Текст книги "Собрание сочинений Яна Ларри. Том второй"

Автор книги: Ян Ларри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

– Пионером уже? – спросил Юрка слабым голосом, кладя поверх одеяла свои тонкие, прозрачно-белые руки.

Мопс утвердительно кивнул головой:

– Уже!.. Четыре дня, как утвердили!

– Верно! – подтвердил отец, ероша волосы.

Юрка улыбнулся и спросил отца:

– Похудел я?

– Ты-то?.. Гм, – отец неловко закрутил бегающими пальцами клок светлой бороды, замигал как-то странно глазами и, поглядев сбоку на длинное, вытянувшееся тело Юрки, попытался улыбнуться.

– Чудак ты, Юрка… Гм… Гм… Право чудак!.. Вон и Кадет подтвердит!.. Верно, Кадет?

Кадет слабо вильнул хвостом и виновато лизнул Юркину руку – мы, дескать, ни при чем.

– Пошел, пошел, – замахала бабушка руками и вдруг неизвестно почему начала сморкаться усиленно и всхлипывать: – Господи боже… Матерь пречестная богородица…

– Чего вы, бабушка?

– Да ведь из-за меня… Из-за меня все это… Я виновата… Я, старая карга, чуть было не уморила тебя… Прости ты меня, Юрочка!..

– Не сержусь я на вас, – вздохнул Юрка, – а вот ни на столечко не сержусь! – и, посмотрев в потолок, добавил: – Мне даже жалко вас… Вы вот целый год вместо своего бога – Кузьме Крючкову молились… Вы его уберите, бабушка… Уж так и быть – молитесь по-своему… Мне безразлично…

Бабушка вздохнула и заплакала:

– Господи, опять бредит…

На этот раз бабушка ошиблась, а Юрка, не имея силы разубеждать ее, повернулся лицом к стене и заснул крепким сном выздоравливающего.

Радиоинженер

Взрослых людей Гришка не особенно крепко любит, считая их фигурантами и кривляками, способными лишь на то, чтобы воображать о себе.

Все они смотрят на Гришку свысока, с оскорбительным высокомерием и разговаривают с ним чрезвычайно редко, а если уж и начнут говорить, то похоже, будто они одолжение делают своими невыносимо глупыми беседами, а некоторые еще противно сюсюкать начинают при этом:

– Ты холосый мальсик? Да? Лузье хоцис?

Фу, как они надоели Гришке.

«И для чего только живут на земле эти взрослые? – размышлял Гришка, вставляя в нос для устойчивости указательный палец. – Курят, хохочут, за обедом много едят и много выпивают пива, а иногда пьют и еще что-то, чего Гришка (по независящим от него обстоятельствам) никак еще не мог попробовать».

Но больше всех Гришка презирает дядю Сашу, которого называют почему-то женихом.

Что такое жених, Гришка еще не знает, но он твердо уверен в глупости этого слова.

Жених?

– Ха, как глупо!

Этот дядя Саша, несмотря на свой высокий рост и наличие огромной бороды, только то и делает, что целуется с Гришкиной старшей сестрой, точно у него нет другого занятия – более интересного и полезного для общества.

– Подумаешь, как это остроумно… Целоваться?!

И с кем? С его старшей сестрой – ужасной мещанкой и отсталой женщиной, пудрящей себе по пять раз в день нос и шею.

Правда, Гришка не очень редко забирался к ней в комнату для уничтожения пудры, но за такие вещи она щиплется до синяков и выкручивает до боли честные пионерские уши.

Пришлось махнуть на пудру рукой и ограничиваться лишь подсыпанием в нее толченого стекла и муки.

Одно время Гришка засел за солидный и научный труд, думая написать популярным языком небольшую брошюру на тему: «Как взрослый в кратчайший срок может сделаться сознательным пионером», но с первых же шагов писательской деятельности ему пришлось столкнуться с непреодолимым препятствием: он никак не мог написать «кратчайший», получалось что угодно, но только не нужное слово.

По вопросу о несерьезности и легкомыслии старшего поколения он чаще всего отводил душу с младшей сестренкой – Линей, с особой вполне серьезной и солидной, имеющей – по мнению матери – уже около шести лет от роду.

– Ах, как они меня раздражают! – вздыхал Гришка, жалуясь Лини на свою жизнь, усыпанную тернием. – Пойми, этот толстый тип Брусков садится вчера передо мною на корточки и сюсюкает… Знаешь, как они могут глупо проделывать это?

– И не говори! – вздыхает Лини.

– Ты – говорит – хоциз цакаладку полусить? Это мне-то? Пионеру с 1925 года?

– Ты его осадил, конечно? – посмотрела на него вопросительно Лини.

– О, можешь не сомневаться!.. Я вытащил из кармана ключ от нашей библиотечки, сунул ему под нос и, передразнивая его, спросил сюсюкая так же, как он:

«А вы, мозет, клюциком поиглаетесь пока?»

– Ну, и что же он? – подняла вопросительно брови Лини.

Гришка передернул досадливо плечами:

– Как ты наивна!? Конечно, он не понял!

* * *

Вечером Гришка брал Лини за руки и говорил:

– Знаешь, что?.. Идем побродим, отдохнем немного от болтовни старших!

– Хорошо, – соглашалась Лини, – мне, пожалуй, тоже необходимо проветриться… Сегодня у меня ужасно болит голова от их дурацких споров!..

Они быстро одевались и незаметно ускользали из поля зрения больших, оставляя иногда короткую записочку:

«Придем вечером».

В этих двух словах Гришка ухитрялся сделать восемь ошибок, что его, впрочем, ничуть не смущало.

* * *

На улицах жизнь казалась Гришке несравненно интереснее, чем дома.

Здесь можно было постоять у витрины «Юный ленинец» и поделиться своими соображениями, что он – Гришка – намерен приобрести в недалеком будущем и что могла бы купить себе Лини.

– Как ты думаешь, Лини, этот барабан прочный?

Лини задумывалась и после некоторого размышления отвечала:

– Мне думается, он прочный! Ты хочешь купить его?

– Гм… как сказать? Конечно, я приобрету его, но только – не теперь… После когда-нибудь!

А когда в улицы скатывались с крыш темно-синие сумерки, они шли на площадь к ВУЦИКу послушать последние радионовости и усладить слух свой радиоконцертом.

Мощный громкоговоритель выбрасывал с силою в толпы стоящих людей политические новости, говорил с хрипом о последних событиях в Европе, случившихся час тому назад, после чего начинался радиоконцерт.

Сегодня же внимание Гришки привлек фельетон о каком-то неизвестном Ползикове, который устроил радиоприемник у себя на дому и, не желая уплачивать радионалог, был превращен в радиозайца.

– Как ты думаешь, Лини? – спросил Гришка. – Могли бы мы устроить такой радиоприемник в нашей квартире?

– Мне думается, могли бы!

Гришка задумался.

Думал весь вечер, весь другой день и весь тот день, что шел за «другим», а после трехдневного обдумывания радиомысли решил посоветоваться с отцом.

– Вот что, – сказал Гришка, ухватившись цепко за отцовскую пуговицу на синей блузе, – я должен установить в квартире радиоприемник!

– Это бесповоротно? – спросил отец.

– Окончательно… И, пожалуйста, не делай такого глупого лица – мне это совсем не нравится… Завтра я приступаю к работе, и ты должен помочь мне!..

– А… а ты знаешь, как построить приемник?

– Ерунда, – фыркнул Гришка, – завтра ровно в шесть и ни на минуту позже ты принесешь мне руководство «Как самому построить радио»… Только чтобы без глупостей, чтобы – ровно в шесть!

– Позволь, но как же мне…

– Я занят, – оборвал Гришка отца, – через три минуты я делаю на собрании доклад!

Гришка махнул рукой и быстро скрылся в дверях.

* * *

Через пару недель Гришкина кровать была превращена в крупный завод радиостроительства.

Из-под кровати выглядывали батареи, мотки проволоки, на кровати лежали аккумуляторы, электрические лампочки, фарфоровые изоляторы, радиожурналы, ролики и другие радиопредметы.

Гришка целыми днями возился на полу: резал проволоку, плющил молотком какие-то металлические части и своей работой наполнял весь дом.

– Брось ты дурить, ради бога, – увещевала мать, – все равно ведь ничего не выйдет!..

А Гришка только улыбается на эти слова:

– Вообще я должен сказать – бога нет, это – раз, а два – это то, что вы не можете понять ничего в радио… Я только удивляюсь, почему я не мешаю вам молиться несуществующему богу, а вы мне мешаете производить полезное дело?.. Здесь завоевание техники…

– А ну тебя, – сердится мать, – делай что хочешь, хоть нос себе разбей… Ну и дети пошли теперь… Господи боже, – чистое мученье!

Недовольна была Гришкиной затеей и старшая сестра.

– Слышишь, ты, бандит? Ты перестанешь баловаться?

Гришка делает вид, будто не слышит, и шевелит губы оскорбительной для сестры усмешкой.

– Я тебе говорю или кому?

– Иди, пудри спину себе, – огрызается Гришка, не выдержав.

– Смотри, Гришка!?

– Нечего и смотреть тут!.. Не мешай, говорю… Ступай лучше во двор – там маляры крышу красят, может, и тебе для губ полведра дадут!..

Вечером отец смотрит с любопытством на работу Гришки и спрашивает:

– Ну, как продвигается дело-то твое?

– Хорошо! – весело улыбается Гришка. – Вот только насчет телефонной трубки… Надо бы, говорю, трубку купить!

– Гм… Следовательно, без трубки никак то есть нельзя обойтись?

– Никак… Потому трубка – очень важная вещь для радиоприемника, – наставляет Гришка отца.

Отец думает, кряхтит, морщит лоб и со вздохом произносит:

– Что ж… Видно, придется… купить трубку-то… так, значит… А тебе, часом, не нужно помочь?

– Не надо, – отмахивается Гришка, – я сам…

– Ну, ну, – встает отец, – твое дело… Гм… гм… А сестру зачем изводишь?

Гришка досадливо морщится:

– Мещанка она… Не терплю таких… ходит вся в пудре, намазанная… Смотреть тошно!

– Хо-хо-хо, – смеется отец, откидывая голову назад и краснея от смеха, – так, говоришь, смотреть тошно?

– Ясно – тошно!

– Чудак ты, Гришка, – улыбается отец, – я вот другим рос!.. Не знал я этого ничего.

– Ну, вот и плохо… Видишь, какая у тебя дочь выросла – пудреница!

* * *

Прошла еще неделя.

Гришка собрал свой аппарат, обтянул комнату проводами, оголенный конец провода за водопроводную трубу зацепил.

– И чего ты балуешься? – ворчит сестра.

– А, – хмурится Гришка, – какое здесь баловство, если я заземление делаю? Ты, пожалуйста, не выноси своих постановлений о радио, потому и ты в радио, как я вижу, совсем не разбираешься!

А однажды подозвал Гришка свою сестру-мещанку к аппарату, сложил руки на груди и сказал важно:

– Хочешь, я тебе силу радио покажу!

– Отвяжись!

– Нет, ты уж – пожалуйста… Сама же говорила – баловство, а теперь я могу тебе толк показать!

– Ну… Где он, толк-то?

– А вот… Возьми-ка в руки эту проволоку!

– Которую? – нагнулась сестра.

– А крайнюю… Во, во!

Сестра протянула руку к тонкой проволоке, высовывающейся из ящика, но тотчас же отдернула ее назад.

– Ай-й-й!.. Бандит, дурак, болван!.. Что ты здесь устроил?.. Убить нас хочешь?

– А ты не трогай, – сказал Гришка, – потому здесь заключается ток, а сегодня я пойду в домком и попрошу разрешения повесить антенну!

