Текст книги "Смертельная лазурь"
Автор книги: Йорг Кастнер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)
Едва ван дер Мейлен и его спутник удалились, как на лестнице раздались еще чьи-то шаги и голоса. На сей раз в коридор проследовала женщина в сопровождении мужчины. И эта пара была занята разговором.
Мужчина являл полную противоположность собеседнику ван дер Мейлена. Он был невообразимо тучен. Нужно сказать, что он представлял собой законченный тип зажравшегося скоробогача, сколотившего состояние на торговле пряностями.
Судя по всему, этот господин влил в себя красного вина соответственно своей комплекции, ибо язык его безнадежно заплетался, лицо раскраснелось, а походка была шаткой. Женщина, шедшая с ним, была уже не первой молодости, что, однако, не мешало ей увешивать себя побрякушками и вплетать в волосы слишком уж пестрые ленточки. Из-под туго затянутого корсета неукротимо дыбились груди. Она напомнила мне потаскух, что осаждают одиноких мужчин в Лабиринте Лингельбаха и в районе Розенграхт, где они устраивали настоящие столпотворения, и обладательница дребезжащего голоса, шествующая под руку с толстяком, явно могла претендовать на статус их предводительницы.
У портретов парочка остановилась, мужчина горящими глазами стал всматриваться в изображенных на нихженщин.
– И что, любую из них можно будет пригласить? – срывающимся от волнения голосом спросил он.
– Если они уже не приглашены кем-нибудь, безусловно, – заверила его спутница. – Вы первый клиент сегодня, поэтому можете выбирать для себя, кого пожелаете.
– Кого пожелаю, – невольно повторил толстяк и медленно пошел по коридору, не отрывая взора от картин.
Дойдя до моего убежища, он покачнулся, и я уже был готов к тому, что он рухнет на Диану, и тогда прощай мое убежище. Но в последний момент он все же устоял на ногах, ухватившись за стенку, и в довершение всего звучно рыгнул. В нос мне ударила тяжкая вонь винного перегара. Толстяк продолжил осмотр и наконец остановил выбор на полноватой блондинке. Она была третьей по счету моделью, которую привел мне ван дер Мейлен. Торговец еще представил ее мне как Клэртье, но она, вне всякого сомнения, была такая же Клэртье, как и Луиза ван Рибек – Марион.
– Мне бы хотелось вот ее. – Это было сказано тоном счастливого ребенка, выбравшего сладость. – Она сейчас здесь?
Сводня, а описанная дама, несомненно, была ею, улыбнулась:
– Вам везет, мой господин. Могу лишь поздравить вас с таким выбором. Пойдемте со мной!
И повела его в комнату, расположенную как раз слева от моего убежища. Я был потрясен. Мои самые мрачные предположения относительно предназначения картин и цели прихода сюда Луизы подтверждались. Я даже пожалел, что разгадал загадку, и едва сдерживался, чтобы не последовать за сводней и этим толстомясым клиентом и не задать обоим знатную трепку. Только осознание собственной причастности к творимым здесь мерзостям удерживало меня от столь отчаянного шага.
Вскоре сводня вышла из комнаты и, опустив в разукрашенную жемчужинами кошку-копилку несколько монет, исчезла из моего поля зрения, направившись к лестнице. Я обвел глазами двери этого коридора и представил себе тех, кто за ними дожидается таких вот визитеров. Одной из этих женщин была Луиза, это я знал определенно. Я кипел от бессильной ярости и стыда.
Тряхнув головой, я поспешил к лестнице – надо было уходить отсюда. Меня уже куда меньше заботило, останусь я незамеченным или нет, но вот наконец, без осложнений выбравшись из увеселительного заведения, я стал направляться к Антонисбреестраат.
– Эй! Кто там? Ах, это опять ты! Я тебя запомнил! Чего ты здесь околачиваешься?
Швейцар!
А я-то, дурень эдакий, уверовал, что он меня не заметит на выходе из проулка! При других обстоятельствах я нашел бы убедительную отговорку, но у меня по-прежнему не выходило из головы увиденное в этом веселом домике. Остановившись будто вкопанный, я вопросительно уставился на охранника. Он чуть ли не бегом устремился ко мне.
