Текст книги "День рождения"
Автор книги: Яныбай Хамматов
Жанр:
Роман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)
– Скорее бы выгнать их обратно, – вздохнул ординарец.
Щербань достал из кармана галифе складной ножик, нарезал тонкими ломтями хлеб, открыл консервную банку, разложил на столе лук, печенье, достал фляжку в суконном чехле, разлил по кружкам остатки водки, поднял свою:
– За встречу!
– Нет, не за это. За новый, 1943 год!
– За новый год рановато… Еще три недели до него.
– А за что же?
– За победу! За счастливое будущее советского народа! За погибших под Сталинградом! За наших товарищей – Азиза Мамедова, Миколу Пономаренко, за земляка моего Колю Соловьева и за многих других! – сказал Губайдуллин.
– Согласен!
Они чокнулись втроем и залпом выпили. Щербань сначала понюхал кусок ржаного хлеба, затем медленно стал его жевать.
У Миннигали, не привыкшего к водке, слегка закружилась голова и тепло разлилось по жилам. Хорошо! Удивительно хорошо!..
Ординарец, жаловавшийся на боль в руках, тоже повеселел.
– Товарищ командир, может, добавим? – предложил он, и глаза у него заблестели.
– А есть у тебя? – спросил Щербань.
– НЗ… для гостей…
– Давай!
К налитой второй раз водке Миннигали не притронулся.
– Не могу больше.
– В голову ударило?
– Да.
– Будешь закусывать, быстро пройдет.
Миннигали показалось, что откуда-то доносятся звуки родной песни. Он прислушался, приложил к уху ладонь:
– Не пойму… Чудится, что ли? От водки, наверно. Послушайте!
– А что? – Щербань с удивлением прислушался – По-моему, тишина и полный порядок. Ты лучше выпей еще…
– Поет кто-то, слышишь?
– Слышу! – Щербань тоже долго прислушивался, а потом рассмеялся громко: – Фу, напугал! Я уж подумал: не бредишь ли? Так это же наш казах поет!
Протяяшый, унылый звук старинной башкирской песни про седой Урал наплывал издалека, издалека…
Миннигали заволновался:
– Такие песни поют только у нас, в Башкирии.
– Не знаю, может, и не казах, может, ошибаюсь, – согласился командир роты.
Миннигали, отряхнув крошки с одежды, поднялся:
– Спасибо! Разрешите? Пойду посмотрю, что за чело-век там поет и на курае[23] играет.
– Да он в твоем взводе, завтра увидишь.
Мпннпгали настаивал, и Щербань согласился:
– В таком случае вместе пойдем.
Настроение ординарца, который уже сунул большую ложку в дымящуюся аппетитную кашу, испортилось.
– Товарищ старший лейтенант, грех оставлять такую еду. Вы посмотрите только – какая каша!
Командир роты обвел взглядом стол, поболтал остатки водки на дне фляжки и с сожалением поставил ее обратно:
– Потом.
– Потом каша остынет, товарищ старший лейтенант!
– Дядя Вася, ты меня к выпивке не приучай, ладно?
– Есть! – сказал ординарец обиженным голосом.
Щербань открыл дверь землянки:
– Пошли.
Сильный ветер кружил и заметал только что выпавший молодой снежок. Мелодия курая то усиливалась, сплетаясь с ветром, то затихала.
– Наша зима дает жару фашистам! – сказал Щербань с улыбкой, похлопал себя по полушубку и глубже натянул шапку-ушанку.
Из темноты их окликнул часовой:
– Стой! Кто идет?
– Свои.
– Пароль?
– «Искра».
Когда в землянку вошли Щербань и Губайдуллин, курай умолк. Бойцы, сидевшие вокруг «буржуйки», вскочили с мест. Пламя самодельной свечи, стоявшей на пеньке, заколыхалось, затрещало.
Длинный ефрейтор, пригибаясь, чтобы не задеть головой потолок, приложил руку к виску:
– Товарищ старший лейтенант!..
Приняв рапорт по всей форме, Щербань познакомил всех с новым командиром взвода, затем подошел к широкоплечему, ладно сложенному бойцу, у которого в руках был курай:
– Как ваша фамилия?
– Галин Бурхан Идрисович, товарищ старший лейтенант!
– Откуда вы?
– Из Башкирии.
Губайдуллин ахнул, впервые за столько лет увидев своего земляка.
