Текст книги "Собрание сочинений Яна Ларри. Том второй"

Автор книги: Ян Ларри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

– Не глупи, – сказал Мишка, припомнив, что так очень часто говорил ему – Мишке – дежурный чиновник, – я не раздобыл и не свистнул, а как я теперь начальник телеграфа и политконтролер, то мне его дали большевики, а тебя я назначаю своим помощником… Одевайсь быстро, пора и на работу, малыш ты эдакий!

Наверное, в другой бы раз Васька обиделся за «малыша», но так как он торопился, то это оскорбление проскочило у него между ушей.

– Ну, ну… быстро, быстро!

Васька заторопился. Надевая в одну руку пальто, другою он за сундуком уже шарил в поисках шапки и, одеваясь, спрашивал:

– А мне дадут наган?

– Дадут! Одевайсь! – торопил Мишка.

* * *

На телеграфе явились к Сахарову и вытянувшись по-солдатски – каблуки к каблукам, руки по швам – спросили:

– Ну, а что мы теперь будем делать?

– Известно что! Вы будете принимать и передавать телеграммы, а я стану марками торговать в кассе. Очень даже просто!

– Идет, – сказал Мишка и пошел в аппаратную. В аппаратной Мишка с важностью сел за стол дежурного по телеграфу и, сделав широко гостеприимный жест, буркнул: – Прошу садиться…

Васька хотел сесть непременно на стол, рядом с большущей чернильницей, но Мишка этого никак уж не мог допустить.

Мишка сделал зверское лицо, нахмурился тучей и постучал по столу наганом:

– Не глупить у меня!.. Слышишь?

Потом устроили небольшое совещание и совместно выработали план работы на ближайшее время.

На первых порах решили принимать все телеграммы, а передавать только «большевистские».

Решив, приступили к работе.

Собрали в кучу все телеграммы, отложили в сторону большевистские, а все остальные порвали и бросили в корзину.

* * *

Через три дня дела пошли на полный ход. Сахаров продавал марки и многозначительно посматривал из маленького окошечка на снующую по конторе публику.

Васька принимал телеграммы, Мишка передавал их по назначению.

Иногда Васька приносил огромный пук телеграмм и уныло советовался:

– Глянь-ка, Миш, – вот эта.

«Жив здоров целую телеграфируйте как вы Гусев».

– Ну?

– Я думаю изничтожить!.. Наверно, гусь буржуйский!

– Порвать, – говорит Мишка, – дальше!

– «Поздравляю днем ангела», – читает Васька.

– Порвать… Буржуйская!

– «Маня выехала Москву».

– Рви!

– «Почему нет писем беспокоимся Зина мама».

– Рви!.. Ишь ты – беспокоимся!? Это большевики, видать, беспокоят их…

Однажды за такой передачей их застал Сахаров:

– Что это вы рвете?

– А буржуйские телеграммы!

– Как буржуйские?

– А очень просто: приносят тут разные в шляпах и в манишках – так мы… рвем такие!

– Что вы делаете? – схватился за голову Сахаров.

– А думаешь то, что они сообщают, по твоему очень интересно?

– Да это… это, – растерялся Сахаров, – это, знаете, что? – и вдруг крикнул на всю аппаратную дико, нечеловечески, – не сметь больше… чтобы все передавать. Слышите? Ведь вы же черт знает, какую контру подкладываете под революцию… Как же возможно такое? а?..

– Что ж ты кричишь? – спокойно спросил Мишка, – если бы у нас штат был, тогда бы можно все передавать, ну а если мы вдвох с Васькой, так как ты думаешь – можем мы справиться или нет? Своих телеграмм не успеваем отправлять, а тут еще буржуйские… Штат надо увеличить!

Сахаров подумал и сказал:

– Хорошо, приму меры!

IV

Однажды поздно ночью на телеграф пришел вооруженный матрос и спросил:

– Кто здесь комиссар?

Мишка спал в дежурной комнате; матроса принял Васька. Он величественно пригласил матроса «присесть в креслу» и сдвинул ухарски фуражку на левый бок.

– Комиссара нет. Есть политконтролер у нас. А в чем, собственно, дело?

– Сюда придет сейчас Антонов-Овсеенко, – ответил матрос, – так пусть тут приготовят провода для прямого соединения с Кремлем… Понял?

Матрос встал, поддернул штаны и, сплюнув, направился развалистой походкой к выходу.

– Сичас… Сичас, – забормотал Васька – это мы, пожалуйста, с большим нашим удовольствием!

И кинулся будить Мишку:

– Вставай!.. Вставай!.. Сичас Антонов-Овсеенко придет!

– Куда придет?

– Сюда!

– Ну?

Мишка вскочил и протер глаза кулаками.

– Антонов – с седьмой линии?

– Он самый! Сейчас матрос приходил!

Мишка испугался:

– Ф-ф-у-у!

Этот Антонов, по мнению Мишки, был самым отчаянным человеком.

Представлял он его не иначе, как в виде здоровенного детины с рыжими волосами, вооруженного с головы до ног; даже из ушей у него выпирали наганы, а под пальто, наверное, были спрятаны и пулемет и маленькая пушка.

– Я боюсь, – малодушно сознался Мишка.

– Я тоже!

– Бежим домой!

– Бежим!

Но было уже поздно.

В дверях показалась фигура высокого человека в желтой дохе, с нахлобученной на голову большой меховой шапкой, из-под которой поблескивали огромные очки.

– Кто здесь политконтролер?

– Я, – сказал нерешительно Мишка, приподнимаясь с дивана.

Человек в дохе улыбнулся и протянул ему руку:

– Очень приятно!.. Я – Антонов-Овсеенко!

– Вы? – чуть не крикнул Мишка. – Такой… такой…

«Да он совсем не страшный», – мелькнуло в голове у Мишки.

Антонов устало повел головой:

– Мне нужен человек, который мог бы передать несколько слов в Москву… У вас есть телеграфисты-большевики?

– Нет, – огорченно вздохнул Мишка, – у нас есть только одна сволочь, – а потом, приподнявшись на носки, произнес храбро: – Я вам могу передать все, что нужно… Не хуже телеграфиста передам!

– Да-а? – нерешительно протянул Антонов. – Впрочем, все равно… Где это?..

– Передают-то? А вот – прошу за мною!

Мишка провел Антонова через пустую аппаратную в заднюю комнату, где помещался аппарат Юза, и открыл электричество.

– Присаживайтесь где-нибудь… мы это мигом в один секунд… Москву вам… да?

Мишка вскарабкался на высокий табурет и завязил руки в белых клавишах:

– Ну?.. Вас с Кремлем, значит?

– Да, пожалуйста!

– Есть! – И тонкие пальцы засновали быстро и размеренно по клавиатуре.

Аппарат завыл, застучал, выбросил из щели длинную, узкую ленту, выскакивающую изнутри ровными скачками.

– Москва… Москва… Москва, – шумело в проводах, и в тысячеверстное пространство скользил по проводам уверенный вызов маленького телеграфиста:

– Москва… Москва… Москва…

Через полчаса Мишка откинулся назад, блеснул радостно глазами и сказал толстым голосом:

– Готово… Можно начинать!

– Готово? Кремль у вас?

– Кремль держу… давайте!

Антонов придвинул стул к аппарату, вытащил из кармана портсигар и протянул его Мишке:

– Курите…

Мишка хоть не курил, однако папиросу из вежливости взял и даже зажигалку вынул с фасоном.

Антонов открыл свой маленький блокнот, глянул в него боком – закрыл. Обвел глазами усталыми помещение и остановился взглядом на маленьком телеграфисте.

И долго, долго смотрел он, как раскуривает Мишка, и глаза его – под огромными очками – затянулись влажными пятнами.

– Ну, – сказал Мишка, передвигая ухарски папиросу в уголок рта.

– Вы соединены с Кремлем?

– Да… с Кремлем!

– Попросите к аппарату тов. Троцкого!

– Попросите к аппарату тов. Троцкого, – сыпет Мишка, а в душе – кошки скребут:

«Эх, мамка, посмотрела бы ты сейчас на твоего Мишку!»

«…тюрьмы разгружены… всего… необходимо пересмотреть…

…срочные распоряжения…»

Переговоры продолжались полчаса.

На прощанье Антонов крепко пожал Мишкину руку, высыпал на клавиши Юза папиросы из портсигара и поднялся:

– Наклеите весь разговор на бумагу и принесете мне… сами! Вы знаете, где я нахожусь?

– Знаю!

Антонов надвинул глубже шапку, запахнулся в широкие полы дохи и медленным шагом вышел из помещения.

Не успел он и двери захлопнуть за собой, а Васька – тут как тут:

– Ну что?.. Ну, как?

– До-о-обрый! Папиросами угощал и попрощался за руку. Совсем не страшно. Ну, ты… Васька! Выйди пока!..

– Чего?

Мишка нахмурился, сдвинул брови и произнес значительно:

– Все, что я передавал здесь, останется между нами – мною, Троцким и Антоновым, и ты не должен знать, о чем переговоры шли, – мал еще.

– Ладно! – согласился Васька, хотя по лицу его было видно, что такое недоверие здорово зацепило его. – Ты только скажи мне, что там говорил Троцкий в рассуждении буржуев?

– Ну, не вертись тут, – хмуро оборвал его Мишка, – тут революционное дело, государственная тайна, можно сказать, а он вертится. Выдь-ка за дверь да присмотри там за порядком!

Васька надулся, рассердился, но вышел.

А Мишка, наклеив ленту на чистые телеграфные бланки и отдав кое-какие распоряжения своему заместителю, двинул на седьмую линию.

* * *

Ночь темная. Пути жуткие.

Платформы – глухие, пустынные.

На все платформы – одно желтое пятно – один бессонный фонарь станционный.

Идет Мишка, спотыкается, рукою наган нащупывает, а сердце лижут холодные языки страха.

– Стой! – вынеслось из темноты угрожающе, и следом за окриком брякнул затвор.

– Свой!

– Кто свой?

– Политконтролер вокзальной почты!

– Пропуск?

– Постоянный!

– Куда?

– На седьмую!

– Пожди – не пройдешь! С постоянным не пройдешь на седьмую!

– Чего не пройдешь?

– Не пройдешь, говорю, без пропуска! Особый надо!

– Да мне Антонова немедля надо… Срочное дело!..

– Пожди!

– А ну тебя к черту! – рассердился Мишка и полез под вагон.

Сзади оклик, другой и следом – выстрел.

Глухой.

Перронный.

Но выстрелов по ночам много, выстрелы теперь в городах все равно что кашель прохожих и к выстрелам привыкли.

А вот и седьмая.

От быстрых прыжков через рельсы и от бешеного бега под вагонами у Мишки захватило дух и сердце забилось зайцем.

У вагона остановился, отдышался, поправил шапку. Вклещился в поручни руками, на руках подтянулся и навалился, мокрый и потный, на дверь.

– Куда?

– К Антонову-Овсеенко!

– В чем дело?

– А вот… тут надо передать разговор… ленту передать надо!

– Ну, хорошо… дайте мне. Я передам!

– Не могу. Приказано лично и в собственные руки!

– Чудак! Да я ж секретарь Антонова, можете пер…

– В чем дело? Что за спор? – Из купе показалась голова Антонова-Овсеенко.

– К вам… Разговор с тов. Троцким принес!

– А?.. Принесли?! Хорошо. Спасибо!

– Больше ничего? – спросил Мишка.

– Да… пока ничего, а впрочем – подождите…

Мишка остановился.

– Вам что-нибудь дают в конторе?

– Да нет!.. Вот ботинки посылочные раздали, а скоро мануфактуру раздавать будем… Насчет еды плоховато…

– Провизии, значит, нет?

– Пока нет… Но только – конечно – провизия будет вскорости… Главное, не унывать чтобы!

Антонов повернулся к секретарю и сказал:

– Дадите ему консервы и галеты… А вы придете завтра утром – он вам даст ордер на консервы и галеты.

– И Ваське?

– А кто этот Васька?

– Помощник мой! Дельный парнишка!

– Хорошо, – улыбнулся Антонов, – дадите и Ваське.

– Вот это дело! – просиял Мишка и, крепко сжав руку Антонова, долго, долго тряс ее.

V

Настали годы гражданской войны.

Закружилась метель, сорвала людей с места и разбросала их по необъятным полям нарождающейся Республики рабочих и крестьян.

Завертело и Мишку: бросало его в глухие алтайские горы, в бесконечную сибирскую тайгу, и на высокие хребты Кавказа, и в топкие болота Полесья.

Петроград… Омск… Архангельск… Чита… Варшава… Перекоп…

Голодным волчонком, с винтовкой в руке, с переметной патронной сумкой, в сапогах без задов, оборванный и грязный, мелькал в завьюженной метели политконтролер Мишка, но уже не политконтролером назывался он, а просто красноармейцем 5-й роты 29-го советского полка.

Не было только Васьки.

В кубанских степях остался за курганом изрубленный, запекшийся черной кровью. Один глаз из-под мокрой от крови прядки волос выглядывал любопытно и как бы спрашивал:

– Ну, а что Троцкий говорит?

Давно это было.

И давностью поросла красная быль.

И только лишь иногда вспомнит о ней Мишка, а как вспомнит, так непременно все по порядку и расскажет, а рассказав, прибавит:

– Вот и пойми тут! Не агитировали меня, не пропагандировали, а, пацаном будучи, все-таки к большевикам пристал… Заметьте, не к кому-нибудь, а к большевикам… А это значит – рабочая кровь заговорила, отцовская, слесарная!.

СЕРЕБРЯНЫЙ ЛИС

Рассказ

Какой странный город, – не правда ли?

Всего три улицы – и ни одной площади. Вдоль улиц стоят не дома, а клетки, затянутые черными проволочными сетками.

Это город черно-бурых лисиц. Называется он: «Лисья ферма».

Так вот тут-то, в этом необыкновенном городе, и родился удивительный серебряный Малыш – сын черно-бурой лисицы Жучки Второй; и об этом-то Малыше ты услышишь сейчас удивительную историю.

Когда Малыш родился, он почему-то не понравился своей лисице-маме. А не понравился, быть может, потому, что был белоснежным, совсем не похожим на других лисят. Вот его мама и подумала, наверное, что Малыш и не лисенок вовсе, а какая-нибудь другая зверушка. Может, зайчонок, а может, волчонок. Неизвестно.

Мама-лисица долго рассматривала Малыша с удивлением, потом сердито тявкнула и отошла от него в другой угол клетки. Но Малыш был такой крошечный и такой еще глупый, что ему и в голову не могло прийти, что он не понравился своей маме. Он жалобно пищал, плакал по-своему, по-лисьему, и полз неуклюже по клетке, подбирался поближе к маме, чтобы получше познакомиться с ней.

А Жучка Вторая только рычала, переходила из одного угла клетки в другой, а когда Малыш надоел ей своим хныканьем, она схватила его зубами и засновала по клетке взад-вперед, отыскивая в проволоке щелочку, чтобы выбросить урода вон.

А что мог делать Малыш? Он только перебирал беспомощно лапками да жалобно скулил. Он же не мог понять, за что сердится мама. Ну, разве он был виноват в том, что родился беленьким?

К счастью Малыша, на лисью ферму пришли в этот час колхозные ребята. Они кормили в это время лисиц. И вот, когда они увидели, как плохо обращается Жучка Вторая со своим сыном, ребята пожалели Малыша. Они вытащили его из клетки и отнесли к ангорской кошке Катьке.

А у нее и своих котят было семь штук: и серых, и желтеньких, и дымчатых, и даже лиловых. Но Катька была добрая кошка. Она понюхала беленького Малыша, лизнула его и стала кормить, чтобы он не плакал.

Так сын лисицы вошел приемышем в большую кошачью семью, и с этого дня Катька стала воспитывать его, как родного.

Но ничего хорошего из этого не получилось.

Пока Малыш был маленьким, он ничем не отличался от своих молочных сестер и братьев. Но лишь только подрос, в кошачьей семье начались ежедневные ссоры и драки. И все потому, что характер у Малыша оказался очень скверным. Малыш любил только самого себя, и только о себе он и заботился, о себе только и думал.

Вот принесут Катьке и ее семье суп, молоко, кусочки мяса и рыбы, а Малыш сразу же подскакивает к миске и всех отгоняет прочь. Жадно урча и злобно поглядывая на всех, он пожирал все один, а когда не мог управиться с едой, залезал в миску с ногами и свирепо скалил зубы, никого не подпуская к ней и близко.

Катька долгое время все терпела и терпела, потому что надеялась, что Малыш образумится, исправится, поймет все-таки, как нехорошо быть злым и жадным. Но с каждым днем он становился все злее и злее и, наконец, однажды и вовсе выгнал Катьку и ее котят из ящика, в котором его приютила добрая кошка.

Теперь он даже и близко не подпускал к ящику ни Катьку, ни ее семейство, а как только видел свою приемную мать и своих молочных сестер и братьев, бросался на них, оскалив зубы, загонял на деревья, на крыши сараев.

Малышу не было еще и года, а он уже весил девять килограммов. Больше, чем весят взрослые лисицы. Он важно сидел в ящике, посматривая на всех злыми рубиновыми глазами. Его шкура стала гладкой и блестела, как серебро. Но характер у Малыша не стал ни золотым, ни серебряным. Он с каждым днем становился все злее и теперь старался укусить даже тех ребят, которые приходили его кормить.

Попробовали посадить Малыша в клетку с другими лисами. Только и тут Малыш сразу же показал свой скверный характер. Он так трепал лисиц, что от них шерсть летела клочьями.

– Что за разбойник? – удивлялись на лисьей ферме. – Почему он такой злой?

Теперь все уже знали, что Малыш был очень редкий, очень ценный лис. Такие лисы называются платиновыми, и шкура их ценится очень и очень дорого. И, может быть, потому, что и сам Малыш знал, какой он ценный, какой дорогой, он и вел себя так плохо. А может быть, был таким плохим потому, что любил только самого себя.

Сейчас он сидит в клетке, один-единственный дорогой, платиновый лис, на всех злится, на всех рычит и ужасно важничает. И, конечно, никто его на ферме не любит.

И в этом нет ничего удивительного, потому что никто и никогда еще не любил, да и не полюбит ни одного жадного, ни одного наглого, ни одного злого и неблагодарного.

Вот так-то!

ХРАБРЫЙ ТИЛЛИ
Записки щенка, написанные хвостом

Иллюстрации Е. Мельникова

Когда мы идем по улицам или гуляем в парке, люди спрашивают Лену:

– Это что же за странный скотик? Это какой же породы собачка?

Лена говорит всем:

– Это настоящий шотландский терьер!

– Какая прелесть! – говорят люди.

Они протягивают руки, чтобы погладить меня, но уж этого я не терплю. Я начинаю рычать и показывать зубы.

– Ах, какой злой! – говорят люди.

Но я не злой. Я очень добрый. Только выхожу я гулять совсем не для того, чтобы меня гладили.

Лена – моя хозяйка. Она кормит меня, моет, а когда мне скучно, воет для меня песни и танцует. А вечером мы смотрим с ней телевизор. Это такой большой ящик, в котором живут маленькие люди, звери, маленькие дома и даже кошки. Кошек я не люблю. Когда они появляются в телевизоре, я лаю на них и хочу схватить их зубами.

Лена кричит тогда:

– Идите сюда! Идите все! Смотрите, какой Тилли глупый! Он злится на кошку в телевизоре. Скорей, скорей!

Но я не глупый. Я все понимаю. Я знаю, что кошки в телевизоре не настоящие, а лаю на них для того, чтобы Лена смеялась. Ей почему-то нравится, когда я лаю на телевизор.

Лена служит у меня хозяйкой. Она заботится обо мне, развлекает меня. Ну и я стараюсь развлекать ее, чтобы она не скучала. Вот почему я лаю на кошек из телевизора и каждый день прогуливаю Лену в парке. Между прочим, никто и ни разу еще не спросил ее, какой она породы, и ни один человек еще не сказал ей: «Какая прелесть!» Ну что ж, не всем же быть красивыми терьерами. И тут уж ничего не поделаешь.

Но Лена не понимает этого. Завидуя мне, она называет меня «мой уродик» и даже «черная уродина».

А разве я урод? Посмотрите, каким нарисовал меня художник, и скажите сами: вы у кого-нибудь еще видели такую же длинную шерсть, такие густые брови, такие храбрые глаза? Правда, на картинке я вышел немножко мрачным, но это потому, наверное, что в этот день Лена вымыла меня зеленым мылом с ужасным запахом и посыпала какой-то гадостью. А я ведь не очень люблю мыться с мылом. Я же собака, а не человек. Между прочим, некоторые ребята тоже терпеть не могут воду и мыло. Когда второгодника и двоечника Гошку начинают мыть с мылом, он ревет, как громкоговоритель в парке. Недавно я встретил Гошку на лестнице, а так как мы оба не любим мыться, я помахал хвостом, что на нашем языке означает: «Привет, приятель! Уж кто-кто, а я понимаю, почему ты не любишь воду и мыло!» Гошка встал на четвереньки и начал лаять. Наверное, он хотел сказать мне что-то по-собачьи, но я ничего не понял. И не мудрено. Гошка и человеческий язык знает плохо, а взялся разговаривать на трудном, собачьем языке. Ведь, кроме слов «пусти», «дурак», «отдай», «не лезь», «вот дам по морде», Гошка ничего другого не знает, да и знать не хочет.

Моя Лена совсем другая. Она читает много книг и всегда узнает что-нибудь такое, чего даже я не знаю. Но однажды мне пришлось уйти от Лены в лес, где я живу сейчас и пишу свои записки.

А все произошло из-за Мурзика. Кстати, художник нарисовал тут этого котенка, и вы можете сами посмотреть на него. Ужасно неприятный, не правда ли? На картинке он сидит тихо и как самый безобидный котенок. Но Мурзик только притворяется хорошим, а на самом деле он такой шкода, такой блудня, каких и свет не видел. Посмотрели бы вы, когда никого нет дома, как носится он по комнатам, прыгает на столы, на диван, на шкаф и мяучит так нахально, что меня всего трясет от злости. А если бы вы знали, какой он жадный и какие у него острые когти. Однажды я подошел к его блюдечку, чтобы посмотреть, чем он питается. Так что бы вы думали? Мурзик зашипел и расцарапал мой нос до крови. Вот из-за Мурзика-то мне и пришлось уйти от Лены. Сейчас я живу в лесу.

Что за чудесное место лес! Тут столько интересных и таких удивительных зверей, каких в городе ни одна собака не увидит за всю свою жизнь. Но прежде чем рассказать о своих встречах с необыкновенными жителями леса, я расскажу о том, почему мне пришлось уйти из города.

А все это произошло так. В тот день я нашел во дворе огромную кость. Она была чуть-чуть поменьше меня. Мне почему-то запрещают приносить кости со двора, а потому я спрятался с моей добычей под кровать Лены и уже собрался закусить немного. Вдруг в комнату вошел Мурзик. Осторожно ступая, он шел, ворча, с огромною сосискою в зубах, волоча ее по полу. Я сразу же догадался, что Мурзик стащил где-то сосиску. Или на кухне, или же в соседней квартире. Я сказал Мурзику: «Дай немножко! Не будь жадиной!» Но Мурзик только зашипел на меня. Противно чавкая, он быстро сожрал всю сосиску один, потом облизнулся, помыл воровской лапою свой рот и свернулся на кровати клубком. Он лежал как честный котенок, который ничего и не знает об украденной сосиске, да и знать не хочет.

Ну, понимаете, конечно, что одну сосиску нельзя съесть два раза, а если она уже съедена, так лучше и не думать о сосисках. Я вздохнул только и принялся глодать кость. Вдруг на кухне стали кричать. Я услышал голос Лены. Она звала меня громко: «Тилли, Тилли!» Я подумал, что меня зовут, чтобы дать такую же сосиску, какую получил Мурзик. Бросив кость, я помчался на кухню.

– Тилли! – кричала Лена.

«Г-гам!» – тявкнул я и встал на задние ноги, потому что людям нравится, когда собаки стоят, как они сами, хотя я никогда не понимал и сейчас не понимаю, почему люди не ходят на четырех ногах, как мы. Наверное, они просто не знают еще, как это удобно.

– Ну-ка, Тилли, – сказала Лена и начала скручивать полотенце жгутом; и тут я понял, что ничего хорошего от этого полотенца для меня не будет. – Ну-ка, бесстыдник! Ну-ка, безобразник! Говори, кто стащил сосиску? Сейчас же говори, воришка!

«Мурзик стащил! – залаял я. – И съел ее у тебя на кровати! Я стыдил его, говорил ему, что сосиски нельзя воровать, но он такой жадина! Всю сосиску один съел, а теперь спит».

Увы, Лена не поняла ни слова…

Когда Лена стала кричать на меня, я сразу понял, что она сердится. Но зачем же бить меня полотенцем? Не знаю, как вы, а я не люблю, когда меня бьют. Я вырывался, визжал, кричал: «Мурзик сожрал сосиску, а я, что же, должен отвечать за него своими боками? Это несправедливо! Пусти меня! Я буду кусаться!»

И я зарычал на Лену.

– Ах, так? – рассердилась еще больше Лена. – Он же виноват, и он же огрызается! Бессовестный воришка! И еще притворяется честным, бесстыдник! И еще он будет уверять меня, будто никогда не воровал сосиски.

Конечно, однажды я взял нечаянно сосиску на кухне. Но это было очень давно, когда я еще не понимал, почему нельзя брать сосиски без спроса и как нехорошо есть их сырыми, невареными. Мне было тогда всего три месяца, и я был еще очень глупым. Но так долго помнить ошибку моего далекого детства просто неприлично даже. Я еле вырвался из рук Лены. И может быть, ничего больше и не произошло, если бы я не налетел на Мурзика. Он прыгнул на кровать и стал пищать: «Мало-о! Мало тебе всыпали, ур-р-р-одина! Мало-о-о!»

И это говорил котенок, из-за которого я пострадал!..

Я кинулся на Мурзика и принялся трепать его так, что шерсть полетела из него клочьями. Мурзик кричал, пока не охрип. Но еще раньше, чем он охрип, прибежала Лена.

– Противный, черный уродик! – затопала она ногами. – Ему попало за кражу, а он, смотрите, срывает злость на невинном Мурзике.

Она вырвала его из моих зубов и стала гладить, целовать, приговаривая:

– Бедненький! Несчастный страдалец! Крошка милая.

А этот негодник, эта блудня, крутил невинно хвостом и поносил меня на кошачьем языке самыми обидными словами. Я подпрыгнул, вцепился зубами в противный кошачий хвост и так рванул его, что Мурзик завопил громче телевизора.

– Злюка! Злюка! – закричала Лена. – Такой большой – и такой бесстыдник! За что ты мучаешь несчастного Мурзика?

Она схватила меня за уши, приподняла высоко и понесла через комнаты на кухню, а там открыла ногою дверь и выбросила на лестницу.

От обиды я залаял, потом бросился на дверь, стал царапать ее когтями, чтобы меня впустили, и я мог бы рассказать всю правду о злодействе Мурзика. Но Лена не открыла дверь. Тогда я сел и начал выть и выл так долго, что мне самому стало жалко себя.

«Перестань выть! – вдруг зашипел противный кошачий голос. – Безобразие какое! Даже на лестнице нельзя посидеть спокойно».

Я оглянулся. Неподалеку от меня сидел кривой Барсик, самый большой кот нашей лестницы и самый отчаянный хулиган нашего дома. Один глаз Барсик потерял в драках с другими котами. Уши у него обгрызены кем-то в драках, шерсть висела у него по бокам, словно вата из старого пальто. Этот хулиган Барсик готов был драться с котами и собаками в любое время, и я давно уже собирался проучить его. Но сейчас мне было просто некогда связываться с ним. Да и, кроме того, потрепать Барсика не поздно будет и потом, когда я подрасту немножко. Но чтобы он не подумал, будто я его боюсь, я зарычал: «Пр-р-рочь с дор-р-р-роги!»

Барсик выгнул спину дугою.

«Что такое? – зашипел он. – Да ты с кем говоришь, щенок? Ш-ш-ку-ру спущ-щ-щ-щ-щу с тебя! Ш-ш-ш-алопай несч-ч-ч-час-с-с-стный!»

Конечно, если бы я не торопился, уж я бы показал ему, как оскорблять меня, но я торопился уйти в лес и потому только крикнул еще громче: «Пр-пр-р-р-рочь!» – и помчался вниз по лестнице.

Барсик зашипел вслед.

«Подож-ж-ж-жди, подож-ж-ж-жди! Вернешш-ш-шьс-с-ся домой, я ещ-щ-ще поговорю с тобой! Не будь я Барсиком! До утра просижу здесь, но я научу тебя уважать старших».

Ну и пусть сидит! Пусть ждет! Меня-то теперь он вряд ли дождется. Я уже твердо решил обратно не возвращаться, а жить в лесу долго-долго. Всегда. Как живут в телевизоре медведь, баран, петух и собака. А Лена пусть остается с жуликом Мурзиком. И пусть она ищет меня и пусть плачет без меня.

Я перебежал двор, помахал хвостом знакомому боксеру Буль-булю и помчался на улицу. Я бежал по улице все прямо и прямо, и скоро город остался у меня за хвостом.

Что за чудное место лес! И как хорошо бегать в лесной прохладе. Над головою шумят листья, в листьях возятся какие-то птицы и кричат на разные голоса. Птиц в лесу было очень много, но меня они не порадовали. Слишком уж высоко забрались они, да и были такие маленькие, что, кроме перьев, у них, кажется, ничего и быть не могло.

В городе, как вы знаете, по улицам бегают машины, и все они стараются раздавить собак, и все они наполняют улицы ужасным запахом. А в лесу я не встретил ни одной машины. Мне это понравилось больше всего. Я бегал под деревьями, отыскивая что-нибудь съедобное, но, кроме грибов и ягод, черных, красных, зеленых, ничего не мог найти. Грибов и ягод было, правда, очень много, но только ягоды мне не понравились. Наверное, их нужно сначала жарить, как жарят грибы.

В городе я пробовал есть грибы. Мне они понравились. Их жарят в сметане. Она очень вкусная, но сами грибы и жареными я не стал есть. А тут они стояли без сметаны и на вкус оказались горькими. Зато какая чудесная вода в лесу! Я несколько раз останавливался у лесных родников и пил лесную воду с большим удовольствием. Воды в лесу сколько угодно, а вот пообедать было негде и нечем. Конечно, я уже не думал о косточках, молоке, котлетках и печенье. Я с радостью съел бы даже кусочек булки. Но в лесу не пахло ни котлетами, ни косточками, ни булками. Курицами пахло, да только лесные курицы не подпускали к себе близко. Почему они такие пугливые, не знаю.

Я присел и стал думать. В городе в это время я уже обедал, а здесь только пил воду. Неужели я так и останусь голодным? Честно говоря, я испугался немножко.

Я вскочил и побежал, потому что мне очень хотелось есть, и я должен был искать свой обед, не жалея ног.

Я бежал, обнюхивая землю, деревья, и вдруг почувствовал какой-то незнакомый запах. Я чихнул.

– Будьте здоровы! – послышался тоненький голосок.

Я огляделся по сторонам и сказал вежливо:

– Здравствуйте! Как поживаете?

– Ничего себе! – ответил голосок под самым моим носом.

Я попятился назад. Оказывается, со мною разговаривала щетка. Да, да! Круглая щетка с маленькой, острой мордочкой.

– Вы кто? – спросила щетка.

Скажу честно, я ничего не понимал.

Щетка, правда, была не совсем обыкновенная, а какая-то лесная, но, по-моему, и лесным щеткам не полагается разговаривать.

Я ответил, совсем растерявшись:

– Я – Тилли! А вы кто будете?

– Ёж! – сказала щетка. – И должен предупредить вас сразу: не теряйте напрасно время. Меня нельзя есть. Я такой колючий, что меня никто не ест. И вам не советую.

Я сказал:

– Но я не собираюсь вас есть. Ежей я вообще не ем. Даже не пробовал никогда, да и пробовать не хочу.

– Тогда чего же вы от меня хотите? – спросил он.

– Видите ли, – сказал я, – в лесу я живу недавно. Меньше одного дня, и я еще не знаю, что тут едят и где можно найти хоть что-нибудь, хоть на один зуб. Вы не могли бы помочь мне?

Ёж фыркнул по-кошачьи:

– Боже мой, да пищи тут сколько угодно. В лесу можно есть хоть весь день и всю ночь. Вы корешки любите?

– Нет! – Я мотнул головою и поморщился.

– А траву? Ягоды? Орехи?

– Я не привык к такой пище, уважаемый еж!

– Тогда что же вы едите?

– Все ем, кроме травы, корешков, ягод и орехов! Котлетки ем! Суп! Косточки! Печенье! Сахар! Могу есть даже пирожное. Но сейчас я с удовольствием съел бы маленький кусочек мяса.

Ёж подумал и сказал:

– Котлетки? Суп? Печенье? Первый раз слышу. Даже не представляю, что это такое. Но если вы едите мясо – могу предложить вам отличный кусок змеи. Сегодня я поймал такую большую змею, что еле-еле съел половину. Хотите? Очень жирная змея. Просто прелесть.

– Змею я никогда еще не ел. И не пробовал даже, но я слышал, будто змеи очень ядовитые!

– Кто это вам сказал? – удивился еж.

– Лена!

– А что такое Лена?

– Человек! – сказал я.

– Не знаю! – фыркнул еж. – Первый раз слышу! Он летает? Прыгает, бегает? Ползает? Какая у него шкура, у этого че-че-человека?

– Шкуру человек меняет каждый день. На ночь человек снимает несколько шкур, а днем опять надевает.

– И вы думаете, я поверю вам? – обиделся еж.

– Правда, правда! – заверил я ежа. – Сам видел, как люди снимают шкуры. У них она называется платьем, пальто, шубою, костюмом.

Ёж посмотрел на меня недоверчиво и сразу же заторопился.

– Ну, знаете, – сказал он, – расскажите вы это кому-нибудь другому, а я и слушать не хочу такие глупости. До свиданья!