– Ты погоди, господин хороший! Я тебе покажу, как шляться, где не положено!
Его угрожающе сжатые кулаки не оставляли сомнений, что и как он собирался мне показать.
Когда швейцар был в паре метров от меня, я вышел из оцепенения, враз припомнив все, чему учил меня мой наставник Роберт Корс. Пригнувшись, я в мгновение ока забежал охраннику за спину, ухватил его правой рукой за плечо, а левой хорошенько пнул в ногу. Неуклюжий парень, потеряв равновесие, грохнулся лбом о кирпичную стену и стал съезжать вниз.
Помотав головой, он, сидя на мостовой, стал ощупывать рану. Рана была не очень глубокой, но кровоточила здорово. Охранник, все еще не веря в случившееся, глуповато уставился на меня.
А теперь на самом деле прочь отсюда, и поскорее, велел я себе и стремглав помчался по погруженной в сумерки Антонисбреестраат. Вслед мне раздавались призывы швейцара о помощи. Я свернул с Антонисбреестраат в ближайший переулок и, нырнув в лабиринт узких улочек, петлял по ним до тех пор, пока не убедился, что я в безопасности.
Тяжело дыша, я остановился и огляделся. Лабиринт улиц, в котором я очутился, был мне незнаком. Здесь находилось множество харчевен, но они вряд ли могли состязаться с только что покинутым мною заведением. Навстречу мне попадались оборванцы в сильном подпитии, ничуть не трезвее жирного барышника – клиента респектабельного борделя, но эти люди были куда симпатичнее мне. Уже хотя бы потому, что вид их не будил во мне укоров совести.
Из темноты ворот возникла женская фигура.
– В гордом одиночестве, красавчик? Могу составить компанию, если пожелаешь.
Судя по скрипучему, пропитому голосу, приглашение исходило от давным-давно вышедшей в тираж шлюхи. И верно – синие круги под глазами, морщины, более-менее беззубый рот. И вдобавок огромный чирей на лбу. Чтобы окончательно добить меня, она распахнула платье, выставив напоказ уныло свисавшие, дряблые груди.
Я с отвращением отвернулся и побрел к первому попавшемуся кабаку. Там уселся за столик и заказал самой крепкой водки. Необходимо было умерить бушевавшую во мне злость. И одной чаркой тут не обойдешься.
На Розенграхт я попал только к полуночи. Улицы уже патрулировали ночные блюстители порядка, и я, как мог, избегал встречи с ними, поскольку у меня не было при себе фонаря, положенного каждому приличному гражданину в темное время суток.
Уже на подходе к дому на Розенграхт я чудом избежал встречи с патрульными. Меня уберег их фонарь, свет которого мелькнул вдали, и я, спрятавшись за деревом, дождался, пока они продолжат путь. Оба прошли почти вплотную ко мне. Патрульные рассуждали о суматохе в доме какого-то художника. В свете фонаря зловеще сверкнули клинки шпаг.
У самых дверей меня перехватила Корнелия. Я не без удивления отметил, что она, несмотря на поздний час, не в ночной сорочке, а в платье. Девушка была вне себя от ярости.
– Где вас только носило весь вечер? – набросилась она на меня.
– Вам-то какое до этого дело? – отпарировал я, внезапно поняв, что у меня заплетается язык.
– Да вы, оказывается, пьяны, Корнелис Зюйтхоф! Неужели у мужчин нет другого развлечения, как только нализаться?
– Почему же, – ответил я уже спокойнее и с явным намерением нахамить ей. – Есть. Например, приходить по вечерам домой, не опасаясь, что на тебя наорет какая-нибудь досадливая баба.
Кровь ударила Корнелии в лицо.
– Как вы вообще осмеливаетесь говорить со мной таким тоном? Тем более после того, как наплевали на свои обязанности?
– Обязанности? Я исполнил все, что положено.
– Да, но никто не давал вам разрешения болтаться столько времени неизвестно где. Вам не приходило в голову, что вы можете понадобиться здесь?
– Это кому же? Уж не вам ли?
– Моему отцу!
Тон, которым это было сказано, вмиг отрезвил меня.
