембрандта? – поинтересовался я у ван дер Мейлена. – Что, нет художников в рядах самих жерардистов? Вам не кажется, что было бы куда проще искать их среди вас самих? Тогда не пришлось бы устраивать всю эту пантомиму с Рембрандтом.

– Мы пытались поручить это нескольким молодым художникам из числа наших собратьев, но результаты оказались плачевными. Один, уже почти завершив картину, вскрыл себе вены, другой, вопя как безумный, выскочил из своего дома и, угодив под колеса телеги, умер на месте. Третий чуть не задушил свою молодую жену, после чего бросился в близлежащий канал и утопился. Вот и пришлось прекратить это и искать других. Все трое, о которых я вам рассказал, не смогли на протяжении длительного времени противостоять воздействию краски. Мысль привлечь для работы Рембрандта принадлежит Фредрику де Гаалю. Именно он в момент божественного озарения вспомнил о нем.

– Божественного озарения? – недоверчиво переспросил я.

– А разве де Гааль не рассказывал вам о таинственном острове у берегов Ост-Индии, где он впервые увидел Бога? И с тех пор Господь наш неизменно помогает ему решать все важные вопросы.

– И Бог же навел его на мысль о Рембрандте?

– Да-да, именно так. Это произошло как раз в моей лавке на Дамраке. Де Гааль увидел там одну картину Рембрандта, которую я незадолго до этого весьма выгодно приобрел на аукционе. Увидев ее, он вздрогнул, а потом минут пять ничего не видел и не слышал. После этого де Гааль пришел к выводу, что Рембрандт, и только он, может нам помочь. И оказался прав!

– Вот только есть одна неувязка: Рембрандт не жерардист, – не удержавшись, съязвил я.

Торговец антиквариатом, казалось, пропустил мимо ушей мою иронию.

– Верно, будь это так, все было бы куда проще. Но, как вы могли убедиться, нам все же удалось убедить его работать для нас.

У меня было множество вопросов к ван дер Мейлену, но мы уже приближались к моему застенку, да и торговец, как мне показалось, не был расположен к пространным беседам. Оказавшись один в камере, скудно освещаемой единственной свечой, я опустился на постель и отдался своим мыслям.

При всем желании я не мог отнести Фредрика де Гааля к посланцам Бога. К посланцам дьявола – да. Именно дьявол подсказал решение обратиться за помощью к Рембрандту! Или же купец просто пришел к заключению, что пожилой, видевший-перевидевший все на своем веку мастер сумеет дольше противостоять коварному воздействию лазури.

Я молча смотрел на потолок из грубо отесанного камня. Голова болела. Любой ответ вызывал массу других вопросов. Я уже готов был пожалеть о том, что дал себе зарок распутать дело Осселя. Кто я такой, в конце концов, чтобы столь легкомысленно ставить себе подобные задачи? Куда это завело меня? И куда еще заведет?

Но совесть не давала мне покоя. Я поклялся разобраться в этом, потому что Оссель Юкен, мой друг, пострадал ни за что. И еще одно. Корнелия. Не пойди я по следам исчезнувшей роковой картины, я не встретился бы с Корнелией. Именно поэтому я и пришел к Рембрандту наниматься в ученики.

Корнелия!

Увижу ли я тебя вновь? В моем нынешнем положении я и гроша ломаного не поставил бы на себя. Могли я вообще желать подобного после того, как со всей откровенностью рассказал о Луизе? Конечно, в последние перед расставанием дни я пытался загладить свою вину, но не мог с уверенностью утверждать, что ее отношение ко мне оставалось прежним. Может, я просто использовал стремление Корнелии отыскать отца, чтобы заручиться ее расположением? Ответ на этот вопрос пугал меня.

Как пугала и беспокоила писанная смертоносной лазурью картина Рембрандта, на которой живописец решил запечатлеть своих детей. Эти картины означали смерть для каждого, кто был изображен на них, и я невольно задавал себе вопрос: каковы планы заговорщиков в отношении дочери мастера?

Чтобы отогнать от себя эти будоражащие разум мысли, я уселся на своем жестком ложе. Необходимо было отвлечься. Мой взгляд упал на стоявшие в углу деревянные ящики. Впервые я спросил себя: а что, собственно, в них? Может, нечто такое, что поможет бежать?

