Текст книги "Собрание сочинений Яна Ларри. Том второй"

Автор книги: Ян Ларри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

Потом и я что-то кричал и так же, как и все, размахивал руками, волнуясь за всех и больше всех.

Кто-то взял меня под руку и прошептал вкрадчиво:

– Господин, по вашему акценту я вижу, что вы иностранец! Не так ли?

– О, да, я только что приехал!

– Может быть, из России? – ласково спросил мой случайный знакомый.

– Совсем нет… Я приехал из Швейцарии!..

– Да, да – совершенно верно… «Совсем нет» – это выражение, конечно, швейцарцев… Вы где-нибудь уже остановились?

– Я… я еще не знаю… Мне, прежде всего, необходимо найти себе работу!

– Вот как? – обрадовался мой «знакомый». – В таком случае все очень хорошо… Сейчас мы пойдем ко мне… Вы переночуете у меня, а завтра получите хорошее место…

– Вот здорово, – не удержался я, – как хорошо, что мы встретились с вами… О, я буду очень прилежно работать…

– Хорошо, хорошо, – заторопился «добряк», – а пока что – идемте!

– Как я благодарен вам, – сказал я, – этой услуги никогда в жизни мне не забыть!

С этими словами я перекинул мешок через плечо и пошел за ним.

Мы вышли на красивую улицу.

– Как называется эта улица? – спросил я.

– Лейпцигештрассе, – ответил незнакомец, беспокойно посматривая по сторонам, – эта улица по своей красоте может соперничать с Фридрихштрассе, а Фридрихштрассе самая красивая улица Берлина.

Я с любопытством осматривал огромнейшие витрины магазинов, богатство выставленных напоказ товаров и любовался роскошью, встающей за огромными зеркальными стеклами.

– Добрый день, господин комиссар! – вдруг проговорил мой спутник, останавливаясь.

Я поднял голову кверху.

Перед нами стоял высокий, плотный господин в штатском платье, из-за спины которого выглядывали квадратные физиономии краснощеких шуцманов.

– Где вы взяли этого урода? – спросил тот, кого мой спутник назвал комиссаром, и ткнул в мою сторону мясистый палец.

Мой спутник как-то странно подмигнул шуцманам и с хохотом проговорил:

– Это очень хороший мальчик, господин комиссар, и я хочу приютить его у себя!..

– Кто – ты? – спросил комиссар.

– Я… я…

– О, это вполне порядочный иностранец, – засуетился мой спутник, – а что касается его поведения, так он в этом, право, не виноват!

– Возьмите его, – сказал комиссар, – а вы, господин Шпекенштейн, зайдете в полицей-президиум через час и пятнадцать минут.

– Хорошо, господин комиссар… Но, право, лучше отпустите его, – он очень хороший мальчик!

Шуцманы засмеялись и, взяв меня за рукав, сказали: идем!

Подгоняемый в спину здоровеннейшими кулаками шуцманов, я двинулся вперед.

В полицей-президиуме меня втолкнули за решетку и ушли.

Я залился горькими слезами, но, вспомнив, что я еще ничего не ел, вытащил кусок сыра и хлеба и принялся за еду.

Слезы капали на хлеб и на сыр, и оттого обед мой был такой горький и соленый.

Вскорости привели еще партию людей, среди них я узнал того худого человека, который спорил с толстяком на Фридрихштрассе.

Держали нас до вечера. Потом пришел огромный шуцман и, поманив меня пальцем, сказал:

– Эй, иди-ка сюда… Это тебя Шпекенштейн арестовал?

– Да!

– Ну, так ступай за мной!

Я вздохнул и, взяв свой мешок, пошел по коридору за шуцманом.

Меня ввели в накуренную комнату, где сидело много полицейских и штатских, среди которых я узнал комиссара.

– А-а, большевистский шпион! – приветствовал он меня, потирая руки.

Я снял шляпу и молча поклонился ему.

– Смотрите, как он вежлив, этот азиат! – захохотал комиссар.

– Я не азиат, господин комиссар, моя национальность – латыш! – ответил я, вздыхая.

– Латыш? Ого!.. Знаю, знаю… Слышали и здесь… Если не ошибаюсь, латыши считаются самыми преданными войсками большевиков… Когда ты выехал из России?

– Я еще в России не был, я приехал в Берлин из Сант-Галлена.

– Зачем ты сюда приехал? Кого ты здесь имеешь?

– Я приехал искать работы, господин комиссар. Наша корова не может прокормить нашу семью, господин комиссар, и наш огород…

– Так ты хотел кормиться на большевистское золото, захотел попробовать молочка московской коровки?

Все захохотали.

– Обыскать его! – крикнул комиссар.

Несколько полицейских бросились ко мне, вырвали мой мешок и выбросили оттуда на пол сыр и хлеб.

Потом заставили вывернуть карманы и снять ботинки.

Вместе с моими долларами шуцманы вытянули из карманов тягчайшие грехи моего детства – рукописи со стихами.

– Что это? – спросил комиссар.

– Это… это, – замялся я.

Комиссар развернул мои бумаги, посмотрел на них внимательным взглядом, перелистнул несколько листков и, сделав удивительно глупое лицо, оглушительно захохотал:

– Ба! Большевик, оказывается, пишет стихи. Это уже становится интересным! Минутку внимания, господа!

Он отставил рукописи далеко вперед и, паясничая, начал читать:

 
О, голубые озера Швейцарии,
Почему вы такие печальные?
Отчего вы грустите всегда
И почему синие глаза ваши полны тоскою?
Может быть, оттого вы грустны,
Что в ваши волны текут слезы
Бедняков, имеющих одну корову
И маленький кусочек огорода,
Почему же богатые вечно веселы
И у них всего имеется вдоволь?
 

Это были ужасно плохие стихи, и, слушая их, я отчаянно краснел.

– Го-го-го! – задрожал полицей-президиум от смеха, а комиссар, разрывая мои рукописи, произнес сурово:

– Потому, что они работают, а не пишут таких глупых стихов и не разоряют свое отечество ежедневными бунтами… Покажи мне документы!

Я протянул ему свой паспорт.

Комиссар внимательно посмотрел на памятную бумажку, а потом, вскочив, закричал в негодовании:

– Маленький негодяй, ты сказал мне, что ты латыш, а здесь стоит «русский». Как ты смел обмануть меня?

– Я латыш по национальности, но в то же время русский по подданству!

– Ты большевик?

– Я… не знаю!

– Смотрите, какой маленький, а какой уже хитрый, – произнес один господин с седеющими бакенбардами, – и, заметьте, они все такие… Сколько ты уже расстрелял народу, змееныш? – обратился он ко мне.

– Я… я не знаю!

– Слышите? Он не знает! Он уже счет потерял?

Все снова захохотали.

Комиссар зевнул и сказал:

– Ну, довольно! Он уже начинает повторяться, а это чрезвычайно скучно!.. Ну-с, итак, мой прекрасный, талантливый поэт, завтра ты будешь направлен в свою разбойничью Россию… О, там, конечно, твое творчество оценят гораздо выше, чем мы могли это сделать… Но, – комиссар сделал снова глупое лицо и развел руками, – прости, пожалуйста, мы его совершенно не понимаем… Уберите его!

* * *

Вскоре я был высажен на польской границе, а польская дефензива[4]4
  Охранка.


[Закрыть] выбросила меня через несколько дней на русскую землю.

– Большевик? – спросил красноармеец.

– О, да, – ответил я твердо.

И вот я попал в маленький, тихий Харьков.

Но разве счастье находят только в больших городах?

Ах, отец, отец, ты, право, ошибся, послав меня за счастьем в ревущий Берлин.

Делегация

Собрание отряда юных пионеров открылось ровно в 18 часов и 3 минуты по официальному времени.

Секретарь Энгель, прежде всего, основательно пробрал ребят за опоздание.

Ну, сами посудите: собрание было назначено на 18 час 2 мин, а Колька, Шайба и Владлен почему-то заставили собравшихся ожидать целую минуту.

Как хотите, а это уже чересчур…

И секретарь был вполне прав, когда он задал опоздавшим основательную головоломку.

Так им и надо.

Хотя, по совести сказать, Колька едва ли был виноват в опознании, и вообще этот Колька считал себя самым разнесчастным человеком в отряде.

Во-первых – имя!?

Ну, кто теперь из уважающих себя пионеров имеет такое пакостное название?

То ли дело – Ревмир, Октябрь, Зорька, Лени; да мало ли хороших имен?!

А тут – Колька?!

У-ди-вительно остроумно?!

Ясно, что с таким именем всегда приходится опаздывать.

Почему?

А очень просто – попробуйте-ка прийти на минуту раньше, если этот противный Ревмир всегда старается превратить свободную минуту в дразнилку.

За минуту до начала собрания вы обязательно услышите ехидное хихиканье этого несознательного пионера и разные оскорбительные словечки.

Во-первых – у Ревмира очень глупое лицо и язык вытягивается до галстука.

А как визжит он? Фу! Точно его булавкой колют:

– Царь Николай!

– Эй, Николай II, самодержец великой и малой России!

И так каждый день – царем дразнит.

Предположим, если бы вас царями называли, вам приятно бы было?

Вот то-то и есть!

А потому, выслушав выговор секретаря, Колька сказал мрачно:

– Знаю уж… Начинай-ка лучше собрание!

Секретарь позвонил карандашом в пузатый графин, поправил на шее красный галстук и приступил к докладу, стараясь – по мере возможности – говорить солидным басом:

– Товарищи, на днях исполняется годовщина… эй, Ревмир, ты чего Кольку булавкой тычешь? предупреждаю, если будешь баловаться… исполнится годовщина нашего журнала пролетарских детей, который и есть наш печатный орган… Ревмир, в последний раз говорю… орган и который освещает нашу пионерскую жизнь.

Секретарь посмотрел уничтожающе на Ревмира и сделал строгие глаза:

– Товарищи, западные дети, которые в Европе, те не могут иметь своего журнала, а мы имеем.

Мы должны сказать открыто и не таясь… выйди, Ревмир, с собранья, если ты себя так ведешь! Ну?

– Я… я… я! – смутился Ревмир.

– Я тебя в последний раз предупреждаю… Мы должны сказать открыто и не таясь, – наши пролетарские дети… мы имеем свой журнал, а когда нас эксплуатировали буржуями, тоже не имели своей печати, а вождь всего земного шара – товарищ Ленин, дедушка Ильич дал нам свой журнал. Товарищи, да здравствует товарищ Ленин и вся мировая революция!

Пока пионеры аплодировали, секретарь успел выпить три стакана холодной воды, после чего попросил всех в порядке очереди вносить предложения о том, как ознаменовать великую годовщину.

Колька, желая искупить свое опоздание, встал и поднял руку вверх, но в это время Шайба нечаянно наступил ему на ногу, отчего Колька вместо предложения отчаянно крикнул:

– Ой!

Секретарь удивился такой краткости и попросил Кольку изложить свою мысль более понятно:

– Что ты хотел предложить?

– Я, – замялся Колька, – я… позабыл!

Ребята захохотали, а Колька, покраснев, как знамя отряда, опустился на свое место.

– Ну, вносите предложения, товарищи! – предложил секретарь вторично.

Шайба поднял руку и, получив слово, предложил послать в редакцию журнала делегацию, которая могла бы приветствовать пионерский журнал «Красный галстук» и могла бы поделиться своими мыслями о направлении журнала.

Но Колька никак не мог простить Шайбе обиду и потому дал его предложению отвод.

Секретарь посмотрел на Кольку и спросил:

– А по какой причине?

– Не знаю!.. – буркнул Колька.

Ребята снова захохотали, и отвод Кольки провалился без обсуждения.

* * *

Попал Колька в делегацию по очень и очень серьезным причинам.

Во время обсуждения кандидатур выяснилось, что если бы Шайба не наступил ему на ногу, он сам бы внес это предложение, а кроме всего, у Кольки оказались замечательно хорошие стихи, которые он мог сдать только лично редактору – в его собственные редакторские руки…

Шайба попал, как внесший предложение, а Май, как самый маленький из всего отряда и как самый отчаяний пикор, ребята даже прозвали его ответственным пикором.

Конечно, так называли Мая не потому, что ему очень часто отвечали в почтовом ящике, а потому, что он – Май – целиком отвечал перед тремя газетами за полное освещение пионерской жизни в коллективе.

Как он освещал ее – это дело не наше (пусть грех сей останется на его душе), для нас важно лишь то, что Май попал в одну делегацию вместе с Колькой и Шайбой, чем гордился Май немало.

Выбрав делегацию, ребята засыпали их напутственными пожеланиями:

– Скажите, чтобы больше рассказов печатали!

– …и чтоб о западных детях!

– …про другие страны!

– …и повести с приключеньями!

– …о коллекции марок!

– …о радио!

– …про аэропланы!

– …о похождениях пионеров!

– …про гербарий!

Все пожелания пионеров делегация записывала в свои книжечки, но потом пришлось сбегать в магазин и купить в складчину бумаги: так много было пожеланий.

Владлен передал Маю огромную рукопись и просил вручить ее самому редактору:

– Смотри, не забудь… Это, знаешь ли, новые похождения Кима в Индии и среди негров. Написано недурно, – скромно добавил Владлен, – читал я ее Ревмиру, так он сказал, будто эта вещь талантливо разработана. И еще скажи – гонорар я жертвую в пользу беспризорных… и на памятник Ленину, а если останется что-нибудь, пусть на аэроплан передадут и чтоб аэроплан назвали Владленом! Не забудешь?

Май обещал не забыть.

* * *

А утром, в день годовщины, делегация уже поднималась по ступенькам на самый что ни на есть, верхний этаж.

Поднявшись, представились курьеру:

– Делегация!

Курьер зевнул и сочувственно произнес:

– Что ж, бывает… Только если вы в редакцию «Красного галстука», так идите прямо и налево!

Делегация пошла прямо и налево и, свернув в конце коридора направо и направо, попала в редакционное помещение.

В редакции немного растерялись. Шайба нерешительно посмотрел вокруг себя и спросил несмело:

– А который здесь есть пионер, что секретарем журнала?..

В этот день секретарь особенно старательно побрился и даже чуточку мог бы походить на пионера, если бы этому не мешал предательский рост, благодаря которому секретарь нередко стукался головою в потолок.

– Я секретарь, – сказал он и хотел приподняться со стула, но, вспомнив про потолок, решил принять делегацию сидя.

Делегаты вежливо поздоровались с редакционным секретарем, пожурили его слегка за отсутствие пионерского галстука и, не теряя напрасно времени, приступили к деловой беседе:

– Скажите, редактор журнала тоже пионер?

Секретарь немного подумал и с расстановкой ответил:

– Видите ли, не так чтобы уж совсем пионер, но… Если бы в 1880 году были пионерские организации, я думаю, он был бы самым примерным пионером!

– Но, – налегал Шайба, – все-таки он есть сознательный товарищ?

Секретарь пожал плечами:

– Кто ж его знает?.. Вот уже двадцать три года, как он большевик, – это я знаю, а насчет сознательности – не отвечу… По-моему – сознательный!

Делегаты немного посовещались и решили, что за такое время пребывания в партии даже Колька сделался бы сознательным, и потому пришли к единогласному заключению:

– Конечно, редактор человек сознательный и пионеров понимать должен.

Шайба оглянул комнату, повертел дверной ручкой и сказал секретарю строго:

– Ну, вот! Мы, то есть я, Колька и Май заявляемся делегацией краснооктябрьского отряда и должны выразить свою радость по поводу годовщины самому редактору и сделать ему кой-какие указания по поводу журнала!

– Хорошо, – сказал секретарь и повел делегацию к редактору.

* * *

После приветственных слов Колька попробовал было сагитировать редактора насчет своих стихов.

– Вы, как сознательный товарищ и наш редактор, – начал Колька, – то я хочу вам дать для журнала мои стихи и чтобы сейчас же ответ!

Но редактор журнала – стреляная птица и потому ответил Кольке с дипломатичным уклоном:

– Видишь ли, ты свои стихи, конечно, можешь оставить, но ответа теперь я не могу дать. Есть у нас пионерская редакционная коллегия, то да се, сам понимаешь, как трудно решать вопрос о стихах!

О редакционной корзине редактор умолчал, но Колька все-таки обиделся:

– Смотря какие стихи, а если это мои – тогда как?

Впрочем, редактору не пришлось отвечать, потому что вперед выступил Шайба и, отстранив Кольку, начал свою речь таким образом:

– Вы, товарищ редактор, не обращайте внимания на Кольку, потому он у нас самым отсталым пионером считается: всегда опаздывает на собрания, а раз даже на три с половиной минуты опоздал, но ввиду того, что мне поручили сделать указания журналу, то – конечно – необходимо печатать в журнале: как живут дети-пролетарии в Америке, Франции и в других буржуйских местах.

Также очень желательно нам узнать: как самому сделать фотографический аппарат, потом еще относительно хождений, путешествий в разных странах и еще чтобы: как получается стекло, иголка, бумага и как нефть добывают и почему землетрясения происходят и чтобы не как в газетах, а как в рассказах.

Еще – про наши города: что делают люди в Москве и что они производят в Самарканде, чтобы мы могли хорошо знать наш СССР.

Потом просим описать, что будет через тысячу лет и как жили люди, когда еще городов не было!

Долго Шайба выкладывал, а если спотыкался, то ему на выручку спешил Май.

– Очень рад, что вы стремитесь быть хорошо развитыми и образованными пионерами! – сказал редактор, выслушав делегацию. – Наша республика очень нуждается в дельных и толковых людях, и мы принимаем все зависящие от нас меры, чтобы в нашей стране было побольше культурных людей!

С этими словами он достал из письменного стола лист бумаги, на котором все пожелания пионеров были написаны слово в слово.

– Видите, – сказал он, – это план нашей дальнейшей работы, и все, что хотят знать пионеры, мы в самом ближайшем будущем начнем печатать!

После этого беседовали еще полчаса.

Воспользовавшись рассеянностью редактора, Май потихоньку открыл в редакционном столе боковой ящик и сунул туда рукопись Владлена.

Распрощались друзьями.

И когда вышли на улицу, Шайба сказал с удовлетворением:

– Вот это – сознательная редакция! Мы только еще подумали, а они уже и план составили. Хо-ро-шо!

А Колька всю дорогу молчал и только у дверей отряда взял улыбающегося Мая за плечо и пробурчал мрачно:

– Смейся, не смейся, я все равно скажу, что ты простился с редактором за руку. Посмотрим, какое ты имеешь право нарушать пионерские обычаи. А еще сознательным себя считает?! Вот увидишь, как тебя взгреют!

Политконтролер Мишка

В представлении Мишки – посыльного вокзальной почты – вставали далекие города, с неведомыми названиями – большие и маленькие, где с раннего утра до поздней ночи шла беспрерывная стрельба, где по железу крыш катался треск стального гороха и в темных переулках, согнувшись в три погибели, мелькали эти странные люди – большевики.

И Мишке казались они почему-то замаскированными, таинственными, – в огромных, серых кепках.

Но для чего сражались они – трудно было Мишке понять, и напрасно он ломал себе голову, стараясь разгадать этих удивительных людей – большевиков.

«Ну, революция, – размышлял Мишка, – царя там… убрали, ну… конечно, это нужное дело, потому об этом и батька всегда говорил…

Хорошо – пусть так… А теперь что?.. Нет же ведь царя?.. Что же теперь бьются?..»

В мучительных поисках ответа он шел к своему закадычному другу Ваське под лестницу, где тот клеил конверты, садился против него на корточки и спрашивал:

– Как ты думаешь, Васька, насчет революции?.. Что это революция?..

– Революция-то?.. А очень даже просто – без царя значит!

– А теперь?

– Чего?

– Да вот теперь-то… Ведь, говорят, другая идет революция по городам… И телеграммы каждый день приходят…

– Это ты про большаков, что ли?

– Угу!

– Большаки… это уж выходит что-нибудь вроде фигель-мигель… И опять же, кто их знает, что они за люди!..

– Разное про них говорят, – задумчиво произносит Мишка, рассматривая с интересом свой большой палец, выпирающий из сапога, – кто говорит – будто за новую революцию они, а кто и другое… Начальник говорит, что они бандиты…

– А бандиты кто?

– Бандиты?.. Кто ж их знает… Видал я вот в цирке недавно… плясали танец бандитов… в кепках и с красными галстуками на шеях…

– Ну, вот и брешешь… Это плясуны просто! Ты перепутал, наверно, чего-нибудь или не понял как следует… Если он плясун, так зачем ему революция?

– Это, конечно, – соглашался Мишка, – только надо бы разузнать про такое дело основательней… Знаешь – вот… спросим-ка у Сахарова – он большой и должен все до ниточки знать об этом…

– Ладно… Вот только кончу эту сотню клеить и – гайда.

Сахаров – почтальон вокзальной почты – угрястый и добродушный малый, был самым задушевным приятелем Мишки и Васьки. Всегда веселый и неунывающий, он соглашался на всякие рискованные предприятия ребят, затеваемые с целью насолить начальству; любил Сахаров потолковать и о неравенстве между богатыми и бедными, любил поругать за глаза все начальство, начиная от губернатора и кончая дежурными по телеграфу.

– А вот ведь в глаза не скажешь, – подзадоривали его иногда ребята.

– Скажу, хлопцы, – улыбался Сахаров, – будет время – скажу… Но только – лучше помолчать до поры до времени… А так-то – что ж без толку трепаться?

А ругал он телеграфное начальство не без дела: за Мишку крепко крыл начальство Сахаров.

Мишка самоучкой на Бодо и Юза по ночам учился, Мишку били по утрам за самовольство, грозили выгнать со службы, ежели он – Мишка – хоть еще раз подойдет к аппарату; дежурные чиновники ухо вертели, приговаривая:

– А, будешь? Будешь, пащенок ты эдакий?

Мишка дергался, извивался, клялся и зарок давал:

– Ой, дядиньки, по гроб жисти не подойду к аппарату.

А ночью снова залезал на высокий стул и принимался за старое.

А когда Мишка дежурил, однажды ночью, за одного нализавшегося в стельку юзиста, отскакивая при приближении дежурного в сторону от аппарата, Сахаров гордо прохаживался по телеграфу, подходил поминутно к Мишке и с важностью спрашивал:

– Ну, сыпешь?

– Сыплю, – отвечал Мишка, и рожа Мишки расплывалась в сплошную улыбку.

– Смотри, чтоб дежурный не заприметил!

– Плевать! Он уже после одиннадцати заваливается спать до утра!

– То-то, что – до утра, а с этой крахмальной души возьми непременно полтину за дежурство.

Жили дружно, и разница лет не мешала дружбе.

– Ну, пойдем, что ли? – сказал Васька, складывая склеенные конверты в ящик.

* * *

Внизу – длинные столы, на столах шнурки, печати, сургуч, ящики короткие, ящики длинные и письма, письма, письма.

Из углов сургучная пыль в нос вползает вертящая, назойливая…

– Работаешь?

– Да, надо, ребятки, надо… Человек сотворен для работы, и в ней вся его радость, значит…

Васька толкнул Мишку в бок:

– Ну?.. Спрашивай!

– Спрашивай ты сам!

– О чем это, ребятки? – поинтересовался Сахаров.

Мишка крякнул и с важностью пробурчал:

– Да вот, насчет жизни хотели мы спросить у тебя!

– О какой такой жизни?

– Ну, о большевиках, значит… Интересно знать нам, что есть большевики?

– Большевики-то?.. Гм… Как вам сказать?

– Чьи они?

– Та наши ж!.. Доподлинные – кровь от крови… Наши ж – рабочие.

– Они в кепках?

– Да, разные есть, – недослышал Сахаров, – есть и крепкие, есть и хлипкие, а только – друга они рабочему люду!..

– Так… А чего хотят они?.. Добиваются к чему?

– Чего?.. Вот дурень, ну, а если он рабочий, так чего ему хотеть больше, как облегчения жизни. Рабочему – известное дело: дай жизнь человеческую… Вот ты, примерно… Ты и на Юзе и на Боде, что называется, по всем правилам дуешь, вроде как на манер заправского чиновника!. Так-с!.. Сыпешь, говорю, а тебе чин дают? Н-нет. А дадут его? Тоже – нет! Почему? Да оттого, что ты без образования… В том-то и штука, а большевики – они для всех хотят сделать этот чин доступным… Значит и выходит, что ты – дурак…

Почему это выходило именно так, – Мишка никак не мог додуматься, однако с этого дня он начал молить бога дать большевикам победу.

– Господи, Сусе, – крестился Мишка, – помоги ты этим людям одержать верх над врагами…

* * *

Наступила осень.

Из дымных харьковских окраин рабочих глянул суровый и строгий Октябрь, глянул задымленным глазом и расцвел в пороховом дыму невиданно красными лозунгами.

Сверкнул солнцетканными прожекторами и гаркнул мощно, взрывчато:

– Да здравствует власть рабочих, крестьянских и солдатских депутатов!

И звонкоголосьем ринулось:

– Да здрав-ству-ет!

В один из октябрьских тревожных дней проснулся Мишка от грозовых выбухов, сотрясающих рамы дома.

Сбросил Мишка с лежанки ноги, вскочил.

– Чего? – забормотал он спросонья.

А мать по комнате прохаживается в беспокойстве, пальто надела, повязалась платком по-старушечьи, – в глазах тревога свернулась.

– Ты, Мишенька, сегодня уж не ходи на телеграф-то!..

– Чего?

– А так, неладно у нас в городе!

– Что неладно-то?

– И сама не знаю что. А только ходить тебе на службу – не след!

– Ерунда, – произнес Мишка и «ерунда» почему-то басом сказал, а потом почувствовал себя большим и серьезным.

Быстро натянув на плечи подбитое ветром пальто и всунув ноги в стоптанные сапоги, Мишка выскочил на улицу и вприпрыжку побежал по гулким и промерзлым тротуарам.

В воздухе носилось что-то особенное, необычайное.

Улицы были пустынные, засоренные. Изредка с воем и хрипом летели приземистые авто, набитые вооруженными людьми, скакали горбатые грузовики с матросами и пулеметами, и следы их поднимались пылью, мусором, лохмотьями вчерашних дней.

Мишка голову до ушей втянул, руки глубоко в карманы засунул, нажал «педали» и закружил в проулках быстрым, скорострельным шагом.

Центр города стальные трели сыпал, по улицам и крышам лай металла катался, и где-то глухо и тяжело вздыхала гулкая медь.

– Большевики… большевики… большевики…

Стучало в висках у Мишки, и почему-то хотелось крикнуть, захохотать, бежать и плакать…

* * *

Привокзальную площадь запрудили автомобили.

На автомобилях – матросы, пулеметы, красные флаги, с автомобилей – речи – горячие, страстные.

– Да здравствует…

– Не толкайся рыжий!

Толпа, окружившая автомобили, ревела от криков и ругани, вплетая в речи ораторов шум, рев и рукоплескания.

Сунулся Мишка поближе – послушать большевистские речи, – не пролез: тискался, да неудачно.

Махнул рукой и двинул в контору.

Двери раскрыты настежь, на полу сорные кучи. В конторе тишина пустыни – мертвая и сонная.

Из аппаратов ленты выползли, упали испещренные на пол и навертели у стульев белые кружева с фиолетовой вышивкой.

Бумаги беспорядочно раскиданы по столам, и пол покрыт синим снегом телеграфных бланков.

В углу настойчивый клопфер выбивает спокойно и методично, точно горохом сыпет, однообразное:

Хрк… Хрк… Хрк… Хрк…

– Харьков зовут, – метнулся было Мишка к аппарату, но, услышав в соседней комнате шум голосов, кинулся туда.

«Что-то будет теперь?» – подумал он, протискиваясь в двери комнаты, набитой людьми.

В маленькой дежурной комнате шло экстренное собрание чиновников привокзальной почты и телеграфа. Сквозь сизые туманы табачного дыма можно было различить форменные тужурки юзистов, морзистов и бодистов.

В сизом тумане плавает вздрагивающий голос начальника конторы, распертый колючим бессилием злобы:

– …А до тех пор… Мы не должны приступать к работе… Мы присягали временному правительству. Мятеж поддерживать мы не должны и не можем… Необходима твердость и решительность…

– Как скоро кончится все это?

– Мне думается – неделя, полторы. Вернее всего – несколько дней.

– Значит?..

– Значит, до появления правительственного приказа о начале занятий мы свободны.

– Что ж, дома недурно посидеть, – сказал кто-то, когда чиновники чинно начали выходить из комнаты. И кто-то засмеялся:

– Ну, вот, слава богу, и мы дожили до забастовки!

Увидев бросающих телеграф чиновников, Мишка остолбенел.

«А как же аппараты?» – хотел он крикнуть, но почему-то удержался.

– Пусто… Хоть бы Ваську найти! И где он делся?

Бросился Мишка вниз, но и там никого не было – почтовое отделение щурилось подслеповато пыльными окнами и жутко молчало.

Железные двери наглухо замкнулись засовами, и в коридорах вытянулась сухая, молчаливая пустота.

II

Утром долго раздумывал Мишка – идти или не идти.

Решил пойти.

– Спросить Сахарова и Ваську… Главное узнать – будут ли они работать?..

…Вокзальная почта была открыта.

У распахнутых настежь дверей стояло два матроса с наганами за поясом, с бомбами и с короткими карабинами за плечами.

Шикарные брюки-клеш, казалось, заслонили собою все телеграфное помещение от Мишкиных взглядов.

– Ку-у-да прешь? – заорали вооруженные.

– На службу!.. Куда ж еще?

– Ишь ты, – улыбнулись матросы, – выходит, что ты не саботаж, а форменный братишка революции… Ну, молодец… Нашим будешь!.. Ну, сыпь, братишка, сыпь…

В коридорах – пустота вчерашняя, и только из внутренних комнат доносится слабый и невнятный шум голосов, да слышны где-то в коридорах чьи-то гулкие шаги, тяжелые-претяжелые…

Мишка кинулся быстро в дежурку:

– Кто-то есть!

Влетел, распахнул дверь и – Ба-а, Сахаров?!.

Действительно, в комнате за большим столом сидел тот, кого так настойчиво искал в эти дни Мишка.

На столе стоял пузатый чайник, равнодушно пускающий пар пачками, жались одна к другой новенькие жестяные кружки, и грудой высились куски хлеба и сала.

И тут же – около: на подоконниках, на стульях, на диванах – ворохами сваленные груды винтовок, а на полу – спящие вповалку незнакомые Мишке вооруженные люди.

Глянул Мишка на Сахарова и обомлел.

Не узнать почтальона Сеньку.

За поясом – два нагана, через плечо лента с патронами.

– Ишь ты… – только и мог прошептать от зависти Мишка.

Сахаров в упор смотрит, чай потихоньку прихлебывает из кружки и улыбается глазами:

– Ну?.. Пришел, говоришь?

– Пришел!

– Будешь работать?

– А ты?

– Что я? – Сахаров взглянул на Мишку строго и внушительно. – Да знаешь ли ты, кто я теперь такой?

– Кто?

– Начальник привокзальной почты!

– Ты?

– Я!

– Ф-р-р-р, – брызнул Мишка, надулся до багровости, потом не выдержал и снова забился в припадочном смехе. – Ну, и брякнет же такую несуразицу… А где у тебя мундир, манжеты и глаже?

– Дурак, – обиделся Сахаров, – что ж я шучу, что ли?.. Глаже да крахмале это у человека существует для прикрытия грязноты души, а нам оно не нужно…

– Да ты ж телеграфного дела не понимаешь! – не сдавался Мишка.

– Вот дурень. Заладила сорока про Якова. Говорю тебе – я начальник почты, значит – точка и тире… Не веришь – спроси у них, когда проснутся, а тебя я назначаю начальником телеграфа и политконтролером.

Мишка подумал и согласился.

– А ты мне наган дашь? – спросил деловито новый начальник телеграфа.

– Наган?.. Да я тебе не то что наган, но и даже смитмесона прицеплю. О! Держи!

Мишка нацепил тяжелый Смит-Вессон к поясу – не годится: до самых колен достает, да и тяжел слишком.

– Не подходит, – разочарованно протянул он, возвращая револьвер Сахарову, – ты его лучше возьми себе, а мне наган дай!

Сахаров достал из-за пояса наган и протянул его Мишке:

– На, да смотри, носи его с честью, как и надлежит политконтролеру!

Мишка засунул за пояс наган, поддернул слезающие от тяжести револьвера штаны и спросил решительно:

– А кто эти… буржуи?

– А вот вся эта сволочь, которая против, – спокойно ответил Сахаров, прихлебывая маленькими глотками горячий чай.

– А ты… большевик или нет?

– Я-то?.. А как ты думал – буду я буржуям под хвост смотреть?

– Выходит, что и я большевик, – задумался Мишка, но, вспомнив о Ваське, спросил быстро:

– Слушай, а ты не можешь назначить Ваську моим помощником?

– Могу!

– Ну, так назначай скорее!

– Назначаю, – сказал Сахаров и налил себе в кружку какой-то бурды, напоминающей кофе.

III

Васька осмотрел наган хозяйственным оком, прицелился в старого кота, спокойно свернувшегося у печки, и спросил деловито:

– А патроны у тебя есть?

– Есть!

– Где ж ты их раздобыл?.. Свистнул?