– Он что, захворал? – негромко спросил я. Меня всерьез испугало услышанное от дочери мастера Рембрандта.
– Вероятно, это можно и так назвать. Набрался до чертиков и чуть было не утонул. Слава Создателю, он едва шлепнулся в канал, как его заметили постовые и вытащили. Потом…
– В канал? – не дал ей договорить я. Пытаясь представить себе это зрелище, я испугался еще больше.
Девушка кивнула, и я только теперь заметил, как она бледна.
– Упал в воду у самого дома. И один из ночных постовых в последний момент вытащил его. Еще несколько секунд, и он бы утонул.
– Это скверно, – произнес я. – И все же в чем моя вина?
– Вы еще спрашиваете? Ну-ка пойдемте со мной!
Я последовал за ней наверх, в комнату, отведенную Рембрандтом для хранения части его коллекции диковинок и одновременно служившую мне спальней. В слабом свете свечи в руках Корнелии передо мной предстал ужасный разгром. Я замер как вкопанный. На полу в беспорядке валялись безделушки, осколки разбитых вдребезги ваз и бюстов. Мой медведь лежал на боку, он странно напоминал мне швейцара у врат «веселого домика», на котором я удачно опробовал навыки, преподанные мне в школе борьбы. Все выглядело так, словно здесь похозяйничал буйнопомешанный.
Не избежал печальной участи и мольберт. От репродукции выдержанной в лазурных тонах, принесшей столько бед картины остались лишь синеватые клочки холста.
– Это ваша картина, верно? – спросила Корнелия.
– Была. Что здесь произошло?
– Когда мой отец вернулся домой, он принес с собой кое-что для пополнения своей коллекции – турецкую шаль, как он сказал. И отправился отнести ее наверх. Не прошло нескольких минут, и мы с Ребеккой услышали, как он вопит в бешенстве. Мы тут же побежали к нему наверх. Я не могу вам передать, как он бушевал и бранил вас за эту картину. – Корнелия кивнула на обрывки холста. – Он будто одержимый рвал на куски холст. После этого ушел из дому, ни слова нам не сказав. Напился он скорее всего в харчевне, куда обычно ходил. А по пути домой свалился в канал.
– Говорите, бранил меня? За что? Что именно он говорил?
– Да разве разберешь? Он орал о вероломстве, о предательстве, о том, что вы мерзкий шпик, который вечно вынюхивает, повсюду свой нос сует. Что он имел в виду, Корнелис? Что это за картина? Отчего он так на нее напустился?
Я покачал головой:
– Не могу ничего сказать по этому поводу, Корнелия, потому что мне самому пока что ничего не ясно. Но какая бы тайна ни окружала ее, думаю, лучше будет, если вы не станете вникать во все это.
Девушка словно окаменела. В глазах ее был вызов.
– Я не собираюсь мириться с вашими тайнами и секретами. Мой отец едва не погиб из-за вас, из-за этой вашей картины!
– Как он сейчас? – осведомился я.
– У него был жар, но сейчас он спит. Доктор ван Зельден дал ему какие-то порошки, от них он и уснул.
– Что за ван Зельден?
– Врач, богатый человек, живущий на Кловенирсбургвааль, он вот уже два месяца пользует моего отца. И за все это время гроша не взял, поскольку очень ценит его как художника. Он уже приобрел у нас несколько гравюр и пару картин. Не успела я послать за ним, как он тут же примчался.
Последняя фраза прозвучала укором мне, ибо меня в необходимый момент не оказалось в доме.
– Вы позволите мне зайти глянуть на вашего отца? – негромко спросил я. – Прошу вас!
– Хорошо. Только ведите себя потише, не разбудите его.
Я пообещал ей, что буду тише мыши, и мы спустились по лестнице. Корнелия провела меня в комнатку, служившую ей спальней. Теперь на узкой кровати дочери лежал ее отец. Рядом с озабоченным лицом сидела Ребекка. Исхудавшее лицо художника выглядело умиротворенным, но это было не так, сон надел на больного благочестивую маску, на время скрывшую глубоко засевшую в нем ярость. Теперь я уже не сомневался, что Рембрандту что-то известно о картине. Но что? Это еще предстояло выяснить.