Мысль эта придала мне сил, и, поспешно вскочив, я приблизился к ящикам. Все они крепко-накрепко были заколочены гвоздями. Сняв несколько ящиков, я убедился, что они довольно тяжелые. А что, если в них оружие? Тогда мне не составит труда вырваться на волю!

Чтобы вскрыть ящики, требовался инструмент или хоть что-нибудь, чем я мог бы воспользоваться в качестве инструмента. Я тщательно осмотрел помещение, но так и не см. ог найти ничего подходящего. Взгляд мой беспомощно скользил по скрепленному глиной дикому камню стен. Я обратил внимание на один из камней, продолговатой формы, довольно длинный и, как мне показалось, достаточно острый. Приглядевшись, я понял, что он вполне подойдет мне. Но сначала необходимо было вытащить его из стены. Ногтями я принялся выковыривать глину вокруг него. Спустя некоторое время мне удалось обнажить камень настолько, что я мог ухватиться за него. Я попытался расшатать неподатливый камень и до крови поранил руку об острый край. Рана оказалась небольшой, но болезненной и изрядно кровоточила. Камень же не сдвинулся ни на дюйм.

Промыв рану водой из стоявшего тут же ведра, я наскоро перевязал ее носовым платком. И тут мне в голову пришла идея: а что, если обвязать выступающий край камня платком и попытаться таким образом вынуть его? Я так и поступил. Боль в раненой руке была жуткая, пришлось даже стиснуть зубы, чтобы не застонать, но постепенно камень стал поддаваться, и в конце концов я извлек его из стены. Этот кусок гранита с заостренным краем мог служить превосходным оружием, однако в тот момент я об этом не думал – нужно было вскрыть ящики.

Помучившись, я все-таки сумел острым краем камня вытащить несколько гвоздей и приподнять доски. Содержимое ящика было завернуто в промасленную ткань. Развернув ткань, я в изумлении уставился на таинственную кладь. И спустя мгновение от души расхохотался.

Весь ящик оказался битком набит тонкими, в кожаном переплете молитвенниками для католиков. Видимо, жерардисты решили предусмотреть все, готовясь к грядущему утверждению католицизма в Нидерландах.

Безусловно, в качестве оружия духовного роль этих книг было трудно переоценить, но только они мало могли помочь мне выбраться отсюда. И как меня угораздило подумать, что в ящиках могло быть оружие? Я до упаду хохотал над собственной наивностью, и этот хохот отчаявшегося настолько поглотил меня, что я даже не сразу заметил вошедших: ван дер Мейлена и двух охранников – лысого и верзилу со шрамом на щеке. Последний навел на меня пистолет.

Ван дер Мейлен окинул меня строгим взором.

– Если уж наши молитвенники приводят вас в такой восторг, тогда мы предоставим вам возможность окунуться в вашу стихию. Я имею в виду живопись.

Он многозначительно кивнул лысому. Тот, подойдя к стене, поставил принесенную картину так, чтобы она хорошо освещалась свечой. Это была картина в лазурных тонах, изображавшая Титуса и Корнелию на прогулке.

– Зачем вы притащили это сюда? – спросил я.

– Вы же горели желанием узнать побольше о таинственной лазури, – резонно ответил ван дер Мейлен, указывая на полотно. – Вот вам картина! Можете смотреть на нее без помех сколько угодно.

Пока он произносил эти слова, в мою каморку вошел красноносый и принялся высыпать рядом с моей лежанкой содержимое принесенного с собой мешка: моток веревки, железные гвозди и увесистый молоток.

– Укладывайтесь на спину, Зюйтхоф, да поудобнее. И не помышляйте о том, как бы вырваться, а не то вместо наслаждения искусством заполучите свинец в голову!

Мое положение и в самом деле можно было считать безвыходным. Я прекрасно понимал это. Бросив молитвенник обратно в ящик, я шагнул к лежанке и, как велел ван дер Мейлен, улегся на спину. Лысый вместе с красноносым вбили несколько гвоздей в пол вдоль лежанки, и не прошло и нескольких минут, как я, накрепко связанный, и шевельнуться не мог. После этого по распоряжению ван дер Мейлена лысый поставил свечу поближе к картине.

