Текст книги "День рождения"

Автор книги: Яныбай Хамматов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

Мимо мелькали широкие поля, луга. Миннигали неотрывно глядел на все это и тоже подпевал солдатам.

Потом кто-то завел песню о Матросове на мотив «Ревела буря, дождь шумел»:

Шел полк вперед, в горячий бой,

Шел по снегам глухой Ловати.

И у Чернушек под горой

То было дело на закате.

Там, впереди, два дзота в ряд,

Смерть затаив в пустых глазницах

В лесу безмолвные стоят —

Обходит их и зверь, и птица.

Матросов ринулся вперед,

На вражий стан пошел с отвагой.

За русский доблестны» народ

Он сделал два последних шага…

«Прощай, родная сторона,

Тебя любил я всею силой…» —

Сказал и скрылся в валунах…

Метель героя поглотила.

Когда допета была потрясшая всех песня, надолго установилась тишина. Лишь вагонные колеса повторяли бесконечное и надоедливое: «Мы едем, мы едем…»

Солдаты, все еще находившиеся под впечатлением песни, были задумчивы.

Миннигали наблюдал за своими товарищами. «Какая судьба их ждет? Может быть, среди них есть и такие, как Александр Матросов, и будущие генералы. Только мертвые не смогут увидеть мирную счастливую жизнь после победы над фашистскими ордами. Навечно ушли из этого мира брат, одноклассники, фронтовые друзья. Нам остается довести войну до победного конца…»

Поезд шел уже двенадцатые сутки. Солдатам надоело слушать шум колес, позвякивание буферов. Время от времени они «встряхивались»: слышался смех, шутки, заворачивались папироски… Те, у кого не было табака, сидели и терпеливо ждали, когда им дадут затянуться.

– Мне половину оставь.

– Мне четвертинку!

– Мне пятнадцать процентов!

– Мне десять!

– А мне на одну затяжку!..

Прибывший с пополнением новый командир роты, широкоплечий, среднего роста, белолицый капитан Борисов протянул Губайдуллину вышитый кисет:

– Закуривай!

– Спасибо, я не курю.

Капитан удивился:

– Вот здорово! А я так и не мог бросить. Теперь придется ждать конца войны.

От Новошахтинска пешим маршем направились к реке Молочной…

В Ново-Мунтале, неподалеку от Мелитополя, полковник Балдынов собрал в штабе дивизии командиров полков, расспросил о состоянии солдат, которым за короткий срок пришлось преодолеть большое расстояние. Затем разложил карту:

– Итак, солдаты очень устали. Танков нет. Не хватает орудий, снарядов, мин. На пополнение нет надежды. – Глядя на карту, комдив задумался. – По данным, сил врага втрое больше. Здесь на протяжении двадцати километров тянутся укрепления, состоящие из нескольких линий. Немцы огромное внимание уделяют этому участку фронта, защищающему низовья Днепра. Кроме того, с севера они прикрывают дорогу на Крым. Центр этого оборонительного рубежа – Мелитополь. Они называют это линией Вотана. Немецким офицерам на этой линии выплачивают тройную зарплату, все солдаты награждаются железными крестами. Вражеекие доты окружены четырьмя рядами колючей проволоки, через которую пропущен электрический ток. Все подступы заминированы. Построены землянки па глубину до восьми метров. В них размещены склады, мастерские, жилье. Фашисты уверены, что нам ни за что не взять эти укрепления. Посмотрим, на что способен русский солдат, – сказал комдив.

Наступление началось 26 сентября вечером.

Артиллеристы дивизии, держа врага под огнем, помогали пехоте. Гвардейцы шаг за шагом, ломая укрепления врага, продвигались вперед.

Пулеметчики Губайдуллина, защищая стрелков сильным огнем, вместе с ними шли вперед. И в это время с позиций гитлеровцев ударили минометы. Наша пехота залегла.

Командир роты Борисов подозвал Губайдуллина:

– Уничтожить минометы противника!

– Есть!

Губайдуллин с пулеметчиками двинулся к минометам противника.

Несколько раз ввысь взлетали ракеты. Минометный обстрел не прекращался. Пулеметчики то и дело вынуждены были укрываться от огня противника.

С трудом преодолев широкий овраг, солдаты Губайдуллина остановились перед линией колючей проволоки. Что делать? Ножниц нет, голыми руками проволоку не прорвешь. Но Миннигали не растерялся. Он снял шинель и бросил ее на нижний ряд проволоки. Первым прополз сам. За ним последовали остальные.

Стали видны фигуры немцев, суетившихся возле минометов.

Миннигали оставил пулеметчиков в глубокой воронке от бомбы, а сам с несколькими бойцами пополз дальше. Одна за другой разорвались гранаты. Миномет разнесло на куски.

Сразу, как только захлебнулись вражеские минометы, гвардейская рота поднялась в атаку. И снова пришлось залечь, потому что немцы ответили ураганным пулеметным огнем. В эго время пришел в действие «максим», с которым пулеметчики Губайдуллина обосновались в воронке неподалеку от вражеской позиции. Этот пулемет привел фашистов в паническое состояние – они не ожидали удара по своей позиции с этой стороны.

Командир второго батальона майор Поляков давно ждал удобного момента.

– Время!

В небо поднялась сигнальная ракета. Такая же ракета взлетела и на левом фланге.

По намеченному заранее плану два батальона, входившие в состав полка, которым командовал майор Пеньков, устремились в атаку.

В самую жаркую минуту боя вышла из строя система подачи патронов в одном из пулеметов взвода Губайдуллина. Но гвардии лейтенант Губайдуллин не растерялся. Он приказал солдатам бросать гранаты, а сам занялся пулеметом.

Немцы, решив, что пулеметчики уничтожены, вышли из окопов и ринулись в атаку на советские батальоны… Они уже совсем рядом. При сером свете раннего утра видны их зеленые каски и потные грязные лица.

– «Максим», дружок, я тебя наладил. Теперь не подведи, – сказал Миннигали и, глядя на бегущего впереди всех высокого худощавого немца с оторванным погоном на одном плече, нажал на гашетку.

Немец сразу упал навзничь, взмахнув автоматом, а ноги его как бы продолжали еще свой бег. За ним повалился второй, третий…

Батальоны снова поднялись и, теперь уж не останавливаясь, двигались вперед, до самых траншей врага. Немцы беспорядочно отступали.

На второй день наступления, 27 сентября, Миннигали Губайдуллин был ранен в третий раз. Кровь, сочившуюся сквозь рукав гимнастерки, первым увидел командир отделения Пономаренко:

– Товарищ лейтенант, вы ранены!

– Ничего! – ответил Губайдуллин. – Давай-ка перевяжем… Достань мой пакет…

Приближался вечер. Уже в темноте послышался гул самолетов. Река Молочная осветилась ракетами. Посыпались бомбы, заговорила артиллерия – снова стали рваться снаряды. Обстрел и бомбардировки длились всю ночь.

Погода испортилась. Мелкий осенний дождь шел не переставая. Дорога, и без того плохая, была разворочена взрывами, тягачами, бронетранспортерами. Бездорожье связывало технику врага. И немцы, боясь окружения, сами отступили к реке Молочной, а там всеми способами – кто на бревне, кто на бочке – стали переправляться на противоположный берег.

Ранним утром Балдынов, видя беспорядочное отступление немцев, приказал командиру артполка Дамаеву:

– Шрапнелью!..

– Артиллерия подзадержалась, бездорожье, товарищ комдив, – сказал подполковник Дамаев.

– Эх, жаль!

В этот момент внизу, в расположении второго стрелкового батальона, разгорелся бой. Балдынов, наблюдавший в бинокль, увидел, как небольшая группа советских солдат ведет огонь из «максимов»… Немцы все бежали, падали и падали. Берег реки был усыпан трупами врагов.

– Кто эти смельчаки? – спросил Балдынов.

– Это пулеметный взвод из второго батальона, товарищ комдив. Командира взвода лейтенанта Губайдуллина вы знаете. Вы его однажды назвали «степным орлом».

– Да, вспомнил. Он родом, кажется, из Башкирии?

– Так точно, товарищ комдив!

– Эх, молодцы ребята! Давай, давай еще! Подбавь жару, степной орел!

Пулеметчики гвардии лейтенанта Губайдуллина, будто услышав голос командира дивизии, поднялись и побежали за отступавшими немцами. Сам Губайдуллин, стараясь воодушевить наступавших стрелков, бежал впереди. На ходу он стрелял из автомата. Несколько раз падал, поднимался и, петляя, опять бежал вперед.

– Что он делает, этот Губайдуллин? – Голос командира дивизии задрожал. – Это же безумие!.. Почему лезет под огонь сам? Ведь он командир! Неужели ему жить надоело?

Лейтенант тем временем добежал до оврага, откуда стрелял пулемет противника. Тут же он выпрямился во весь рост, широким взмахом левой руки швырнул гранату в немецкого пулеметчика и закричал:

– Ребята, вперед!

Пулеметчики бежали за своим командиром. Затем, расположившись в отбитых траншеях, открыли ураганный огонь по отступавшим фашистам.

Стволы пулеметов раскалились…

Многие из гитлеровцев нашли свою смерть в реке Молочной. – вода окрасилась кровью врагов…

Когда бойцы второго батальона подошли к берегу реки Молочной и стали готовиться к переправе, комдив Балдынов приказал командиру полка Пенькову:

– За бесшабашность Губайдуллина строго наказать, а за смелость – представить к награде!

В это время комдиву доложили, что подоспела артиллерия. Комдив оживился.

– Ну, теперь давайте вы! – сказал он Дамаеву. – Дайте им огонька…

Когда прекратился артиллерийский обстрел, реку стали переходить танки.

Стрелковым полкам Настагунина и Пенькова был придан танковый полк. Соседняя слева дивизия тоже перешла в наступление.

Дождались еще одного рассвета.

Гвардейцы продолжали успешно продвигаться вперед.

Шинели набухли под дождем, отяжелели. Но солдаты Губайдуллина не отставали от танков, которые с большой скоростью двигались по труднопроходимой местности.

Наступлению препятствовала непогода. Шли моросящие дожди. Небо было затянуто темными тучами. Дорогу развезло, каждый шаг давался с трудом, сапоги увязали в липкой грязи.

Но жаловаться было некогда. Всем страстно хотелось только одного – скорой победы! Это стремление давало силы в тяжелой борьбе.

«Жаль, что Тимергали не дожил до этих дней, не видит, как враг бежит. Он воевал, когда мы отступали. А я участвую в наступлении, я трижды отомщу врагу за брата, за своих товарищей», – думал Губайдуллин, идя рядом со своими солдатами.

Близ Ново-Мунталя фашисты, по-видимому, готовили контрнаступление. Полк Пенькова попал под сильный огонь противника.

Командир полка майор Пеньков связался со штабом дивизии:

– Товарищ Третий, пройти напрямую невозможно. Немцы готовятся к танковой контратаке.

– Не теряйся, Николай! – послышался в телефонной трубке голос командира дивизии полковника Балдынова. – Обойди Ново-Мунталь с севера. Сейчас попрошу артиллерию помочь тебе.

Сразу после разговора с комдивом артиллерия приступила к обработке переднего края. А вскоре с гулом и грохотом пронеслись в небе и бомбардировщики с красными звездами на крыльях. На позиции врага одна за другой стали рваться бомбы. Когда затихли самолеты, пошли в бой танки…

XVI

Мелитополь и Ново-Мунталь были освобождены 23 октября. Немцев с берегов реки Молочной погнали дальше па запад.

Дивизия Балдынова остановилась, удерживая оборону на рубеже, проходившем близ деревень Заводовка, Урта, Горностаевка.

26 декабря группу солдат и офицеров из стрелкового полка Пенькова собрали в бывшей школе деревни Заводовки.

Адъютант выложил из портфеля на единственный в классе колченогий, полуразвалившийся стол ордена и медали и бросил на комдива вопрошающий взгляд:

– Зачитать?

– Читайте.

Адъютант взял бумагу, лежавшую на краю стола.

– «За отвагу и мужество, проявленные в боях с немецко-фашистскими захватчиками, наградить орденом Красного Знамени сержанта Александрова Николая Петровича…» – читал адъютант.

– Я! – вскочил Александров.

Когда взволнованный Губайдуллин, услышав свою фамилию, вышел вперед, лицо командира дивизии, узнавшего его, просветлело:

– Недаром тебя прозвали степным орлом! Молодец! Знал я еще одного джигита из Башкирии. Он тоже геройски сражался против фашистов. Потом он погиб в неравной схватке с немецкими танками. – Балдынов тяжело вздохнул: – К сожалению, я не запомнил его фамилию. Один-единственный человек, свидетель его героизма, тоже погиб.

Губайдуллин вздрогнул. Ему хотелось спросить: «Не о моем ли брате и Петрове вы говорите?» – но он не осмелился, успокоил себя: «Разве мало таких храбрых джигитов, как мой брат?»

– Поздравляю, гвардии лейтенант.

– Служу Советскому Союзу!

Адъютант выкрикнул следующую фамилию:

– Ефрейтор Жариков…

Вручив последнюю награду, Балдынов еще раз поздравил всех и поспешил уйти.

Когда «виллис» с Балдыновым умчался, награжденные одновременно заговорили. Лица у всех были радостные, сверкали улыбки, слышался веселый смех, взволнованные голоса.

Майор Пепьков, командир полка, радовался вместе со всеми:

– Не мешало бы, конечно, сообща отметить это событие! Но времени в обрез, надо срочно и крепко готовиться к обороне, – сказал он и приказал гвардейцам отправляться на позиции.

Как-то Миннигали был в штабе полка и познакомился с Пеньковым-младшим, Данилой. Тот, хитро улыбнувшись, предложил:

– Пошли в санчасть полка.

– Зачем?

– Увидишь красивую медсестру.

Миннигали не понравилось, что офицер штаба полка, который года на полтора-два был моложе его, обращался к нему на «ты», но не подал виду. Все-таки Данила Пеньков был старшим лейтенантом.

– А далеко санчасть?

– Близко. Пойдем, вдвоем веселее будет.

Губайдуллину не хотелось, но он все-таки согласился:

– Айда!

Это «близко» Данилы оказалось немалым расстоянием. Шли траншеями и окопами. Когда добрались до виноградников и яблоневых садов, поднялись наверх.

Данила с воодушевлением рассказывал о красоте медсестры:

– Вот это девушка! Я такой ни во сне, ни наяву не видел. Что тебе талия, что грудь! Ножки… на токарном станке выточить, и то такие не будут. А брови, а глаза, лицо – с ума можно сойти!

– Эта девушка очень вас любит? – спросил Губайдуллин, чтобы как-то поддержать разговор.

– Нет. Она и не знает, что я ее люблю. У меня храбрости не хватает близко подойти к ней. В свободное время я пойду полюбуюсь на нее со стороны и ухожу.

– Что же так?

– Не осмеливаюсь. – Старший лейтенант вздохнул. – Говорят, она с характером. Была ранена, после госпиталя ее направили в одну армию, затем перевели в другую. Приглянулась старшим офицерам. Вот тут-то и сказался ее характер! Никого даже близко не подпустила к себе. Когда уж очень стали к ней приставать, написала рапорт. Ее перевели сначала в корпус, а потом – к нам в полк.

– Да, видать, не уживается она на одном месте. Действительно, характер, – сказал Миннигали.

– Нет, – не согласился с ним старший лейтенант Пеньков, – слишком она честная, потому и не уживается. Другая девушка плюнула бы на все.

– Значит, эта девушка кого-то очень сильно любит, иначе не стала бы так вести себя, – заключил Миннигали.

– Почему ты так решил?

– По себе знаю. У меня. на родине девушка. Я люблю ее больше жизни… С тех пор как я на войне, сколько погибло моих знакомых, сколько близких друзей, товарищей, во взводе пятый раз сменились люди! А я до сих пор жив. Даже ранен не был по-настоящему. А почему? – спросил Миннигали и сам себе ответил: – Потому, что у меня есть Закия – любимая. Ее любовь спасает меня. Да-да, не смейся, – незаметно он и сам перешел на «ты». – Правду говорю. Эх, скорей бы прогнать фашистов и вернуться домой, встретиться с Закией! Теперь я знаю, как надо жить!

– Не зря, оказывается, тебя поэтом называют. Прочти-ка какое-нибудь свое стихотворение.

– Потом, – сказал Миннигали, растревоженный воспоминаниями.

– А красивая у тебя девушка?

– Красивая! Для меня нет другой такой красивой девушки в мире.

– Ты счастливый.

– Да, я очень счастливый, – согласился Миннигали. – Только почему-то долго нет письма от Закии. И из-за этого временами болит сердце.

– А ты ходил с другими девушками?

– Нет.

– Почему?

– Не нравится никто.

– И я тоже… еще никого не любил, – сказал Данила.

– А эту медсестру, про которую рассказывал, тоже не любишь по-настоящему?

– Разве дело в моей любви? Я ей не нравлюсь.

– Как же ты можешь знать об этом, если не говорил с ней? Какая же польза, от того, что ты ходишь и облизываешься, как кот около горячей каши?

– Что же я, по-твоему, должен делать?

– Что будет, то и будет, а ты поговори с ней, открой ей свое сердце.

– Легко сказать! – Данила приуныл. – А если она посмеется над моей любовью? Лишиться последней надежды?

– Ну, смотри сам, – сказал Миннигали.

В низине, окруженной со всех сторон холмами, возле большой землянки, видны были люди в белых халатах. Данила как вкопанный встал на месте;

– Дальше не пойдем.

– Не съедят же тебя!

– Неудобно.

– Как зовут ее?

– Не знаю.

– Какой же ты все-таки интересный человек! Влюблен в девушку и даже не знаешь, как ее зовут…

Вдруг Данила вздрогнул:

– Смотри… Там, видишь, идут три девушки! Она справа идет!

Миннигали взглянул и уже не мог оторвать глаз от милого лица.

– Лейла! – крикнул он.

Лейла рассказывала, видимо, что-то очень смешное, потому что все смеялись. Услышав свое имя, она остановилась. Черемухового цвета глаза ее округлились.

– Миннигали! – Лейла бросилась Миннигали на шею.

Шедшие мимо солдаты уставились на счастливого лейтенанта и девушку. Подруги Лейлы, перешептываясь, пошли дальше. Лишь Данила Пеньков стоял, ничего не понимая.

Губайдуллин подвел девушку к Даниле:

– Знакомься. Моя сестренка Лейла.

– Сестренка? – Данила сразу повеселел. – Родная?

За Миннигали ответила Лейла:

– Двоюродная!

– Вот ведь судьба. Кто мог бы подумать! – сказал Данила.

Но Лейла уже не слушала его. Она смотрела на Миннигали и торопливо расспрашивала его обо всем.

Рассказала она и о себе. В полк, где служил Миннигали, прибыла совсем недавно. Ее отец после лечения в госпитале вскоре снова был тяжело ранен. Мать, возвратившись с фронта, живет одна в Баку. Лейла была немного обижена, что Миннигали в последнее время не писал ей.

Потом она замолчала, боясь сказать что-нибудь лишнее прп Даниле, который не отставал от них ни на шаг.

– Бердиева, к главному врачу!

Нужно было бежать, а она не могла оторвать своих лучистых глаз от Миннигали. Но надо было прощаться. У входа в землянку она обернулась:

– Миннигали, я тебя долго искала. Теперь мы рядом. Приходи, как только освободишься, ладно? Я буду ждать.

Он помахал ей рукой.

Когда они остались одни, Данила сказал:

– Похоже, что она любит тебя! Как обрадовалась! Просто забыла все на свете, как увидела тебя.

Миннигали ничего не ответил.

Они повернули назад. Некоторое время шли молча. Наконец Данила спросил:

– Ты любишь Лейлу?

– Ну что ты пристал! Я тебе говорил, есть у меня в ауле девушка.

– И она тебя тоже любит?

– Любит, – сказал Миннигали. – А может, и не любит. Не знаю.

– Как не знаешь? Она тебе, наверно, пишет: милый, дорогой?

– Пишет.

– А ты каждому ее слову веришь?

– Ну что ты привязался ко мне? – Миннигали рассердился: – Любит, не любит! Тебе не все ли равно?

– Все равно, конечно. Просто, знаешь, не все девушки остаются верными своему слову.

– Закия не такая, – сказал Миннигали убежденно.

– Почему ты так в этом уверен?

– Уверен!

– Не поверю, что из-за нее тебе Лейла не правится. Такая девушка!

Миннигали знал, что в глубине его сердца живет нежность к Лейле, но он не мог нарушить своей верности Закие.

– Двух девушек любить невозможно. Лейла – мой друг, – сказал он твердо.

– Странный ты человек. – Данила засмеялся над такой щепетильностью Миннигали. – Лейла тебя любит, а ты от нее шарахаешься.

Миннигали промолчал.

Оба задумались и больше не говорили на эту тему. Около яблоневого сада их дороги разошлись: Данила направился в штаб полка, Миннигали – в расположение своего взвода.

Как только оп там показался, помощник командира взвода передал ему письмо. Это было первое письмо Закии после трехмесячного молчания. Миннигали разволновался, радость переполнила его сердце. Вот чего, оказывается, ему не хватало!..

«Миннигали, здравствуй!

Твои письма получаю. Последнее письмо я получила давно. Ты, наверно, обижаешься, что не отвечала. Хабибуллу-бабай и Малику-инэй вижу очень часто. Они живы-здоровы, Малика-инэй немного сдала. Все время говорит о тебе. Горюет, что нет писем от Тимергали. В ауле никаких других новостей нет. И писать-то не о чем, все одно и то же. Знаю, что для того, кто ждет писем, это тяжело. Буду чаще писать тебе, но не сердись, если не смогу отвечать на все твои письма. Миннигали я теперь не одна. Я вышла замуж. Я давно собиралась написать тебе об этом, по боялась огорчить тебя. Не вини меня, ладно? Останемся по-прежнему друзьями… Если хочешь, переписывайся с Санией. Эта девушка недавно, переехала к нам в аул со своими родителями.

Больше писать нечего. До свидания.

С приветом твоя одноклассница Закия.

23 сентября 1943 года».

От письма повеяло невыносимым холодом. Каждое слово, написанное рукой любимой девушки, ранило его сердце. Он ничего не мог понять, снова внимательно перечитал письмо.

«Вышла замуж… – мучился Миннигали. – За него же она вышла замуж? Впрочем, это уже все равно. Она вышла замуж за другого…» Отчаяние охватило Миннигали. Потом нахлынуло чувство горькой обиды, захотелось сейчас же написать ей письмо, полное злых упреков в неверности, в предательстве. «Да, – подумал Миннигали, – вот что такое предательство!» Он сейчас напишет ей об этом.

Но, остыв немного, он раздумал писать письмо. Какое он имеет право мешать ей устраивать свою жизнь так, как она хочет? Нашла человека по душе, пусть живет счастливо…

Он старался оправдать Закию, но боль не проходила, сердце не хотело мириться с потерей. Ведь он же любил ее так, как никто другой любить не будет! Еще раз перечитал письмо, сам не зная для чего. Обратил внимание на число.

Письмо Закии было написано в хот день, когда был бой с немцами. Страшный бой. С того дня прошло недели полторы. Домой он давно не писал. Мать с отцом, бедные, наверно, места себе не находят. Хорошо, что он не написал нм о смерти брата. Миннигали достал карандаш и бумагу. Но писать оп не мог, так и сидел неподвижно, весь во власти тяжелых дум. Мысли его снова и снова возвращались к Закие. Не понимал он, почему же она сразу не написала ему, если собиралась замуж за другого. Если бы она любила его по-настоящему, разве смогла бы за это время остыть к нему? Значит, она не любила его? Вполне возможно…

Он вспомнил слова брата: «Ты, братишка, очень легко смотришь на жизнь. Алсу же не может ждать, когда ты станешь взрослым. Не горюй. Детское чувство потом проходит. А ты еще сотни таких девушек встретишь, как Закия».

Наверно, Тимергали был прав.

Неделю Миннигали ходил сам не свой. Он старался убедить себя, что любовь к Закие была детским увлечением. Это немного успокоило, но в сердце образовалась пустота. Между тем Миннигали все чаще стал думать о Лейле. Образ Закии постепенно отходил все дальше и дальше, стирался, тускнел…

Каждая встреча с Лейлой преображала Миннигали. Он понял, что есть на свете такая любовь, которой он никогда раньше не знал. Ни с чем не сравнимая! Настоящая! Которая всю душу переворачивает, волнует, куда-то влечет… Эта любовь сама нашла его. Мальчишкой влюбившись в Закию, оп сам себя обманывал. Сейчас совсем другое. Лейла – его настоящая любовь. Кажется, что он па свете жить без нее не сможет… Почему так? Ведь в Баку ничего такого не было…

С такими мыслями Миннигали шел в санчасть. Лейла встретила его счастливой улыбкой:

– Я тебя весь день ждала.

– Откуда ты узнал – а, что я приду? – спросил Миннигали.

– Сердце подсказало. – Лейла подхватила парня под руку. – Я пока свободна. Пойдем куда-нибудь. Хоть нагляжусь на тебя.

Они вышли из санчасти.

Солнце село, и стало прохладно. Земля под ногами подмерзла. И небо ясное-преясное. Высоко над ними мигали звезды, завидуя их счастью.

Они шли молча. По дороге им попадались солдаты. Когда дошли до молодой березовой рощицы, Лейла прижалась к парню:

– Родной мой, любимый мой!..

С этого дня судьбы их соединились…

XVII

Чем дольше тянулась война, тем труднее, тяжелее становилась жизнь в Уршакбаш-Карамалах.

Урожай уродился на славу, работали в поте лица от темна до темна, но на трудодень выписывали всего лишь четверть стакана пшеницы. Все остальное до зернышка отправляли на фронт. В первый год у людей хоть скотина была. Сейчас и ее не осталось.

«Как переживут зиму дети и старики?» – вот что заботило Хабибуллу. Да ему и своего горя хватало. Давно не было писем от Миннигали.

Самые страшные мысли постоянно тревожили и угнетали старика. Страдала и Малика. Со времени получения известия о том, что Тимергали пропал без вести, она заметно постарела. Волосы стали совсем белыми, еще сильнее прихрамывала, одну руку подергивало, глаза стали тусклыми. Но старушка мать не отставала от людей, помогала колхозу, как могла.

– Сейчас всем тяжело. Но надо как-то терпеть. Без надежды только шайтан живет, говорят. Не поддавайтесь горю и трудностям, – успокаивала она женщин. А сама, оставшись в доме одна, охваченная тоской по сыновьям, горько плакала, пела вполголоса старинные, созвучные переживаниям песни.

Вот и теперь, не находя покоя душе, она пошла встречать старика, задержавшегося на работе. День печальный, идет холодный дождь вперемешку со снегом. Темный в сумерках переулок такой грязный, тоскливый. Напротив, за оврагом, в школьном саду белые березы машут ей голыми ветвями, словно руками. Посаженные и выращенные ее сыном, может быть, они чувствуют ее печаль? Может быть, и они скучают без заботливого молодого хозяина? Эх, березки, березки!.. Если бы вы могли разговаривать и делиться своими мыслями, как люди! Рассказала бы вам Малика, что творится у нее на душе. Но вы, березы, бездумны, и нет у вас души, только и знаете качаться, качаться…

Малика изо дня в день ждала писем от сына: вот придет, не сегодня, так завтра. Она уже устала ждать, но надежда еще согревала ее душу. Каждый раз при виде девушки-почтальона, разносившей по домам газеты и письма, она открывала окно и спрашивала:

– Деточка, пет ли на дне твоей сумки и для нас письмеца?

Девушка знала наперечет все письма, которые лежали в ее кирзовой сумке, но, чтобы не расстраивать, не разочаровывать бедную старушку, отвечала уклончиво:

– Почта еще не пришла, инэй. А эти письма старые. Придет вам письмо. Ждите. С полевой почты письма долго идут. Да и писать им там некогда. Война – это не игрушка ведь!

– Да, я знаю. Вот Тимергали почему-то не пишет. А той бумажке с черной печатью, которую нам прислали, я пе верю и не поверю. Неправильно все там написано. Тимергали не такой у меня сын, чтобы пропасть без следа.

Девушка, как могла, успокаивала мать, сочувствовала ее горю, обещала, как только придут письма от ее сыновей, тотчас прибежать и принести их.

Мать успокаивалась. Когда у нее не оставалось сил работать в колхозе, чтобы принести какую-то пользу и скоротать длинный день, она вязала из шерсти, собранной колхозниками, носки, варежки для фронта.

Сейчас она для вернувшегося с работы старика кипятила чай. Самовар разогрелся и запел свою песню. Малика с совком в руках так и застыла, когда в дверях показалась девушка-почтальонша.

– Ты с хорошими вестями пришла, доченька?

– С хорошими! Добрые вести принесла я, инэй! От Миниигали-агай вам письмо! – поспешила обрадовать старушку почтальонша.

– Печатными буквами написано или он сам написал?

– Сам!

Увидев на треугольном конверте знакомый почерк, Малика просияла.

– Если не трудно, прочти нам, доченька, – сказала она, возвращая письмо почтальонше.

Старики примолкли, напряженно следя за каждым движением девушки.

– «Здравствуйте, отец и мама! Моя жизнь по-прежнему. Я жив-здоров. Чувствую себя хорошо. Сыт, одет, обут, настроение хорошее. Фрицев громим. Солдаты мои храбрые, ловкие, боевые. Многие получили ордена. Меня тоже наградили орденом Красной Звезды…»

– Подожди-ка, подожди, дочка! – Хабибулла вскочил с места. – Кому дали орден Красной Звезды?

– Миннигали-агай, – сказала девушка.

На лице Хабибуллы появилось выражение радости, гордости, даже важности.

– Мой сын – герой! Слышишь, мать?

– Слышу, – сказала Малика, радуясь не столько ордену, сколько тому, что сын ее жив и здоров. Она потихоньку утерла глаза краем платка.

Хабибулла, не находивший себе места от радости, для виду даже прикрикнул:

– Эхма! И от горя плачет, и от радости плачет! Чем слезами – заливаться, лучше угостила бы девушку чаем!

– Ой, конечно, конечно! – Малика засуетилась.

Девушка хотела уходить, но Хабибулла не отпустил ее.

– Доченька, садись-ка, попей со старухой чаю, – сказал он и начал торопливо одеваться. – Посиди у нас. А я пойду в канцелярию схожу.

– Поешь сначала, потом пойдешь, – заворчала Малика.

– Не могу я тут рассиживаться! Сегодня же все должны узнать, что Миннигали Советская власть орден дала! У «героя-бабая» и сын герой! Правильно говорят, что яблоко от яблони далеко не падает.

Малика привыкла уже, что он всегда хвастается своими сыновьями, и только улыбнулась:

– Можно подумать, что Гебе самому дали орден. А если бы Миннигали и вправду дали Героя, что бы ты тогда делал?

– Мать, не смейся! Говорят, ребенка с пеленок видно, каким он станет. Запомни мои слова – нам не придётся краснеть за Миннигали!

Тут Малику задело, что старик хвалит только одного сына, будто совсем забыл про другого.

– А что же Тимергали хуже?

– Да кто же его хает?

– Какой из пяти пальцев не укуси, каждый будет болеть, – начала Малика, но Хабибулла, знавший наперед, что она хочет сказать, перебил ее:

– Ладно, ладно, эсей, знаю! Мне тоже оба сына одинаково дороги, Я не для того хвалю одного, чтобы обидеть другого.

Малика не ответила, задумавшись о старшем сыне, в бесследное исчезновение которого она не верила.

В дверях Хабибулла столкнулся с Минзифой.

– Проходи, соседушка! – сказал ои, давая дорогу передовому бригадиру колхоза «Янги ил».

Минзифа была чем-то озабочена:

– У меня дело к тебе, агай.

– Какое?

– Поговори-ка с Тагзимой. Не отпускать бы ее из колхоза…

– А куда она едет?

– В Раевку.

– Зачем?

– Не говорит зачем. – Миизифа помолчала, – По-моему, ей Сабир житья не дает. Ты же знаешь его…

– Ладно, сегодня обязательно поговорю с Тагзимой. Ну, я пошел. А ты проходи, попей с моей старухой праздничного чаю.

– Какой праздник?

– От Миннигали нашего письмо пришло. Ему орден Красной Звезды дали!

– Ох!

– Сам бы посидел, с гостями чаю попил, – попробовала было Малика уговорить старика, но тот отшутился только:

– Эх, старуха, старуха! Знал бы, что станешь такой ворчливой, не взял бы тебя в жены. И что я тогда в тебе нашел? Сейчас удивляюсь сам. Чтобы исправить ошибку молодости, придется, видно, какую-нибудь солдатку приголубить.

– Беззубый уже и седой, а мелет языком всякую чепуху! И состариться-то не можешь по-человечески, – сказала Малика и впервые улыбнулась, так как сегодня она тоже была в приподпятом настроении.

Женщины уселись за стол, а Хабибулла вышел из дому.

С каждым, кто встречался ему на пути, он делился своей радостью. В правлении тоже всем рассказал о награде сына. Затем отправился дальше по улице Арьяк. Возле дома Тагзимы замедлил шаг.