355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Йорг Кастнер » Смертельная лазурь » Текст книги (страница 2)
Смертельная лазурь
  • Текст добавлен: 10 октября 2016, 05:30

Текст книги "Смертельная лазурь"


Автор книги: Йорг Кастнер



сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)

Глава 2
Портрет покойного

По завершении смены мы с Осселем вместе покинули неуютные стены Распхёйса, решив пройтись по Хейлигевег, где царило обычное для погожего вечера оживление. По мостовой громыхали груженые телеги, лавочники наперебой расхваливали свои товары, тянулись разряженные горожане, целыми семьями или парочками вышедшие на вечернюю прогулку насладиться августовским солнцем. В воздухе кружили чайки и цапли, будто дополняя идиллический пейзаж. Ничто не указывало на то, что всего несколько часов назад за толстыми стенами амстердамской тюрьмы некто ужасным способом покончил с собой. Пока что эта новость не вышла за стены Распхёйса, но уже завтрашним утром все жители Амстердама будут обсуждать ее в мельчайших подробностях.

Нет, не все, мелькнула мысль, стоило мне мельком взглянуть на неуклюжий пакет под мышкой у Осселя. Он завернул картину в серое тюремное одеяло.

Кивком указав на его странную ношу, я осведомился:

– Ты что же, собрался ее отнести в дом Мельхерса?

– Да, только не сейчас, пару дней побудет у меня, пока суматоха не уляжется. Ни к чему мне лишние заботы.

– Ладно. Хотелось как следует ее рассмотреть.

– К чему?

– Исключительно из любопытства, Оссель. Как ты помнишь, я тоже иногда беру кисть в руки.

– Только это не всегда приносит успех, – ухмыльнулся он в ответ, ткнув большим пальцем за спину. – Будь по-другому, ты бы не у нас на хлеб зарабатывал.

– Слушай, не сыпь ты соль на рану, – попытался я урезонить своего приятеля и невольно рассмеялся. – Все дело в том, что в этой стране куда больше художников, чем тюремных надзирателей.

Оссель дружески похлопал меня по плечу:

– Ну, Рубенс, тогда давай завернем ко мне. Что-то нет у меня желания разворачивать ее на глазах у всего города. К тому же я припас отличнейшей можжевеловой настойки. После всего, что выпало увидеть сегодня, мы с тобой вполне заслужили по доброму глотку!

Мы отправились в направлении квартала Йордаансфиртель. Мысли мои продолжали вертеться вокруг картины, и я упрекал приятеля за то, что ему пришло в голову притащить ее в камеру к убийце-красильщику.

Оссель скорчил недовольную мину:

– Ладно, хватит уже тебе пилить меня, Корнелис. Рассуждаешь, точно начальник тюрьмы. Может, метишь на его местечко, а?

– Признаюсь честно, от такого жалованья не отказался бы. Хотя стоит лишь представить, что ты всю жизнь обречен провести в Распхёйсе, так ужас берет.

– А чем тебе наш Распхёйс не угодил? – чуть обиженно пробормотал Оссель. – Я вот больше десятка лет в его стенах провел, и ничего, как видишь.

– Ты ведь еще и воспитатель.

– Не в первый день я им стал. Но я не жалуюсь. До того как прийти в Распхёйс, я тоже немало перепробовал, и отовсюду меня выставляли, едва у работодателей кончались денежки. А в Распхёйсе у меня твердое жалованье, хотя, честно признаться, могли бы платить и пощедрее.

Я испытующе посмотрел на него, но все-таки удержался от высказываний в адрес его доходов. Их вполне можно было бы считать более чем достаточными, не транжирь Оссель все деньги на спиртное и азартные игры. Причем налицо была любопытная закономерность: чем больше он пил, тем меньше ему везло в игре и, соответственно, тем скорее пустел его кошелек. К тому же его последняя пассия – сожительница по имени, кажется, Геза, тоже была не самым лучшим приобретением Осселя. Приятель не особенно распространялся о ней, но даже то немногое, что он в свое время поведал мне, указывало на то, что и она не прочь заложить за воротник. Геза страдала чахоткой, и Осселю регулярно приходилось оплачивать снадобья и лекарей.

Доходный дом, где он снимал жилье, был огромным и мрачным зданием. Стоило нам оказаться на его лестницах, в узеньких коридорчиках, как благостное настроение, дарованное прогулкой летним погожим вечером, как рукой сняло. Дом этот принадлежал владельцу фабрики по изготовлению инструмента, и тот явно не был расположен терпеть лишние убытки, предоставляя своим работягам сносный кров. Каждый штюбер [1]1
  Штюбер – мелкая монета нижнерейнских княжеств. – Примеч. пер.


[Закрыть]
, вычитаемый из жалованья рабочих, я уверен, доставался хозяину едва ли не задарма. Квартиры, куда иногда проникали солнце и свежий воздух, сдавались еше и таким людям, как Оссель, зарабатывавшим вполне пристойные деньги, но отнюдь не считавшим себя богатеями. В доме постоянно стоял запах сырости и гниющих отбросов.

Одолев пару крутых лестниц, мы вошли в обиталище Осселя, куда я не заглядывал вот уже несколько месяцев – с тех пор, как там обосновалась упомянутая Геза. У меня создавалось впечатление, что Оссель намеренно держал меня от нее подальше, и сейчас Гезы тоже не было дома. Когда я поинтересовался у него, где Геза, Оссель уклончиво ответил, что, дескать, она вот уже несколько дней не показывалась – по его словам, ухаживала за теткой, которая занемогла.

Выставив на стол пару захватанных фаянсовых кружек, Оссель наполнил их обещанной можжевеловкой. Я же тем временем убрал покрывало с картины и прислонил ее к изъеденному жучком сундуку, на который падал свет заходящего дня, проникавший сквозь запыленное оконце.

Оссель, заметив мое недовольство, зажег керосиновую лампу.

– Ну и как? – полюбопытствовал он, дав мне обозреть полотно. – Стоящая картина? Или, может быть, даже ценная?

– Не могу сказать, – тихо произнес я и склонился над картиной, чтобы различить подпись художника. – Любопытно, – пробормотал я, – очень любопытно.

– Что такое? – Оссель, сделав внушительный глоток можжевеловки, звучно и блаженно рыгнул, после чего отер тыльной стороной ладони рот. – Ну, говори же, говори, мальчик!

– Обычно художник оставляет свою фамилию или в крайнем случае какой-то личный знак на полотне. Это объясняется профессиональной гордостью, да и коммерческими соображениями. В конце концов, любой художник заинтересован в будущих заказах. Стало быть, люди должны знать, чьей кисти тот или иной портрет либо пейзаж. Здесь же я не нахожу ничего похожего, хоть убей.

– Может, в этом случае художнику как раз нечем гордиться, – скептически заметил Оссель, опускаясь на стул, жалобно скрипнувший под его весом.

– Что-то не верится. Картина в самом деле недурна. Взгляни, как удачно выписан свет, падающий на лица детей, просто мастерски!

Оссель нагнулся над столом и, широко раскрыв глаза, взглянул на картину.

– Ну, знаешь, я бы так не сказал.

– То есть?

– Центральная фигура картины – сам красильщик. И, делая художнику заказ, он непременно должен был напомнить ему об этом. Так что уместнее было, если бы свет падал бы не на детей, а как раз на него самого. Твой художник – жалкий подмастерье. Не приходится удивляться, что и фамилии своей не накарябал.

Я метнул на Осселя полный возмущения взгляд:

– Да ты ни черта не смыслишь в живописи, Оссель. Именно этот свет и привлек мое внимание. Я считаю прием очень удачным – он заставляет сначала обратить внимание на детей. Они восхищенно смотрят на отца, и его образ от этого только выигрывает. Будь картина выписана в других красках, я без колебания приписал бы эту работу Рембрандту.

– Рембрандту? – Оссель отхлебнул можжевеловки и задумчиво почесал затылок. – Ходят слухи, что он совсем опустился. А разве он еще жив?

– Разумеется, жив. Однако последние три года дела у него ни к черту. Многие судят о его работах так же, как и ты, считая, что он не умеет писать. Но если хочешь знать, придет время, и он будет так же ценим, как Рубенс, или даже больше.

– И через тысячу лет не будет, могу спорить! – от души расхохотался Оссель. – Рембрандта в грош не ставят, как мне говорили, и вообще он уже несколько лет как обанкротился. Или, может, я ошибаюсь?

– Нет, ты не ошибаешься, он действительно остался без гроша. Даже свой особняк на Йоденбреестраат не мог содержать, так что вынужден был распродать все имущество. И перебраться в простой домик у Розенграхт.

– И все же жизнь в пусть нанятом, пусть даже маленьком, но все-таки доме ему по карману, а? – Оссель со вздохом обвел взором свои скудно обставленные покои. – Может, и мне стоило податься в художники…

– Насколько мне известно, мастер живет сейчас на наследство скончавшейся жены, он назначен управляющим наследством в пользу детей.

Оссель вновь наполнил свою кружку доверху можжевеловкой, а мою подвинул мне.

– Присядь и выпей глоточек можжевеловки, Корнелис. А то, глядишь, один всю ее вылакаю.

Я покорился.

– Рембрандту не сладко приходится, поверь, Оссель. Если принять во внимание, какой славы он достиг в свое время, он теперь просто заживо гниет.

– Ты говоришь так, будто только вчера с ним расстался.

– Вчера не вчера, но однажды мы с ним встречались. Незадолго до того, как наняться в Распхёйс, я просил его стать моим учителем.

– Твоим учителем, говоришь. Ну-ну, и что же из этого вышло?

– Да ничего путного. Он просто вышвырнул меня, да еще наорал, чтобы ноги моей в его доме не было.

Мои слова привели моего приятеля в такой восторг, что он даже поперхнулся можжевеловкой, выплюнув добрую половину на стол.

– Я-то думал, что ты художник от Бога, Корнелис. Но если ты так плох, что даже Рембрандт не пожелал с тобой связываться, то сунь лучше свои кисточки сам знаешь куда.

– Дело не в моих талантах художника, а в пороке Рембрандта под названием пьянство. Его дочь Корнелия попросила меня приглядывать за ним, чтобы он пил поменьше. И вот когда я однажды вечером попытался отобрать у него бутылку, он взбесился и выгнал меня вон.

– И правильно сделал! Его бутылка, хочет – выпьет ее, хочет – нет, и не тебе ему указывать.

– Но он уже успел опустошить целых две.

– Знаешь, после этого я готов его зауважать, – изрек Оссель, снова взявшись за кружку со спиртным.

Не желая продолжать бессмысленную дискуссию, я снова обратил взор на картину и стал рассматривать одежду детей и супруги красильщика. Мне бросилось в глаза, что на этом холсте в различных оттенках доминировала лазурь. Задний план, стена гостиной тоже были выписаны синевой, хоть и потемнее. И вообще, эта насыщенная синева, казалось, пронизывала всю картину, струилась из нее, зачаровывая зрителя.

– Не будь здесь столько лазури, я бы мог поклясться, что это Рембрандт.

– Почему? Он что, не любит синий цвет?

– Не знаю. Но за короткое время, что я общался с ним, не припомню, чтобы он обмакивал кисть в синюю краску. Он предпочитает белый цвет, черный, охряной и темно-красный.

– Может, эта картина принадлежит кому-нибудь из его учеников? – предположил Оссель.

Я невольно хлопнул себя полбу:

– Вполне может быть, ты знаешь, я как-то не подумал. Но какие ученики сейчас? Я был последним, и то исключением. Но раньше, когда его имя что-то значило, у Рембрандта от них отбоя не было.

В коридоре раздались неверные шаги, заскрежетал дверной замок. Мой приятель, внезапно сорвавшись с места, распахнул дверь настежь. Да и я поднялся из-за стола, готовый пособить Осселю расправиться с непрошеным визитером. Квартал Йордаансфиртель служил прибежищем всякой нечисти – бездомных бродяг, нищих. Именно этому району был обязан пристанищем один беглый гугенот-француз, убийца принца Оранского – может, грязные воды Принсенграхт вдруг пробудили в нем ностальгические воспоминания о былой родине. Так что здесь, в этом доме, вполне можно было рассчитывать, что к тебе ввалится какой-нибудь одурелый пьянчуга или один из тех субъектов, для которых ради пары грошей человека прикончить – все равно что муху раздавить.

– Геза!

Не успел Оссель произнести это имя, как я понял, кто та особа, что, держась за притолоку, стояла в дверях. И тут же отметил, что Геза вдребезги пьяна – она нализалась так, что даже не могла попасть ключом в скважину. Оссель втащил спутницу жизни в каморку и захлопнул за ней дверь.

Геза без сил упала на стул, на котором только что сидел Оссель, и не успели мы опомниться, как она, бесцеремонно завладев его кружкой, опрокинула содержимое в свою ненасытную глотку. Едва проглотив можжевеловку, она зашлась нескончаемым оглушительным кашлем. В первый момент мне даже показалось, что настойка оказалась слишком крепка для нее, но по исходившему от Гезы запаху перегара понял, что ошибся – за сегодняшний вечер это был явно не первый глоток. Розоватая от крови слюна и мокрота на столе говорили о том, что дела Гезы плохи.

– Чего приперлась? – не очень вежливо осведомился Оссель. – Ты же вроде ухаживаешь за больной теткой на Принсенграхт?

– Плевать я на нее хотела! Старая сквалыга вбила себе в башку, что если я унаследую от нее парочку гульденов, так она уже может помыкать мною как хочет. Кем угодно, но не Гезой Тиммерс! Там прибери, тут протри, потом беги за едой на рынок, а после торчи у плиты! И так весь день. И еще скулит, мол, где тебя черти носят. А я всего-то на минутку заглянула в «Золотой якорь» стаканчик пропустить. Вот я и решила послать ее куда подальше.

– Стало быть, в «Золотом якоре» околачиваешься! – заключил Оссель. – Лучше бы взяла да приволокла свою кровать в этот притон, и дело с концом!

– Ладно тебе! – окрысилась на него Геза. – Если уж кто и знаток всех притонов, так это ты и есть, Оссель Юкен.

Я невольно отстранился от стола – смрад изо рта Гезы был просто невыносим. Наверняка в ней сидело пять-шесть стаканов самого дешевого пойла. И я понемногу начинал понимать, отчего Оссель не показывал ее друзьям и сослуживцам.

Тут голова Гезы медленно повернулась ко мне. Так поворачивает голову птица, внезапно учуявшая жирного червяка.

– Чего уставился? И вообще, кто ты такой?

– Это мой друг Корнелис Зюйтхоф, – представил меня Оссель. – Вот, пригласил его на глоточек можжевеловки.

– Это хорошо, что ты его надумал пригласить. На глоточек. – Геза подняла опустевшую кружку и ткнула ее под нос Осселю: – Плесни мне еще немного, а?

– Хватит с тебя, пожалуй, на сегодня, Геза. Иди-ка приляг и поспи!

– Спать! – Геза, подумав секунду или две, решительно тряхнула головой. – Одной – ни за какие блага, – хихикнула она. – Еще, не дай Бог, помру со скуки. Может, ты присоединишься, Оссель? Или твой молоденький дружок? На вид он очень даже ничего, ну а в остальном…

С поразительным для такой степени опьянения проворством Геза поднялась, обошла стол и ухватила меня за мое хозяйство. Инстинктивно дернувшись, я все же усидел на месте. Лучше уж в таком положении не двигаться. Мало ли что… Тем более что пальцы Гезы сжимались все сильнее.

– На ощупь недурственно. – Она бесстыже осклабилась. – И встает сразу же, едва дотронешься! Хотя чего удивляться, – заплетающимся языком резюмировала она, – ты же молодой! Вон Осселя в постели больше подушка волнует, чем я. Так что, не побрыкаться ли нам с тобой?

Она вплотную прислонилась ко мне и уже раскрывала губы для поцелуя. Я невольно отпрянул, от души жалея, что сижу не на табурете, а на стуле со спинкой.

Впрочем, в другой обстановке я без колебаний ответил бы на ее зов. Геза была от силы лет на шесть старше меня, то есть тридцати ей явно стукнуть не успело. Осселю под сорок, он был для меня не просто другом, а кем-то вроде отца или старшего брата. Но Гезе можно было дать куда больше – болезни и спиртное сделали свое дело: все лицо ее прорезали глубокие морщины, а под некогда озорными глазами пролегли синеватые круги.

Подойдя к Гезе, Оссель оттащил ее от меня. Между ног у меня после ее поползновений побаливало. Женщина, не удержавшись на ногах, грохнулась на пол. И тут же снова страшно закашлялась. У ног Осселя образовалось розоватое пятнышко мокроты.

– Я уж лучше пойду, – охрипшим голосом объявил я. Решительно поднявшись из-за стола, я шагнул к двери. – Увидимся в понедельник в Распхёйсе. Пока, Оссель!

Я уже выходил в коридор, когда Геза, пошатываясь, поднялась с пола, бросилась мне вслед и вцепилась в рукав.

– Я с тобой! – умоляюще прошептала она. – Не оставляй меня с этим старым хряком, который только и знает, что храпеть ночь напролет, как извозчик!

– Это ни к чему! – беспомощно пробормотал я, тщетно пытаясь высвободиться из ее цепкой хватки.

– Я тебе такое покажу, ты уж не сомневайся! – заверила меня Геза. – И в ротик возьму, если пожелаешь, и…

Сгорая от охватившего меня стыда, я продолжал сражаться с ее цепкими, будто когти, пальцами.

Конец этому положил Оссель. Он без всяких церемоний сграбастал свою возлюбленную и отшвырнул ее в угол темного прохода. Короткий вскрик, и врассыпную бросились темные твари – крысы.

Геза наградила Осселя такой площадной бранью, которой я доселе из уст женщины не слыхал. Стали раскрываться двери, заинтригованные соседи по очереди высовывали головы наружу. Оссель потащил не перестававшую браниться Гезу назад в свою каморку.

Я впопыхах попрощался с Юкеном и поспешил убраться подобру-поздорову, оставив приятеля с крысами и чахоточной алкоголичкой. И с картиной, где был изображен тот, кто сегодня угодил в мертвецы.

Глава 3
В карцере без окон. Эпизод первый

Хотя я тоже, если уж говорить начистоту, принадлежал к числу обитателей пресловутого квартала Йордаансфиртель, которого все приличные жители Амстердама сторонились, с квартирой мне повезло куда больше, чем моему приятелю Осселю Юкену. Вдова Йессен, добродушная женщина, питавшая граничившую с жалостью симпатию ко всем живописцам без гроша за душой, сдавала мне комнатку в верхнем этаже дома. Жилище мое было просто дворцом в сравнении с каморкой, которую занимал Оссель, тем более за ту же плату. Помещение было просторным и, благодаря самоотверженным хлопотам вдовушки Йессен, опрятным. Два широких окна выходили на север, благодаря чему в комнате всегда господствовал мягкий рассеянный свет, который так ценят художники.

В воскресенье, когда стоявшее на безоблачном небе августовское солнце щедро освещало улицы и каналы Амстердама, я вознамерился воспользоваться погожим выходным днем. Сразу же после церковной службы, куда я сопровождал мою квартирную хозяйку, я принялся смешивать краски, чтобы продолжить работу над картиной, начатой несколько дней назад и изображавшей доки Ост-Индской компании. Я рассчитывал, что картину можно будет потом с легкостью всучить какому-нибудь высокопоставленному чиновнику упомянутой компании или вовсе директору. И хотя за прошедшие пару лет мне куда больше времени пришлось провести в Распхёйсе, а не за мольбертом, я по-прежнему не расставался с надеждой в один прекрасный день распроститься с исправительным заведением и всецело посвятить себя живописи.

Незаметно миновали часы, но стоило мне окунуть кисть в лазурь, чтобы подцветить воды порта, как я невольно замер – перед моим внутренним взором вновь возникла картина из камеры красильщика Мельхерса.

Я продолжал размышлять о том, кто из учеников Рембрандта мог быть автором этого полотна, но ни к какому вразумительному выводу так и не пришел – я просто не был знаком ни с учениками Рембрандта ван Рейна, ни с их работами. Возможно, схожесть стиля этой картины со стилем Рембрандта была чистой случайностью, может, ее автор и в глаза самого Рембрандта не видел, а просто копировал его стиль.

Размышления о чужой работе настолько поглотили меня, что я позабыл о своей собственной. Задумчиво водя кистью по холсту, я не раз ошибался, выбрав явно неверный оттенок цвета.

К полудню я оставил это самоистязание, решив отправиться на прогулку. Я смешался с толпой гуляющих, невольно подслушивая их разговоры. Главными темами был чудовищный акт преступления, совершенный Гисбертом Мельхерсом, и его самоубийство. Стало быть, инцидент, происшедший позавчера в Распхёйсе, уже успел стать всеобщим достоянием.

Прибыв на следующее утро в Распхёйс, я убедился, что Оссель еще не приходил. Во всяком случае, его нигде не было видно. Что ж, по-видимому, и в воскресенье было выпито немало, стало быть, мог и проспать. Но куда любопытнее было другое – товарищи по работе глазели на меня так, словно у меня за эти выходные отросли рога.

Не утерпев, я спросил Арне Питерса:

– Что все-таки произошло? Чего это они меня разглядывают?

Явно смущенный, Питерс теребил воротничок, будто ему воздуха не хватало.

– Ты тут ни при чем, Корнелис, – ответил он мне наконец. – Это все из-за Осселя.

– Ну и что тут такого? Все мы иногда опаздываем на службу по понедельникам.

Питерс посмотрел на меня как на слабоумного:

– Опаздываем? При чем тут опоздания? Он никуда не опоздал, а уже давно здесь сидит!

– Да? И где же он? Я что-то его не видел?

Питерс ткнул пальцем вниз:

– А он там, в темном карцере.

– Какого дьявола ему там понадобилось? Кого туда посадили?

Этот знаменитый карцер снискал репутацию самого ужасного места в Распхёйсе. Кое-кого из преступников сажали туда, пока начальник тюрьмы не решал вопрос об их дальнейшем размещении. А чаще всего там оказывались наиболее буйные наши обитатели. Карцер представлял собой каменный мешок без окон, сырой, холодный. Посидев в нем малость, все сразу становились на удивление покорными и сговорчивыми. Впрочем, находились и такие, кто задерживался там на несколько суток, не общаясь ни с одной живой душой, получая раз в день жбан воды да краюху хлеба.

Арне Питерс долго смотрел на меня. Потом, запинаясь, проговорил:

– Так ты ничего не знаешь, выходит! Боже мой, так ты на самом деле ничего не знаешь?

Я глубоко вздохнул.

– Арне, скажи мне наконец, что стряслось?

– Оссель вот уже с полуночи сидит здесь, у нас в Распхёйсе, да еще в темном карцере. Он тут с тех пор, как… как его сюда доставили.

Случается иногда такое, чего ты осмыслить просто не в состоянии – не желаешь осмыслить, хотя со слухом у тебя все в порядке. Вот примерно так и было в тот момент со мной. Я, не в силах вымолвить ни слова, уставился на Питерса.

– Что ты сказал? – наконец смог выдавить я.

– Корнелис, Боже праведный! Он убил ее!

– Кто кого убил? – так и не понял я.

– Оссель убил эту женщину. Как же ее?..

– Гезу? – напомнил ему я. И тут же нахлынули мерзкие воспоминания о недавнем вечере. – Ты имеешь в виду Гезу Тиммерс?

Питерс энергично закивал, радуясь, что в конце концов сумел втолковать мне, в чем дело.

– Именно ее я и имею в виду. Его сожительницу. Они ведь с Осселем… ну, ты понимаешь…

– Да, верно говоришь. Но как это случилось, Арне?

Физиономия Питерса сначала вытянулась, потом скривилась. Вероятно, такое выражение лица должно было означать глубокую скорбь или по меньшей мере озабоченность.

– Подробности мне неизвестны, – ответил он. – Известны только показания соседей Осселя. Они с этой Ге-зой крупно повздорили, это произошло в субботу вечером. Потом лаялись все воскресенье. И вот вчера несколько соседей, которым уже невмоготу стало через стенку слушать, как они друг друга грязью поливают, вломились в комнату к Осселю. И опоздали – тот уже склонился над Гезой. Мертвой. Оссель несколько раз кряду ударил ее головой о стенку – вот у нее череп и раскололся, будто яичная скорлупа. Он-то вон какой здоровяк!

Я попытался представить себе эту сцену – и не смог. Я два года знал Осселя, и этот человек, ставший мне почти что отцом, не мог совершить ничего из того, о чем мне сейчас поведал Питерс. Никто не спорит, Оссель мог и разбушеваться, грохнуть кулачищем по столу, особенно пропустив стаканчик или два, но такое… И силенок у него вполне хватало, чтобы прикончить любого, не говоря уж об этой тщедушной Гезе. Но я дал бы руку на отсечение, что Оссель Юкен ни на что подобное не способен.

– А что… сам Оссель по этому поводу рассказал? – осторожно спросил я, страшась ответа на свой вопрос.

– Он во всем признался.

– И в том, почему ее убил?

– Нет, мне об этом ничего не известно. Рассказывают, что, как только его взяли, он рыдал и все бормотал, что убил Гезу. А с тех пор как его сюда привезли, молчит как рыба. Может, палач пытками развяжет ему язык.

У меня закружилась голова, я почувствовал, как на меня неудержимо накатывает дурнота. Пройдя с Питерсом в караульную, я без сил опустился на табурет и сделал глоток воды из черпака, который Питерс услужливо предложил мне, видя мое состояние. Потом он плеснул мне воды в лицо. Дурнота чуть отпустила, голова заработала яснее. Мне вспомнился красильщик Гисберт Мельхерс. Зверское убийство им жены и детей точь-в-точь походило на ничуть не менее зверское убийство Осселем своей сожительницы. Черт побери, что же все-таки творится в нашем Амстердаме? Может, все дело в летнем зное, лишившем рассудка наших добропорядочных жителей?

Отдав Питерсу черпак, я сказал:

– Мне нужно увидеться с ним, Арне. Переговорить с ним.

– Нет-нет, Корнелис, ничего не выйдет. Тебе же хорошо известно, что карцер положено открывать лишь раз в сутки во время раздачи пищи. А во всех остальных случаях требуется личное разрешение начальника тюрьмы.

– Не стану я дожидаться, пока он соизволит меня впустить к Осселю, да и неизвестно, позволит ли вообще.

– Я тоже в этом сомневаюсь. Его подняли сегодня среди ночи, когда доставили Осселя, и он до сих пор не может отойти. Никак не может переварить, что его старший надзиратель отмочил такое.

– Вот поэтому будет лучше, если начальник тюрьмы вообще ничего не узнает.

Вздохнув, я поднялся и взял ключ от карцера, висевший на особом крюке на стене. Ключ был увесистый, огромный, а пятна ржавчины свидетельствовали о том, что его лишь изредка брали в руки.

Тут Питерс схватил меня за рукав:

– Повесь его на место, Корнелис, слышишь? Неприятностей на свою голову захотел?

– Разве это неприятности? Воту Осселя, у того действительно неприятности.

Довольно бесцеремонно отпихнув Питерса, я вышел из караульного помещения в непоколебимой уверенности, что, невзирая ни на какие беды, я увижусь с Осселем. Полуобернувшись, я заметил, что Питерс, прищурившись, смотрит мне вслед. Вероятно, прикидывает, что будет, если о моем визите в карцер станет известно начальству.

Еще на крутой лестнице я почувствовал, как меня охватывает промозглая сырость, царившая в этих застенках даже в жаркие летние месяцы. Внизу коридор освещался скудным светом единственной лампы. Я невольно остановился. Происходящее начинало казаться кошмарным сном, мне представлялось, что стоит проснуться, как все исчезнет без следа. Но… это была тем не менее самая что ни на есть явь.

Внизу, в конце коридора, располагалась темная, без окон камера. Дверь выступала в полумраке лишь неотчетливым темным пятном. Мне не давала покоя мысль, что Оссель, за все годы работы в Распхёйсе препроводивший в этот жуткий карцер стольких подонков, сам теперь оказался в нем. Меня охватило желание повернуться и убраться из этого подвала. Но я не мог – я должен был довести до конца задуманное.

Мне приходилось заставлять себя идти по полутемному коридору. В памяти беспрерывно вертелись сцены злосчастного вечера у Осселя в доме, когда я впервые увидел эту распутную пьянчугу, похотливую тварь, которую мой приятель решил избрать в спутницы жизни. «Неужели Геза своим поведением так замутила разум Осселя, что тот, поправ все законы Божьи и людские, да и свои собственные, отважился на убийство?» – спрашивал я себя. И вынужден был ответить на этот вопрос положительно – так ненавистна была мне мерзкая баба. Но на другой, куда более важный вопрос я не хотел, не желал давать положительного ответа: неужели Оссель изначально был способен на подобное преступление?

Набрав в легкие побольше воздуха, я отпер дверь карцера, после чего отодвинул заржавевшую задвижку. Дверь с пронзительным скрипом отворилась. В первые секунды я вообще ничего не мог разобрать. Дождавшись, пока глаза привыкнут к темноте, я наконец различил в углу камеры тень. Оссель!

Как же он изменился с момента нашей последней встречи! Лицо прорезали горькие складки, Оссель Юкен показался мне старше лет на десять, а то и больше. Казалось, силы покинули его. Сгорбившись, он сидел на холодном каменном полу, безучастно глядя на пришельца.

Я заговорил с ним, сначала вкрадчиво, негромко, затем повторил вопрос громче, однако Оссель продолжал безмолвствовать, сидя в своем углу. На его отупелом лице не проступило ни следа прозрения.

Миновала минута, другая. Я тщетно пытался вывести Осселя из ступора, в котором тот пребывал. Потом за моей спиной послышались шаги, гулко отдававшиеся во тьме коридора. Повернувшись, я увидел Арне Питерса и с ним нашего начальника Ромбертуса Бланкарта. У последнего на лице застыла гримаса недовольства, глазки злобно поблескивали.

– Что это вам взбрело в голову, Зюйтхоф, общаться с заключенным без моего ведома? – еще не дойдя до карцера, принялся возмущаться начальник тюрьмы. – Кому-кому, а уж вам бы следовало знать, что это вопиющее нарушение правил.

– Оссель Юкен – мой друг. И мне хотелось выяснить, что именно побудило его совершить столь тяжкое преступление. При условии, что он в самом деле убийца.

– На сей счет нет никаких сомнений. Его соседи в один голос утверждают это. Кроме того, спешно вызванная ночная охрана подтверждает, что рядом с ним был обнаружен труп женщины. Ее кровь была на руках Юкена.

– Но почему, почему? – в отчаянии воскликнул я, причем куда громче, чем следовало. – Зачем ему было ее убивать?

Начальник тюрьмы смерил меня презрительно-раздраженным взглядом.

– Оба пили. Пили часто и помногу. Знай я об этом раньше, я никогда не доверил бы Юкену столь ответственную должность воспитателя. Соседи рассказывают о постоянных ссорах, скандалах. Может быть, Юкен по причине беспробудного пьянства уже просто не соображал, что творит. Может, речь идет о временном помутнении рассудка. В последнем случае остается лишь уповать на пытки. Они ему развяжут язык.

– Разрешите мне сначала переговорить с ним, господин Бланкарт! – стал умолять я. – Если вы дадите мне немного времени, увидите, Оссель разговорится!

Бланкарт решительно покачал головой.

– Это означало бы пойти на нарушение правил. А сейчас будьте добры немедленно покинуть карцер.

Во мне поднялась буря противоречивых чувств. В первое мгновение я уже готов был последовать распоряжению моего непосредственного начальника в Распхёйсе. Но, украдкой взглянув на Осселя, понял, что просто не смогу бросить его здесь на растерзание пыточных дел мастерам.

– Нет, я не уйду, – со всей решительностью заявил я. – До тех пор, пока не добьюсь от Осселя вразумительных объяснений, я отсюда не уйду.

Отвернувшись, Бланкарт отдал короткую команду. Из тьмы выступили две фигуры. Я понял, что начальник тюрьмы явился сюда не один, а со своими верными вассалами – силачами Питером Борсом и Германом Бринком. Эти живо взяли меня в свои объятия.

Начальник тюрьмы укоризненно посмотрел на меня:

– Вы потеряли доверие, Зюйтхоф, к тому же вы упрямец, каких мало. Таким, как вы, не место в Распхёйсе. Тем более теперь, когда самоубийство красильщика темным пятном легло на репутацию Распхёйса. Так что можете считать себя уволенным. Положенное вам за истекшие недели жалованье вы получите, но ни одним грошом больше. И прошу вас, не пытайтесь втайне установить контакт с Юкеном. Иначе я вас самого упрячу – в Вассерхаус!


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю