Текст книги "День рождения"

Автор книги: Яныбай Хамматов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Парень делал вид, что не замечает ее. Как-то, неся на больших вилах сено к стогу, он крикнул женщинам:

– Не подберет ли кто-нибудь сено за мной?

Женщины, ворошившие сено в рядах, переглянулись между собой и сказали Тагзиме:

– Иди помоги.

Тагзима потуже повязала белый с цветочками платок на голове, стряхнула с платья сенную труху и с граблями на плече направилась к Тимергали. Женщины проводили ее любопытными взглядами и, конечно, тотчас же начали судачить о ней.

Тагзима уже давно привыкла ко всяким пересудам.

«Нашлась им пища для сплетен, – думала она. – Опять будут все косточки перемывать. Ну и пускай! Наплевать! Язык без костей, пусть болтают». Она, как всегда, сразу принялась за работу. Надо было собирать осыпавшееся сено, подкладывать его, помогая копнильщику.

Приятно было смотреть на ее ловкие, быстрые движения – она умела все делать тщательно и красиво. Тимергали невольно залюбовался ею. «Разве можно принижать женщину только из-за того, что она разведенная? – думал он. – Если разобраться, то сплетни, которые про нее распускают, – это все неправда! Тагзима – честная и порядочная женщина. Чем она хуже любой девушки или замужней? Разве она виновата, что так неудачно сложилась ее жизнь?»

Тагзима и не заметила, увлекшись работой, что полностью завладела вниманием парня.

– Ты, наверно, на меня сердишься? – тихо спросил Тимергали, набирая огромный навильник пышного упругого сена.

Тагзима не сразу поняла, о чем он хочет сказать, и посмотрела на него удивленным взглядом больших черемуховых глаз:

– За что?

– За мою дурость. Помнишь? Весной…

– Вон ты про что?! – улыбнулась Тагзима. – Я уже и забыла…

– Не сердись, ладно?

Тагзима лукаво взглянула на Тимергали из-под черных бровей и улыбнулась:

– На кого-нибудь, может, и сердилась бы, а на тебя – нет.

Теперь мысли о Тагзиме не покидали парня. Его волновало ее присутствие, тянуло к ней. А все остальное будто отдалилось куда-то, исчезло. Что произошло?

Женщины, вороша сено, ушли далеко, на другой конец луга, ближе к реке. Тагзима и Тимергали остались одни.

Работа спорилась в руках Тагзимы. Тимергали не мог спокойно смотреть на ее милое, загоревшее на солнце лицо, немного припухшие, красные, как спелые ягоды, губы, на подрагивающую под платьем упругую грудь. Он закинул большой навильник сена на верхушку стога и, бросив вилы, внезапно подошел к молодой женщине и так же, как тогда, весной, притянул ее к себе и начал горячо и неумело целовать.

– Отпусти! Нехорошо, люди увидят. Отпусти, прошу тебя! – умоляла Тагзима, вырываясь из крепких объятий парня.

– Я люблю тебя. Очень люблю, – шептал Тимергали.

– Не надо, милый! – голос Тагзимы дрожал. – Я замужем была… Мы же с тобой об этом говорили!

– Мне все равно, ведь я тебя люблю, – говорил Тимергали, все более распаляясь.

– Тебе кажется…

– Люблю!

Тагзима уткнулась лицом в широкую, сильную грудь парня. Она слышала удары его сердца, ей было хорошо, но, как и тогда, испугавшись самой себя, она вырвалась из его рук и отбежала от стога.

– Хоть бы никто не увидел! – сказала она, поправляя съехавший на шею платок. – Осудят люди, проходу не дадут.

Тимергали стоял возле недоконченного стога. Он тоже посмотрел по сторонам, поднял вилы с земли. Но теперь работа почему-то не ладилась. Когда волнение немного улеглось, он сказал:

– Я люблю тебя всем сердцем, Тагзима. Верь мне.

– А-а… Рассказывай! – Тагзима махнула рукой. – Все мужчины так говорят, когда им надо. А потом смеются, хвастаются, издеваются.

– Разве я похож на такого? – Тимергали обиделся.

– Не знаю.

– Выходи за меня. Оставлю тебя у отца с матерью.

– Найди ровню себе. Со мной тебе счастья не будет.

– Значит, не любишь…

– Я-то люблю, да не в любви дело.

– А в чем дело? – Тимергали загорелся. – Сегодня же скажу отцу!

– Не смеши людей, – сказала Тагзима строго.

– Я не нравлюсь тебе?

– Нравишься или нет, какое это имеет значение? – Таг-зима подумала немного, а потом опять оборвала: – Не надо! И не говори о женитьбе. Я не имею права связывать тебя.

– Боишься?

– Нечего мне бояться. Я свободная женщина.

– Почему же тогда?

«Тебя жалею. Такому джигиту, как ты, молодому, красивому, здоровому, разве не найдется подходящая девушка?» – хотела сказать Тагзима, но промолчала.

Они опять долго работали молча. Когда закончили стог и надо было переходить на другое место, Тимергали сказал печально:

– Значит, так тому и быть. Завтра я уезжаю…

– Куда?

– В армию.

Тагзима шла впереди с граблями за плечами. Она вздрогнула и остановилась:

– В армию-ю?

Тимергали вытащил из кармана повестку, расправил ее на ладони:

– Вот. Завтра в пять я должен быть в райвоенкомате,

– А отец с матерью знают? – тихо спросила Тагзима,

– Нет еще.

– Почему же ты им не скажешь?

– Зачем раньше времени говорить? Так все спокойно работают. И я помог немного.

Тагзима долго смотрела себе под ноги, не поднимая головы, потом тихо сказала:

– Приходи сегодня ночью. Я буду ждать в ивняке. – И быстро пошла к женщинам, собиравшим сено.

После вечернего чая одни пошли спать, другие уселись вокруг костра и завели бесконечную беседу.

Тимергали и Тагзима незаметно отошли от костров, от шалашей и встретились в ивняке, у ближней к лесу копны…

Только перед рассветом Тагзима уснула.

Тимергали, не выпускавший ее из своих объятий, тоже закрыл глаза, но не мог уснуть, потому что ни на минуту не забывал, что завтра, да нет, не завтра, уже сегодня дол* жен будет расстаться и с любимой, и с отцом, и с матерью, и с братишкой, и с этим лугом, над которым поднимается дивный аромат скошенных трав, и даже с этой птицей, которая так и будет все лето просыпаться в этих кустах, чтобы встречать песней новую зарю.

Небо на востоке быстро светлело. Пора было уходить. Он склонился над Тагзимой. Разметавшиеся волосы покрывали нежное лицо спящей женщины.

– Проснись, – сказал он ласково, – я ухожу…

Тагзима вздрогнула от испуга и проснулась, увидев склоненное над нею лицо парня, успокоилась, счастливо улыбнулась, прижалась к Тимергали:

– Родной мой!..

XX

Проводив старшего брата в армию, Миннигали недолго работал на сенокосе. В середине недели он прибежал домой и радостно заявил матери:

– Эсей, завтра утром я уезжаю в Баку!

Малика делала затируху в деревянной чашке, руки у нее опустились.

– Тебе же всего шестнадцать лет! – сказала мать.

– Председатель Совета Муса-агай дал справку, что мне восемнадцать! – МиннигалиМиннигали гордо вытащил из кармана справку и положил ее на стол: – Вот!.

А Сахипгарей согласился?

– Если бы он не согласился, Муса-агай не дал бы справку. Теперь я не с двадцать третьего, а с тысяча девятьсот двадцать первого года!

– Разве можно так делать?

– Стране нужны нефтяники, эсей. Неужели ты этого не понимаешь?

– Понимаю, да… – У матери подступил к горлу комок. – А отец знает, что ты уезжаешь?

– Знает.,

Мать стала задумчивой, взгляд ее был печальным.

– И надолго ты туда?

– На три года.

– Три года – это так много! – Мать кончиком платка вытерла слезы на глазах. – Как мы будем жить одни? Ты бы хоть дождался, когда Тимергали отслужит в армии!

– До этого я и сам успею приехать. Подучусь нефтяному делу – и приеду. Без этого нельзя в Башкирии нефтяную промышленность развивать.

Послышались шаги отца. Как только оп переступил порог, мать не выдержала и горько заплакала:

– Неужели нам суждено остаться вдвоем в этом доме?

Хабибулла рассердился:

– Ну что ты разревелась, мать? Твои сыновья в люди хотят выйти, не будем им мешать!

– Что же теперь делать, отец? – Малика еще сильнее заплакала. – Жалко ведь!

– «Жалко, жалко»! – передразнил Хабибулла жену. – Нельзя же их все время держать возле своей юбки. Ну ладно, хватит, хватит.

– Тебе хватит, а мне горе.

– Какое еще горе? – Хабибулла нахмурился: – Не на тот же свет провожаешь сыновей!

Миннигали не любил, когда мать с отцом ссорились. Он выскользнул на улицу. Нужно было скорее увидеть Закию, Дома ее не оказалось. Тогда он решил подняться на Карамалы.

С вершины горы деревня казалась такой маленькой! На улицах никого не было видно – почти все колхозники находились еще на сенокосе и в поле. Не видно было и коз, которые обычно собирались в тени перед клубом и возле школы. Не видно собак, даже куры попрятались от жары.

Так и запомнил Миннигали родную деревню, разморенную полуденным жаром, так и встанет она перед ним на дальней стороне, как видит он ее сейчас с вершины Кара-малы…

Тяжело стало на сердце Миннигали, когда он подумал о прощании с родной деревней. И чувства эти вылились из души стихами…

Родная, милая деревня…

Здесь вырос я и возмужал,

Весною лазил но деревьям,

В лапту с мальчишками играл.

Удил я рыбу в речке нашей,

Зеркальную тревожа гладь.

Зимою мы вдвоем с Акбашем „

Любили зайцев здесь гонять.

Когда в черемуховой пене

Струился тихий Уршакбаш,

Любил я слушать птичье пенье —

Лихой оркестр сельский ваш.

Любил за ягодами летом

Ходить в далекие лога,

А в сенокосные рассветы —

Метать под облако стога.

Пройду я сотни километров;

В любом конце моей страны

Мне поспешат на помощь ветры,

Что дуют с нашей стороны.

Он с особенным вниманием приглядывался к знакомой ему жизни леса – все старался запомнить, мысленно прощался с ней.

А природа, словно желая навечно остаться в памяти парня, была, как никогда, прекрасна. Солнце просвечивало сквозь густую листву берез. Птиц не было видно. Только стайки ласточек неутомимо прошивали бездонное синее небо.

Миннигали шел пологим склоном и вдруг наткнулся на поляну, сплошь усыпанную спелой, крупной земляникой. Земляники было так много, что издали поляна была похожа на ярко-красный ковер…

Миннигали сорвал несколько ягод и, обойдя поляну, чтобы не помять понапрасну ягоды, двинулся дальше.

Южный склон горы, поросший березками, весь светился, пронизанный щедрым солнцем. На пригретых солнцем полянах белые ромашки слепили глаза. Здесь было царство насекомых… Всюду слышны звуки, напоминающие то скрипку, то мандолину. Музыканты стараются что есть мочи. Одни из них ползут по стеблям трав, другие, раскинув крылья, взлетают в воздух. Все звенит, бренчит, стрекочет в траве. Внимание Миннигали привлек зеленый кузнечик. Оказывается, на его крыльях имеется специальный аппарат, издающий звуки. В одном крыле «струны», в другом – «смычок» с острыми зазубринами. При движении крыльев получаются скрипучие звуки.

Подул жаркий ветер, всколыхнулось разнотравье, волна пробежала по вершинам трав, зашелестели березы безвольными ветвями. Сразу затих звон кузнечиков, они замерли, прислушиваясь к движению ветра, но потом, видимо, решили, что все в порядке, и снова грянул «концерт».

Часами мог Миннигали слушать лес, траву и горы.

Теперь он уезжает в далекие края, там он будет с грустью вспоминать родные места, но ехать надо. Обязательно надо ехать.

А пока – прощайте, прощайте. Миннигали всегда будет любить вас, будет сочинять про вас стихи… «Мы опять встретимся, конечно, встретимся, потому что без вас я прожить не могу…»

– Эхе-хе-хе-е-ей!..

Голос девушки, раздавшийся по лесу, показался знакомым. Неужели это она? Он осмотрелся. По тропинке, среди мелких березок по склону, поросшему ромашками, спускалась девушка.

– Закия-я-я!..

Лицо девушки, нежно-смуглое от загара, засветилось радостью.

– Миннигали!

– Закиякей!^[19]

– Уезжаешь?

– Уезжаю…

Они взялись за руки и долго стояли так, глядя друг другу в глаза, затем пошли по пестревшему цветами полю.

Солнце уже склонилось к закату, стало прохладнее. Птицы, которых в жару не было слышно, стали подавать голоса, о чем-то щебетали, перелетали с ветки на ветку, хлопотливо отыскивали корм.

Миннигали смотрел на задумчивое красивое лицо девушки и ликовал от счастья. «Закия искала меня! Значит, любит», – думал он. Молчаливая, грустная Алсу-Закия и сама похожа была на белый цветок. Нет, конечно, нет, Закия пе сравнима ни с каким – даже самым красивым! – цветком. Ведь она – Алсу, утренняя заря, недаром так называют ее в ауле.

Ему хотелось поцеловать ее, но, как всегда, не хватало смелости.

Словно угадав желание Миннигали, девушка отпустила его руку и пошла впереди, собирая полевые цветы.

XXI

Мать тяжело переживала отъезд сыновей. Казалось, что жизнь померкла и потеряла всякий смысл и интерес. Она не могла ни есть, ни спать с опустелом, непривычно тихом доме. Как говорится в народе: мать смотрит на сына, а сын смотрит в степь… И ее птенцы еле успели опериться, а уже покинули родное гнездо. Хоть бы один остался дома. Ну, Тимергали уже взрослый, на службе в армии, но ведь младшего никто не гнал, сам захотел, сам уехал… Думает, что мир без него не обойдется! Везде-то ему нужно успеть, все сделать самому. Уж очень беспокойный, куда-то стремится, бежит, торопится… Как он там, сыт ли, согрет ли? Совсем мальчишка, и уже один среди чужих людей.

Когда мужа дома не было, Малика не могла долго оставаться одна. Она возвращалась с работы, делала кое-как домашние дела и в тоске шла на улицу. Вот и сейчас она пошла к толстому бревну, где сидели женщины, каждая с каким-нибудь делом: кто с прялкой, кто с вязаньем. Среди них она заметила Марьям Арапову – первую учительницу своих сыновей.

– Здравствуй, Марьям.

– Здравствуй! – Арапова, приветливо улыбаясь, протянула руку Малике.

– Когда в деревню приехала?

– Вчера.

– Как дети, как жизнь?

– Хорошо, спасибо, Малика.

– Тогда слава аллаху. Самое главное – быть вместе, – сказала Малика.

– Сами как живете, апай? Тимергали и Миннигали, оказывается, уехали из дома… Письма пишут? – спросила она.

Слава аллаху, нас сыновья не забывают, – оказала Малика и уселась на свободное место среди женщин. – Старший, Тимергали, кавалерист. От его командира получили письмо. Пишет: «Старательный, умелый, хороший у вас сын…» Он курсы кончил по конному делу. Теперь его перевели в Крым.

– Давно его взяли на службу?

– Ровно год уже.

– Вот время-то! – воскликнула Махия-эбей, занятая прялкой. – Неужели уже столько прошло?

– Кому как. Для того, кто ждет, и день кажется го» дом, – сказала Марьям, повернувшись к Малике. – А где Миннигали?

– Ты Гади помнишь? Тоже у тебя учился…

– Сын Ширгали-агай? Помню, помню, как же!

– Младший-то мой, Миннигали, вместе с Гади уехал в Баку. На нефти работают. Недавно мастером его сделали.

– Молодец! Когда приедет?

– Скоро не сможет еще, наверно. В нефтяном техникуме учится! «Кончу, – пишет, – техникум, буду поступать в институт…» Вот и горюю я: в институт – это уж слишком долго.

Марьям успокоила ее:

– Зря печалишься, апай. Другая мать радовалась бы, что сын развивается, растет, силу набирает. Из техникума – в институт! Это ведь для него ой как хорошо!..

– Что верно, то верно, – сказала Махия-эбей, стряхивая сор с подола. – Миннигали – самостоятельный парень. Не пропадет. С детства он такой, бойкий, работящий. А уж какой добрый! Никогда не забуду: как-то с Заки-бабай^[20], моим стариком, в дом картошку таскаем. А Миннигали из школы идет. Как увидел, сумку под ворота бросил – и давай нам помогать. Мы со стариком успеваем только ведра наполнять, а он бегом таскает да таскает, таскает да таскает. Пока всю картошку не перетаскал, не ушел.

– А дрова помогал пилить! Помнишь? – сказала Сарби-апай.

– Пилил, пилил! – закивала Махия-эбей. – С дровами он всегда помогал.

Малике приятно было слышать, как хвалят соседи ее сыновей, ей казалось, что она вот-вот всплакнет от этих добрых, душевных слов. И ведь правда, все правда. Миннигали такой и есть: нужно старикам помочь, он тут как тут, и всегда веселый, быстрый…

Но и учительница тоже с благодарностью слушала речи своих односельчан. Она, конечно, не сказала ни слова, но про себя подумала с законной гордостью: «Старушки не знают, сколько сил вложено, чтобы дети получили не только знания, грамоту. Ведь если Миннигали вырос таким хорошим, то в этом есть, наверно, и моя маленькая заслуга, ведь я его первая учительница». Ее мысли прервала Малика:

– А ведь я не помню, в каком году ты приехала в наш аул. Не в тот ли год, когда Мипнигали у меня родился?

– Пожалуй, так, – припоминала Марьям. – Знаешь, когда мы с Гаязом поселились в квартире при школе, вы приходили к нам с Миннигали. Ему тогда четыре года уже было. Да, а до этого мы с Гаязом жили на другой квартире.

– Правда, правда! Припоминаю теперь. Много времени вы прожили в деревне, оказывается.

– Время летит незаметно, – вздохнула Марьям. – Тогда тут пустыри были, вон те дома недавно появились. Я ходила к школе посмотреть… Многое изменилось, но восемь берез, которые посадил твой Миннигали возле школы, до сих пор стоят. Большие уже стали березки. Это хорошо, Малика, что парень хочет учиться. Пусть учится!

– На сыновей я не жалуюсь, слава аллаху, – сказала Малика, не скрывая материнской гордости.

Халима-эбей, которой не терпелось задать очень интересный вопрос, вставила слово:

– Да-да, дети у вас хорошие. Слов нет. Только вот слухи ходят разные. Говорят, старший ваш, Тимергали, в ту – как ее? – Тагзиму влюбился. Неужели правда?

– На то он и парень, мог и влюбиться, – ответила Малика.

– Ладно бы влюбился, дело молодое. Да ведь говорят, говорят… – Халима-эбей засунула вылезшие пряди волос под потрепанный платок и перешла на шепот, – будто ребенок у Тагзимы от вашего старшего сына.

Женщины только этого и ждали.

– Тагзима, наверно, сама этот слух распустила, чтоб было с кого алименты стребовать…

– Нет, она отпирается, не признается. Не говорит, кто отец-то ребенка.

– Ну что же, если себя не может соблюсти… Парням, что им, всё нипочем. Они не виноваты.

– Нехорошо за глаза людей осуждать, – не выдержала наконец учительница, и женщины неохотно оставили интересный разговор.

Беседа разладилась. С пастбища возвращалось стадо. Женщины по одной начали расходиться.

XXII

Впряженный в тарантас Гнедой лениво и безразлично тащился по дороге в деревню. Сахипгарей не торопил коня. Лишь изредка он шевелил поводьями и слегка присвистывал. Он сидел в тарантасе неподвижно, глядел на колосившуюся рожь и думал невеселую свою думу: «Наступает жаркая пора. Надо к уборочной готовиться. А я должен терять дорогое время на военных сборах. Военкомат ни с чем не считается! Им-то что, им готовый хлеб достается».

Ахтияров свернул папироску. «Ну что я горюю зря? В военкомате тоже не по своей же воле действуют. Они получают указания свыше. Да и бригадиры в колхозе надежные. Работу знают. Ничего не случится, пока я побуду на сборах. На жатву успею, и ладно».

Однако успокоиться он так и не смог. Все ломал голову: почему же его забирают на переподготовку, неужели что-то в международной обстановке?.. Но об этом не хотелось и думать, глядя на теплые мирные поля под лучами палящего солнца. Кругом, как отметил председатель, царила какая-то особая горячая, парная тишина. В безоблачном небе кружил коршун; только над темными зубчатыми вершинами Булунбаевского леса стояло небольшое облачко с ярко очерченными краями.

«Конечно, дождь пойдет, – догадался Сахипгарей. – Так парит!»

И оп не ошибся. Маленькое облачко выплыло из-за Булунбаевского леса и стало быстро набегать, увеличиваясь в размере, разрастаясь. Коршун опускался наискось с высоты большими кругами.

Запахло пылью. На дороге заплясали, закрутились, подрастая на глазах, пыльные смерчи. Палящее солнце подернулось невидимой коричневатой пылью, а потом и вовсе исчезло за тучами, грузно и стремительно заполнившими все небо. Вдруг сразу стало темно. Сверху упали первые крупные капли дождя, потом чаще, чаще застучало по бокам брички.

Блеснула молния и расколола тучу. Загремел гром, пошел ливень, стало прохладно. Спина у Гнедого сначала покрылась пятнами грязи, а потом стала мокрой и глянцевочистой. Конь перестал поджиматься и шел, мерно махая головой, прядая на молнии ушами.

Промокший насквозь, Сахипгарей не стал останавливаться возле правления, а сразу направил коня к дому. Дома переоделся в сухое. Напуганные грозой дети забились в угол и очень обрадовались появлению отца – при отце никакая гроза не была страшна.

– А где мама?

– Мама полоть ушла в поле, – сказала Флюра.

– Нашла время.

– Когда она уходила, погода была ясная.

Скоро прибежала Минзифа, тоже с головы до ног мокрая. С ее приходом в доме стало совсем весело. Дети забыли про свой страх и гурьбой принялись ставить самовар.

– Зачем вызывали в райвоенкомат? – спросила Минзифа.

Сахипгарей сделал вид, что не услышал ее. Скоро надо уезжать, а ему было так хорошо дома, что хотелось подольше растянуть эти приятные минуты. Но лицо его было озабоченным, и Минзифа, научившаяся за многие годы их совместной жизни угадывать его настроение, повторила вопрос:

– Что сказали в военкомате?

– Да так… Не первый же день я езжу в район.

– Ты что-то скрываешь.

– По ему ты так думаешь?

– Я разве не вижу? Может быть, случилось что-нибудь нехорошее? – настаивала жена.

– Работы много, потому я и не в духе. В такое важное время вызывают на сборы.

– Вот оно что – на сборы уезжаешь! – Минзифа распустила волосы и собиралась их расчесывать. Она с испугом и удивлением смотрела на мужа: – Уж не война ли начинается?

– Не говори глупости! – сказал Сахипгарей, стараясь казаться беспечным. – Хватит с нас и того, что на финской побывали.

– Не стали бы тебя так просто отрывать от работы и забирать в армию! – Минзифа готова была заплакать. Губы ее задрожали, она показала на дочек – одна другой меньше: – Что я буду делать? Ведь полный угол детей. Мы и недели без тебя не проживем.

Сахипгарей сделал вид, что сердится:

– Ну что ты поднимаешь шум? Разве людей не берут в лагеря?

Не привыкшие к ссорам родителей девочки, как напуганные коршуном цыплята, жались друг к дружке.

Сахипгарей чувствовал себя виноватым за эту ссору, подошел к шмыгавшей носом жене и обнял ее за плечи:

– Ну, хватит. Не надо зря слезы лить. Меня в лагере долго не будут держать.

– Хоть известно, куда посылают?

– Известно, конечно. В Стерлитамак.

Минзифа улыбнулась сквозь слезы:

– Недалеко, оказывается. Я буду приезжать к тебе.

Дети, не понимавшие сути разговора, обрадованные примирением взрослых, окружили мать.

– Меня тоже возьми с собой! – сказала Флюра.

– И меня…

Дети вцепились в мамину юбку. Это окончательно успокоило ее. Она взяла на руки четвертую, самую маленькую, Зульфию, которая едва встала на ноги;

– Ладно, вы тоже поедете.

– Поедем? Когда?

– Скоро.

Дети захлопали в ладоши от радости.

Минзифа улыбалась сквозь высыхающие слезы.

– На, малышка к тебе тянется. – Она протянула Зульфию отцу, а сама пошла подогревать остывший уже самовар.

Сахипгарею стало до боли жалко жену. «Трудно ей будет одной. Флюре только восемь исполнилось, Салиме – шестой, Зумре – четвертый пошел, а эту еще с ложечки кормить надо…»

– Бисэкей, может, послать Флюру к Абдулову и Яруллину?

– Пусть после чая сбегает.

– Не совсем хорошо будет, бисэкей. Раз уж мне завтра уезжать, надо бы поговорить с ними. В правлении все время народ. Времени осталось…

– Ну, ладно тогда, – Минзифа тяжело вздохнула, – я сама позову схожу. Заодно на конный двор зайду, коня Хабибулле передам.

Как только за женой затворилась дверь, Сахипгарей вытащил из-под кровати небольшой чемодан. Он рукавом стер с крышки пыль и положил белье, полотенце, носовые платки, бритву, ложку…

Один за другим пришли в дом Рамазан и Муса. Увидев Ахтиярова с чемоданом, они удивились:

– Куда собираешься?

– Разве не сказала жена?

– Конкретно ничего не сказала.

– На военные сборы вызывают. Так вот… Но я рассчитываю к уборочной успеть.

– Когда уезжаешь? – спросил Муса.

– Завтра.

– Надолго?

– Ничего не сказали. – Сахипгарей задумался. – По-моему, до жатвы должны отпустить, – сказал он, но тут же усомнился: – Кто его знает, трудно сказать. В мире беспокойно. Гитлер бесится. Немцы свои силы собирают на нашей границе. Все может быть…

– Да ведь у нас с ними договор о ненападении, – сказал Рамазан.

– Договор есть, конечно, да…

– Думаешь, у Гитлера две головы – нарушать этот договор?

Муса тоже поддержал Рамазана:

– Граница на замке. Кто сунется, тому несдобровать.

Сахипгарей спросил:

– Кого вместо меня председателем поставим?

– Стоит ли временно председателя назначать?

– Надо, Муса.

– С райкомом по этому вопросу не советовался?

– Оставили на наше усмотрение.

– По-моему, лучше Салима Гайнетдинова никого не найти, – сказал наконец Сахипгарей.

– Можно ли на ответственную работу ставить беспартийного? – спросил Муса Абдулов.

– Где мы возьмем коммуниста? Один – председатель сельсовета, другой – председатель сельпо. Что же делать? Мне кажется, Салим Гайнетдинов сможет работать. До сих пор о нем только хорошее говорили… Прекрасный кузнец… Заместителем у тебя давно работает…

– Ну ладно, а на его место кого? Ему тоже заместитель нужен…

– Это не такая уж большая проблема. – Рамазан махнул рукой – Найдем. Остановимся на Салиме Гайнетдинове. Кто за то, чтобы от партячейки выдвинуть его кандидатуру на решение общего собрания? Против нет? Нет.

– Вопрос решили. Теперь по домам, а то завтра человеку уезжать надо, – сказал Муса и поднялся с места.

Сахипгарею не хотелось расставаться с друзьями:

– Не уходите. Сейчас жена вернется. Будем чай пить.

Но Муса и Рамазан, чтобы не мешать хозяину, направились к двери. В это время вошла Минзифа:

– Почему ты отпускаешь гостей?

– Ты где-то пропала, что я могу сделать? – оправдывался Сахипгарей.

– Хотела, чтобы вы одни тут поговорили. Поэтому не торопилась. – Минзифа далее слушать не хотела упиравшихся мужчин. – Посидите. Вечно вам некогда, вечно эта работа, хоть сейчас посидите спокойно. И Сахипгарею будет веселее.

Мужчины сели за стол. Сахипгарей посмотрел на жену:

– Тогда уж давай чего-нибудь…

Минзифа молча вышла в сени и тут же вернулась. Она поставила бутылку на стол, а сама вышла в кухню к детям.

Сахипгарей потянулся к бутылке. Разлил водку по стаканам, поднял свой:

– Ну, друзья, за здоровье, за житье-бытье!

Муса и Рамазан, когда чокались, внесли поправку в сказанное Сахипгареем:

– За скорейшее возвращение Ахтиярова!

Они выпили. Молча закусывали.

Сахипгарей налил по второму разу, когда заскрипели ворота. В следующую минуту в дверях показался Хабибулла.

Сахипгарей поднялся, встречая соседа:

– Вовремя, Хабибулла-агай! Проходи к столу, проходи! – Он взял бутылку. – Бисэкей, дай-ка нам еще один стакан.

– Что ты! Не беспокойся, кустым. Услышал, что тебя в армию берут, пришел узнать, не война ли началась. Такой слух по аулу прошел…

– Кто распространил такую весть?

– Народ болтает, – сказал Хабибулла, отряхивая мокрую от дождя одежду. – У меня сердце чуть не разорвалось, когда услышал такое известие.

– Не бойся, агай. Все в порядке, нет никакой войны.

– Слава аллаху! – сказал Хабибулла. – А что тебя на службу забирают, тоже вранье?

– Нет, это правда. Пока я не вернусь, ты уж присмотри за моей семьей, – сказал Сахипгарей.

Хабибулла несмело прошел к столу, за которым сидело все деревенское начальство.

После таких разговоров настроение гостей упало. Капли дождя, ударяясь о стекла, оставляли на них косой след и стекали вниз.

Уныние, щемящая душу тревога охватили Сахипгарея: «Не война ли началась?.. Кто, интересно, распространил такую страшную весть? Откуда все узнали, что я уезжаю? Жена не из болтливых. Недавно только закончился военный конфликт с Финляндией, люди еще не опомнились. Сколько мужчин погибло там! Сколько осталось матерей, жен, детей, потерявших своих! Война… Какое это ужасное слово! Люди только начали жить по-настоящему, без нужды и без горя. Неужели им опять придется испытать все тяжести войны? Бет, невозможно, это от водки да от плохой погоды у меня такое настроение…»

– Что же ты за гостями не ухаживаешь? – Голос жены словно разбудил Сахипгарея.

Он посмотрел на жену извиняющимся взглядом и улыбнулся.

– Не найдешь ли еще бутылку? – спросил он.

– Найду…

Не успели гости поднять стаканы, как в дом без стука вошли еще соседи, за ними еще, еще… Через некоторое время дом был полон народу.

Гости приходили не с пустыми руками.

Сабир уже где-то успел выпить, здесь добавил и теперь рвался произнести тост в честь Сахипгарея.

– Ты для нас отец. Как дети почитают своего отца, так и мы почитаем тебя. – Слезы показались у него на глазах. – Никогда в жизни я не забуду твою доброту. С этого дня я буду стараться походить на тебя. Весь колхоз благодарен тебе… Вон какие у нас успехи! На весь район!

– Оставь такие речи, кустым, оставь, – сказал Сахипгарей, чувствовавший себя неудобно от похвал. – Успехи колхоза – это заслуга всех. Если бы вы не трудились добросовестно, если бы товарищи мои мне не помогали, один я бы ничего не сделал. Не надо говорить обо мне.

– Ладно, тогда… Короче говоря, вот что: за здоровье Сахипгарея-агая, за его скорое возвращение! – Сабир залпом опорожнил свой стакан.

Пир разгорался. Дом наполнился смехом и песнями. Пришел Салим Гайнетдинов. Кто-то крикнул:

– Налить ему штрафной!

Салим сопротивлялся:

– Я же незваный гость.

Но его не желали слушать. Загалдели:

– Обычай есть обычай!

– Мы же собрались здесь, чтобы честь честью проводить Сахипгарея.

– Если уважаешь его, выпей!..

Кузнец не заставил больше себя упрашивать. Он выпил полный граненый стакан водки, вытер губы рукавом и, не закусывая, стал искать место, где бы присесть. Сахипгарей и Абдулов потеснились и усадили его между собой.

Подвыпившие гости разделились на группы и вели самые разные разговоры, кто о чем.

Пьяный Сабир вышел на середину комнаты и раскинул руки.

– Сыграйте-ка плясовую! Я сплясать хочу, – сказал он и притопнул ногами. – Ну!

В сенях собрались доярки, которые зашли сюда по пути с фермы домой. Среди них стояла и Тагзима.

– Эх, Миннигали бы сюда! – воскликнула Тагзима и, словно назло мужчинам, завела плясовую. – «Топни ножкой, дочь Апипа! – задорно пропела она. – Ты не пойдешь, кто яге еще пойдет?»

Женщины подхватили хором и в лад стали хлопать в ладоши.

Сабир, раскинув руки, как птица крылья, медленно пошел в пляс.

– Здорово пляшет, проклятущий!

Любуясь пляской Сабира, Сахипгарей думал: «Ведь у него талант! Изменился парень, здорово изменился за последнее время. Раньше, бывало, порядочных людей избегал. Теперь сам тянется к культуре. Принимает активное участие в художественной самодеятельности, старательно начал трудиться в колхозе. А ведь мог и в тюрьму угодить. Молодцы наши комсомольцы! Вовремя помогли ему встать на правильный путь. Действительно, что видел Сабир хорошего в жизни? Ровным счетом ничего! Рано умер его отец. Мальчик рос беспризорным. Учебу бросил. Уехал в Стерлитамак. Там устроился на работу грузчиком. Попал под влияние сомнительных дружков. С ними начал пить водку. В деревню вернулся испорченным. На молодежь села смотрел свысока. На самом же деле он неплохой! душевный человек…»