Текст книги "Смертельная лазурь"
Автор книги: Йорг Кастнер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)
Глава 5
Пятница, 13-е
Вдова Йессен сначала всплеснула в ужасе руками, но потом, опомнившись, согрела воды, вылила ее в деревянный ушат и приказным тоном велела мне раздеться. Я послушно разделся – после событий сегодняшнего дня я уже не в силах был сопротивляться. Горячая вода подействовала на меня как Божья благодать. Вдова проворно намылила меня пахучим мылом, ополоснула, затем пару раз повторила процедуру, пока наконец исходивший от меня смрад не улетучился.
После купания, затянувшегося, как мне показалось, часа на два, добрейшая душа Йессен уложила меня в постель. Я провалился в беспокойный, наполненный будоражащими видениями сон. Мне приснился Оссель, он стоял передо мной в складском помещении Распхёйса, как это было в субботу. Но на сей раз он намеревался преподать мне урок единоборства. Руки Осселя были в крови, и стоило ему протянуть их ко мне, как глаза его зажглись кровожадным блеском. Я отвернулся, попытался убежать прочь и угодил к тем самым работягам красильни, которые тут же окатили меня мочой из чана. Сон носил характер сцены, наблюдаемой мною со стороны. Я с ужасом смотрел, как постепенно перекрашиваюсь в ядовито-синий цвет. Мною вновь овладело желание умчаться прочь, но и на сей раз меня схватили и препроводили. Нет-нет, я не был заточен в камеру Распхёйса, не в тамошний карцер, а в картину! Я обратился в запечатленный кистью на полотне, выдержанный в ярко-синих тонах персонаж, и весь мой вновь обретенный мир ограничивался золоченым багетом рамы.
Такова была тематика сновидений, изводивших меня ужасающим правдоподобием, обилием фантастических тварей, самых невероятных событий и метаморфоз. Пробудившись от этого кошмара, я был несказанно рад вырваться из плена ночных демонов. Щурясь от яркого света, хлынувшего с улицы, я лежал на узкой кровати в своей комнате. Солнце успело высоко подняться над крышами Амстердама, так что наверняка приближался полдень. Оказывается, я проспал всего-то пару часов, даже не верилось, что за такое короткое время сна можно увидеть столько кошмаров, на мое счастье, начинавших исчезать из памяти. И тут меня осенила догадка, что я мог проспать не пару часов, как мне показалось вначале, а куда дольше.
Усаживаясь в постели, я не заметил стоявшей на маленьком столике рядом миски с водой и нечаянно ткнул ее локтем. Миска упала на пол и разлетелась на куски. На полу образовалась лужица. Я невольно тряхнул головой, чтобы прогнать оцепенение. На подушку шлепнулась приложенная ко лбу влажная салфетка. И тут на звук разбившейся миски появилась моя квартирная хозяйка, вдова Йессен. Нагнувшись, она стала тряпкой вытирать пролитую мною воду.
– Вы уж простите меня, госпожа Йессен, – еле ворочая языком, пробормотал я. – Я не заметил миски. Откуда она тут взялась? Я ее сюда не ставил.
– Разве я могу винить вас, господин Корнелис? Это я поставила ее туда, чтобы было удобнее смачивать салфетки. Доктор велел прикладывать ко лбу холод.
– Доктор?
– Когда вам стало хуже, я сходила за доктором ван Бийлером. Я поила вас с ложки микстурой, которую он прописал, и прикладывала ко лбу смоченные водой салфетки. Только это и помогло сбить жар. Злую же шутку сыграли с вами, господин Корнелис. Вам надо подать в суд на этих бандитов-красильщиков.
– Нет у меня денег на суды, госпожа Йессен. Скоро их у меня вообще не будет – я ведь уже не служу в Распхёйсе.
Хозяйка кивнула:
– Да-да, я знаю. Из Распхёйса приходил человек и принес полагающееся вам жалованье. Я положила деньги в шкатулку, где вы держите ценные вещи.
Ценные вещи! Тоже мне! Будто я владел сокровищами. На самом деле все, что у меня оставалось, так это доставленное из исправительного заведения жалованье за истекший месяц.
Я снова посмотрел на лившийся из окна свет и спросил:
– Сколько же я проспал? Наверняка больше суток?
Вдова Йессен не могла удержаться от смеха.
– Вы шутите, господин Корнелис! Ведь шутите, признайтесь!
– Не вижу в этом ничего смешного. – В моем голосе звучала обида.
– Горячка долго не желала выпускать вас из своих цепких когтей. Доктор ван Бийлер считает, все это из-за той гадости, которой вы наглотались в красильном чане. – Она стала загибать пальцы. – Так, значит, вторник, среда, четверг, пятница. Выходит, четверо суток вы не приходили в себя. Ни часом меньше.
Я не сразу осознал услышанное. Неужели вдова Йессен решила подшутить надо мной? Но, видя ее розовую добродушную физиономию, я отбросил подобные подозрения.
И все же переспросил:
– А что, сегодня и на самом деле пятница?
– Ну да, пятница, тринадцатое августа. Этот день сам Господь велит провести в постели.
Суеверия, которым была подвержена моя квартирная хозяйка, с трудом увязывались с истовостью прихожанки. Я уже не раз подтрунивал над ней, когда она не желала пройти там, где только что пробежала черная кошка, или под стоящей лестницей. Все эти мысли явно были написаны у меня на лице, ибо я тут же удостоился осуждающего взгляда.
– Вижу, вы не верите, молодой человек. Вот доживете до моих лет и поверите, что всеми нами управляют силы, видеть и чувствовать которые нам не дано. Сын моей сестры, да смилостивится Господь над несчастным Хендриком, появился на свет именно 13 числа, вдобавок в пятницу. Когда ему исполнился год, он умер, просто так, внезапно умер. А мой племянник решил назначить на пятницу тринадцатого числа свадьбу. В этот день случилась страшная гроза, и, представьте себе, молния ударила прямо в толпу гостей. Троих убила на месте, и очень многие пострадали. Нет-нет, и не пытайтесь переубедить меня – пятница, тринадцатое, один из самых страшных дней. И для вашего приятеля, между прочим.
Тут мою веселость как рукой сняло.
– Уж не Осселя ли Юкена вы имеете в виду? – недоуменно переспросил я. Вдова Йессен кивнула. – А что с ним? Вы уж договаривайте!
– Еще вчера был приговор, – упавшим голосом продолжила она, потупив взор. – Перед ратушей его удушат на столбе, а голову разобьют. В точности так же, как он разбил голову Гезе.
Мне вдруг стало нестерпимо жарко.
– То есть вы хотите сказать, что вина его доказана? – прошептал я.
– Никаких сомнений в его виновности нет.
Все, вероятно, так и было. Наверное, в целом Амстердаме я был единственным, кого терзали на этот счет сомнения.
– На какое число назначена казнь? – спросил я, страшась ответа.
– Его казнят сегодня в полдень.
Вскочив с кровати, я, невзирая на энергичные протесты хозяйки, стал натягивать на себя одежду. Благодаря стараниям вдовы Йессен одежда была выстирана и выглажена и даже отдаленно не пахла той дрянью, в которой меня усердно вымачивали красильщики. Взглянув на себя в стоявшее подле кровати зеркало, я убедился, что лучше было в него не смотреть. На меня уставился измученный, бледный субъект с изрядно отросшей щетиной на впалых щеках.
– Вы еще очень слабы, чтобы разгуливать по городу, – попыталась вразумить меня вдова Йессен. – Пропадете совсем, господин Корнелис. Не забывайте – сегодня пятница, тринадцатое число!
Оставив вдову наедине с ее причитаниями, я на подгибающихся от слабости ногах сбежал по лестнице. Время неумолимо близилось к полудню – моменту казни моего друга Осселя.
Дойдя до дверей на улицу, я остановился отдышаться. Голова страшно кружилась. Может, госпожа Йессен права и мне не стоило покидать постель? Вдохнув и выдохнув несколько раз подряд, я выпрямился и вышел на улицу. Путь мой лежал к городской ратуше. Уже скоро я с трудом пробирался сквозь толпы людей, устремлявшихся к месту казни, – похоже, весь Амстердам, за исключением занятых на работе, жаждал поглазеть на жуткое зрелище.
Пестрая толпа заполонила все улицы между ратушей, церковью Ньювекерк, Оуде-Вааль и Купеческой биржей. Передо мной плясали перья на шляпах именитых горожан, степенно возвышались высокие черные головные уборы торговцев и коммерсантов, мелькали вызывающе нахлобученные бесформенные картузы простолюдинов, колыхались широкополые шляпы молодых дам, белели колпаки бесчисленных служанок. Немилосердно расталкивая всех, невзирая ни на сословную принадлежность, ни даже на возраст, я пробирался вперед, и вскоре моему взору открылся эшафот с установленным на нем орудием умерщвления – столбом, у которого предстояло окончить жизнь Осселю Юкену.
Я не успел пробраться поближе, как зазвучали фанфары, и толпа утихла. Призыв фанфар сменила барабанная дробь, и со стороны ратуши к месту казни двинулась необычная процессия. Во главе ее выступали стражники. Их каменные лица и угрожающе сверкавшие в лучах солнца алебарды вмиг утихомирили даже самых бесцеремонных зевак. Вот показался трубач, за ним – высокие особы из магистрата, далее приговорившие Осселя к смерти судьи, и, наконец, я увидел его самого.
Со связанными за спиной руками он обреченно шагал между двух алебардистов к эшафоту. Некогда упитанная физиономия исхудала, осунулась, голова безжизненно поникла, а пустой взгляд был устремлен в пространство. Как же не походил этот парализованный отчаянием человек на прежнего Осселя Юкена, весельчака, силача, моего единственного друга. Я еле сдерживался, чтобы не позвать его, но к чему? Разве мог я хоть что-то изменить теперь? Ровным счетом ничего.
И все же как мне облегчить выпавшую на его долю участь? Ведь должен существовать способ убедить суд в том, что, дескать, этот случай не совсем обычный, что человек, совершивший ужасное преступление, – сам жертва обстоятельств, пусть до сей поры пока неведомых, скрытых для разума. Я попытался протиснуться ближе к процессии, но плотная толпа не позволяла даже шевельнуться.
В отчаянии я во весь голос стал молить власти о пощаде, но мой призыв потонул в гомоне толпы. Наоравшись до хрипоты, я прекратил попытки. Я пришел сюда в твердом намерении помочь другу, но мне была уготована роль одного из этих бесчисленных зевак, окруживших эшафот.
Судьбе было угодно, чтобы я, не в силах ничего изменить, взирал на то, как моего друга Осселя Юкена сначала привязали спиной к страшному столбу и удушили при помощи толстенной веревки, накинутой на шею палачом. До конца дней своих мне не забыть, как боролся Оссель за каждый глоток воздуха, как задыхался, как его большое, сильное тело, содрогнувшись в предсмертной конвульсии, вдруг враз обмякло, как жутко белели на посиневшем, перекошенном лице закатившиеся, выпученные глаза.
Когда голова Осселя бессильно склонилась набок, я даже почувствовал странное, противоестественное облегчение. А когда палач, намереваясь довершить ужас этого акта, поднял тяжеленный молот, я, будучи не в силах видеть, как голова Осселя станет кровавым месивом, зажмурился. Но воображение художника сделало свое черное дело – картина чудовищной расправы еще долго преследовала меня.
Толпа медленно продвигалась мимо лавчонок и лотков – только что завершившийся чудовищный спектакль сулил торговому люду недурные барыши. Какой-то, явно лишенный слуха, безголосый крикун, именовавший себя певцом, затянул песню о некоем Осселе Юкене, который из ревности угробил свою подружку. Девчонка, совсем еще ребенок, обходила собравшихся со шляпой в руке, безмолвным взором упрашивая пожертвовать хоть штюбер. Люди изредка бросали в шляпу мелкие монетки. Когда она добралась до меня, я лишь помотал головой в ответ. Но девочка не отставала от меня, бесцеремонно тыкая шляпой мне в грудь. Откуда-то сбоку вдруг возникла изящная мужская рука и бросила монету. Явно довольная попрошайка исчезла.
– Понимаю вашу неохоту, господин Зюйтхоф, – примирительно произнес судебный инспектор Иеремия Катон. – Будь это хоть выдающийся оперный тенор, вас он вряд ли утешил бы в такой день. Не говоря уже о словах этой, с позволения сказать, песни.
– Вы правы, день и в самом деле такой, что лучше не придумаешь, – согласился я. И тут же вполголоса добавил: – Сегодня ведь пятница, тринадцатое число.
– Что вы желаете этим сказать?
– Да нет, ничего особенного, – смешавшись, пробормотал я в ответ. Мне ужасно трудно было продолжать этот разговор.
– Виду вас, Зюйтхоф, прямо скажем, неважнецкий. Похудели, краше в гроб кладут. Уж не захворали ли вы?
Я кивнул:
– Все это последствия того самого купания, когда я по милости скотов-красильщиков наглотался божественного нектара из красильного чана.
– Тогда вам следовало бы принять внутрь что-нибудь настоящее. Да и поесть явно не помешало бы. Вон там, видите, рядом с церковью есть отличная харчевня. Пойдемте, я вас приглашаю.
Я невольно обернулся – бросить прощальный взгляд на эшафот, но Катон взял меня за локоть.
– Вы лучше постарайтесь запомнить вашего друга таким, каким он был при жизни! Расквашенный череп, знаете ли, явно не тянет на образ для воспоминаний.
Благодаря казни и владелец этой харчевни явно не оставался внакладе. С великим трудом нам удалось устроиться на деревянной скамье у самой стены длинного, словно гроб, зала. Катон велел принести нам пива и рыбный суп, и почти тут же светловолосая упитанная девица поставила перед нами две кружки пива и объемистые миски. Судебный инспектор принялся смаковать суп, я же отхлебнул пива. Не мог я сейчас взяться за еду, когда у меня перед глазами стояла ужасная картина казни.
– Вам надо заставить себя поесть, – посоветовал инспектор Катон. – Судя по вашему виду, вам явно не повредит съесть пару ложек супа.
– Чего это вдруг вы стали проявлять ко мне такую заботу? Совесть замучила?
Катон удивился не на шутку.
– При чем здесь совесть? С чего это вы взяли?
– Вы палец о палец не ударили, чтобы уберечь от плахи Осселя Юкена.
– Этого от меня никто не требовал, да у меня и не было подобных намерений. К тому же я не сомневался, что ваш друг – убийца. Судьи поступили соответственно, так что поделом ему. Пощади убийцу, и другие почувствуют себя вольготно. Вижу, я вас не убедил, Зюйтхоф. Вы что же, до сих пор верите, что Юкен никого не убивал?
Мне вспомнился мой визит в карцер, потерянный, полный отчаяния взгляд Осселя. Такого у истинного убийцы не встретишь. Обреченность того, кто стал убийцей не по своей воле. В его взгляде сквозило непонимание произошедшего. И снова эта брошенная им будто в полузабытие фраза: «Картина… Все дело в этой картине… Эта синева… лазурь…»
– Я верю, что Оссель своими руками убил сожительницу, – помедлив, признался я.
– Ну вот, видите! Я уж было подумал, что ваше расположение к нему перевесило доводы разума.
– Но разве не может быть так, что он в этом невиновен?
– Вы уж потрудитесь разъяснить.
– Вспомните напившегося до безумия. Ведь он не отвечает за свои поступки. В пьяном угаре ему ничего не стоит и убить, и искалечить человека, словом, без колебаний пойти на то, на что никогда не отважился бы в трезвом рассудке. В таком состоянии человек во власти винных паров, и ничего другого.
– Ну и ну! В вас явно гибнет адвокат, Зюйтхоф. Если следовать вашей аргументации, в будущем для убийц наступит райская жизнь. Влей в себя побольше, а потом убивай, режь, души! И все тебе с рук сойдет. Вы серьезно так считаете?
– Не каждый пьяный начисто теряет разум. Но не будем об этом спорить, это всего лишь пример. И я не знаю, сколько Оссель выпил в субботний вечер.
– Ну, во всяком случае, трезвым он явно не был. И он, и эта Геза любили выпить.
Я невозмутимо продолжал:
– А разве не может человек вдруг оказаться под воздействием чего-то, что действует на него сродни опьянению и заставляет совершать поступки, которые он и не думал совершать?
– Убить, например?
– В том числе и убить.
– И что же это, по-вашему, такое?
– Мне вновь приходит на ум картина. Почему Оссель упомянул о ней, когда я пришел к нему в карцер? Ведь он явно не случайно вспомнил и заговорил о ней.
Подумав, Катон покачал головой:
– Я что-то никакой связи не улавливаю. Не может картина взять да и убить кого-нибудь. И одурманить подобно алкоголю тоже не может.
– Вы, как я понимаю, живописью не увлекаетесь?
– Ну, есть у меня дома парочка картин.
– Но они для вас ничего особенного не представляют, ведь так?
– Почему же. Стены ведь надо чем-то заполнять, а не то они выглядят неуютно.
– Вашего мнения придерживаются очень и очень многие. И множество художников, выполняя очередной заказ, руководимы сходными мыслями. Но ведь есть и другие картины. Они способны опьянить того, кто на них засматривается, лишить рассудка. Заставить его восторгаться, переживать, восхищаться или даже повергнуть в ужас.
– Но не толкнуть на убийство!
– Вы высказали довольно любопытную мысль и тут же начисто ее опровергли, уважаемый господин Катон. Может, вам все же следует додумать ее до конца, а уж потом делать окончательные выводы?
Сделав глоток пива, судебный инспектор принялся сверлить меня взглядом.
– Зюйтхоф, вы правда верите в то, что говорите? Считаете, что эта загадочная картина подтолкнула вашего приятеля на убийство?
– Она висела в доме красильщика Мельхерса, когда он убил жену, сына и дочь. Она находилась в камере Мельхерса, когда он покончил жизнь самоубийством. И она же была в доме Осселя, когда погибла Геза Тиммерс.
– Все это мне хорошо известно. А где она сейчас?
– Как раз это я рассчитывал узнать от вас.
– Что ж, должен вас разочаровать. Картина исчезла, будто сквозь землю провалилась.
– Вы нашли человека, который был в квартире Осселя и унес ее оттуда?
– Обнаружь я этого человека, я заполучил бы и картину, – раздраженно бросил инспектор Катон.
– Похоже, вы тоже заинтригованы. И считаете, что во всем этом деле картине отведена определенная роль!
– Да, она неизвестная величина в задаче, и это мне очень не нравится. Можно предположить, что картина имеет необычайную ценность, но что за критерии этой ценности? Может, она вовсе и не имеет отношения к убийствам.
– На мой взгляд, слишком уж много «может». Я не смогу спокойно спать, пока дело с картиной не прояснится.
– Поступайте как знаете, Зюйтхоф, если это дарует вам утешение.
Катон отодвинул опустевшую кружку в сторону и поднялся.
– Для меня дело закрыто. И у меня масса других, которые еще предстоит распутывать.
После того как инспектор попрощался и ушел, я заказал еще кружку пива. Впрочем, одним пивом дело не ограничилось. Чтобы избавиться от кошмарного зрелища, мне потребовалась здоровенная бутылка водки.
Глава 6
Искусство и ремесло
Ослепительный луч солнца вырвал меня из бесконечной вереницы кошмарных сновидений. Оссель вновь и вновь умирал на моих глазах, глядя на меня с немой укоризной. А разве не имел он на то оснований? Разве не я был соучастником его гибели на эшафоте? Кто обязан был помочь ему, если не я? Кто должен был предпринять все возможное, да и невозможное ради его спасения, если не его единственный друг Корнелис Зюйтхоф? И даже проснувшись разбитым, я был несказанно рад освободиться от пут ночного кошмара. Тревожные образы растворились в свете наступившего утра, но вот отделаться от чувства вины было вовсе не так просто.
Невольно зажмурившись от яркого света, я не сразу сообразил, что я не дома. Я видел перед собой не широкие окна комнатки вдовы Йессен, через которые по утрам проникал мягкий рассеянный и привычный свет, а четырехугольное, почти квадратное оконце, выходившее на восток. Восходящее солнце нещадно высвечивало все мои еще не осмысленные грехи.
Поворачиваясь на бок, я внезапно уперся локтем в чье-то мягкое, грузное тело. И тут же послышалось недовольное мычанье. Мой взор блуждал по розовой плоти – округлому бюсту, полным бедрам, пухлому животу. Да с таким выменем можно целый взвод солдатни молоком опоить. Волнистые светлые волосы спадали на покатые плечи, обрамляя краснощекое круглое личико.
Женщина была еще молода, и, лишь сделав над собой усилие, я сообразил, каким образом очутился в ее постели. Звали ее Эльзой, она прислуживала в той самой харчевне, куда меня затащил судебный инспектор Иеремия Катон. Я вспомнил о водке, которую не пил, а хлобыстал после отбытия инспектора. Потом непонятно как я оказался в могучих объятиях Эльзы.
Все остальное тонуло в пьяной одури, но, если судить по нашим с ней обнаженным телесам, нетрудно догадаться, чем завершился вчерашний вечер. Вместо милых сердцу воспоминаний о минувшей ночи меня терзало чувство вины – нечего сказать, быстро же ты утешился после потери своего единственного настоящего друга! Напился как свинья, подцепил бабу и…
Пытаясь дотянуться до валявшихся на полу штанов, я невольно разбудил Эльзу. Девушка зевнула во весь рот, потянулась, выпятив чересчур пышные груди, словно желая вновь продемонстрировать мне во всей красе свои плотские достоинства. Я застыл, тупо уставившись на розовую кожу, не испытывая ничего, что даже отдаленно напоминало желание, а одно только отвращение. Отвращение к себе.
– Ты что, уже собрался уходить? – осведомилась Эльза, смахнув со лба непокорную прядку. – У меня есть парочка часиков перед работой. Так что можем с тобой еще позабавиться, ничуть не хуже, чем ночью.
И подкрепила приглашение, улыбнувшись до ушей, поглаживая себя пониже живота.
– У меня сегодня дел невпроворот, – попытался отговориться я, надевая штаны. – К тому же по утрам меня обычно на мясцо не тянет.
Закрыв за собой дверь, я стал спускаться по узенькой лестнице. Малышка Эльза обрушила на меня на прощание шквал площадной брани.
Оказывается, ее каморка располагалась в той же постройке, что и харчевня. При выходе из дома я пересек улицу, где, несмотря на ранний час, многие торговцы разбивали лотки. И хотя я избегал даже смотреть в сторону площади перед городской ратушей – места недавней казни, меня неудержимо тянула туда неведомая сила.
К счастью, изувеченное тело Осселя догадались отвязать и увезти – столб одиноким напоминанием торчал над деревянным помостом. Тело скорее всего увезли на другой берег реки Ай, в Волевейк, туда, где трупы казненных привязывали уже к другим столбам для всеобщего устрашения. Там они и стояли, поедаемые червями. Неизвестно отчего я почувствовал облегчение, но ненадолго – домой я направился в премерзком настроении, радоваться было явно нечему.
И тут внимание мое привлекли многочисленные лавчонки, выстроившиеся на Дамраке [2]2
Дамрак – главная торговая улица Амстердама.
[Закрыть]. Вот уже шестой день я пребывал не у дел, и пустой карман становился не столь уж отдаленной перспективой. Необходимо было что-то предпринять. Поэтому я направился к лавке Эммануэля Охтервельта, согласившегося принять мои картины на комиссию. С той поры как я справлялся у торговца об их судьбе, успело миновать две недели. Тогда ему не удалось продать ни одной, но, может быть, сейчас…
Подвальчики Дамрака, где расположились харчевни, питейные заведения и лавки, невзирая на зверскую арендную плату, были местом, недурно посещаемым, следовательно, дела Охтервельта шли вполне сносно, коль он до сих пор пребывал здесь. Когда я передавал ему картины, перед моим мысленным взором уже громоздились кучи сверкающих золотых дукатов и талеров, я даже позволил себе помечтать о том, что вскоре распрощаюсь с этой каталажкой и заживу художником на вольных хлебах. Однако судьбе угодно было распорядиться по-своему.
Антиквариат Охтервельта, где продавались картины и книги, располагался между пивной и магазинчиком, торговавшим восточными вазами, коврами и экзотической одеждой. Я уже собрался подняться по ступенькам, как дверь лавки отворилась и передо мной показалась Йола, шестнадцатилетняя дочь Охтервельта. Узнав меня, девушка наградила меня улыбкой и осведомилась, как мои дела.
Не успел я ответить, как из глубины лавки донесся голос ее отца:
– А как могут быть дела у Корнелиса Зюйтхофа, доченька? Премерзко, как мне думается, ибо только вчера того, кто принадлежал к числу его закадычных друзей, прикончили при всем честном народе на площади у ратуши. Так ведь?
– О, простите, я этого не знала, – пробормотала явно смущенная Йола, потупив взор и невольно продемонстрировав во всем великолепии свои пушистые темные локоны. – Вы уж простите меня, господин Зюйтхоф!
Взяв Йолу за подбородок, я посмотрел ей в лицо.
– Вам не за что извиняться, Йола. Откуда вам знать об этом?
Сгорбившись, из лавки выбрался на свет дня ее отец.
– Вы неважно выглядите, Зюйтхоф, я бы сказал, даже плохо. Будто всю ночь напролет пропьянствовали, пытаясь утопить в вине горе.
– Примерно так и обстояло дело, – вынужден был признаться я. – Но сегодня – не вчера, и жизнь продолжается! Как идут дела, господин Охтервельт?
Его и без того вытянутое лицо вытянулось еще больше.
– Могло быть и лучше, на самом деле, могло быть куда лучше.
Охтервельт сподобился даже на вымученную улыбку.
– Вы небось пришли что-нибудь купить, сударь? Книгу или картину?
Я покачал головой:
– Нет, всего лишь разузнать, проданы ли уже мои работы.
– Ах вот оно что. – Улыбка вмиг исчезла, и я вновь увидел перед собой угрюмую физиономию. – Увы, похоже, ваши картины никого не интересуют. Может, заберете их, Зюйтхоф? Мой магазин и так битком набит всякой всячиной, и, честно говоря, я не питаю особых надежд на то, что мне удастся продать ваши работы. Может, кто-нибудь из моих коллег окажется удачливее.
Я постарался скрыть охватившее меня разочарование. Надо бы поведать этому Охтервельту о постигших меня бедах, о том, что я потерял работу, мелькнула у меня мысль, но вид торговца явно не располагал плакаться ему в жилетку. Вместо этого я, через силу улыбнувшись, произнес как можно великодушнее:
– Я питаю к вам безграничное доверие, господин Охтервельт. Кто, если не вы, отыщет приличного покупателя моих картин? К тому же у меня сейчас масса времени для занятия живописью, так что меня не затруднит и впредь подкидывать вам картины для продажи.
Охтервельт в ужасе уставился на меня:
– Зюйтхоф, если вы собрались еще что-то намалевать, то, простите великодушно, выбирайте сюжеты, которые по нраву людям! Что-нибудь вроде морских прогулок, к примеру.
– Но ведь на всех трех моих картинах присутствуют корабли!
Взяв меня за рукав, владелец антикварной лавки без единого слова потащил меня в глубь лавки, где в темном углу на полу стояли мои картины. Теперь я понял, почему никто не обращал на них внимания. Две из них представляли собой сценки из жизни Амстердама. Их Охтервельт отставил в сторону и показал три остальных.
– Что вы здесь видите, Зюйтхоф?
– Разумеется, корабль, рыболовное судно, вылавливающее сельдь. Идет разгрузка.
– Ну-ну. А на этой картине?
– Корабль, принадлежащий Ост-Индской компании, покидает амстердамский порт.
– На третьей?
Я мог бы описать ее, даже не взглянув на полотно, в конце концов, я был ее автором.
– Здесь мы видим прогулочную яхту, на которой зажиточные граждане совершают воскресную прогулку по реке Ай.
Убрав картины, Охтервельт вызывающе посмотрел на меня.
– Вам ничего не приходит в голову? – спросил он.
– Ведь на всех изображены корабли, не понимаю, что вам не нравится.
– Вздор! Вам надо изображать корабли, это верно, но не так, как на этих картинах.
– А как?
– Если на вашей картине тот же корабль будет покидать не амстердамский, а иностранный порт, это будет совсем другое дело.
– Какой, например?
Охтервельт снова потащил меня куда-то. На сей раз к книжным полкам у входа в свою лавку. С самодовольной миной возложив руку на одну из полок, он изрек:
– Вот мои самые раскупаемые книги, Зюйтхоф. И это не драмы Вонделя, не стихи Гюйгенса и не исторические романы Хоофта. Угадайте-ка, что же это будут за книги?
– Книги о морских путешествиях?
– Именно так, мой дорогой Зюйтхоф, но что же это за книги! Не сухие отчеты о рыболовных экспедициях, не унылые описания прогулок вдоль берега в окрестностях Амстердама. Книги о приключениях в южных морях и в дальних странах: бури, кораблекрушения, бунты на борту, встречи с представителями диких народов. Дневник Бонтеко или путевые очерки Геррита де Веерса о его поездках на север – вот что нужно людям!
– Да, но я все-таки художник, а не литератор.
– Одно другому не мешает. Взять хотя бы Гербранда Бреро, он был художником, но и как писатель удостоился славы. Умение обращаться с цветом ощущается и в его языке. Но я не призываю вас податься в писатели. Рисуйте себе на здоровье, но пусть ваши корабли будут не в амстердамском порту, а в бушующем море! У побережья Батавии!
– Там я, к сожалению, не бывал.
– Так побывайте! – Охтервельт сделал минутную паузу, словно оценивая значимость сказанного им. И тут же решительно кивнул. – Да, это совсем не плохая идея. Вы ведь молоды! Почувствуйте соль океана на губах! Вдохните свежий морской ветер! Поглядите на мир! Нет лучше школы для художника, чем путешествия, разве не так?
– Непременно обдумаю ваше предложение, – вяло отмахнулся я, все еще не придя в себя от того, какой неожиданный оборот приняла наша беседа. Я входил в лавку полным надежд молодым художником – уж не суждено ли мне покинуть ее кандидатом в моряки?
– Подумайте, подумайте, Зюйтхоф, и избавьте меня от ваших картин. А вот это позвольте вручить вам в подарок.
С этими словами Охтервельт снял с самой верхней полки книгу и подал мне; экземпляр был только что от печатника – благоухал клеем и свежей краской.
– Вот, только вчера отпечатали, я сам теперь издатель. Надеюсь на успех, какой выпал на долю Коммелина, когда он выпустил в свет записки Бонтеко. Пролистайте между делом, может, это подвигнет вас на поиски нового.
Раскрыв книгу, я прочел на титульном листе:
«Дневниковые записи капитана, старшего купца и директора Фредрика Йоганнеса де Гааля о его странствиях в Ост-Индию на службе Объединенной Ост-Индской компании».
Имя автора было хорошо мне знакомо, как, впрочем, и любому жителю Амстердама, да и не только его. Де Гааль дослужился от простого матроса до капитана парусника, принадлежавшего Ост-Индской компании. За заслуги перед компанией он был произведен в старшие купцы и, по сути, стал фактическим руководителем описываемой им торговой экспедиции, будучи наделен командными полномочиями капитана корабля. Де Гааль занимал и пост директора компании, входил в состав так называемых «Семнадцати», или правления директоров, трижды в году собиравшихся на заседание. В настоящее время он, достигнув весьма преклонного возраста, удалился отдел, во всяком случае, официально, поручив их ведение своему сыну Константину.
И хотя я покинул лавочку Охтервельта несолоно хлебавши, настроение мое отчего-то улучшилось. Переплетенный в кожу томик был роскошным подарком. Если уж настанет день, когда я не смогу сводить концы с концами, я спокойно выручу за него сумму, которая позволит мне пережить добрых пару недель.
Придя домой, я смиренно выслушал длинную проповедь вдовы Йессен по поводу моего длительного отсутствия, после чего я улегся в приготовленную постель – по настоянию моей хозяйки, справедливо считавшей, что я все еще не окреп в достаточной степени. Едва моя голова коснулась подушки, как я забылся мертвым сном.