Постояв немного, мы вышли из комнаты, оставив Ребекку у постели спящего Рембрандта, и прошли в гостиную. Я без сил опустился на стул. Ребекка принесла из кухни еду: сыр и холодный ростбиф. Поскольку в тот вечер я достаточно влил в себя спиртного, то решил довольствоваться кружкой кисловатого молока. Задумчиво пожевывая, я услышал, как колокола Амстердама пробили полночь.
Напротив в тревожном ожидании застыла Корнелия. Я в очередной раз подивился ее спокойствию и самообладанию. Девушка была взволнована, это чувствовалось по ее тону, когда она встретила меня у дверей в дом. Но она быстро, куда быстрее, чем можно было ожидать от женщины, взяла себя в руки. В мерцающем свете стоявшей на столе свечи ее волосы отливали золотом. Корнелия сидела передо мной, излучая уверенность зрелой женщины, привыкшей справляться с житейскими невзгодами.
И миловидность ее была женской, не девичьей. Большие синие глаза буравили взглядом сидящего перед ней мужчину, казалось, этот небесный взор проникает в самые потаенные закоулки твоей души. Во всех ее жестах усматривалась врожденная грация, привлекательность, действовавшая на меня магически. Я, наверное, мог вот так часами наблюдать за Корнелией, наслаждаясь округлостью ее зрелых форм. Я представлял, как однажды прильну к этим шелковистым локонам, вдохну их аромат, как наши с ней тела сольются в блаженном единении. И тут же проклял себя за эту мечтательность. Разве я, художник без средств к существованию, могу претендовать на такую девушку?
Покончив с едой, я отставил тарелку, затем долго смотрел в глаза Корнелии и наконец произнес:
– Ваш отец был прав, обозвав меня шпиком, который все вынюхивает. Я и поселился у вас в доме, чтобы выяснить кое-что об одной странной картине. Той самой, которая стоила жизни моему другу.
Корнелия не ответила, только продолжала изумленно смотреть на меня. Подобного объяснения она явно не ожидала и была ошеломлена. И я поведал ей всю историю последних недель, начиная с ареста красильщика Мельхерса и помещения его в Распхёйс и до моих тайных открытий минувшего вечера в увеселительном заведении на Антонисбреестраат.
– Как видите, жизнь моя не такая уж безоблачная, – не без горечи подытожил я. – Во всяком случае, когда это касается судьбы моих работ. Одни служат греховным целям, другая вызывает припадок бешенства у моего учителя.
– Жутковатая история, – вздохнула Корнелия.
– Ладно, Корнелия, ладно. Я ведь не в обиде на вас за то, что вы мне не верите.
– Я верю вам. – Впервые за этот вечер лицо ее осветила улыбка. – Разве могли вы придумать такое, Корнелис? – И тут же лицо девушки мгновенно посерьезнело. – То, что вы мне сейчас рассказали, вызывает множество вопросов, и среди них тот, который пуще всего меня беспокоит: какое отношение имеет ко всему происходящему мой отец?
– Он что-то знает об этом роковом полотне, иначе не бушевал бы так. И не забывайте, речь идет всего лишь об изготовленной мною по памяти репродукции, а не о подлиннике. К тому же, уходя, я всегда прячу ее от любопытных взоров, набросив на мольберт кусок ткани.
– Возможно, отец просто снял эту ткань, когда искал, куда бы пристроить свою турецкую шаль. А зачем вам вообще понадобилось делать репродукцию, Корнелис?
Я пожал плечами:
– Вероятно, затем, чтобы в один прекрасный день показать ее вашему отцу. Вы не допускаете мысли, что именно он мог быть автором подлинника?
– Исключено, – твердо ответила девушка. – Мой отец никогда не использует синий цвет. Вы можете перевернуть вверх дном хоть весь дом, и, ручаюсь, не найдете порошка для приготовления синих красок. Ваши личные запасы я в расчет не беру.
У меня вдруг возникло непреодолимое желание как следует грохнуть кулаком по столу, и я бы обязательно грохнул, если бы не спящий наверху мастер Рембрандт.
– Вся эта история до ужаса напоминает мне Лабиринт Лингельбаха. Чем дальше заходишь, тем больше запутываешься и тем сильнее отдаляется от тебя выход, – процедил я, сжав в бешенстве зубы.
– Ну, знаете, коль уж вы заговорили о Лабиринте, там иногда бывает так, что ты, сам того не ведая, находишься в двух шагах от этого самого выхода.
– Я его отыщу! Обещаю вам, Корнелия.
– Вы намерены сообщить властям о том, что вам удалось обнаружить?
– А что я могу им сообщить? Что нарисованные мною портреты развешаны по стенам борделя? Простите, а где еще им истинное место? Что же касается Луизы ван Рибек, то мне как-то не верится, что она жертва шантажа ван дер Мейлена и оказалась в заведении исключительно по его злой воле.
Корнелия в порыве чувств вцепилась мне в руку.
– Обещайте, что ничего не станете скрывать от меня, Корнелис! Я очень боюсь за своего отца. Мне кажется, он вмешивается в очень опасное дело, слишком опасное даже для всех нас.
– Я не брошу ни вас, ни вашего отца, – заверил я Корнелию. – Но боюсь, мои денечки под крышей вашего дома сочтены. Ваш отец наверняка вышвырнет меня отсюда, как и в тот раз.
– Вот уж это предоставьте моим заботам.
– Как вы понимаете, я не против, хотя и явно не в восторге оттого, что вынужден приумножать их.
Пожелав Корнелии доброй ночи, я поднялся к себе. Там, стараясь по возможности не шуметь, навел мало-мальский порядок, снова придал вертикальное положение своему бессловесному часовому. Мне даже показалось, что в медвежьих глазках вспыхнула искра благодарности.
Едвая улегся, как с тихим скрипом приоткрылась дверь. От неожиданности я сел в постели и стал вглядываться в темноту. В жидковатом лунном свете, падавшем в комнату с улицы, я разобрал женский силуэт. Корнелия. На девушке была только ночная сорочка.
Неторопливо подойдя к моей постели, она робко посмотрела на меня. Теперь я видел перед собой не умудренную житейскими невзгодами рано повзрослевшую дочь своего учителя, а девушку, робкую и нерешительную, искавшую у меня поддержки. Только ли поддержки? Нет, не только, ответил я на свой вопрос, стоило нашим глазам встретиться.
– Я не разбудила тебя, Корнелис? – едва слышно спросила она.
Вместо ответа я подвинулся и приподнял одеяло, чтобы дать ей лечь. Кровать была узковата для двоих, но мы вполне поместились. Я чувствовал, как дрожит Корнелия. Обняв девушку, я прижал ее к себе и нежно поцеловал в полуоткрытые губы.
Корнелия страстно отозвалась на мой поцелуй, и я почувствовал, как во мне горячей волной поднимается жаждущая утоления страсть. Меня переполнило ощущение того безграничного счастья, которое испытывает ребенок в объятиях матери и которое по мере взросления переживаешь все реже.
Глава 10
История Луизы
21 сентября 1669 года
– Отец хочет говорить с тобой, Корнелис.
Когда на следующее утро Корнелия произнесла эти слова, они вмиг ввергли меня в тревогу.
Я тогда как раз завтракал, сидя за столом на кухне.
– Ему что, лучше? – спросил я.
– Во всяком случае, он зол на тебя и не скрывает этого. Так что давай лучше сами к нему поднимемся, а то, не дай Бог, еще встанет да сам отправится тебя разыскивать. Доктор ван Зельден прописал ему на сегодня полный покой и постель.
Отложив нож и отодвинув от себя тарелку с окороком, от которого только что собрался отхватить кусочек посочнее, я поднялся из-за стола и проследовал за Корнелией. Едва мы вышли в коридор, как я сжал девушку в объятиях и поцеловал в лоб.
Улыбнувшись, она шутливо предостерегла меня:
– Поостерегся бы! Вдруг отец увидит. Он ведь ничего не знает.
– И хорошо, что не знает. Ни к чему его расстраивать, особенно сейчас.
Рембрандт устремил на нас полный беспокойного ожидания и раздражения взгляд. Я уже был готов к тому, что разразится буря.
– Ты, Корнелия, можешь идти, – велел он.
Но его дочь, похоже, и не собиралась никуда уходить.
– Я останусь. Ваш разговор и меня касается.
– Нисколько! Зюйтхоф – мой ученик!
– Да, но дела в доме веду я.
– Ладно, будь по-твоему, – пробурчал старик и уселся в постели поудобнее. – Корнелис Зюйтхоф, вы сегодня же покинете стены этого дома! Почему – вы и сами прекрасно понимаете, так что не будем зря чесать языки, тем более при Корнелии.
– Нет уж! – возмущенно отозвалась девушка. – Именно при мне вы все и обсудите. Все дело в той самой картине в синих тонах, папа? Я права? Так кто же ее все-таки нарисовал?
Рембрандт, как мне показалось, был ошарашен и даже испуган тем, что его дочь в курсе событий. Почесывая бороду, он соображал, что ответить.
– Картину нарисовал Зюйтхоф, и тебе это отлично известно. Она стояла у него на мольберте.
– Я не глупый ребенок, отец! Зюйтхоф работал над репродукцией, по памяти восстанавливал подлинник. И я хочу знать, кто был автором этого подлинника. Кто-нибудь из твоих бывших учеников? Корнелис утверждает, что там хоть и сплошная синева, которую ты терпеть не можешь, но манера писать целиком твоя.
– Понятия не имею, о какой картине ты говоришь.
Подойдя поближе к постели, я спросил:
– Если вы понятия не имеете о подлиннике, отчего тогда разволновались при виде жалкой репродукции? Разорвали ее на клочки!
– Да потому, что это не картина, а дерьмо, вот почему! Позор для любого художника! И к тому же сплошная синька, от которой в глазах рябит. Мерзость! И если вы, Зюйтхоф, намалевали подобное, в таком случае вашему таланту медный грош цена в базарный день! Жаль, конечно, но никакого смысла не вижу держать вас у себя в учениках.
– Стало быть, я бесталанный. И вы это только сейчас заметили, после того, как я месяц проторчал у вас в доме!
– Да я и раньше не был чересчур высокого мнения о вас, Зюйтхоф, но мне сперва казалось, что есть в вас искра Божья. Но… уж не обессудьте, – вздохнул он. – Все оказалось впустую. И вчера, поглядев на эту вашу синеву, я окончательно разуверился в вас.
Слова Рембрандта задели и возмутили меня.
– Торговец антиквариатом Мертен ван дер Мейлен пока что не разуверился во мне, раз готов платить мне восемь гульденов за картину.
– Восемь? – презрительно фыркнул Рембрандт. – Приличный художник получает за приличную работу по две тысячи гульденов, а то и больше.
– Ну, знаете, разные есть художники. В том числе и банкроты. – Теперь подошла моя очередь подковырнуть его.
Корнелия при этих словах вздрогнула, словно от удара. Я тотчас же раскаялся. Незачем было говорить то, что задевало не только отца, но и ее.
– Я не намерен пускаться в обсуждение вашей живописи, Зюйтхоф, – заявил в ответ Рембрандт. – Если надеетесь зарабатывать деньги, малюя голых баб, извольте! Мне вы не нужны.
– Тогда объясните мне вот что, – сказал я, с великим трудом сдерживая раздражение, вызванное его снисходительным тоном. – С чего это я удостоился прозвища «шпик»?
– Я называл вас шпиком? – Рембрандт решительно тряхнул седыми, неопрятными лохмами. – Не могу припомнить ничего подобного.
– Давайте оставим это, – вмешалась Корнелия. – Тебе необходимо отдохнуть, отец. Доктор ван Зельден придет в полдень. Ладно, решим так – не хочешь, чтобы Корнелис оставался твоим учеником, так пусть тогда по крайней мере прислуживает нам по дому.
– В чем он должен нам прислуживать?
– У нас достаточно дел – поднести картину, оправить ее в раму, за покупками сходить, да и мало ли что. Раньше всем этим занимался Титус.
– Да-да, конечно, Титус… – Закрыв глаза, Рембрандт откинулся на подушки. – Что-то я устал, в сон меня клонит.
Мы вышли из спальни мастера. Я извинился перед Корнелией за свою несдержанность.
– И все-таки, наговорить такого по поводу моих способностей – тут уж поневоле не выдержишь. К тому же у меня нет ни малейших сомнений в том, что ему известно о злополучной картине.
– Мне тоже так кажется, но у меня не хватает духу заявить родному отцу напрямик, что он лжец.
– Никто ничего подобного от тебя не требует. Но ты уж держи меня в курсе, если что-нибудь тебе покажется странным. И пожалуйста, не думай, что этим ты предашь отца. Напротив, я опасаюсь, что ему грозит серьезная опасность. Эта лазурь приносит беды. Может, он просто рад, что картины и след простыл, и не желает ворошить прошлое.
– Нет-нет, тебе нужно продолжать поиски, – горячо возразила Корнелия. – Если ты прервешь их, как же тогда твой долг перед покойным Осселем? И еще одно: мы не сможем платить тебе за работу по дому. Нет у нас денег на это. Так что решай сам.
– А я и так ни за что бы не взял от тебя ни гроша, Корнелия.
– Думаю, мне излишне напоминать, что еда и проживание ничего не будут тебе стоить.
– Нет-нет, я заплачу.
– А если я не захочу брать от тебя денег? – не без кокетства спросила Корнелия.
– Стоит подумать, чем с тобой расплатиться, – в тон ей ответил я и поцеловал ее.
Разумеется, я был не настолько глуп, дабы не понять, что Корнелия вполне обошлась бы и без меня. Как обходилась до сих пор. Просто за ее отцом нужен присмотр, а я ради этой девушки был готов на все. Стоило мне вспомнить о ней, как пульс учащался. Мне уже не хотелось покидать ни Амстердам, ни вообще Голландию. Неужели новую жизнь непременно нужно начинать за тридевять земель от родного дома? Неужели та, которую ты всем сердцем любишь, не есть врата в тот самый желанный новый мир?
Об этом я размышлял, прибирая хаос, в который поверг Рембрандт весь верхний этаж. Собрав и выбросив черепки, я заварил клей, чтобы привести в порядок выдравшуюся во время падения щетину моего цербера – медведя. Кроме того, надо было подумать и о картине. Как только я принялся складывать словно из кусочков мозаики лазурное полотно, до меня снизу донеслись голоса. Среди них выделялся хрипловатый мужской голос, показавшийся мне знакомым.
Подойдя к лестнице, я не стал спускаться, украдкой я наблюдал, как Корнелия провожает сухощавого пожилого господина – обладателя специфического голоса. Но не его голос поразил меня, а странная сутуловатость, бледность и впалые щеки. Мне уже приходилось видеть этого человека, причем совсем недавно.
– Кто это был? – спросил я, едва Корнелия распрощалась с визитером.
– Антон ван Зельден, лекарь, врачующий отца. Я уже говорила тебе о нем.
Корнелия была явно в хорошем настроении.
– Знаешь, ван Зельден сказал, что отец скоро поправится. Следует только поберечь себя. Он принес ему еще снадобий и снова не взял с нас ни гроша.
– Какое великодушие со стороны вашего ван Зельдена, – не скрывая иронии, произнес я.
Корнелия недоуменно наморщила лоб:
– Не понимаю, отчего ты так настроен против него?
– Знаешь, мне трудно почувствовать симпатию к тому, кто выглядит так, будто его похоронить запамятовали. В этом я еще прошлым вечером убедился, когда увидел его в первый раз.
– Прошлым вечером? Что это значит?
– Ван Зельден – тот самый человек, которого я видел в увеселительном заведении вместе с ван дер Мейленом.
Может, это все же случайность? Может, оба просто ненароком встретились в заведении? В случайные стечения обстоятельств я не верил. И вообще, в последнее время я с большой опаской относился ко всякого рода «случайностям». Все события прошлой недели были связаны между собой. Совсем как моя изодранная в клочья Рембрандтом картина, которую мне еще предстояло складывать. Пока что события напоминали ворох оставшихся от нее лоскутков, хаос. Одним из этих лоскутков был эскулап по имени ван Зельден. Его интерес к Рембрандту явно не ограничивался сферой медицины.
– Корнелис, вы витаете в облаках. Что-то не дает вам покоя. Если вы и дальше будете невнимательны, толку от моих объяснений будет мало!
Я удостоился внушения из уст Роберта Корса во второй половине того же дня. Несмотря на все разжевывания, я и с десятой попытки не смог вовремя избавиться от его захвата.
– Простите великодушно, мастер Корс, но сегодня, боюсь, вы правы, у меня голова занята совершенно другим.
– Уж не Осселем ли Юкеном?
– В том числе им. Вообще-то всем сразу. В последнее время произошло множество непонятных вещей. И мне еще во многом предстоит разобраться.
Корс направился в угол зала для тренировок, налил себе кружку воды из стоявшего там бочонка и жадными глотками стал пить.
– Так вот, Корнелис, как только что-нибудь стоящее надумаете, непременно посвятите меня. Мое обещание по мере возможности помочь вам остается в силе.
Поблагодарив его, я тоже решил отведать свежей водички, после чего оделся и вышел на улицу. Светило не яркое, но ласковое сентябрьское солнце. Сидевший за столиком у харчевни старик приветливо махнул мне. Я узнал своего недавнего знакомого Хенка Роверса. Мы с ним пару раз встречались в последние дни. Похоже, он питал ко мне расположение и всегда был рад поболтать о том о сем. Присев к нему, я заказал нам по кружке весперского пива.
– Суженый только что препроводил свою рыжеволосую избранницу домой, – объявил старый моряк после первого глотка.
– Кого вы имеете в виду? – прикинулся непонимающим я.
– Вы разве не помните о нашем с вами разговоре про красавицу дочку купца ван Рибека?
– Помню, помню.
– Только что проехал роскошный экипаж с фамильным гербом де Гаалей. В нем сидели молодой де Гааль вместе с Луизой ван Рибек. Довезя невесту до дому, он высадил ее и, попрощавшись, тут же укатил. В субботу в доме де Гааль большое торжество – старик де Гааль официально объявит о помолвке своего сына с дочерью ван Рибека.
Я поднял кружку за здоровье моего собеседника.
– Как я вижу, вы неплохо осведомлены о жизни высшего света, – не удержался я от комплимента.
– Тоже мне высший свет! Чванятся от того, что деньги некуда девать, только и всего. А если уж говорить о том, как детей на свет производить, то, уверяю вас, молодой человек, эта Луиза точно так же будет елозить под ним, как те портовые шлюхи, да и Константин де Гааль тоже перед этим должен штанишки снять, как все остальные смертные.
– Вряд ли могу с этим поспорить, Хенк, но штанишки-то его не на одну сотню гульденов потянут, небось самые модные, не иначе как французские!
Роверс залился своим блеющим смехом, я же тем временем уставился на вход в дом ван Рибека. Я не забыл, как Луиза отчитала меня, не соизволив даже впустить в дом. В конце концов, а чем я ей был обязан? Лишь тем, что пообещал ван дер Мейлену не любопытствовать особо по поводу натурщиц? Но сейчас мне оставалось уповать исключительно на любопытство, ибо без него мне ни за что не разузнать того, что хотел.
Достав из кармана куртки записную книжечку и карандаш, я вырвал листок и написал на нем следующее:
Мои искренние поздравления по случаю предстоящей помолвки!
Вероятно, некий господин, до недавних пор не знавший Вашего имени, все же вправе рассчитывать на то, что Вы просветите его по части некоторых событий. Если Ваш ответ положительный, прошу о встрече у Башни Чаек.
К.З.
Башней Чаек называли старую сторожевую башню на Принсенграхт, расположенную в пределах видимости из окон особняка ван Рибека. Эта городская достопримечательность лежала на полпути от дома купца до церкви Ноордеркерк. Над башней постоянно кружили чайки, именно им она и была обязана названием.
Еще раз пробежав глазами текст послания, я спросил себя: а не переборщил ли я, взяв подобный тон? Ведь упоминание о помолвке вполне могло быть расценено как скрытая угроза. С другой стороны, как еще я мог склонить строптивую особу встретиться со мной? Решив ничего не менять в тексте, я вырвал листок из записной книжки, сложил его вчетверо и подал своему собеседнику.
