Текст книги "День рождения"

Автор книги: Яныбай Хамматов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

Да, ему нравилась эта чистая, искренняя девушка, но он верен другой. Он должен быть верен Закие!

– Ты хорошая, красивая, – шептал он, – но у меня есть любимая девушка, ведь ты знаешь…

Лейла отошла от него в темноту, под раскидистую яблоню, и долго стояла там молча, подавляя рыдания, наконец заставила себя успокоиться, вытерла слезы и выпрямилась, гордо подняв голову.

– Ты упрямый, твердый человек… – Слезы опять подступили к горлу, она помолчала, чтобы взять себя в руки. – Прости меня. Если бы ты не сказал, что уходишь на фронт, я бы сдержалась… ничего бы не сказала… Пусть все остается по-прежнему. Я не в обиде на тебя. Скоро уже три года, как мы знаем друг друга. Это немало. Не забывай нас.

– Не забуду.

– Обещаешь?

– Даю слово!

– Пиши мне. Ладно? Будешь писать?

– Буду, Лейла!

– Я тебе сразу пришлю адрес Рашида.

Яркие лучи прожектора время от времени пронизывали черное небо. Их много, они сталкивались в вышине, снова расходились, словно мальчишки пускали солнечные зайчики обломками зеркала. Лейла долго наблюдала тревожную игру прожекторов в небе над притаившимся в затемнении городом. Миннигали подошел к ней и взял ее за руку.

– Мне страшно, – сказала Лейла. – Неужели фашистские самолеты могут долететь до Баку? Ведь не напрасно и эти прожектора, и затемнение… А?

– Баку имеет важное стратегическое значение. Здесь. нефть.

– Почему же ты тогда не хочешь работать на нефтяных промыслах?

Миннигали поправил девушку:

– Я не потому прошусь на фронт, что не хочу работать. Наоборот, я как раз думаю и о Баку, и об Уфе, и обо всех наших городах.

Лейла дотронулась до руки парня, тихо спросила:

– Когда война кончится, приедешь снова в Баку?

– Обязательно! Пока не закончу техникум, институт, не стану инженером-нефтяником, не вернусь в Башкирию.

– А мог бы ты насовсем остаться в Азербайджане?

– Не знаю. – Миннигали задумался. – Насовсем, наверно, не придется… Мне кажется, что я не смогу жить вдали от Башкирии. Родные места всегда перед глазами. Наша река, аул. А какие у нас луга!.. Да что толку говорить об этом – все будет потом, когда кончится война. Сейчас главное – разбить врага. Вот мои планы! – сказал он, и они пошли к трамвайной остановке.

– А у меня, – Лейла тяжело вздохнула, – никаких планов на будущее нет. Думала после десятилетки в медицинский институт поступить… Ничего не вышло. Какая теперь учеба? А потом будет поздно…

– Ты ошибаешься.

– Парням, конечно, проще…

Она показалась Миннигали сразу какой-то совсем взрослой, уже познавшей горести жизни.

Дошли до трамвайной остановки.

– А теперь я тебя провожу немного, – сказал Миннигали.

Лейла не согласилась.

– Я приду попрощаться. – Она повернулась и сразу смешалась с людской толпой в темноте.

II

Старшего брата Миннигали, Тимергали Губайдуллина, раненного в третий раз, направили в полевой госпиталь. Здесь время шло медленно и однообразно.

Тимергали был мрачен. Лишь изредка он отвечал на вопросы бывшего командира роты Петрова, лежавшего с ним в одной палате, и опять погружался в свои невеселыо думы. В его памяти ярко, отчетливо сохранились все детали событий, пережитых им с самого начала войны.

…Двадцать первого июня 1941 года полк, в котором служил Тимергали, расположился лагерем в лесу, в тридцати километрах от границы. На другой день, в воскресенье, на рассвете Тимергали вскочил по тревоге. Ничего не соображая со сна, он выбежал из палатки.

Казалось, что самолеты пролетали над самой головой. Загрохотали взрывы, раздался треск пулеметов.

Палатки рухнули, вспыхнули. Загорелись машины. Заржали и стали рваться стоявшие у коновязи лошади. Бегали, кричали люди. Стонали первые раненые.