– Вот теперь можете смотреть сколько влезет, – удовлетворенно констатировал торговец антиквариатом. – Уверен, вы испытаете массу занятных ощущений.

Они вышли, я слышал, как щелкнул замок, потом шаги постепенно заглохли. Интересно, остался ли охранник у дверей? Этого я сказать не мог. Впрочем, какая разница, остался или нет, – я все равно был намертво приторочен веревками к лежанке. Так что убежать я не смог бы при всем желании. Ни от них, ни от зловещей лазури стоявшей передо мной картины.

Впрочем, что касается последнего обстоятельства, здесь я мог кое-что предпринять. Просто не смотреть на нее. Зажмуриться. Так и только так можно было избавить себя от злокозненного излучения лазури. Отлично сознавая, что меня ждет, особых иллюзий насчет собственной участи я не питал – из памяти не изгладились воспоминания о жертвах дьявольской синевы. Я пролежал с закрытыми глазами часа два, а может быть, три или четыре – я потерял счет времени. Но заснуть при моей тогдашней взвинченности я не мог.

Потом ужас перед картиной каким-то необъяснимым образом стал исчезать. В один прекрасный миг страхи мои показались мне несусветной глупостью: как я, художник, мог испугаться картины? Увидь меня в таком состоянии Рембрандт, он от души бы посмеялся надо мной. Мне предоставлялась уникальная возможность созерцать воочию одну из этих загадочных картин в лазурных тонах, изучить ее – я же, глупец, закрывал глаза, чтобы не видеть ее. Как такое могло произойти? Почему? В конце концов, если я замечу, что со мной происходит недоброе, я в любой момент могу зажмуриться.

И я открыл глаза. Может быть, на меня подействовала неведомая демоническая сила, исходившая от картины.

Я смотрел на нее во все глаза, в очередной раз поражаясь мастерству Рембрандта в игре света и тени. Пронзительная синева особенным образом подчеркивала его мастерство, и я сожалел, что никогда раньше не работал с этим цветом. Я видел воду в ручье, вдоль которого прохаживались Титус с Корнелией, казалось, оживавшую на моих глазах, видел развевавшееся на ветру платье Корнелии.

И тут брат и сестра стали помахивать мне руками в знак приветствия. Я не верил своим глазам, но это было так. Нет, они больше не были простыми фигурами, запечатленными на холсте кистью и красками, нет, это были живые существа. Люди.

Корнелия шагнула из картины прямо в мою каморку и снова махнула мне рукой. И непринужденно улыбнулась мне. Я знал, я помнил эту улыбку. Как мне ее не хватало все это время! Я понял, что Корнелия желала сказать мне этим взмахом руки – она приглашала меня следовать за ней. Но как? Я и сдвинуться с места не мог из-за этих проклятых веревок. Но едва я вспомнил о них, как веревки тут же исчезли неизвестно куда и неизвестно каким образом. Их просто не было, и все. Я поднялся и, подойдя к Корнелии, заключил девушку в объятия.

Смеясь, мы странствовали по лугам, вдоль того же ручья, в котором мирно текла пронзительно-голубая, ошеломляющая синь воды. И мы были не одни. С нами шел Титус. Мы с ним держали Корнелию за руки.

Так мы и шли втроем.

Но какое-то время спустя мне вдруг почудилось, что Корнелию куда больше занимает брат, нежели я. К Титусу она проявляла куда больше знаков нежного внимания. Меня охватило недовольство – как такое может быть? Ведь я, я любил ее больше жизни, я рисковал жизнью ради нее, обегал весь Амстердам, чтобы отыскать ее пропавшего отца, а она…

Но Корнелии все мои мысли были, казалось, невдомек. Ее занимал один только Титус. Оба шутили, смеялись и вообще вели себя так, словно меня с ними не было. Так, словно их связывали далеко не братско-сестринские узы. Титус утащил Корнелию прочь от меня, взял на руки и стал кружиться с нею по высокой, странно голубевшей траве. Я хотел было отобрать у него девушку, но что-то удерживало меня от этого. Веревки, которыми я был связан! Я снова оказался в их плену и сам не заметил как.

И еще одно смутило меня: какие-то неясные силуэты вдали. Я мучительно всматривался в них, пытаясь разглядеть, но они так и оставались бледными тенями, исчезнувшими столь же внезапно, как и появились.

