Текст книги "День рождения"

Автор книги: Яныбай Хамматов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

– Товарищ командир полка, можно задать вопрос?

Взоры всех командиров обратились на незаметного, щуплого Петрова.

– Можно.

– Я здесь новый человек. Если ошибаюсь, заранее прошу меня извинить. – Петров поколебался немного. – Вы, товарищ майор, верите в реальность приказа, не подкрепленного необходимой помощью?

Командир полка изменился в лице:

– Я солдат. Не забывайте, что для солдата приказ – это закон. – Затем добавйл смягчившимся голосом: Если бы я не знал о вашей храбрости во вчерашнем бою, я счел бы вас демагогом п трусом.

В комнате установилась напряженная тишина.

– Еще какие есть вопросы?

– Нет.

Балдынов объявил приказ о наступлении.

Когда командиры и политработники разошлись, Илья Васильевич Балдынов остался в блиндаже один. Он упрекал себя за то, что выговорил старшему лейтенанту, осмелившемуся задать совершенно правильный вопрос.

Разве виноват командир полка, если ему приказывают? Да, его, Балдынова, приказ был неконкретным, приблизительным. Силы противника не были учтены, и Балдынов излагал лишь то, что предписывалось ему командиром дивизии. Комдив Книга опытный командир, он прошел огонь гражданской войны, от рядового дослужился до генерал-майора. Обстановку Книга знает не хуже других. Но где же взять необходимую военную технику, когда ее нет? А сказать подчиненным, что отдавать такой приказ вынуждает острая необходимость, Балдынов не имел права.

Мысли командира полка постепенно переключились на сержанта Губайдуллина, которого он часто видел со старшим лейтенантом Петровым. Тимергали напомнил ему его собственную юность. Осенью 1925 года, когда Балдынова взяли в Красную Армию, он был такой же крепкий двадцатилетний парень. Теперь ему тридцать восемь. Тридцать восемь!

С тех пор много воды утекло, много изменений произошло в жизни.

С первых же дней войны Балдынов помогал генерал-майору формировать 72-ю Кубанскую кавалерийскую дивизию на основании приказа совета Северо-Кавказского военного округа из казаков станиц Белореченской, Тимешевской и Славинской. Затем Балдынов был назначен командиром 73-го кавалерийского полка этой же дивизии…

V

В ночь на 27 декабря 1941 года 72-я Кубанская кавдивизия перешла в наступление.

А к утру 30 декабря советские войска овладели Феодосией и развернули наступление в северном, северо-восточном и северо-западном направлениях. Это вынудило захватчиков начать отход из Керчи. Отступившие с Керченского полуострова немецко-фашистские войска при поддержке двух дивизий, снятых из-под Севастополя, организовали оборону на рубеже Киет, Новая Покровка, Коктебель, а второго января 1942 года остановили наступление советских войск, перешли в контрнаступление и затем прорвали фронт.

Сражение приняло ожесточенный характер. После артподготовки в воздухе висели густая пыль, едкая тротиловая гарь. Было холодно. Со стороны моря беспрерывно дул пронизывающий, холодный ветер.

Немцы шли в контратаку. Бойцы старшего лейтенанта Петрова приготовились к бою… Серо-зеленая волна гитлеровцев приближалась.

Чем больше сокращалось расстояние, тем сильнее волновался сержант Губайдуллин, Но страха не было.

Как только раздалась команда: «По фашистам – огонь!» – он начал стрелять из ручного пулемета. Немцы падали на землю, как скошенная трава. Но их было много, и они все шли и шли, подгоняемые криками офицеров. Когда они подошли совсем близко, красноармейцы пустили в ход гранаты. Серо-зеленые фигуры не останавливались, продолжали метр за метром продвигаться, и тогда командир эскадрона Петров поднял своих бойцов в рукопашный бой.

Все перемешалось. Губайдуллин, забрав у убитого бойца винтовку, оглушил одного немца прикладом, другого заколол штыком… Вокруг кипел бой. Люди бились не на жизнь, а на смерть. Слышались крики сражавшихся, стоны раненых. Разъяренный, Губайдуллин ничего не слышал и не видел. Расправившись с одним фашистом, он бросался на другого…

Наконец бой закончился.

Контратака немцев была отбита по всей линии обороны эскадрона и, очевидно, на других участках полка. Не было артиллерийской стрельбы, молчали пулеметы, долетали редкие одиночные винтовочные выстрелы.

Тут и там лежали убитые. Стонали раненые.

Неподалеку умирала совсем юная санинструктор Саша… Тимергали видел, как во время боя она яростно отстреливалась от наступавших гитлеровцев и как упала, прошитая автоматной очередью.

Теперь девушка лежала в луже крови на спине, широко раскрыв большие синие глаза. Петров подошел к ней. Она узнала его и начала что-то говорить едва слышным голосом. Командир опустился возле нее на колени.

– Товарищ старший лейтенант… помогите… очень хочу… жить.

Она еще что-то хотела сказать, губы ее шевелились, но слов нельзя было разобрать. Потом она затихла.

Петров в сопровождении Губайдуллина пошел осматривать позиции. Пробирались где ползком, где перебежками.

Бойцы сидели в окопах, курили самокрутки и молчали.

– Ну, как, фашист притих?

Услышав знакомый голос, старший лейтенант Петров резко повернулся и, увидев возле себя командира полка, хотел было доложить по-уставному, но Балдынов движением руки остановил его.

– Успокоились, что ли, фашисты?

– Так точно, товарищ майор!..

Командир полка Балдынов не дослушал Петрова:

– Доложите о потерях.

– Из эскадрона остались в живых всего семнадцать человек. Раненых – девять. Убитых похоронили. Раненых отправили в медсанбат.

– Людей накормили?

– Ждем, когда принесут ужин.

Командир полка, подробно расспросив обо всем, дал Петрову указания и направился дальше.

Через некоторое время из штаба полка поступил приказ о подготовке к перемещению эскадрона.

На следующее утро капитан Поляков доложил Балдынову:

– Товарищ майор, прибыли матросы Черноморского флота.

Балдынов повеселел:

– Много их?

– Сто шесть человек.

– Вот это подкрепление! Отлично.

Балдынов и Поляков вышли из блиндажа.

Подлетел верховой казак. Балдынов шагнул к нему навстречу.

– Что стряслось?

– Танки идут, товарищ майор!

– Сколько?

– Лавой идут, товарищ майор!

Балдынов побледнел – ведь эскадроны, не успевшие прийти в себя после вчерашнего изнурительного боя, готовятся к отходу на новые позиции.

– Панику отставить! – сказал Балдынов и приказал Полякову: – Надо определить количество танков. Побыстрее!

Но изменить Балдынов уже ничего не мог. Не успел верховой ускакать на взмыленной лошади, как показались тапки. Вслед за танками над горизонтом появилась и стала быстро приближаться цепочка «юнкерсов». Вот уже самолеты совсем близко…

«Юнкерсы», не обращая внимания на огонь наших зениток, начали бомбардировку. Танки тоже открыли огонь из пушек.

Земля дрожала от взрывов. Ржали и падали лошади. Людей рвало на части, заваливало землей. Оставшиеся в живых глохли от грохота, близких разрывов бомб и снарядов.

Балдынову по телефону сообщили, что убит комдив Книга, а вскоре полку был дан приказ на отступление.

Полк Балдынова понес большие потери, и остатки его эскадронов отступили в район Керчи, где велась подготовка к обороне.

У подножия горы Митридат кубанцы и моряки всю ночь рыли траншеи, ходы сообщения, углубляли выкопанные ранее окопы.

VI

Тимергали Губайдуллин изо всех сил старался поднять дух кавалеристов своего эскадрона, которых оставалось не так уж много. Он хорошо помнил политрука пограничной заставы, где служил до войны, и стремился быть похожим на него.

– Для таких джигитов, как вы, разве страшны фашистские танки? – весело подбадривал он бойцов. – Что мы их не видели? И видали, и поджигали! Если действовать хладнокровно, их можно бить. Надо помнить, что мы па своей земле. Есть такая башкирская поговорка: в собственном гнезде даже птенец богатырь. А мы не птенцы, мы джигиты, подобные беркутам! Мы защищаем свою Советскую страну!

Тимергали говорил весело и убежденно, и такая агитация вдохновляла людей, вселяла в них бодрость духа.

– Значит, так надо полагать, – куривший папиросу рыжеусый казак кивнул на запад, – что их танки можно бить?

Третьяк, возившийся с подвешенной на перевязи, раненой рукой, посмотрел на казака:

– Не так уж страшен черт, как его малюют!

– Трусу и пень кажется медведем. Самое главное – не бояться, – поддержал своих бойцов командир эскадрона Петров. – Некоторые кавалеристы считают, что уничтожать танки – это дело артиллерии. Они, как показал наш опыт, ошибаются. Мы должны за короткий срок овладеть всеми видами современной военной техники.

– У немцев вон сколько танков, самолетов, артиллерии. Тут с гранатами не попрешь… – сказал один из бойцов.

Петров не спешил с ответом. Он спросил:

– Есть ремни, крепкие веревки или проволока?

– Есть.

– Давайте-ка.

– Зачем вам проволока?

– Увидите.

Принесли проволоку. Петров уселся на дно окопа, сложил четыре гранаты рукоятками к себе, а пятую поместил в центре рукояткой от себя. Затем связал все гранаты вместе.

– Если эта связка попадет под танк – гусеница разлетится вдребезги… – проговорил он.

– Чтобы бросить такую штуковину, силища нужна, товарищ комэска!

Петров, держа на широкой ладони связку, улыбнулся:

– На десять – двенадцать метров каждый сможет кинуть. А дальше бросать бесполезно – трудно попасть, можно и промахнуться.

– О, це дило! – засмеялся старшина Третьяк, получая от Петрова связку гранат. – Теперь зараз побачимо!

– Пусть каждый приготовит себе такие связки, – сказал Петров.

Небо заволокло тучами. Заморосил мелкий дождь. Намокшая глина с бруствера потекла вниз. Укрыться было негде. Одежда у людей промокла. Они зябко поеживались.

Перед рассветом дождь унялся. Облака над головой поредели.

Тимергали приснились мать, отец, брат и ласково улыбавшаяся Тагзима. Внезапно пробудившись, какое-то время он еще не мог расстаться с дорогими ему образами… Но вот до слуха донесся знакомый противный, наводящий ужас звук.

– Танки!..

Утренний туман рассеялся.

За танками, за их броневым прикрытием шли цепью гитлеровские солдаты…

– Когда будет моя команда, стреляйте залпом. Пехоту от танков отсечь. Танки уничтожить потом. По местам! – сказал Тимергали спокойным командирским голосом.

Танки приближались, изрыгая пушечный и пулеметный огонь. Тимергали наблюдал за красноармейцами, которые приготовились к бою. «Джигиты надежные. Не струсят перед смертью», – подумал он.

Вражеские танки поползли на возвышенность. Стали отчетливее видны кресты на их громоздких туловищах.

Батарея, находившаяся под командованием старшины Третьяка, не подавала признаков жизни – артиллеристы берегли снаряды.

Лежавший рядом с Губайдуллиным ефрейтор потерял терпение:

– Товарищ сержант, разрешите мне бросить связку, гранат!

– Подожди, подпускай ближе! Следи за мной. Посмотришь, как надо бросать.

– Они же раздавят нас!

– Не паникуй! – Тимергали, подав команду, замахнулся тяжелой связкой.

После оглушительного взрыва танк остановился, его охватило пламенем и повалил густой черный дым.

Затем подбили еще два танка.

Немецкие автоматчики, лишившиеся прикрытия, не зная, как спастись от меткого огня, бросились наутек. Остальные танки тоже повернули назад.

Настроение у красноармейцев и моряков поднялось.

Но через некоторое время фашисты снова пошли в атаку.

Бой длился два дня.

На третьи сутки дивизии приказано было отступить. Для ее прикрытия на позиции был оставлен эскадрон Петрова.

Как только дивизия начала отходить к морю, фашисты опять перешли в наступление. Снарядов они не жалели.

Старшина Третьяк открыл ответный огонь. Он то ли волновался, то ли спешил, только не попадал из своего ПТР по танкам.

– Вот дурак! – ругал он сам себя. – Два выстрела пустил на ветер.

Он снова прицелился и выстрелил. На этот раз точным попаданием разбил танковую гусеницу. Танк закрутился и встал. Остальные танки продолжали ползти на позицию эскадрона.

– Не пройдешь, гад! – прохрипел старшина.

Грохнул выстрел, танк встал и загорелся. Но и отважный старшина с окровавленной головой повалился на землю.

Танки остановились, и вражеская пехота залегла.

От эскадрона оставалось несколько человек. Патроны кончались, на исходе были гранаты. «Следующую атаку остановить будет невозможно», – подумал Тимергали.

Воспользовавшись временным затишьем, Губайдуллин уложил тяжело раненного Петрова на повозку и отправил с другим раненым красноармейцем догонять отступавшую к морю дивизию, а сам вернулся на позицию эскадрона. За пулеметом, приготовившись к стрельбе, лежал молодой боец.

– Ну что, браток, будем стоять до последнего? – крикнул ему Губайдуллин.

Боец повернул к нему бледное лицо – наверное, он не понял его.

Вскоре фашисты пошли в атаку. На этот раз неравный бой продолжался недолго.

Тимергали увидел совсем близко танки с черной свастикой, гусеницы, разворачивавшие вязкую глинистую землю… Хотел встать на ноги, чтобы бросить гранату, и не смог: пулеметная очередь прошила ему обе ноги, и он стал медленно терять сознание, погружаться в горячую, густую боль. Последним усилием воли он заставил себя дотянуться до приготовленной связки гранат. Хватило сил подтянуть гранаты к себе. Слабеющей рукой Тимергали выдернул чеку, когда на него надвинулась грохочущая тень…

Когда остатки 72-й Кубанской дивизии достигли моря, было получено сообщение, что отдельные части мотопехоты немцев ворвались в Феодосию…

VII

Миннигали перестал получать от брата письма, и это его очень тревожило. Прошло больше двух с половиной месяцев. В деревне мать и отец тоже горюют о старшем сыне. Что случилось с братом? Может, он опять в окружении? По последним сводкам Совинформбюро, места, откуда получил Миннигали последнее письмо от брата, уже в руках врага. Наверно, случилась беда со всей частью, в которой воевал Тимергали, иначе ее командиры давно бы уже ответили на настойчивые запросы.

Осталось совсем немного до окончания училища. «Как только выяснится, где брат, сразу же попрошусь в ту часть», – подумал Миннигали, возвращаясь в строю курсантов с учений на Салаханах.

Сзади донеслась команда взводного:

– Шире шаг!

Когда вышли на улицу Алекберова, Щербань отыскал глазами запевалу:

– Соловьев, начинай!

– Какую?

– «Карамалинские горы»! – пошутил Миннигали.

– Ее потом, когда в казарму вернемся, – улыбнулся Щербань, затем сказал строго: – В строю не разговаривать! Запевай!

Николай Соловьев, полупивший прозвище Соловей, словно стараясь оправдать его, распрямил плечи, выше поднял голову, набрал побольше воздуха в легкие и запел высоким, звонким голосом:

Пойдем, Галя, с нами, казаками,

Краше тебе буде, чем родной маме…

Часто повторявшаяся песня не понравилась командиру.

– Другую! – скомандовал он.

Тогда Соловьев запел:

Вставай, страна огромная,

Вставай на смертный бой

С фашистской силой темною,

С проклятою ордой.

Курсанты дружно подхватили:

Пусть ярость благородная

Вскипает, как волна.

Идет война народная,

Священная война!..

И летела песня по улице, пробуждая ненависть к врагу, вдохновляя, призывая на бой…

Лица у курсантов, идущих в ногу, отчеканивающих каждый шаг, серьезны, сосредоточенны.

Песню допели у ворот училища.

Перед казармой прогремела команда сержанта:

– Взво-о-од… – ритм шагов участился и стал слышен отчетливее, – стой!

Взвод курсантов, как единый организм, разом остановился.

– Напра-а-во! Воль-но!

Сержант Щербань подвел итоги учений на полигоне, отметил недостатки и успехи каждого курсанта и, предупредив, что через десять минут нужно снова построиться, распустил взвод.

– Курсант Губайдуллин! – крикнул он.

– Я! – Миннигали вытянулся.

– У проходной будки Лейла твоя ждет. Беги! – приказал сержант.

Миннигали никого не заметил, когда проходили мимо ворот.

– Нет там Лейлы, – сказал он, покраснев.

Командир взвода улыбнулся:

– Я ее хорошо разглядел. Иди!

Сержант не ошибся. Лейла действительно ждала за воротами. Не узнал Миннигали ее потому, что она была необычно одета – в черном платье и черном платке.

– Лейла!

Девушка невидящим взглядом следила за муравьем, с трудом тащившим за крыло огромную муху. Услышав Миннигали, она вздрогнула и, словно пробудившись ото сна, подняла голову.

Увидев ее опухшее от слез, печальное лицо, Миннигали встревожился:

– Лейла, что случилось?

– Рашид!.. – Слезы душили девушку. Она заставила себя немного успокоиться и с трудом договорила: – Пришла похоронная на Рашида.

Эта весть потрясла Миннигали. Разве можно в такую минуту найти слова, которые могли бы утешить сестру погибшего друга?! Да и есть ли такие слова?

– Не плачь, Лейла, крепись. Фашисты получат по заслугам за все! – Миннигали стиснул зубы, сжал кулаки: – Пусть не ждут пощады, проклятые гады!

Лейла закрывала руками лицо.

– Не плачь, Лейла.

– Я не плачу. Слезы сами текут. – Лейла улыбнулась через силу – Я не жаловаться пришла. Все люди сейчас переживают такое горе… Я понимаю, война… Без жертв не бывает победы…

Новое, по-взрослому мудрое отношение к жизни прежде веселой, беспечной Лейлы удивило Миннигали.

– Правильно, Лейла! Ты молодец, ты удивительный человек! – воскликнул он. – Ты всегда будешь такой, ладно?!

– Такой, как прежде, я уже не буду, – сказала девушка, смахнув носовым платком слезы с длинных мокрых ресниц. – А ты не забывай меня, где бы ни оказался. Письма посылай маме. Связь будем держать через нее, ладно?

– Почему же не прямо тебе? – удивился Миннигали.

– Я записалась на курсы медсестер. Хочу отомстить фашистам за брата. Иначе я не могу.

– А где эти курсы?

– Еще не знаю. Нам скажут позднее.

– Как только станет известно что-нибудь, сразу же сообщи мне, ладно?

– Постараюсь. Вы еще долго будете здесь?

– Программу курсов уже почти закончили. Присвоят нам воинские звания – и разъедемся по частям.

– Попрошусь в твою часть. – Подумав немного, Лейла добавила: – Конечно, если ты согласен…

– Всей душой! – Миннигали прижал к груди маленькие мягкие руки девушки.

– Пока я не прощаюсь, милый, – сказала она, уходя, – Завтра я приду в это же время.

После ухода Лейлы Миннигали стало тоскливо, он сразу стал ждать завтрашней встречи. «Эх, Лейла, Лейла!.. Ты не выходишь у меня из головы! Не заметил, как влюбился в тебя… Без тебя нет мне радости в жизни… Моя душа тянется к тебе, только к тебе, любимая!..»

На другой день в это же время он уже стоял у проходной. Но она впервые не сдержала слова.

Лейла не пришла ни на третий, ни на четвертый, ни на пятый день…

Перед отправлением на фронт Миннигали – в новой гимнастерке с зеленым эмалевым кубиком в петлицах, в новых блестящих сапогах – отправился в город.

Город был по-осеннему уныл. Желтые листья лежали на тротуарах. Миннигали торопливо шел к дому Лейлы.

Вот он на знакомой улице. Но все здесь казалось не таким, каким было раньше… Везде запустение. Опавший сад выглядел так, будто его давно не касалась рука человека.

На стук вышла седоволосая старушка. Увидев Миннигали, она сразу же сказала:

– Вам Лейлу? Ее нет. Она ушла на фронт.

Прозвучало это так, словно девушка ушла в магазин или в кино.

– На фронт? Разве не на курсы медсестер?

– Нет. Она отказалась учиться па курсах.

– Почему?

– Пришло известие, что отца тяжело ранило. И это все решило.

– А куда ее направили?

– Не знаю, – покачала головой женщина.

– Можно повидать мать Лейлы?

– Вы знаете, она сейчас работает в госпитале, там лежит ее муж.

– Вы знаете ее адрес?

– Не знаю. Больше ничем не могу вам помочь.

Миннигали выбежал па улицу. Ему показалось, что город опустел. Ему никуда больше не хотелось идти. На сердце было тяжело, оставалось надеяться, что вскоре будет письмо от Лейлы.

VIII

Хабибулла проснулся от шума дождя. Крупные капли ударялись о стекла, стекали струйками… «Надолго зарядил. Погибнет урожай. Нет чтобы до конца уборочной погода постояла!»

Стараясь не будить Малику, он осторожно встал, оделся и вышел на улицу.

На дворе темно. Дует холодный ветер. По небу плывут тучи с вершин Карамалинских гор. А дождь льет без конца, будто хочет затопить всю землю. Внизу, под обрывом, шумит и пенится Уршакбаш, поднимаясь от прибылой воды. Деревня еще спит…

Все пригодные к службе мужчины ушли на фронт, жизнь изменилась. Не слышно ни смеха, ни песен, ни игр. Замолкли гармоники и мандолины, которые раньше своими звонкими голосами оживляли улицу. Безрадостно текли однообразные, тревожные дни. Война вошла в каждую семью, над всеми нависла беда. Сколько уже молодых вдов оплакивали своих суженых! Сколько сирот… Конца краю не видать этой проклятой войне, наоборот, она все шире разевает свою ненасытную глотку… Линия фронта, отмеченная красными флажками на карте в правлении колхоза, показывает, как враг захватывает город за городом, область за областью, целые республики.

Тимергали тоже отступает. Много времени прошло уже с тех пор, как получили они с Маликой последнее письмо от него. Был жив, здоров. Душа человеческая никогда не бывает спокойна. Сколько еще жертв и горя впереди? Где найти силы, чтобы победить врага? Колхоз быстро нищал. Стадами гнали в Раевку и сдавали коров, коз, овец, лошадей. Клети опустели, запасы хлеба, которых хватило бы на несколько лет, исчезли.

Нет рук собрать богатый урожай. Много ли могут выработать женщины, старики и дети? И еще этот дождь мучает. Хотя бы ненадолго прекратился. Или дно отвалилось у неба?

Звеня ведром, вышла на крыльцо Малика. Увидев мужа, который, накинув на плечи казакин, стоял на крыльце, рассердилась:

– Ну что ты, отец, как маленький! Простудишься ведь!

– Ладно, ладно, подои живее корову да чай поставь. На работу надо, – сказал Хабибулла.

– В такую слякотную погоду какая же работа?

– Сложа руки сидеть нельзя. Не забывай, мать, война идет. Твои сыновья на фронте. Кто им поможет воевать? Думаешь об этом?

– Думать-то я думаю. Как вспомню своих стригунков – душа замирает… – Малика заплакала. Теперь она всегда, когда начинала говорить о сыновьях, не могла удержать слез. Утирая кончиком платка глаза, она захромала с подойником через двор.

Дождь понемногу утихал. Утро прояснилось. Пропели запоздалые петухи. Полаяли и замолкли собаки. Деревня просыпалась.

Хабибулла ругал себя, что понапрасну разбередил жену. Он быстро пошел через двор в коровник.

– Аба-а… Крыша-то, смотри, протекает! Беда-а… Солома тонковата стала. Прохудилась. Надо перекрывать… Перекрывать надо… Только вот времени нет. – Хабибулла так удивлялся прохудившейся крыше, как будто видел эти дыры впервые.

Малика, доившая корову, не отвечала.

– Мать, ты расстроилась?

– Да нет.

Хабибулла вздохнул полной грудью:

– Ладно, не горюй.

Зная характер мужа, который всегда вот так погорячится, а потом кается, Малика улыбнулась про себя: «Точно как Миннигали, такой же самовар, закипит-закипит и отойдет».

– Да не горюю я.

– Что же ты все плачешь? Не горевала бы – не плакала.

– По сыновьям скучаю. – Малика сидела, упершись головой в коровий бок, руки ее привычно работали. Голос у нее опять задрожал. – Ложусь – о них думаю, встаю – о них думаю. Были бы только здоровы. Каково им там без материнской заботы? Сыты ли, одеты ли, обуты ли? В тепле ли они, мои сыночки?

– Солдаты голодать не будут, их обеспечивают, как надо, – сказал старик уверенно.

– Да-да, атахы. – Малика с трудом поднялась, держась рукой за поясницу. – Для того мы и трудимся, чтобы наши дети там не голодали. Лучше уж сами как-нибудь обойдемся, а они пусть сыты будут. И это молоко пойду сдам.

– Задание разве не выполнила?

– Давно уже выполнила. Все равно не могу не сдавать. Это для сыновей. Я думаю, матери сейчас все готовы отдать для сыновей.

– Правильно, старушка. Мы-то перебьемся. Много ли нам с тобой надо?

То, что они хоть как-то могли помочь своим сыновьям, успокоило их обоих.

После утреннего чая Хабибулла заторопился:

– Бисэкей, не жди меня к обеду. Работы много.

– Приходи. Уж пообедать время найдется, – возразила она.

– Не смогу. Говорят, дивизию формируют из джигитов Башкирии. Нужно самых лучших коней отобрать и послать для них.

– Сколько раз уж отправляли…

– Опять нужно.

– Сам погонишь лошадей в район?

– Тагзима.

– Таг-зи-ма-а? – удивилась Малика. – Разве женское это дело с лошадьми возиться?

– Да Тагзима в тысячу раз лучше иного недоделанного мужчины. А как бойко разговаривает она с районными начальниками! Сколько нашего скота в район сопровождала, ни разу не возвращали, всегда все в порядке. Ловкая женщина, работящая.

– Конечно, это так, – сказала Малика, неохотно соглашаясь с мужем, – Мне только одно не нравится – что болтают про нее всякое. Да еще с Тимергали путают ее имя. Дескать, перед тем как уйти в армию, он с ней гулял. Мало этого, болтают старухи, что…

Хабибулла поспешно перебил Малику:

– Ладно, не слушай всякие сплетни. Людская молва может понапрасну человека погубить.

– А если потом будет с него алименты требовать?

– Не придумывай себе забот. Такая война идет… Можно ли заниматься какими-то пустяковыми сплетнями? Да если бы сыновья мои живыми вернулись, я согласился бы хоть на какие угодно алименты! Я бы даже не охнул! – опять взорвался старик, но быстро отошел и покачал с сожалением головой: – Эх, жалко, что сыновья, не женившись, ушли! Сколько ведь говорил Тимергали, не послушался меня, старика…

Малика, всегда мечтавшая о том, что хоть один из ее сыновей обзаведется семьей и она будет возиться с кучей внучат, повеселела:

– Не горюй зря, отец! Если аллах захочет, и у нас с тобой внуки будут.

Они вместе вышли из дому. На главной улице разошлись: Малика понесла сдавать утреннее молоко, Хабибулла повернул к мосту.

…Тагзима в старом платке, в кожаных сапогах, шароварах, подпоясанная широким ремнем, была уже готова в дорогу. Она выбрала из табуна гнедого жеребца и начала его седлать.

– Кто мне будет помогать? – спросила Тагзима, не прерывая работы.

– Шахабал погонит с тобой этот табун, – сказал Хабибулла.

– Этот горбатый старик? За ним за самим смотреть надо, развалится еще в дороге. Зачем мне такого помощника?

– Где же я тебе другого найду?

– Нет, и не надо. Одна погоню табун.

– Тогда я сам с тобой поеду, – сказал Хабибулла.

– Вот и ладно.

Моросящий, мелкий дождь усилился.

Несколько раз пересчитав отобранных к отправке на фронт лошадей, они вошли в домик-сторожку. Тагзима погрела руки у жарко натопленной железной печурки, затем присела на корточки в темном углу:

– Нургали, сыночек, проснись…

На полу, на соломе, раскинув руки и ноги, безмятежно спал ребенок. Он промычал сквозь сон, поскреб затылок и повернулся на живот.

– Ну вставай же!

Ребенок не шевелился.

– Утром самый сладкий сон, – сказал Хабибулла.

Тагзима оставила его слова без внимания.

– Нургали, я жду…

Когда мальчик наконец сел и начал усиленно тереть глаза кулачком, сердце Хабибуллы дрогнуло. «Да ведь этот малыш в нашу породу пошел! Точно таким Тимергали был маленьким. Такой же темнокожий, круглолицый, глазки черные, рот большой… Вылитый Тимергали… Даже движения все его».

Тагзима, словно угадав мысли Хабибуллы, обняла ребенка и отвернулась.

Хабибулла пережил в душе такую не испытанную никогда в жизни радость, что даже весь мир, сейчас такой пасмурный и серый, показался ему ясным и солнечным. Как будто какая-то огромная тяжесть спала с души, с сердца. «У меня есть внук! – думал старый Хабибулла. – Не зря люди говорили. И назвала мальчика по-нашему: Тимергали – Нургали…»

Хабибулла как тень ходил за Тагзимой. Она одела сына я вышла с ним из домика-сторожки.

– У кого мальчика оставишь? – спросил он.

– У Сахибы-инэй.

– Может, у нас? У нас свободно.

– Зачем лишнее беспокойство Малике-инэй?

– Какое еще беспокойство? Моей старухе дети одна радость.

– Не знаю… – Тагэима заколебалась, но потом покачала головой: – Не надо!

У Хабибуллы чуть не вырвалось: «Мы ведь тебе не чужие», но он успел сдержаться, смолчал.

Тагзима потянула сына за руку:

– Пойдем к Сахибе-инэй.

Ребенок упирался.

– Не капризничай! Если будешь слушаться, я тебе леденцов привезу, – пообещала мать, и он заковылял за ней на неокрепших ножках.

Когда Хабибулла вернулся из района, благополучно сопроводив лошадей, он был в очень хорошем настроении. Малика это сразу заметила:

– Ай-хай, отец, что это ты повеселел? Совсем джигит! Скажи-ка, что это ты помолодел? Уж не письмо ли получил от Тимергали?

– Нет, мать, пока письма нет. Но сегодня я будто его самого видел…

Малика, которая ставила на скатерть, расстеленную на нарах, поднос, чашки, с удивлением посмотрела на него.

– Что ты болтаешь, старый?

– Только ведь у женщин секреты не удерживаются!.. Сказать тебе или нет?

– Не веришь – не говори, никто тебя не заставляет. – Малика обиделась: – Тридцать лет прожили… Когда это я сплетни разводила?

– Не сердись, бисэкей. – Хабибулла обнял жену за худые плечи. – Я же просто так, шучу. с тобой. Знаю, что ты не болтушка. Никто, кроме тебя и меня, не должен знать об этом. Когда Тимергали вернется жив и здоров, там видно будет. Тагзима пока и сама не знает, что я догадался,

– Тагзима-а-а? Чего она не знает?

– Известно уж. Да про то самое… – Сильно волновавшийся старик смешался. – Разговоры не пустые, оказывается. Сын Тагзимы вёсь в Тимергали. В нашу породу пошел…

Малика схватилась за сердце и присела перед нарами на корточки:

– Вот беда, вот несчастье! От такой женщины! Да она же разведенная жена?! Ох, не зря люди болтали!..

Хабибулла потемнел лицом от негодования:

– Чем же она хуже любой девушки? Скромная, добрая, работящая. Да я бы бога благодарил, если бы она дождалась Тимергали… Эх и дурак же я, что эту тайну тебе открыл! – махнул он с досады рукой. – Не вздумай сказать кому-нибудь!

– Да что я, разве я хочу зла своему родному сыну?

За окном синели сумерки.

Они поужинали и собирались ложиться спать. В это время пришла сторожиха правления колхоза:

– Агай, тебя в канцелярию вызывают.

– Кто?

– Председатель.

– Опять с обозом куда-нибудь ехать?

– На собрание.

– Ни днем, ни ночью покоя не дают, – проворчала Малика.

– Раз зовут, значит, надо. Разгромим Гитлера, тогда и отдохнем. Сыновьям твоим и вовсе, наверно, худо приходится. – Хабибулла стал торопливо собираться.

В неуютной холодной комнате правления пахло влажной одеждой. Вокруг стола, стоявшего посреди комнаты, сидели старики и женщины. Председатель колхоза что-то говорил.

Когда открылась дверь и вошел Хабибулла, он обернулся:

– Ты уж извини, агай, что побеспокоили тебя.

– Какие могут быть извинения, кустым. Я разве бессознательный какой? Дело есть дело.

– Как съездили?

– Хорошо.

– Пропустила комиссия наших лошадей?

– Пропустила.

– Быстро. Из других колхозов разве не было лошадей?

– Полным-полно. По три-четыре дня ждут очереди. Таг-зима наша молодец. Ну и деловая баба! Везде успеет, все сумеет…

– Проходи, садись, агай. – Председатель показал на свободный стул.

Но Хабибулла продолжал стоять. Он смотрел на изможденное, усталое лицо Халимова, присланного сюда райкомом партии из Киргиз-Мияков вместо ушедшего на войну Гайнетдинова.