– Из какого района? – быстро спросил он.
– Из Зиянчуринского.
– Как попал на Кавказ?
– После госпиталя. До войны служил на действительной. Вы тоже из Башкирии, товарищ гвардии лейтенант?
За Губайдуллина ответил командир роты:
– Да, вы земляки. Он услышал курай и пришел сюда. Ну, сыграй-ка что-нибудь.
– Что? – Глаза Галина заблестели.
– До этого какую играл? – спросил Губайдуллин.
Бурхан Галин задумался:
– Я много играл…
– Тогда сыграй свою любимую.
– «Урал» можно?
– Можно.
Галин послюнявил пальцы, прочистил горло. Один конец курая он зажал между зубами, прикрыв его верхней губой, нижний край закрыл языком, пальцами пробежал по дырочкам на боку инструмента. Потекла протяжная красивая мелодия старинной башкирской песни.
Сидевшие в землянке люди молчали, слушая музыку. Не нужно было слов, чтобы почувствовать, что это песня о родине.
Как завороженный, слушал Миннигали мелодию, которая доходила до самого сердца. И представились ему родные края, родной аул, окруженный скалистыми горами, широкие луга и поля, реки, колхозные стада. Вон косари идут… Среди односельчан Закия, но почему-то очень печально было ее прекрасное лицо…
Все эти видения, вызванные старинной песней, рвали на части его истосковавшееся по родине сердце, заставляли душу то взлетать ввысь от счастья и восторга, то повергали в тоску и печаль…
Эх, родная сторона! До чего же ты дорога! И по-настоящему чувствуешь это, когда расстаешься с ней надолго, уезжаешь далеко-далеко…
Кураист перестал играть и запел. «Если бы устали мои ноженьки, – пел он, – ползком добрался бы до родины, до седого Урала, где бежит река Хакмар, ведь вдали от дома день кажется долгим годом…»
Не жаль джигиту отдать свою жизнь за родную сторонушку. Какие верные слова в этой песне!..
Миннигали со слезами на глазах слушал земляка, и от грустной песни на душе становилось спокойнее и легче, как будто они с певцом, как в сказке, обернувшись птицами, только что пролетели над просторами родного края.
Под конец песни певец спрашивал у ясного месяца, всходящего па небе: «Откуда ты плывешь, месяц? Не из-за вершин ли древнего Урала?..»
Остальные бойцы тоже сидели задумавшись и слушали песню, слова которой были не понятны им. Она завораживала их необычной задушевной мелодией.
Певец умолк, стало тихо, никто не хотел нарушать эту тишину.
Громче стало завывание ветра за дверью. Там разыгрывалась вьюга.
– Да, хорошая песня, на каком бы языке она ни пелась, радует душу, – сказал командир роты.
Кто-то вздохнул.
Чтобы развеселить приунывших ребят, Миннигали запел:
Розпрягайте, хлопцi, конi
Та лягайте опочивать…
Песню тут же дружно подхватили:
А я вiду в сад зелений,
В сад криниченьку копать…
Землянка ожила.
Пели одну песню за другой. Веснушчатый младший сержант притопнул ногами:
– Э-эх, гармонь бы сюда!
– Гармонь-то есть, да играть некому, – сказал один из ребят.
– Где твоя гармонь? – спросил Миннигали.
– Не у меня, товарищ гвардии лейтенант. – Солдат не рад был, что сказал. – Она в соседнем взводе. Сложились и купили. А гармонист в последнем бою погиб. Попросить?
– Может, дадут, сходи.
Вскоре солдат вернулся с гармошкой. Это была довольно потрепанная хромка. Миннигали долго прилаживался к непривычному инструменту, искал лады, растягивал мехи, снова сжимал, при этом гармонь то басила, то пищала.
Наконец Миннигали освоился и спросил:
– Ну, что сыграть?
– Да что умеете.
Пальцы Миннигали пробежали по ладам. За эти долгие месяцы войны они так соскучились по музыке! Он рванул плясовую, и пошло…
Землянка наполнилась весельем, шумом, смехом. Даже самые мрачные лица прояснились. Все хлопали в ладоши, а некоторые пускались в пляс.
Соскучившийся по гармони Миннигали играл самозабвенно. Большая красивая голова его с широким лбом опустилась на грудь, на глаза свесились пряди волос, на покрасневшем лице выступили капельки пота, сжатые губы двигались в такт музыке. А пальцы, не уставая, летали и летали, извлекая все новые и новые мелодии. И землянка то плясала, то пела, а Миннигали играл и играл до изнеможения…
Когда вернулись в штабную землянку, Щербань сказал:
– Солдатам ты понравился. Только одно меня беспокоит: такое, как сегодня, простое обращение с ними не ухудшит дисциплину?
Миннигали посмотрел на него с удивлением:
– Не ухудшит. Я не думаю, что солдату вредно иногда повеселиться.
– Артист ты, Губайдуллин, а не командир! Артист!
– На отдыхе я музыкант, в строю – командир, – шутливо ответил Губайдуллин, повторяя слова самого же Щербаня. – Мне кажется, что в минуты веселья, наоборот, отношения между командиром и солдатами укрепляются. Только тогда можно установить хорошую дисциплину, когда солдат понимает командира, а командир – солдата. Сегодняшнее дружеское знакомство как раз помогло мне. Разве можно было бы в другой обстановке раскрыть сердце солдата, изучить его характер?!
– Может быть, ты и прав.
Когда командир роты улегся спать, Миннигали при тусклом свете самодельной лампы сел писать письмо родителям:
«…Я вернулся в свою прежнюю часть. Раны мои зажили… Наша армия вовсю бьет немцев, скоро ни одного фашиста не останется на нашей земле. Приближается день встречи с вами. Я очень соскучился. Вам, наверно, очень трудно приходится. Что же делать? Война. Много терпели, потерпите еще немножко… За Тимергали тоже не беспокойтесь. Чего только не бывает на войне! Брат не из таких, чтобы пропасть без вести. Ждите…»
Он вырвал из тетради исписанный торопливым почерком лист бумаги, свернул его треугольником и, написав адрес, начал другое письмо:
«Закия моя, дорогая, милая, красивая!
В эту минуту ты, наверно, отдыхаешь после тяжелой работы. А я пишу тебе письмо, скучаю по счастливым дням, проведенным с тобою вместе. Мечтаю о пашем счастливом будущем. Тот день близок, уже немного осталось ждать, дорогая! Твоя любовь согревает меня в холодные дни, дает мне силы, помогает бить врага… Очень хочется жить. Конечно, на войне все может случиться. Но я пе пожалею своей жизни за твою любовь, за нашу Родину! Я готов до последней капли крови бороться с врагом. Мы не имеем права успокаиваться до тех пор, пока не будет уничтожен последний фашист. Дни их уже сочтены. Значит, приближается и наша встреча с тобой. Говорят, любовь, прошедшая через все испытания, становится еще сильнее, еще дороже. Наверно, это так. По дорогам войны я спешу к тебе. Жди!
Закия, любовь моя, свои чувства к тебе я хочу выразить стихами, которые когда-то тебе уже читал:
Где б я ни был, на любых дорогах,
Ты в моей душе, всегда со мной.
В памяти и ласковый, и строгий
Светлый и любимый образ твой».
Миннигали не смог дописать письмо: в лампе кончилось масло, и она погасла. Он положил под голову шапку, завернулся в шинель и улегся на соломе в углу землянки.
Но спать он не мог. Вспоминал мать и отца, которые на старости лет остались одни, без помощи сыновей, видел печальное лицо Закии.
– Почему же она очень редко стала писать? Теперь ей приходится день и ночь работать. Ее письма не такие, какие были прежде. Слова, кажется, написаны не от души, неискренние, даже неживые, неласковые, как будто смешаны с зимним холодом, хотя пишет, что любит и по-прежнему ждет благополучного возвращения.
Чем объяснить ее охлаждение и равнодушие к нему? Не нашла ли Закия себе другого? «Нет-нет, этого не может быть! Она, бедненькая, видимо, очень устает от работы», – старался оправдать ее Миниигали. А сердце, не желая подчиняться разуму, говорило свое: «Здесь что-то неладно. Разве истинная любовь остывает? Как бы ни сложилась жизнь, настоящая любовь не боится трудностей, не признает усталости, не знает никаких преград…»
Миниигали невольно сравнивал Алсу-Закию с Лейлой. Внешне чем-то похожи друг на друга. Но Лейла другая, совсем другая… Она – как чистая родниковая вода, совершенно бесхитростная, открытая, не умеет скрывать своих чувств. Может быть, напрасно Миниигали не обращал на нее никакого внимания, вел себя с нею как с маленькой девчонкой? Ведь Лейла тяжело переживала, обижалась…
Миниигали не мог спокойно лежать в тихой землянке. Он часто вздыхал, ворочался с боку на бок, сон все не шел. Слишком много было различных впечатлений, поэтому, наверное, уснуть он не мог. О чем только не передумал Миннигали в эту темную бессонную ночь!
Где Тимергали? Жив ли? Почему от него нет никаких известий? Он вспоминал, как далекое прошлой, беспечное детство, друзей и одноклассников. Многих из товарищей уже пет в живых…
А ненавистная война все продолжается. Она толкает в огонь сильных и здоровых мужчин, делает сиротами детей, вдовами жен, требует все новых и новых жертв. И неизвестно, когда она кончится. Будет ли конец этому страшному, тяжелому сну?
«Будет, конечно, будет! Дни фашистских захватчиков сочтены. За все свои преступления они ответят сполна», – успокаивал себя Миннигали.
Только эта мысль его утешала, только ненависть к врагу давала успокоение. И Миннигали уснул, как провалился, но и во сне ему виделись взрывы снарядов, и во сне он продолжал страшный, не на жизнь, а на смерть, бой с фашистами…
XI
В декабре сорок второго года председатель колхоза Халимов был переведен в райком партии заведующим отделом.
На его место выбрали вернувшегося с войны Сабира Булякбаева. Он долго отказывался, ссылаясь на свои тяжелые ранения. Согласился лишь тогда, когда смог передвигаться на костылях и когда понял, что другого человека на такую ответственную работу не найти. Сидел он в основном в правлении колхоза и руководил через бригадиров-женщин. А Хабибулла Губайдуллин помогал бригадирам, потому что не оставалось в деревне человека, который был бы опытнее го в колхозных делах. Он учил женщин запрягать лошадей, пахать землю, ухаживать за скотом, копнить и всякой другой тяжелой мужской работе. Кроме того, он смотрел за правленческими лошадьми, был кучером, возил дрова, помогал старикам, которые остались совершенно без помощи. За самоотверженный труд, за неутомимость его прозвали в деревне «герой-бабай». Часто приходилось слышать: «Спроси у «героя-бабая», «Что скажет «герой-бабай», «Поучись у «героя-бабая».
А с фронта приходили похоронные.
В колхозе – «Янги ил» раньше шумела веселая, бурная жизнь… А сейчас? В бригадах трудились старики, женщины и дети. Много ли они могли сделать? Но они терпели и, пе шалея последних сил, работали для фронта. С трудом засеяли и вырастили хлеб, но убрать не успели. Как тяжело добывать из-под снега не сжатые хлебные колосья, молотить их па морозе, провеивать! Ко всему этому трудно было с питанием. Основной пищей в деревне стал курмас[24].
Хабибулла был все время в работе, в заботах. Вот и теперь, возвратившись с поля домой и кое-как подкрепившись, он сразу же отправился в правление. За столом в нетопленой комнате сидел Сабир и, глядя через пламя свечи на счетовода, внушал ему:
– Ты, Шавкат, не задавайся! Молоко еще на губах у тебя пе обсохло. Ты еще молод учить меня уму-разуму. Когда нам было шестнадцать лет, мы не смели ослушаться старших. Работа счетовода – это тебе не с дочкой Тугушева шуры-муры водить. Если что не так понимаешь, я как фронтовик говорю, живо научу. Такой, как ты, малай[25], который еле семь классов кончил, для меня – тьфу. – Он показал мизинец. – Понял?
Мальчик-счетовод сидел за столом, низко опустив голову к бумагам, и бормотал еле слышно:
– Понял, агай.
– Вот так! – Сабир постучал костылем, который он не выпускал из рук, по полу. – Раз понял, дуй отсюда!
Хабибулла молча наблюдал всю эту сцену. Когда мальчик вышел в другую комнату, он спросил осторожно:
– Кустым, за что ты ругал парня?
– За дело, – сказал Сабир, напыжившись, как индюк. Понимаешь, эго мое дело, кого учить и чему учить.
Хабибулла смотрел на осунувшееся, с выпиравшими скулами и подбородком, лицо Сабира, на ставшую неуклюжей фигуру его в старой шинели, на шапку с красной звездочкой, нахлобученную на самый лоб, и вспоминал своих сыновей. «Неужели судьбой не суждено увидеть их живыми?! Почему нет до сих пор писем от Тимергали? Пропал без вести или… Нет, не верю! Дети мои…»
– Что замолчал-? Какое у тебя дело, «герой-бабай»? – спросил Сабир.
Хабибулла, мысли которого прервались, погладил бородку, снял шапку-ушанку, кэпэс[26] и потер лысину.
– Не думай, что я вмешиваюсь. Конечно, это твое дело, кому что говорить. Только не надо обижать мальчонку. Он же молодой еще очень. Послушный. Ты не кричи на него. Он и по-хорошему поймет.
– Ты, «герой-бабай», пришел меня учить? – Сабир надулся, наморщил лоб, брови его соединились у переносицы. – Понимаешь, яйца курицу не учат!
– Учат! – Старик тоже вскипел: – Стал начальником – и сразу лапти в передний угол повесил? Большим хозяйством руководить – это не бородой трясти, приятель! Если будешь делать все только по-своему, не будешь советоваться с людьми, не выйдет из тебя хороший, толковый руководитель.
– Раз уж ты так много знаешь, надо было самому председателем садиться!
– Если из тебя толку не будет, что ж, придется согласиться. Не посмотрю на свои старые годы…
– Ну, если так, понимаешь, я как фронтовик…
– Брось ты это слово! – Хабибулла продолжал горячиться: – Фронтовик! Настоящий фронтовик не бьет себя в грудь! Я отец, вырастивший двух сыновей и проводивший их обоих на фронт. Если бы кто-нибудь из них вернулся с фронта и вел себя так, как ты, я бы показал ему!
Сабир понял, что грубостью не одолеть этого старика, и, пересилив себя, улыбнулся:
– Ладно, агай, не будем ссориться из-за какого-то сопливого мальчишки!
Но старику не понравились и эти слова Сабира.
– Нельзя его унижать. Сейчас вся надежда наша на таких мальчишек, как Шавкат. В тылу другой силы почти не осталось.
– Я ведь не для себя стараюсь, «герой-бабай». Я хочу больше хлеба отправить на фронт. А он, понимаешь, тормозит. Не весь хлеб отправил. А я велел весь! – сказал Сабир.
– Это ты про ту рожь, которая осталась от посева озимых?
– Конечно.
– А хорошо ли будет остаться совсем без запаса?
– Ничего. На еду людям пока хватит, а о завтрашнем дне, говорят, пусть ишак думает. Знаешь? Как-нибудь вывернемся.
– Весной что будем делать во время сева? У людей запасы на исходе. Каждый день какую-нибудь болтушку сварить надо будет пахарям. Без еды как работать? По-моему, эту рожь трогать не надо. О завтрашнем дне надо сегодня думать – так правильнее будет, – сказал Хабибулла.
– А если районное начальство велит?
– Поговори с ними. Объясни. Там ведь не безголовые люди сидят. Тебе же самому придется мучиться потом.
– Боюсь, районное начальство будет ругать.
– А ты не поддавайся. Некоторые начальники не знают жизни колхозников, потому-то и не считаются… Им сегодня давай и давай! А чего давать? Завтра что будет? Им и дела нет до этого! С прежнего нашего председателя семь шкур драли. То райком, то райисполком ругает… Из выговоров шубу мог сшить. Но он правильным, путем шел, потому и хозяйство ладилось. Людей не обижал, жил со всеми по-хорошему, советовался. А теперь, видишь, повысили его.
Сабир снял шапку. Густые волосы падали ему на лоб, но он не стал зачесывать их назад. Он долго сидел, облокотившись на стол, – должно быть, обдумывал слова старика.
– Одна голова, понимаешь, хорошо, а полторы еще лучше. Я и сам на такой позиции. Хозяйство как попало вести нельзя. Надо уметь держать оборону и уметь наступать. Правильно я думаю? Если что не так, ты мне подсказывать будешь, «герой-бабай». Ладно? Помогать друг другу надо…
– Помогу по силам, – сказал Хабибулла.
Сабир, позабыв о своей напускной гордости, начал расспрашивать его о зимовке, о севе, о людях…
Но когда вернулись с полей бригадиры, собрались работники фермы и учетчики, он говорил обо всем только что услышанном от Хабибуллы так, будто сам до всего додумался, дошел своим умом. Речь его опять была важной, напыщенной. Время от времени он маслеными глазками поглядывал па сидевшую против него Тагзиму. Старик Хабибулла удовлетворенно кивал, когда Сабир повторял его соображения, а в тех местах, где он не соглашался с председателем, скреб свою лысину, теребил бородку.
Людям наконец надоели разговоры Сабира, они зашумели:
– Давай не будем тянуть! Дома дети ждут!
Председатель колхоза потерял дар речи. Помолчал немного, не находя, что сказать, затем наконец взял районную газету, лежавшую среди бумаг, и заговорил о том важном, что припас под конец заседания:
– Торопятся, понимаешь! А вот то, что Ахтиярова Минзифа-апай с бригадой вышла в передовые, не хотите знать? – Сабир торжественно помахал над головой газеткой.
Минзифа, с тех пор как получила похоронную на мужа и как умерла у нее дочурка, жила, не ощущая жизни. Все, кроме работы и детей, перестало для нее существовать. Она
равнодушно смотрела на газетку в рунах Сабира. Правда, па лице ее отразилось недоумение, она даже побледнела несколько.
– «Берите пример с передовиков хлебного фронта, бригады, руководимой Ахтияровой Минзифой!» – прочитала она, но затем, увидев фамилии колхозников своей бригады, разволновалась, лицо ее просветлело, на глазах выступили слезы, губы задрожали. – Девушки, мы передовики! Вот тут написано: эго наш вклад в борьбу с фашистами! – сказала она и заплакала.
Женщины, сидевшие рядом с Минзифой, стали успокаивать ее:
– Нельзя так, не надо плакать.
Хабибулла вмешался:
– Вы ее не утешайте, не трогайте! Когда человек выплачется, ему легче становится. И слезы бывают на пользу. Она плачет от радости. И очень хорошо сделали, что в газете написали. Как говорится, от теплого слова душа тает, а от холодного – леденеет.
Женщины начали расходиться. Председатель задержал Тагзиму:
– Ты подожди, не уходи. Расскажи мне о положении на ферме. Такое положение с кормами, понимаешь…
– Я тоже понадоблюсь? – спросил Хабибулла.
Сабир махнул на него рукой:
– Можешь идти.
Заведующая фермой неохотно повернула обратно. Она начала оправдываться:
– Сена мало, потому и надои снизились…
Сабир, не слушая ее, подмигнул:
– Знаю я все. Я не по работе… Другое дело есть… Садись… Посиди со мной…
– Я тороплюсь.
– Что ты меня боишься? Все время норовишь удрать… Даже не спросишь, как я живу. Будто мы и незнакомы. Поговорить бы, понимаешь, по душам, а?
Тагзима удивилась и спросила:
– О чем?
– Да мало ли о чем! – Сабир завертелся на стуле. – Садись.
– Мне некогда рассиживаться. Ребенок один. Я с работы сразу домой.
– Когда ребенок уснет, приду к тебе…
– Нет, не надо. – Тагзима завернулась в шаль. – Если других разговоров у тебя нет, то я пойду.
– Тагзима! Я, понимаешь, люблю тебя, – сказал Сабир, распаляясь.
– Любишь? Это при жене-то и двоих детях?
– Они разве мешают? Я по-хорошему… Правду говорю. Верь мне, Тагзима.
– Опоздал. Надо было раньше, до женитьбы. А ты все опозорить меня хотел. Вспомни-ка свои поганые слова…
– Ты же тянулась к Тимергали, оттолкнула меня… Сколько я потом жалел! Так уж вышло, понимаешь… Готов локти кусать, да не достать. И на. войне думал все время о тебе, мечтал…
– Болтай! Язык без костей.
– Правду говорю! – Сабир решительно приподнялся на костылях. – Хочешь, сегодня же уйду из дому? Только слово скажи, все брошу…
– Детей сиротами оставить хочешь?
– Не они одни сироты.
– Мне такое счастье не нужно! Голодная, да зато спокойная. Я уж привыкла вдовой быть.
– Плохо одной-то!
– Я не одна. Сын вырастет – я счастлива буду.
– Сын от Тимергали? – Сабир изменился в лице.
– Для матери все равно. Я не цепляюсь к мужчинам, чтобы найти сыну отца! – Тагзима выбежала из правления, сильно хлопнув дверью. Увидев Хабибуллу, стоявшего у плетня, немного пришла в себя, подавила свой гнев. – Что ты здесь стоишь на холоде? Простынешь ведь!
– Мне не привыкать к холоду. – Хабибулла засмеялся, стараясь не выдавать своих чувств: – У меня, дочка, дело к тебе… Переходи к нам. Может, легче будет жить нам всем вместе.
– Спасибо.
– Я ведь от души.
– Знаю. Вы хорошие люди… Но мне лучше жить одной…
Хабибулла расстроился, что не смог ее уговорить жить у них, но в душе он восхищался ею: «До чего гордая! Другая бы на ее месте скандалила, требуя помощи. А эта виду не подает».
В правлении погас свет. На крыльцо вышел Сабир, стуча костылями.
Тагзима заторопилась домой:
– Ладно, агай, до свидания!
– Будь здорова, дочка! Надумаешь, приходи…
Тагзима уже бежала навстречу холодному ветру и не услышала последних слов Хабибуллы, но ей и так было понятно, что она для родителей Тимергали близкий человек. Иногда у нее появлялось желание открыть свою тайну старому Хабибулле, поговорить с ним по душам. Ей хотелось, чтобы он понял ее. Но она подавляла в себе это желание. Третий человек здесь лишний. Все, что было, все принадлежит ей, никто этого отнять уже не сможет. Вернется Тимергали или не вернется, будет любить или не будет – ее любовь к нему, пылкая, горячая, живет в ее сыне, в сыне течет его кровь. И эта любовь дает силы бороться с трудностями. Ее пугает единственное – то, что от Тимергали нет писем. Где он? Что с пим? После того, как она написала ему о сыне, пришло от него два письма, на которые она… не ответила. Гордость обуяла. До чего же глупая она была! Теперь кайся не кайся, поздно. Но если суждено ему вернуться и они встретятся, он поймет…
XII
9-ю гвардейскую бригаду, измотанную в бесконечных боях, в начале сорок третьего года направили на отдых. Но без дела солдатам сидеть не приходилось. Целыми ночами рыли окопы, углубляли траншеи, строили землянки. Днем шли занятия. Солдаты изучали свою и немецкую технику.
Миннигали Губайдуллин всюду успевал и работал без устали. В сложной и напряженной обстановке он проявил незаурядные командирские качества и вывел свой взвод в число передовых. Когда выпадала редкая минута отдыха, Миннигали писал стихи, учился играть на курае.
На новом месте они долго не задержались. Холодной зимней ночью объявлена была тревога, и, наспех собравшись, бойцы вышли в путь. Шли молча, утопая в сугробах, за тяжело нагруженными подводами, никто не знал, куда они идут и зачем. После сильных снежных буранов, какие бывают и в Приуралье, наступили морозные дни.
Марш был очень тяжелый. Старый Кавказ и летом-то покрыт снеговой шапкой, а теперь, зимой, он грозил снежными лавинами и обвалами на каждом повороте.
У лошадей обледенели гривы и бока, у людей побелели шапки и усы. Ущелья наполнялись шумом скрипящего под сотнями ног снега, клубилось на морозе дыхание людей, паром пофыркивали лошади.
Первый батальон 9-й гвардейской бригады шел в голове колонны.
Гасан Агаев кроме тяжелого мешка за спиной пес па плече ПТР. Он был чем-то недоволен и ворчал про себя.
Но сейчас на него никто не обращал внимания. Даже ефрейтор Кузькин, который любил подсмеиваться над другом. «ПТР большой – на одного человека, котелок маленький-маленький – на пять человек», – шутил Кузькин.
– Куда пи посмотри – горы! Дороге не видать конца. Почему нас называют воздушными десантниками, если все время ходим пешком? – спрашивал Гасан Агаев и через некоторое время сам ответил на свой вопрос: – Каждый самолет на счету. Если бы давали самолет при переходе на каждое новое место, не напаслись бы… А вот лететь через фронт в тыл врага – это другое дело…
Солдат, слушавший его с интересом, вздохнул.
– Лейтенант Губайдуллин что-то задержался. Без него во взводе невесело как-то, – сказал ефрейтор Кузькин.
– Придет…
Начался крутой спуск. Мимо обоза проехала кошевка, запряженная гнедой лошадью. Возле второй роты она остановилась. С нее соскочил Губайдуллин с солдатской котомкой за плечами. Лошадь повернула обратно.
– Это какая рота?
– Вторая.
– Как мне найти третью роту старшего лейтенанта Щербаня?
– Впереди.
Миннигали, обгоняя строй, пошел в голову колонны. Он издалека узнал старшего лейтенанта по его щуплой фигуре в длинной шинели, полы которой были заткнуты за ремень.
– Товарищ командир роты!
– Губайдуллин?!
– Так точно, товарищ комапдир роты! Гвардии лейтенант Губайдуллин прибыл!
– Зачем вызывали в штаб бригады?
– Хотели отправить к связистам.
– А ты? – В голосе Щербаня прозвучало недовольство.
– Я попросил, чтобы меня оставили в моем взводе.
– Согласились?
– Не соглашались… – Губайдуллин вздохнул полной грудью: – Да, на мое счастье, появился начальник политотдела подполковник Мартиросов.
– А что он?
– Велел оставить меня в нашей части и в собственной кошевке отправил догонять.
– Молодец! – сказал Щербань. – Все говорят, что Баграт Артемьевич хороший человек!
– Отличный политработник.
– Говорят, он с первой встречи, с первого знакомства знает, кого куда можно определить, кто где будет нужнее и полезнее. Повезло тебе.
– Так точно, повезло!
– Ну, теперь догоняй свой взвод.
– Есть, догонять!
Губайдуллин прошел дальше. Люди сгибались под большим грузом. С трудом, падая и спотыкаясь, пробивали дорогу в глубоком снегу.
Во взводе его встретили с радостью.
– Командир взвода с нами! – сказал Кузькип.
– Где? – Агаев остановился и обернулся со своим тяжелым ПТР.
– Вон, догоняет!
– Слава аллаху!
Губайдуллин громко поздоровался со всеми, сделал вид, что ничего не слышал. Солдаты дружно ему ответили.
Агаев, который только недавно жаловался на солдатскую жизнь, позабыл о своих невзгодах и, беспрестанно улыбаясь и то и дело поглядывая в сторону Миннигали, стал рассказывать какую-то смешную историю.
Губайдуллин тоже был доволен ветреней со своими бойцами. Он гордился взводом. Хорошие ребята. С ними можно смело и в огонь, и в воду. Дружба и товарищество крепли во взводе. Такому взводу не страшен не только фашист, но и сам шайтан.
Много пришлось поработать Миннигали, чтобы установить железную дисциплину, спаять воедино коллектив. Собранный из разных людей, пришедших кто из госпиталей, кто из других частей, он составлял теперь дружную семью…
Снова начался подъем. В это время их нагнал командир роты:
– Миннигали, тебе письмо!
– От кого?
– От девушки! – улыбнулся ротный.
Губайдуллин взял сложенное треугольником письмо и быстро на ходу прочитал. Лицо его помрачнело.
– Лейла – тяжело ранена… Второй месяц лежит в госпитале… Обижается, что нет от меня писем.
Пробежав письмо глазами, Щербань вздохнул с завистью:
– Лейла тебя любит. Такое письмо может написать только любящий человек. Правда глаза колет, но я скажу прямо: у тебя ледяное сердце! Если бы меня кто-нибудь так любил!.. Да я бы!..
– Ну и что бы ты сделал?
– Да я бы всей душой! А ты, смотрю, даже ответ не пишешь…
– Почему не пишу? Я много писал, – сказал Миннигали, – видимо, письма не дошли. У нее адрес почему-то постоянно меняется.
– Все из-за войны! Скорей бы война кончилась и все стало бы на место! Вернуться домой… В колхозе некому работать, понимаешь?.. Мечтаю выучиться на агронома. Как думаешь?
– А я обратно на промыслы поеду.
– Ты кем работал?
– Мастером на Азнефти, бригадиром.
– Такой молодой – и мастером? Сколько человек в бригаде у тебя?
– Пятнадцать.
– Квартира была?
– Нет, в общежитии жил. Городок нефтяников Сабунчи, слышал? Общежитие у нас новое было, хорошее, комнаты большие, светлые.
– Зарабатывал прилично?
– Мне хватало.
– Эх, как же хорошо до войны было! А? Вспомнишь – не веришь…
На отдых остановились в маленькой деревушке, прилепившейся к подножию горы.