Снова повернувшись к Корнелии и Титусу, я понял, что брат куда-то исчез. На лугу осталась лишь Корнелия. Девушка устремила на меня невинный взор больших глаз. Мое недовольство ее лживостью переросло в гнев, в неукротимую ярость. И я бросился на нее. Теперь уже путы не сдерживали меня, но я о них и не вспомнил.

Корнелия, упав на землю, вскрикнула, и то был вскрик удивления, но мне было все равно от переполнявшей меня злобы. Поделом ей! Она заслужила это! Склонившись над Корнелией, я стал избивать ее. Постепенно вопли перешли в стоны, и девушка уже не пыталась оборониться от обрушившегося на нее града ударов.

Но я-то понимал, что она всего лишь притворялась, пытаясь перехитрить меня. Нет, тебе не уйти от справедливого возмездия, нет. И эта ее изворотливость лишь распаляла мой гнев. Обхватив пальцами шею Корнелии, я сомкнул их и не разжимал, пока не стихли предсмертные хрипы.

И тут неведомая сила оторвала меня от девушки – я и сообразить не мог, как это случилось. Крепко ударившись затылком о каменную стену, я едва не раскроил череп. Лазурный пейзаж, этот поросший синей травой луг расплывался у меня перед глазами словно утренняя дымка. Я вернулся в действительность.

Я по-прежнему находился в подземном лабиринте, которого и не покидал. Все в той же каморке, но на полу и с перерезанными веревками. У стены стоял портрет Титуса и Корнелии.

Корнелия! Она представала передо мной в двух ипостасях – на картине во время прогулки с Титусом по лугу, будто ничего и не происходило. И на полу – на полу лежала истинная Корнелия, в разодранном платье, окровавленная, с закрытыми глазами.

К ужасу, охватившему меня при виде растерзанной девушки, примешивалось и осознание, что все это моих рук дело. Пока я пребывал под коварными чарами адской лазури, будучи порабощен демонической силой, ко мне в каморку притащили Корнелию, предварительно перерезав сковывавшие меня путы. Результат этой мерзкой уловки был вполне предсказуем и ужасен. Я тупо уставился на свои руки, будто на нечто чужое, мне не принадлежащее. Я готов был отрубить их. Вот этими самыми руками я избивал Корнелию, а потом и задушил. Корнелию, которую всегда старался уберечь от зла! Отвращение к себе сменялось страхом, ужасом, какого испытывать мне в жизни не доводилось. Только теперь мне со всей очевидностью стало понятно, что есть эта смертоносная лазурь. И хотя я изначально сознавал всю исходившую от нее опасность, я так и не сумел противостоять ей, позволив внедриться в меня, завладеть моими помыслами. А завладев ими, она превратила меня в раба, в бессловесное орудие. Содрогаясь от ужаса, я представлял себе, как под власть этой источающей зло силы подпадает Амстердам или же целая страна.

Передо мной стояли один из охранников, ван дер Мейлен и доктор ван Зельден. Последний склонился над Корнелией.

Я хотел спросить, как все произошло, но голос отказывался повиноваться мне. Мне хотелось броситься на них, невзирая на присутствие вооруженного охранника, но сил не было даже подняться с пола, даже шевельнуться. Я не мог сказать, сколько продолжался припадок ярости, вызванный адской синевой, однако он высосал из меня все силы, и я лишь безучастно взирал, как ван дер Зельден осматривает израненную Корнелию.

– Она жива, но очень и очень слаба.

Эти слова доктора словно сбросили с меня неимоверный груз непоправимого, однако ничуть не уменьшили чувства вины.

– Унесите ее, – велел ван дер Мейлен охраннику. – А я займусь картиной.

Я чуть ли не с благодарностью наблюдал, как он взял картину и последовал за остальными, выносившими бесчувственную Корнелию в коридор.

Уже в дверях он обернулся.

– Теперь вам известна сила божественной лазури, Корнелис Зюйтхоф. И вы наказаны ею за предательство нашего дела – она высветила все дурное и самое мерзкое в вашей натуре. Ведь виной всему произошедшему – именно зло, коренящееся в вас, а не привнесенное извне!


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю