Текст книги "Смертельная лазурь"
Автор книги: Йорг Кастнер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)
Глава 13
Ночной кошмар
Я бежал, продираясь сквозь лесную чащобу, огибая корявые стволы вековых деревьев, угрожающе простиравших ко мне суковатые ветки. Иногда мне удавалось увернуться от них, иногда нет, и ветви больно стегали меня полипу, по спине, по ногам. И вот я, не в силах устоять на ногах, растянулся, больно ударившись о неестественно твердую лесную землю. И снова ветки тянулись ко мне, норовя задеть кривыми сучьями, разрывая одежду, и мне мерещилось, что еще немного, и они разорвут меня самого. Ценой нечеловеческих усилий высвободившись из их цепких объятий, я, пошатываясь, поднялся.
Затравленно озираясь, я вдруг заметил невдалеке странный свет. Неяркий, какой-то темный даже, но пронзительно-синий! Лазурный! И тут мне почудилось, что синева образует нечто похожее на длинный проход, служивший, как мне отчего-то подумалось, единственным путем из устрашающей чащобы. Я направился к этому непонятному лазурному маяку, и ветви деревьев, еще мгновение назад готовые разорвать меня в клочья, почтительно расступались, словно зачарованные магией синевы. Только потом, уже оказавшись в лазурном туннеле, я понял, что чащоба гнала меня именно в него.
Голубизна облекла меня, взяла в плен и готова была поглотить. Меня то окатывало ледяным холодом, то бросало в пот от невыносимого жара, и мне начинало казаться, что плоть моя вот-вот растает подобно воску, душа испарится, а разум сольется с этой грозной синевой, всеохватывающей и всепроникающей.
В отчаянной попытке бежать из плена этой ослепляющей, вездесущей лазури я рванулся. Бежать! Но куда? Вокруг не было ничего, лесная чащоба исчезла, осталась одна лишь ядовитая синева.
Вскоре до меня, будто из бесконечного далёка, донесся смех, и тут из океана синевы вырисовалось чье-то лицо. Торжествующее, радостное от осознания победы. Изборожденное морщинами, омертвелое лицо принадлежало старику. Но глаза! Эти смотревшие будто сквозь меня глаза! Их насмешливый взор, пронизывая меня, был устремлен в мир. Эта насмешливость показалась мне кощунством, святотатством, и я с отвращением отвернулся. И тут синева наконец померкла, стужа и жара уступили место прежнему мраку.
Ощутив под собой холод каменного пола, я вдруг сообразил, что прежний непроглядный мрак беспамятства исчез. Тут мне вспомнились трое громил, дубинка в руках одного из них, ее удар, лишивший меня чувств.
Едва очнувшись, я ощутил страшную, пульсирующую боль в левой части головы – там, куда пришелся удар красноносого. Невольно я попытался дотронуться до головы, но не смог – руки оказались связаны за спиной.
Секунду спустя я сообразил, что мне связали и ноги. Я беспомощно лежал на холодном полу в каком-то лишенном окон закутке, по кускам восстанавливая в памяти кошмарный сон.
Самым ужасным в пережитом кошмаре были не цепкие ветви деревьев и даже не зловещее ядовито-синее свечение, а старческий лик, омерзительный в своем богохульствующем довольстве. Попытавшись вызвать в памяти его черты, я без труда узнал лицо мастера Рембрандта. Не приходилось удивляться тому, что недоступные разуму силы, ведающие нашими сновидениями, напрямую связали смертельную лазурь с обликом мастера. Трудно, почти невозможно уловить логику наших снов. И увиденный мной тоже не был исключением. Меня мучило подсознательное желание постичь непостижимое. Но, тяжело вдохнув, я заключил, что, может, именно мое неведение было как раз мне во благо.
Мысли мои вернулись к застенку, в котором я очутился. Перед собой я видел дверь, под ней едва различимую полоску света. В соседнем помещении, должно быть, горела свеча или керосиновая лампа. Во всяком случае, свет не походил на дневной. Это означало, что я здесь не один: раз есть искусственный свет, должны быть и люди. А среди них тот, кто высвободит меня из пут.
И тут же я стал корить себя за наивность. Тот, кто бросил меня сюда, связанного, вряд ли будет печься о моем освобождении. Скорее напротив.
Чувства обострялись по мере того, как я приходил в себя. Я уже мог слышать голоса. Разговор? Нет, больше походило на пение. Пели под музыку. И песня была мне знакома. Она рассказывала о любви бравого мушкетера к дочери купца, с недавних пор ее горланили во всех амстердамских кабаках. И тут до меня постепенно стало доходить, где я. А если вспомнить о том, что со мной произошло, нетрудно было догадаться, кому я обязан похищением у Башни Чаек.
Я, как уже говорил, был связан по рукам и ногам, но вот приковать цепью к стене меня не додумались или же не сочли нужным. И я покатился по полу – необходимо было исследовать застенок. Помещение оказалось небольшим и совершенно пустынным. Вдоль стены с писком прошмыгнул зверек – наверняка крыса. При всей моей нелюбви к ним все же легче было ощутить себя не в полном одиночестве.
Подкатившись к двери, я стал что было сил колотить по ней связанными ногами. И вопить во все горло. Я хорошо понимал, что услышат как раз те, кто затащил меня сюда, но это меня не смутило, и я продолжал колотить в дверь ногами и орать. Голова гудела, было противно до тошноты, а пить хотелось так, что я готов был осушить бочонок пива. Уже пару минут спустя полоска света под дверью стала ярче, до меня донесся звук шагов. Лязгнула щеколда, и я чуть откатился от двери. Сердце заколотилось, я как зачарованный смотрел на медленно открывавшуюся дверь.
Вошедший в одной руке держал фонарь, в другой – кинжал. Единственное, что отчасти успокоило меня, так это то, что он не входил в уже знакомую мне троицу громил. Что же касалось его внешности, он с успехом вписался бы в эту компанию. Длинные, свисающие клочьями немытые лохмы, неопрятная борода – в общем, полдня работы, и никак не меньше, даже для опытного цирюльника. Глаза настороженно и злобно глядели на меня из-под бугристого, низкого лба.
– Чего тебе надо? Чего молотишь в дверь? – рявкнул он.
– Потому что одурел от боли и жажды, – ответил я, стараясь говорить дружелюбнее. – И вот еще что – очень был бы обязан, если бы с меня сняли эти путы. А то веревки скоро до костей кожу протрут.
Едва различимые в патлатой бородище губы сложились в издевательскую ухмылку. А когда этот субъект захохотал, передо мной во всей красе предстали его отвратительные, почерневшие клыки.
– Ах, ах, так мы еще и недовольны! Радуйся, что тебя не прибили на месте, любезный!
– Судя по тому, что творится в моей голове, недолго оставалось.
– Никто еще не подыхал от головной боли.
– Зато от жажды умирают, это уж я тебе определенно скажу. Воды не принесешь?
Мне показалось, что просьба поставила его в тупик.
– Знаешь… Я тут не решаю…
– А кто?
Повисла томительная пауза. Музыка и пение звучали отчетливее через открытую дверь. Это был целый хор, теперь пели уже о морячке, обретавшем счастье в долгом плавании.
– Этого я не могу сказать, – наконец ответил бородач.
Позабыв о своем статусе пленника, я, посмотрев охраннику прямо в глаза, твердо произнес:
– Тогда тащи сюда своего ван дер Мейлена! Он-то, надеюсь, не безъязыкий.
Было видно, что бородач испугался.
– А… откуда… откуда ты знаешь?..
– А я и не знал. Да угадал. Мы ведь на Антонисбреестраат, если не ошибаюсь?
Ответа не последовало. Бородатый безмолвно повернулся и вышел, затворив за собой дверь. Резко звякнул задвигаемый запор, и тут же шарканье шагов затихло.
Наверняка в зале заведения можно было оглохнуть от этого заливистого пения, но здесь, в моем каземате, оно было едва слышным. Почему-то мне вспомнились колыбельные, которые в детстве пела мне мать, ее круглое лицо, локоны светлых волос, теплые, дорогие руки, так ласково гладившие лоб, когда я не желал засыпать. И несмотря на ужас своего положения, я вдруг ощутил странное умиротворение, погрузившись в полузабытый мир далеких воспоминаний. Даже головная боль немного утихла.
Я пролежал, видимо, не так долго, от силы с десяток минут, а может, и целый час. Кто знает? Что-то странное творилось со временем. Из состояния блаженного полузабытья меня вывело шарканье шагов. И тут же боль в голове вернулась, а с ней – и мучительная жажда. Язык шелестел в пересохшем рту, в глотке саднило.
Передо мной снова возник бородач с фонарем в руке. Но на сей раз он прибыл в сопровождении еще одного человека. Узкое, бледноватое лицо при виде меня недовольно сморщилось. Мертен ван дер Мейлен шагнул ко мне и, возвышаясь надо мной, сокрушенно, как мне показалось, покачал головой:
– Вы ввязались в жуткую неприятность, Зюйтхоф. Я предложил вам неплохие деньги, работу, словом, то, за что любой безработный художник Амстердама до гробовой доски был бы благодарен мне. А вы? Как поступили вы? Принялись шпионить за мной! Встревать в мои дела! Жаль, мне на самом деле искренне жаль вас. Я ведь рассчитывал на вас, строил относительно вас планы. Теперь же мне придется искать другого человека. Впрочем, как мне кажется, это не составит труда. Желающих будет сколько угодно.
– Желающих – для чего? – осведомился я. Из-за мучившей меня жажды было невыносимо трудно произнести даже эту краткую фразу. – Рисовать по вашему заказу картины-убийцы в лазурных тонах?
Лицо торговца антиквариатом конвульсивно дернулось. Он обратился к бородатому:
– Оставь мне фонарь, Бас, и отправляйся. Я сам с ним побеседую.
Бородач без слов повиновался.
Ван дер Мейлен, дождавшись, когда шаги охранника стихнут, повернулся ко мне:
– Что вам известно об этих, как вы выражаетесь, картинах-убийцах?
К великому облегчению, я уловил в его голосе нотки растерянности. Я попал в точку. Видимо, есть что-то такое, чего он опасается. И всерьез. Поэтому и стремится выяснить, насколько глубоко я прокрался в его жуткую тайну. Вероятно, если мне удастся его разговорить, это еще на шаг приблизит меня к разгадке.
– Кое-что известно, – решил напустить я туману. – Но не исключено, что гораздо больше, чем устроило бы вас.
– А может, и ничего, и вы только блефуете? – недоверчиво процедил ван дер Мейлен.
– Тогда потрудитесь объяснить, отчего я оказался здесь?
– Потому что я вот над чем сейчас раздумываю: а может, мертвый Корнелис Зюйтхоф все же наилучший выход? Может, тогда он уже ничего и никому не разболтает?
Я старался не выказать волнения. Необходимо сохранять невозмутимость. Любой ценой. Иначе мне ван дер Мейлена не одолеть.
– Я понимаю, что в вашей власти сделать со мной что угодно. В том числе и убить, – ровным голосом произнес я. – При помощи нанятых вами громил это почти удалось там, у Башни Чаек. Но кто может гарантировать, что я ни с кем не поделился своими догадками относительно вас?
Ван дер Мейлен ткнул мне фонарем чуть ли не в лицо:
– О ком вы тут рассуждаете, Зюйтхоф? Кого еще в это посвятили?
– Не торопитесь! У меня к вам тоже парочка вопросов.
– Слушаю.
– Так вот. Вопрос первый: каким образом вам удалось заманить меня в ловушку у Башни Чаек?
– Ну, знаете, для этого не потребовалось никаких особых ухищрений, как только мне стало известно о вашей встрече с Луизой ван Рибек.
– Вопрос второй: откуда это стало вам известно?
Ван дер Мейлен презрительно усмехнулся:
– Не надо принимать меня за наивного простачка. Вы что же, думаете, я махну рукой на тех, кто может представлять для меня опасность?
Меня пронзила страшная догадка, и я спросил:
– Вы и Луизе устроили ловушку?
– В этом не было нужды. Недавно я представил ее папаше весьма любопытную картину. Одного мастера, который питает неизъяснимую страсть к лазури. Надеюсь, понимаете, о чем я?
Я с ужасом вспомнил об участи, постигшей семью красильщика Гисберта Мельхерса. О несчастной Гезе Тиммерс. Меня обуял дикий страх.
– Вы… не посмеете! – пробормотал я, позабыв об обретенном с таким трудом самообладании.
– Ошибаетесь, Зюйтхоф! Вам уже давно следовало догадаться, что посмею. И уже скоро эта картина заявит о себе.
Я в отчаянии соображал, что ответить. Попытаться убедить, что Луизы ему опасаться нечего, и уже раскрыл рот, но ван дер Мейлен не желал слушать мой лепет.
– Не трудитесь, Зюйтхоф, у меня и так нет времени на болтовню с вами. У меня масса дел поважнее. А что до нашего с вами разговора, то мы его еще продолжим. Так что до скорого свидания. И еще – пока я не ушел, – у вас будут какие-нибудь пожелания?
Единственное, что меня в тот момент заботило, – жажда.
– Воды.
И снова мучительно потянулись минуты ожидания. Наконец дверь моей кутузки отворилась и на пороге уже в третий раз появился бородатый охранник по имени Бас. Поставив у двери фонарь, он приблизился ко мне. В руках у него я разглядел оловянную кружку.
– Пить просил?
– Просил, – прошептал я пересохшими губами, глядя на него снизу вверх.
– Вот, бери, – сказал он, протягивая мне кружку.
– Чем? Чем брать? Забыл, что у меня руки связаны? – напомнил я ему. – Если бы я без рук умудрился напиться с кружки, тогда, знаешь, я вполне мог бы выступать в Лабиринте Лингельбаха. Неплохо бы зарабатывал, я думаю.
– Прикажешь мне тебя поить, как дитя малое? – недоумевал мой туповатый цербер.
– Руки развяжи, и дело с концом.
Недоверчиво прищурившись, бородач смотрел на меня.
– Уж не перетрусил ли ты, Бас? Ноги-то у меня связаны. А ты, как я вижу, при кинжале.
– Ладно, – без особой охоты согласился Бас. – Но имей в виду, одно неосторожное движение, и я воткну тебе его между ребер.
Он развязал веревку, и я смог размять затекшие от неподвижности руки. Кисти болели страшно. Сжимая кинжал, Бас пристально следил за мной. Не подавая вида, я разглядел оружие. Это был самый обычный кинжал с длинным, узким лезвием, угрожающе блестевшим в свете лампы.
– У тебя, верно, есть дела поважнее, чем торчать тут, охраняя меня, не так ли, – полуутвердительно обратился я к нему. Невольно сморщившись от боли, я потянулся за стоявшей на полу кружкой.
Бас в ответ невнятно хмыкнул. Он явно не был расположен к беседам.
– Я бы на твоем месте нашел занятие поинтереснее, – усмехнулся я. – С какой-нибудь толстухой позабавился бы. Завалился бы с ней в постельку – и баста! – мечтательно вымолвил я.
Произнося эту тираду, я не спеша поднес кружку к губам, но не сделал ни глотка. С пересохшим от жажды ртом это настоящий подвиг, поверьте. А секунду спустя я выплеснул драгоценную воду в физиономию бородатому Басу. В первое мгновение тот окаменел, явно не ожидая от меня ничего подобного. И этой паузы замешательства вполне хватило, чтобы броситься на него. Сцепившись и рыча, мы катались по каменному полу. Со связанными ногами мне было очень непросто совладать с этим верзилой.
Я видел перед собой разъяренное лицо Баса, ощущал его зловонное дыхание. Припечатав лапищу к моему лицу, Бас надавил толстенными пальцами на глаза. Не помня себя от отчаяния, я вцепился зубами в грязную ладонь. Бас, коротко вскрикнув, отдернул руку – я до крови прокусил ему указательный палец.
Когда я попытался завладеть его кинжалом, бородач, угадав мои намерения, резко отпрянул и высвободился из моего захвата. Я думал, что он сейчас ткнет меня кинжалом в бок, но охранник отчего-то медлил, застыв в неподвижности в углу каморки и странно хрипя.
Помогая себе связанными ногами, я кое-как подполз к нему, в любую секунду готовый к тому, что перед глазами блеснет смертельное лезвие. Но, похоже, Басу уже не суждено было размахивать кинжалом. Оружие почти по рукоятку торчало у него в груди, на грязноватой рубахе расплывалось темное пятно. Видимо, борясь со мной, он по недосмотру напоролся на свой же кинжал. Вряд ли в моем положении уместно было проливать слезы жалости: громила Бас, прикажи ему ван дер Мейлен, изрубил бы меня на куски.
Ослабевшими пальцами я попытался распутать узлы веревок на ногах, но так и не смог. Подумав, я выдернул кинжал из груди убитого, отер кровь о его штаны и с помощью этого оружия наконец перерезал веревки. Ноги замлели так, что, поднявшись, я тут же снова сел на пол и смог встать, лишь цепляясь за стену.
Ощупав голову, я обнаружил здоровенную шишку, саднившую так, что я и дотронуться до нее не мог. Впрочем, времени для игры в эскулапа не оставалось. Поспешно сунув кинжал в сапог, я поднял с пола фонарь. Потревоженная крыса испуганно шарахнулась прочь. Надо было выбираться из застенка.
Стараясь ступать бесшумно, я миновал ведущий к лестнице коридор. Как я и предполагал, заперли меня в подвале дома. Поднимаясь по лестнице, я внезапно понял, что вокруг тишина – ни пения, ни музыки, ни даже голосов. Вероятно, уже была глубокая ночь и заведение закрылось. А может, уже наступило утро?
Наверху я оказался в уже знакомом мне коридоре и стал пробираться к задней двери, через которую в прошлый раз проник в заведение. К великому моему облегчению, в здании не было ни души.
Дверь оказалась на запоре, но поскольку мне уже приходилось иметь дело с этим замком, я легко справился с ним при помощи кинжала. Выбравшись в проулок, я убедился, что еще не рассвело. Дождь перестал, но было ветрено.
Я осторожно прикрыл за собой дверь, проскользнул туда, где проулок выходил на Антонисбреестраат, и повернул за угол. У входа в заведение охранника тоже не было, да и улица была безлюдна.
Предстояло обдумать, как действовать дальше. К кому обратиться? Первой мыслью было оповестить власти, но, поразмыслив, я решил пока не делать этого. Кто я? Полунищий художник, человек без связей. А кто Мертен ван дер Мейлен? Уважаемый гражданин Амстердама, человек влиятельный, со средствами. К тому же вполне может обернуться так, что мне припишут убийство охранника Баса. Как я мог доказать, что он не по моей милости угодил в покойники?
Я решил не идти пока на Розенграхт, хотя мечтал о теплой ванне и мягкой постели. Не мог я отлеживаться дома после того, что услышал от ван дер Мейлена о Луизе, ее отце и картине в лазурных тонах. Превозмогая усталость и боль, я поспешил на Принсенграхт, к дому купца Мельхиора ван Рибека.
Глава 14
Пожар
Чтобы попасть с Антонисбреестраат на Принсенграхт, мне пришлось пересечь почти весь город, а в моем состоянии это было очень нелегко. Время от времени я останавливался и, держась за стену дома, переводил дух.
На подходе к Дамраку я вынужден был отбиваться от какой-то старухи, расписывавшей мне прелести «девочек» в близлежащем борделе. На узком мостике через канал я едва избежал крупной ссоры с неким загулявшим типом, упившимся почти до невменяемого состояния. Я продолжал идти к цели, отчаянно надеясь, что смогу избавить Луизу от грозящей ей беды. Но еще на подходе к Херренграхт я понял, что опоздал.
Небо над Принсенграхт полыхало багровым заревом. И тут до меня донеслись сигналы трубачей, стоявших на башнях городских стен, хлопки колотушек ночных дозорных и крики: «Пожар! Пожар!»
Отчаянно внушая себе, что горит дом не ван Рибека, а соседний, я прибавил шагу, а потом и побежал. На мосту через Кейзерграхт я увидел группу людей, тащивших пожарный насос, и спросил, куда они направляются.
– На Принсенграхт! Там горит дом какого-то купца, – ответил мне один из них, тяжело кряхтя и подтягивая вперед неподатливое приспособление.
– А чей дом?
– Господина ван Рибека.
– Ладно, нечего болтать! – прикрикнул на них другой мужчина постарше. – Некогда нам!
Он неодобрительно взглянул на меня.
– А вы могли бы и помочь! – рявкнул он.
Мне было не до них. Обойдя их, я бросился на Принсенграхт. Голова болела, в боку покалывало, но я не обращал на это внимания.
Я видел, что очень многие бегут туда же, куда и я. Одни – поглазеть, другие – помочь одолеть огонь. Власти Амстердама издали насчет пожаров строжайшие предписания: каждый знал, где должен быть в случае пожара и что делать. И уклонившегося от выполнения этих обязанностей ждал крупный денежный штраф, если, конечно, он не представил убедительной причины отсутствия.
Увидев дом ван Рибека, я сразу же понял, что тушить поздно – здание было объято пламенем, языки его жадно лизали стены, гудя, вырывались из окон.
От канала до дома десятки людей образовали живую цепь – одни зачерпывали кожаными ведрами воду в канале, после чего передавали ведро товарищу и так далее, а последний уже выливал ее в огонь. У объятого пламенем дома приходилось менять людей чуть ли не ежеминутно – жар был такой, что одежда начинала тлеть.
Неподалеку группа мужчин приводила в действие брандспойт, струя которого била в верхний этаж дома, недосягаемый для ведер. Обнаженные по пояс пожарные неустанно качали воду, еще два брандспойта люди тащили к месту пожара по соседним улицам.
Брандмейстер, которого легко было узнать по длинному багру, отдавал распоряжения группе пожарных, которые завешивали намоченным полотном стены соседних домов, чтобы огонь не перекинулся на них. Подбежав к брандмейстеру, я спросил его о судьбе жильцов дома.
– А вы кто им будете? – недоверчиво спросил он, оглядев меня. Мой вид явно не вызывал доверия у пожарного. – Уж не знакомый ли?
– Да, я знаком с ними, – быстро ответил я. – Вы их видели?
Брандмейстер отрицательно покачал головой:
– Пока что нет. Выскочили лишь посыльные.
Мысль о том, что Луиза, возможно, гибнет в огне пожара, едва не лишила меня рассудка. Отставив фонарь, я схватил кусок мокрой парусины, быстро завернулся в нее и бросился к пылающему дому. Разъяренный брандмейстер что-то прокричал мне в спину, но я его не слушал. Мой взгляд был прикован к охваченному огнем дому, показавшемуся мне чудищем. Чудищем, не желавшим выпустить Луизу из цепких объятий.
Вокруг рассыпались искры, одна обожгла мне щеку. Я понимал, что рискую жизнью ради Луизы. Что мною двигало? Храбрость? Отчаяние? Страх, жуткий страх потерять Луизу.
Поднявшись по ступенькам к входу в дом, я подтянул мокрую парусину и, набрав в легкие побольше воздуха, ринулся в огонь. Едва я миновал вход, как позади меня с грохотом рухнула горящая балка. От страшной жары я едва дышал, едкий дым разъедал глаза. Я стал звать Луизу, но, зайдясь кашлем, умолк.
С трудом ориентируясь в огне и дыму, я продолжал звать Луизу, и, уже почти расставшись с надеждой обнаружить девушку, я вдруг расслышал крик. По крайней мере так почудилось. Голос показался мне женским, я не знал, кто кричит: то ли это был ответ на мой призыв, то ли просто предсмертный вопль.
Протерев слезящиеся глаза парусиной, я огляделся. Среди языков пламени я разобрал два метавшихся в огне силуэта. Их движения до ужаса напоминали гротескный танец. Я узнал Луизу, отчаянно пытавшуюся выбраться из преграждавшего ей путь огня, но кто-то с перекошенным от ужаса или злобы лицом не давал ей убежать, напротив, пытался толкнуть назад в бушевавшее рядом пламя. Это был не кто иной, как отец Луизы, – картина делала свое страшное дело!
В два шага одолев расстояние до них, я вырвал Луизу из смертельных объятий отца. На секунду передо мной возникло перекошенное безумной злобой, закопченное лицо, ко мне протянулись руки. В тлевшей, дымящейся одежде этот человек походил на демона. В следующее мгновение вверху затрещало, и едва мы с Луизой успели отскочить, как вниз рухнули горящие стропила потолка, погребая под собой утратившего разум хозяина дома.
Стянув с себя защитное покрывало, я накинул его на девушку, не давая загореться платью, и стал хлопать по высыхавшей парусине.
Вдруг до меня донесся угрожающий треск, я понял, что некогда импозантный купеческий дом вот-вот рухнет. Времени мешкать не было.
Подхватив Луизу на руки, я, кашляя, устремился к выходу, едва различимому в клубах дыма. Пришлось зажмуриться, чтобы не дать вездесущим языкам пламени ослепить меня. И я брел к выходу, пока не ощутил на лице живительные струи – пожарные окатили меня водой из брандспойта. Обессиленный, я осторожно уложил обернутую парусиной девушку на землю и тут же уселся сам подле нее. Подошел брандмейстер.
– Что это вы тут таскаете из огня? – строго спросил он у меня, ткнув багром в мокрый сверток. – Забыли, что бывает за мародерство?
– Это… это Луиза ван Рибек, – ответил я, тяжело дыша. – Вы уж… помогите ей… прошу вас…
– Дочь купца?
Брандмейстер, проворно присев на корточки, стал разматывать парусину.
– Неужели это она? – не хотел верить пожарный.
Огонь не пощадил девушку. Роскошные рыжие волосы обгорели, тело было в ожогах. Луиза неподвижно лежала, закрыв глаза.
– Что с ней? Она без сознания?
Мельком осмотрев ее, брандмейстер озадаченно почесал подбородок.
– Нет, все куда хуже – она мертва. Увы.
Я тупо уставился на мокрую, закопченную парусину, на неподвижное тело. Я отказывался верить, что Луиза, красавица Луиза ван Рибек, мертва. Слезы побежали по щекам. Я понимал, что не едкий дым догоравшего дома был их причиной.
Темно-красные искры, подхваченные крепким ветром с моря, напомнили мне светлячков. Но это не была безмятежная игра света, на моих глазах разыгрывалась трагедия, несущая смерть.
Ценой огромных усилий пожарные не позволяли огню перекинуться на соседние дома, люди сновали между домами и каналом, замачивая огромные куски холстин в воде канала Принсенграхт. Бушующее пламя пытались задушить десятками ведер вылитой в него воды. Уже трудно было поверить, что груда головешек была когда-то величавым особняком купца ван Рибека. Тугие струи воды из брандспойтов сбивали обгоревшие остатки балок, превращая дом в груду черных от копоти развалин. Пожарные длинными баграми обрушивали остатки стропил на раскаленные куски кирпичных стен. Подоспевшие люди спешно засыпали их песком, известкой и камнями, не давая огню распространиться.
Я стоял, безучастно созерцая ужасную картину разрушения. Моя попытка вызволить Луизу из огня исчерпала последние силы. Привалившись к стволу липы, я будто издалека следил за апокалиптическим зрелищем. Подошел врач, обратился ко мне с каким-то вопросом и, не получив ответа, молча принялся смазывать саднящую кожу какими-то снадобьями. Я даже не повернулся к нему. Впоследствии я вряд ли узнал бы этого человека.
Светало. С неба стали падать капли дождя – манна небесная для измотанных борьбой с огнем пожарных. Дождь, усиливаясь, хлестал струями по стенам домов, уберегая их от разгула огненной стихии.
Начавшийся с рассветом дождь придал мне сил. Здесь, на пепелище, мне делать было нечего. Поднявшись, я огляделся в поисках тела Луизы. Ее уже унесли, и я с благодарностью подумал о той праведной душе, которая позаботилась об этом. Незачем ей было после смерти взирать на превращавшийся в руины дом, тот самый, ради которого ее выставил на продажу собственный отец. Я медленно побрел в направлении Розенграхт. Амстердам просыпался. Хлопали двери, улицы и набережные заполнялись трудовым людом. Мой вид, закопченная, местами обожженная физиономия, перемазанная копотью рваная одежда говорили сами за себя – люди спрашивали у меня о ночном пожаре. Я молчал в ответ – слишком уж тяжело было вновь перебирать в памяти детали происшедшего, я физически не мог погружаться в воспоминания о Луизе.
У дверей дома Рембрандта я увидел Ребекку Виллемс. Старческое лицо казалось еще морщинистее, а глазки – еще уже, словно и она провела минувшую ночь на ногах, как и я. Ребекка уставилась на меня, словно на привидение.
– Вы? – только и выдавила она.
– Доброе утро, Ребекка, – негромко приветствовал я старушку, пытаясь изобразить подобие улыбки. – Похоже, и вы не выспались сегодня.
– Какое там? Заботы не дали уснуть ни мне, ни Корнелии.
– Заботы, говорите? Уж не обо мне ли?
– О вас? – Старая женщина испытующе посмотрела на меня. – Да нет, не о вас. О мастере Рембрандте.
– А что с ним? Уж не свалился ли он опять, подвыпивши, в канал?
– Если бы мы только могли знать! – тяжко вздохнула Ребекка. – Корнелия скоро с горя помрет.
Я нетерпеливо спросил:
– Ну, говорите же, что там с Рембрандтом?
– Он куда-то пропал. Примерно спустя час после полуночи он с криком бросился вон из дома. С тех пор мы его не видели.
– Напился старый дурень, только и всего! – вырвалось у меня. Я был взбешен, что меня снова не оказалось дома как раз тогда, когда я больше всего был нужен Корнелии.
– Нет-нет, он был трезв как стеклышко. И все же… какой-то прямо сам не свой. Будто пару кувшинов вина в себя влил. Наверное, это можно объяснить только тем, что…
– Чем? – не дал ей договорить я.
Ребекка покачала головой и потащила меня в дом.
– Давайте уж лучше зайдем в дом, господин Зюйтхоф. Чего на улице стоять? И Корнелия обрадуется, что хотя бы вы сыскались.
Я последовал за экономкой в дом. Стоило мне увидеть Корнелию, как по ее лицу я понял, что и ей в эту ночь пришлось несладко.