Тимергали бросился в штаб, но не успел добежать. Показались «юнкерсы», летевшие ровным строем. Самый первый из них, оторвавшись от остальных, спикировал. Тимергали показалось, что самолет со свастикой на крыле устремился именно на него. Сердце от страха остановилось. Сейчас… сейчас… Прощай, белый свет!.. Взорвалась бомба, за ней другая, третья… Все смешалось…

Несколько раз умерший и воскресший Тимергали повалился на землю. При каждом взрыве бомбы земля сотрясалась, вздымалась черными фонтанами, взлетали камни и дождем сыпались вниз. Дымом заволокло небо, закрыло солнце. Запахло паленым, гарью.

Когда «юнкерсы» ушли, Тимергали поднял голову. Палатки уже догорали. Бросились в глаза поваленные, вывороченные с корнем, разбитые в щепки деревья. Среди воронок и ям лежали изуродованные автомашины, подводы, пушки. Рядом с убитыми лошадьми лежали трупы людей. От этой полной ужаса картины Тимергали пришел в себя. Люди… Где же люди?

Он испугался, что остался совсем один.

«Неужели всех перебили? Неужели не осталось живых? – лихорадочно вертелось в уме. – Этого не может быть!» Он опять услышал стоны раненых, затем голоса людей в кустах неподалеку. Нет, он не одинок!

Из кустарника на Тимергали вышел командир роты Петров и с ним несколько красноармейцев в перепачканных землей гимнастерках. Тимергали глянул на себя – он тоже был в земле.

Петров выяснял потери, искал замполита. Но замполита не было в живых.

Когда собрали весь народ, оказалось, что в наличии меньше половины роты. Из командиров взводов погибли двое, один был тяжело ранен. Недосчитывались во взводах командиров отделений.

Большие потери, гибель товарищей произвели гнетущее впечатление. Красноармейцы пали духом.

В стороне границы усиливалась пулеметная и винтовочная стрельба, там шел бой…

Ротный командир старался не терять даром ни минуты. Он приказал грузить раненых на уцелевшие подводы, а для убитых вырыть братскую могилу.

Выдержка командира роты, его уверенность и распорядительность несколько успокоили людей, пробудили веру и надежду.

Удивленный тем, что сам он не был ни убит, ни ранен, Тимергали чувствовал даже какую-то вину перед погибшими товарищами, а в душе его рождалась и росла ненависть к заклятому врагу.

Фашистские самолеты делали еще один заход на бомбометание. Скрежещущий, металлический гул нарастал, приближался. Бомбардировщики несли страшный груз… Сейчас начнут рваться, сотрясая землю, бомбы. Будут новые смерти, новые жертвы.

Тимергали, охваченный ненавистью, с бессильной злостью следил за полетом «юнкерсов»; он уже не чувствовал того страха, который пережил в первый раз.

«Как нагло летят, проклятые! Зенитки бы сюда!»

Командир, словно угадав мысли Тимергали, приказал:

– Не разбегаться! Ложись! В воронки! Огонь по черным воронам!

Красноармейцы открыли огонь. Звуки выстрелов терялись в жутком грохоте, с которым летели эти страшные птицы с сизым брюхом.

После налета хоронили погибших в наскоро вырытой братской могиле. Командир роты подошел к свеже насыпанному холму и обратился с речью к подавленным тягостной картиной бойцам. Не было слов утешения, да и не могло быть. От имени живых Петров поклялся отомстить врагу за павших товарищей.

Уцелела единственная подвода, где сидели и лежали тяжелораненые. Никто не имел даже приблизительного представления о сложившейся обстановке. В это время прискакал связной из штаба.

Петров пробежал глазами сообщение и вдруг закричал:

– Товарищи красноармейцы! Красноармейцы! Бой на границе продолжается! Отправляем раненых в тыл, сами идем на помощь к пограничникам. Наша задача – держать оборону до подхода основных сил.

Бойцы во главе с командиром роты маршем двинулись к заставе.

Но недолго они шли вперед. Их догнал тот же самый связной и вручил Петрову новый приказ. Об отступлении. Командир роты был удивлен.

– Немцы окружают, – пояснил связной.

Вскоре показались немецкие танки. Они шли широким строем, сминая все на ходу.

Стрельба была слышна уже глубоко в тылу. Только теперь командир роты осознал обстановку до конца и понял, что нет смысла двигаться к границе, что надо отступать согласно приказу.

Они отступали две недели. К ним присоединялись остатки разбитых частей, и это усугубляло панику и беспорядок. Иногда за сутки проходили по шестьдесят – семьдесят километров.

Враг не давал остановиться и перегруппироваться, авиация преследовала остатки наших разбитых частей, накрывала массированными бомбардировками. Красноармейцы при налетах разбегались, залегали вдоль дорог в лесу, укрывались, а как только «юнкерсы», сбросив смертоносный груз, улетали, снова собирались и продолжали идти на восток. Не успеет одна группа самолетов скрыться из глаз, как приближается другая, третья… Колонна каждый раз распадалась, прижималась к земле, снова собиралась, приходила в движение, снова рассыпалась и редела.

Тимергали осунулся, глаза ввалились, лицо почернело. Вдобавок он был легко ранен осколком в мякоть правой руки выше локтя.

Силы убывали с каждым шагом. Винтовка, граната на поясе, скатка через плечо – все казалось вдвое тяжелее.

Меньше становилось знакомых солдат. Рота таяла на глазах. Вскоре от нее ругалось только двое: Тимергали и командир роты старшин лейтенант Петров.

Они и не заметили сами, как сильно сдружились. Пополам делили скудную еду, ночи проводили в одном окопе. Это была дружба двух солдат, дружба настоящая, родившаяся в пору тяжелых испытаний.

Колонна поднималась в гору. В низине показался небольшой город. Тимергали обрадовался: затеплилась надежда, что теперь кончатся их мучения, там они закрепятся, отдохнут и сумеют дать отпор чужеземным захватчикам. Но надежды не оправдались.

В городе стояли немецкие части. Пришлось его обходить стороной.

Целый день шли топким болотом. Даже маленькие дороги были забиты фашистами. А по шоссе с победным грохотом перли колонны немецких танков. Проносились автомобили и мотоциклы.

Впереди все время слышались взрывы снарядов. Значит, немцы продвигаются в глубь страны, на восток.

Тимергали тащился в толпе таких же обессиленных людей, прижав раненую руку к груди, время от времени останавливаясь, чтобы подождать отставшего командира роты. Болела рука, от невыносимой усталости ныло все тело. Накипала злость: сколько будет продолжаться это позорное отступление?! Когда же будет дан отпор наглому врагу?!

Петров старался как-то развеять мрачное настроение.

– Рука болит?

– Немного.

На Петрова было тяжело смотреть. Он страшно исхудал, на лице остались только глаза, но в глазах горела неукротимая решимость вырваться из кольца, вернуться в бой.

– Может, я чем помогу? Давай гранаты понесу.

– Не надо, я сам, – сказал Тимергали.

– Молодец! – Петров тяжело дышал. Он поправил мешок за плечами. – По правде говоря, я тоже не могу похвастаться своим состоянием. Стер ноги. Почему-то зябну… И дрожь во всем теле.

– Наверно, от голода.

– Может быть… – Хромавший на одну ногу, Петров засмеялся через силу.

Чтобы не попасть в окружение, колонна отступавших красноармейцев не останавливалась даже на ночь. Люди спали на ходу.

Тимергали тоже не выдержал и задремал под равномерный шум многочисленных ног. Он наталкивался на передних, просыпался и снова задремывал, ему даже снился сон, хоть сквозь дремоту чувствовалось течение людей, увлекавшее его все дальше на восток.

Во сне Тимергали оказался дома. Вон Тагзима… Она стоит одна на углу, где их проулок выходит на главную улицу аула.

Она печальна. Круглое белое лицо чем-то обеспокоено, глаза уставились в одну точку, волосы рассыпались, нос какой-то приплюснутый… Что с ней случилось?

Тимергали хотел было пропеть ей частушку про Афаззу с приплюснутым посом, которую сочинили в ауле давным-давно, но побоялся, что Тагзима обидится.

«Ну что ты надулась?» – «Не надулась я», – сказала Тагзима. «Почему ты здесь стоишь?» – «Тебя жду. Что же ты не пришел вчера?» – «Занят был». – «Ты знаешь, я тоскую по тебе». – «Знаю, дорогая…» – «Нет чтобы сообщить что-нибудь о себе!» – «Не хотел, чтобы другие узнали о наших с тобой отношениях». – «Стыдишься? Да, я разведенная!» – «Не за себя боюсь. Начнут про тебя всякие сплетни распускать. Я этого не хотел, понимаешь?» Тимергали сжал руки Тагзпмы в своих ладонях: «Айда в клуб…» – «Не хочу». – «Почему?» – «Постоим здесь вдвоем. Нагляжусь на тебя. Придется снова увидеть тебя пли нет…» – «Постоим…» – «Говорят, у тебя есть другая… Правда это?» – «Пустые слова», – сказал Тимергали. «И никого не имел?» – «Нет». – «И никому не обещал, что женишься?» – «Нет-нет! Я никого, кроме тебя, не любил и любить не буду! Ты моя единственная радость, надежда, счастье… Слышишь?» – «Слышу», – сказала тихо Тагзима. «Кто тебе наговорил про меня?» – «Люди». – «Если ты любишь меня, не верь никому! Верь своему сердцу…»

Тагзима ничего не ответила и обвила его шею мягкими руками. Счастливо улыбаясь, она гладит его по спине, ласкает, целует… Нежно дотрагиваясь губами до его ушей, шепчет, шепчет: «Дорогой, любимый мой… Единственный мой, любовь моя… Нет на свете никого счастливее меня… Обними меня… Крепко-крепко обними… Как тогда под стогом…»

Но кто-то постоянно мешает им, кричит, старается вырвать его из объятий женщины…

Э-э-эх! – Тимергали упал в воронку, зашиб раненую руку и окончательно пришел в себя.

Петров помог ему подняться:

– Кости целы?

– Кажется, целы.

– Я тебя потянул в сторону, но не осилил. Чуть с тобой вместе не свалился.

– Кажется, заснул на ходу, ничего не видел и не слышал, – ответил Тимергали, все еще находясь под впечатлением чудесного сна. – Знаешь, видел что-то совсем другое. Совсем… Будто дома, родные лица…

Тимергали опять шел вместе со всеми, но в ушах его звучал голос Тагзимы, и он старался подольше сохранить его.

Что она сейчас делает? Какое это счастье быть рядом с любимой, держать ее в объятиях! Спасибо, Тагзима! 5а все, за все спасибо!

Когда на земле мир, человек и не догадывается до конца об истинной цене жизни. Что имеем – не храним, потерявши – плачем… Ничего вернуть нельзя, невозможно. Хоть бы на короткое время унестись в счастливые дни, когда не было всех этих ужасов, бед, которые из-за проклятых фашистов свалились на голову.

Если бы хоть на день!.. Тогда бы Тимергали знал, как надо жить! Но это невозможно… Остается только мечтать…

Тимергали застонал.

– Тебе плохо? – Петров дотронулся до раненой руки Тимергали.

– Нет. Я просто забылся, товарищ командир… – Тимергали перекинул винтовку с одного плеча на другое.

Приближался рассвет. Горизонт стал голубым, возвышенности начали выделяться из темноты. Петров застегнул ворот гимнастерки, на котором блестели три кубика.

– Все забываю тебя спросить: ты из какого района Башкирии? – сказал он, вспомнив что-то.

– Из Миякинского.

– А, знаю! Рядом с Алынеевским районом… Раевку знаешь? Я несколько раз бывал. Там у меня сестра родная живет. Я ведь из Оренбурга. Родители и сейчас там. Думал нынче вернуться туда, жениться. Не вышло. Ты ведь тоже не женат?

Тимергали покачал головой:

– Нет.

– А девушка есть?

– Есть…

Огромным красным шаром взошло солнце.

Вышли на поляну, сожженную до черной земли. Чаще стали попадаться превращенные в металлолом машины, пушки, сгоревшие танки, россыпи стреляных гильз, трупы людей, туши лошадей со вздутыми животами.

От головешек, валявшихся на земле, еще шел жидкий серый дымок. Утренний воздух был пропитан запахами бензина, недавних пожарищ. В этих местах совсем недавно проходил жестокий бой…

На западном склоне холма отряд остановился. Голодные, давно не знавшие нормального сна, смертельно уставшие люди засыпали, сидя или лежа прямо на земле. Но какой сон на фронте! Часа за полтора Петров просыпался несколько раз – сквозь сон он все слышал и видел. Вдруг старший лейтенант растолкал Тимергали:

– Вставай!

– Уходим?

– Нет.

– Зачем разбудил?

– Там, – Петров кивнул на голову колонны, – что-то произошло. Не слышишь?

– Нет.

– Надо выяснить, – сказал Петров.

Забылись усталость, боль, голод. Все зашевелились, оглядываясь, чего-то ждали.

– Что такое? В чем дело?

– Не знаю.

– Почему все шумят?

– Не знаю.

По цепи докатился приказ:

– Коммунисты, командиры батальонов, рот и взводов к комиссару!..

Петров снял со спины мешок, передал Тимергали:

– От меня не отрывайся, земляк. Жди здесь, – сказал он и, прихрамывая, побежал вперед, вместе с другими командирами спустился в овраг к подводе, стоявшей под крутым обрывом.

На подводе полусидел тяжело раненный батальонный комиссар. На бинтах запеклась кровь. Густые черные кудри упали на широкий бледный лоб. Комиссар хотел заговорить, но не смог – вырвались отдельные, едва слышные слова. Он знаком попросил, чтобы его подняли повыше. Два санитара посадили его. Он старался не стонать, лишь морщился от боли. Наконец заговорил:

– Товарищи!.. – Комиссар тяжело дышал, боль исказила его лицо. Помолчав немного, продолжил: – Товарищи, каждому из вас известно: мы окружены, находимся в исключительно тяжелых условиях… Как бы то ни было, мы подошли к линии фронта. Там – наша армия. Задача – прорвать окружение врага и присоединиться к своим!.. От каждого политработника, от каждого бойца потребуется– беспримерный Героизм. В эту ответственную минуту надо собрать последние силы, использовать все возможности… – Комиссар говорил с большим трудом, речь его часто прерывалась. – За время нашего отступления бойцы устали, истощены… Плохо с оружием… Но мы, большевики, закалены в трудностях и не поддадимся им!.. Еще раз предупреждаю: какое бы сопротивление мы ни встретили, мы должны с боем прорваться через передовую… Смерть или победа! Третьего не дано. Бойцам разъясните… Самое главное – железная дисциплина!.. Кто не подчинится приказу – наш враг!.. Паникеров и трусов расстреливать на месте!.. – Комиссар еще что-то сказал, но ветер унес его ослабевший голос.

Все разошлись готовить людей к прорыву.

Петров тоже собрал своих людей и рассказал о положении и о задаче в предстоящем бою.

Надоедливо жаркий день тянулся невыносимо долго.

Петров, свернувшись, лежал возле Тимергали. Они ждали боя. «Кто погибнет в этом бою? Кто останется жив? – думал Тимергали. – Да и останутся ли живые? Нет, об этом нельзя… Удастся ли прорвать окружение? Далеко ли до своих? Молодец комиссар! В каком тяжелом состоянии, а нашел силы собрать командиров и поговорить с ними. Сильный, волевой человек! Израненный, на краю смерти, а чувствует свою ответственность за всех. Вот с кого надо брать пример!..»

Бой начался в темноте.

Ползком, стараясь не издать ни малейшего звука, окруженцы подобрались к немецким окопам. Сразу же завязался рукопашный бой. Немцы были ошеломлены ночным нападением, и красноармейцам удалось захватить несколько пушек, укрытых в низине, много винтовок и автоматов. Однако вскоре враги опомнились. Заработали их пулеметы, повернутые в тыл, засвистели пули над головами атакующих. В черном небе зажглись и повисли осветительные ракеты немцев.

Бой разгорался.

С трудом угадывали, где свои, где вражеские солдаты, – все смешалось в темноте, прорезываемой светом ракет.

Рвались гранаты, вспыхивала и прекращалась перестрелка. Потом снова взрывы гранат, стрельба. Хоть и медленно, но красноармейцы шли вперед.

Тимергали ни на шаг не отставал от Петрова. Они продвигались вперед короткими перебежками, ориентируясь в темноте на стрельбу, взрывы, пулеметные вспышки, взвивающиеся осветительные ракеты.

Петров вооружился сразу двумя автоматами, которые добыл во время боя в немецком окопе.

Неподалеку от бывшей школы стояла подвода, на которой они днем видели раненого комиссара. Убитая лошадь лежала в оглоблях.

– Губайдуллин, осмотри, может, комиссар здесь, – приказал Петров.

– Есть!

Тимергали, веяв с собой трех красноармейцев, стал обыскивать местность, приглядываясь к убитым. Но комиссара не было.

Вдруг он услышал стон и пошел в темноту на голос. У раненого были перевязаны руки и ноги.

– Жив! – крикнул Тимергали в темноту Петрову.

– Понесем.

Бойцы положили потерявшего сознание комиссара на шинель.

Тимергали чувствовал головокружение, ноги его ослабли, в глазах потемнело. Собрав последние силы, он взялся за полу шинели, на которой лежал комиссар.

– Вчетвером поднимем, беритесь! – приказал Петров.

С тяжелой ношей на руках бойцы пошли вперед.

Бой шел уже за поселком, на его восточной окраине, я постепенно удалялся. «Кажется, наши прорвали окружение», – решил Тимергали.

– Скорее! Нельзя отставать! Скорее!

Высокий парень все время спотыкался, едва шагал и чуть пе со слезами ныл':

– Торопи не торопи, кончено. Мы пропали.

Тимергали боялся, что это нытье подействует на остальных, и сердито одернул его:

– «Торопи не торопи, кончено. Мы пропали!»

– Держи не держи, все кончено! Теперь мы отстанем от своих.

– Без паники, слышишь, а то…

Долговязый красноармеец злобно огрызнулся:

– А что ты мне сделаешь?

– Заткнись ты! – не выдержали наконец его товарищи, и он умолк.

Теперь шли молча.

Комиссар, лежавший на шинели вместо носилок, стонал, когда приходил в себя, просил воды. Но воды не было.

Тимергали боялся, что они не смогут догнать своих и уйти через прорыв за линию фронта.

Тишина, установившаяся после схватки, казалась настороженной. Доносились редкие винтовочные выстрелы, и опять все затихало.

Вдруг впереди одновременно взлетели четыре ракеты и сразу заработали пулеметы.

Они бросились на землю. Тимергали и два молоденьких солдата, прижимаясь к земле, поволокли потерявшего сознание комиссара в сторону, под прикрытие какого-то бугра. Они не могли открыть ответный огонь, потому что трудно было сориентироваться, откуда ведется стрельба по ним.

Комиссар пришел в себя и сказал:

– Уходите… Оставьте меня…

– Умирать так вместе, – возразил Тимергали.

Но комиссар ничего не ответил – он снова потерял сознание.

Замолкли вражеские пулеметы, значит, немцы стреляли наобум. У Тимергали опять затеплилась надежда па спасение.

Поползли дальше, Но когда темнота рассеялась, они заметили, что следом за ними двигается немецкий отряд. Как голодные волки, фашисты осматривали, обнюхивали каждую ямку, каждое поваленное дерево, бросали взгляды па ветви деревьев. Силы были неравные. Тимергали видел неизбежно приближавшуюся беду. Он велел молодому бойцу нести комиссара, а сам с другим решил преградить дорогу врагу.

Красноармеец взвалил комиссара на плечи, но ноша была ему не по силам.

– Не могу, – сказал он и опустил комиссара на землю.

– Собери все силы. Мы обязаны сохранить жизнь комиссару. Иди! – приказал Тимергали.

Боец действительно выглядел очень ослабевшим – еле держался на ногах. Шатаясь от усталости и голода, он снова взвалил себе на плечи раненого комиссара, но сдвинуться с места не смог, качнулся и упал сам.

«Конец! Ничего не остается, как умереть в бою. Последние три патрона нам, остальные – фашистам…» – подумал Тимергали и, укрыв комиссара в воронке, отполз в сторону, махнул рукой товарищу:

– Ползи к обрыву!

Постепенно становилось светлее. Проснувшийся ветер шуршал в кустах.

Фашисты осторожно шли с автоматами наперевес. Они почему-то медлили. Как бы испытывая терпение Тимергали, остановились. Затем по команде офицера направились в сторону укрывшихся советских бойцов.

Тимергали лежал, уставясь в одну точку. Вдруг глаза его сами собой закрылись – все страхи исчезли, рассеялись, забылись. Стало хорошо. Только что-то мешает, не дает по-настоящему уснуть. Что же это?

Минутный сон показался долгим как ночь. Его пробудил шорох листвы; он открыл глаза, не раздумывая, взял на мушку фашиста, шедшего первым, и выстрелил. Фашист упал. Остальные с криками залегли.

Тимергали тут же переметнулся, отполз и спрятался за пень. На то место, где он только что лежал, обрушился шквал огня.

– Рус, сдавайся!

Молодой красноармеец выстрелил из карабина. Фашисты перенесли огонь на него. Парень закричал и замолк.

Тимергали остался один. Он старался не тратить понапрасну считанные патроны, стрелял редко и только прицельно, а сам постепенно отползал в ту сторону, где должен был находиться комиссар. «Комиссару нельзя попадать в руки врагов», – думал он, и эта мысль давала ему силы двигаться.

И вдруг фашисты, которые только что били в его сторону автоматными очередями, бросились удирать. Тимергали ничего не мог понять, пока не показался отряд красноармейцев, впереди которых бежал Петров. Тимергали не верил своим глазам. Сон это или явь?

– Где комиссар? – крикнул подбежавший Петров.

– Комиссар там, в укрытии. – Тимергали показал на воронку и, обессиленный, опустился на землю.

Тимергали, чудом оказавшись среди своих, преданными глазами смотрел на Петрова, который вырвал его и комиссара из когтей смерти.

Петров лежал на траве и дымил папиросой. Тимергали протянул ему половину своего куска хлеба:

– На, ешь.

– Не надо. Спасибо… – Петров очень удивился, увидев хлеб.

– Бери, товарищ командир, у меня еще есть, смотри! Кто-то из красноармейцев, глотая слюну, поглядел на хлеб и прошептал:

– Раз сам дает…

Но Петров перебил его:

– Хватит!

Тогда Тимергали разделил весь хлеб на маленькие кусочки и раздал товарищам. От этого ему стало легче, и он впервые за последнее время улыбнулся.

– Где ты хлеба набрал?

– В немецком окопе!

– Комиссара накормили?

– Ему нельзя. Санинструктор не велел.

– Как он себя чувствует?

– По-прежнему.

– Лекарства бы! Без этого он не выдюжит.

– Какие сейчас лекарства? Кругом немцы. Единственный выход – скорее выйти к своим, – сказал Петров.

– Фронт далеко?

Петров передал недокуренную папиросу сидевшему рядом бойцу, пожал плечами:

– Вчера был здесь. Сейчас не знаю. Что скажет разведка…

Замолчали. Папироса пошла по кругу.

Санинструктор набрал в легкие как можно больше дыма и долго не выпускал:

– А-а-ах, хорошо!

Тимергали никогда в жизни даже не пробовал курить и удивился:

– Чего хорошего в дыме?

Санинструктор закрыл глаза и покачал головой:

– Что может быть лучше доброй папиросы! Табак заменяет все. Скучно жить без него. Тоскливо на душе, а затянешься разок – так хорошо!

На усталых лицах красноармейцев появились улыбки. Видно, они были согласны с мнением санинструктора.

– Не болтай, – сказал Тимергали.

– Не веришь? Значит, ты еще ничего на свете не видел.

Бойцы захохотали:

– Во дает!

Санинструктор сказал, обращаясь уже ко всем:

– Если не верите, приезжайте после войны ко мне в Сызрань.

– А чего мы там не видели?

– А моего соседа, деда Петю. Самый заядлый что ни на есть курильщик. У нас про него говорят, что в гражданскую войну он свою жену на щепотку табаку променял.

– Ой, врешь! Быть не может!

– Ей-богу! – Санинструктор перекрестился.

– Он что же, все с той женой живет, которую на табак менял? – спросил Тимергали.

– Нет, сейчас другая, молодая…

С наступлением темноты была дана команда трогаться в путь.

То и дело вступая в мелкие стычки с врагом, советские бойцы наконец пробились через линию фронта и присоединились к своим.

III

Все попытки попасть на фронт закончились для Миннигали тем, что его направили в Бакинское пехотное училище. Сначала он расстроился, так как хотел сразу же бить врага, но потом, когда узнал, что курсы ускоренные и продлятся всего три месяца, успокоился.

Училище располагалось на окраине города, на берегу Каспийского моря. Ворота училища выходили на улицу Алекберова, в сторону гор Салаханы. При училище был гараж для грузовых машин и конюшни. Двор широкий, пустой – это плац. Миннигали жил на первом этаже.

Он сразу же облазил все уголки трехэтажной каменной казармы, всюду заглянул, все осмотрел. Среди множества незнакомых, но таких одинаковых, друг на друга похожих парней он нашел парня, которого раньше видел. Они вместе выступали в самодеятельном концерте в клубе нефтяников. Миннигали подошел к парню и спросил:

– Ты из Баку?

– Из Баку.

– Не с тринадцатого промысла?

– Оттуда.

– Мамедов Азиз?

– Да, – На смуглом черноусом и чернобровом лице высокого худого парня отразилось немое удивление. – Откуда ты меня знаешь?

– Вспомни, – сказал Миннигали, пристально глядя на недоумевавшего парня.

Ребята, стоявшие у открытого окна, заинтересовались и подошли к ним.

– Не помнишь?

Азиз покачал головой:

– Нет.

– Плясал в клубе нефтяников на концерте художественной самодеятельности?

– Плясал, – сказал Азиз, еще. более удивляясь,

– А я там на гармошке играл.

Лицо Азиза просияло.

– Точно! – Он потряс Миннигали за плечо. – Ну и память у тебя! – Потом повернулся к товарищам: – Знакомьтесь, этот джигит с Урала.

– С Урала? Из какой области? – спросил парень с русыми волосами.

– Из Башкирии.

– Так мы, оказывается, почти земляки! – Обрадованный парень пожал руку Миннигали. – Я из Перми… Николай Соловьев.

Встреча с парнем из соседней области для Миннигали тоже была радостью. Ведь земляк есть земляк.

Интересно устроена жизнь. Пока живешь у себя на родине, не дорожишь односельчанами, даже близким соседом, живущим за твоим забором, а на дальней стороне человек из соседней области кажется родным.

Познакомился Миннигали и с остальными ребятами.

– Я с Украины, Микола Пономаренко, – сказал один.

– Я из Еревана… – представился другой.

Отныне им суждено было вместе учиться, жить, а потом вместе уйти на фронт. Они, ребята разных национальностей, составляли теперь один взвод.

Долго еще оживленно болтали они обо всем на свете. Но больше, конечно, говорили о делах на фронте.

Немцы все дальше продвигались по советской земле, перешли Днепр в районе Каховки, отрезали Крым.

После отбоя Миннигали не мог уснуть. Не мог он примириться с тем, что Красная Армия отступает. С самого начала войны не было вестей от Тимергали. При мысли о нем больно щемило сердце. Давно в руках врага те места, где служил брат. Может быть, он погиб? Может, остался в тылу врага с частями, отрезанными от армии?.. Миннигали был уверен, что брат живым не сдастся в плен врагу, если попадет в окружение – вырвется хотя бы ценою жизни… «Хорошо бы воевать вместе с Тимергали! – мечтал Миннигали. – Закончу пехотное училище, попрошусь в его часть. Только чтобы он был жив и пришло известие, что он на нашей стороне…»

Сквозь сон что-то промычал Мамедов н поднял голову. То ли жесткая постель на нарах, то ли тяжелый сон не давали ему покоя. Он поближе подвинулся к свернувшемуся калачиком Николаю Соловьеву. На верхнем, втором, этаже нар тоже кто-то вертелся, скрипел зубами, бормотал во сне.

Но вскоре опять стало тихо.

Недолго тянулась короткая летняя ночь. Окна стали из черных серыми. Теперь уже можно было ясно различить лица спящих на двухъярусных нарах товарищей. Они такие смешные, когда спят. Как дети. И не скажешь, что это семнадцати-восемнадцатилетние ребята… Ведь через несколько дней наденут военную форму, примут присягу, будут учиться, а через три месяца выпуск… Неужели Миннигали тоже со стороны кажется таким же молоденьким?

Со двора, примыкавшего к училищу, донесся крик петуха. К нему присоединился второй, третий. Вскоре все петухи в соседних дворах хором возвестили о том, что наступило утро.

Петухи напомнили Миннигали о далекой родной земле Уршакбаш-Карамалы. Он представил себе утро в ауле. Вот из-за зубчатых вершин Карамалинских гор поднимается солнце. Розовый горизонт весь лучится. Сверкают росинки на траве и на листьях деревьев, отражая эти лучи. Над рекой Уршакбаш, в ивняках по ее берегам поднимается белый туман…