– Что?.. Что тут еще случилось? – вбежала на крик перепуганная мать.

Сестра, конечно, поторопилась накляузничать.

– А ну вас, – рассердился Гришка, – мне еще антенну нужно навесить.

– Тьфу ты, – плюнула мать, – и в кого только уродился такой озорной мальчишка?.. Видала я детей, а такого еще в первый раз вижу. И мы были детьми, слава богу, да только таких шалостей у нас что-то и не слыхать было… Да-а, что он тут собирается навесить?.. Как ты сказал, – ан… ан… ан…

Но Гришка сидел уже у преддомкома и вопроса матери не слышал.

– Что ж, это хорошее дело, – погладил бороду преддомкома, – только вот – будет ли действовать твой снаряд-то?

– Будет! – заверил Гришка.

– Гм… Будет, говоришь?.. И сегодня же?..

– Сегодня же будет… Главное – антенна, вот что!

– Так, так, – покрутил бородку преддомкома, – ну, что ж – пойдем, и я помогу, пока мне делать нечего!

– Как нечего? – подпрыгнул от изумления счетовод. – А ведомости проверять когда же?

– Что ведомости… Тут – антенна, а он с ведомостями!.. Идем, парень!

Через полчаса бородатый преддомкома и взъерошенный Гришка лазили по гребню крыши, устанавливая антенну.

Гришка отчаянно ругался басом, сердился на нерасторопность преда, а пред потел, ползал на четвереньках по крыше, три раза хотел бросить «эту антенну» к черту и под конец установки порвал новые брюки со штрипкой о водосточную трубу.

* * *

Вечером квартира была переполнена до неприличия.

Все жильцы пришли посмотреть, что получилось из Гришкиной затеи.

Главбух Резинотреста принес граммофонную трубу и уверял Гришку, что всякий уважающий себя радист для усиления звуков пользуется трубою только главбуха, но Гришка отверг это предложение самым решительным образом.

– Спрячьте трубу, гражданин, и не толкайтесь, – заявил он тоном, не допускающим возражений, – во-первых, у меня есть картонный усилитель, а во-вторых – сейчас будет начало!

Пробило восемь часов.

В трубке что-то захрюкало, засипело.

– Простудилась бедняжка, – попробовал пошутить жилец из 4 номера.

Гришка бросился к аппарату, нацепил картонный рупор и крикнул взволнованно:

– Тише, товарищи… Начинается!

Все моментально притихли и, вытянув головы вперед, с любопытством взглянули в зияющую дыру картонного усилителя.

Рупор солидно откашлялся и сказал громко:

– Доклад о международном положении.

– Здорово!

– Ш-ш-ш-ш!

Хриплый голос кашлянул вторично и заговорил о Германии, о событиях в Китае, о происках Англии и о многом другом.

А после международного обозрения рупор начал говорить такие забавные вещи, что все покраснели от смеха, как вареная свекла, и хохотали, сотрясая маленькую квартиру, в течение развеселых десяти минут.

Водопроводчик Семен хлопнул восторженно своего соседа по плечу и крикнул сквозь смех:

– Ловко, черт!.. Ах, чтоб тебя разорвало!

– Ш-ш-ш-ш! – зашикали на него.

* * *

Два часа воробьиным взмахом мелькнули, а когда из рупора полилась музыка, то все сели на пол и, наклонив головы набок, слушали музыку, затаив дыханье.

– Хорошо, – шептал Семен своему соседу, – эх, хорошо… Вот, друг, как мы… И выходит теперь: лежи на кровати да слушай, какие тебе оперы разыгрывают… Хорошо ведь?.. А?

– Да уж чего лучше – ты лежишь, а воно соловьем заливается… Дело чистое, куда ни кинь!

Расходились неохотно; все ждали продолжения, но рупор молчал, и Гришка довел до всеобщего сведения о конце радиовечера и попросил граждан не мешать матери производить уборку и выйти из квартиры.

– Ишь, командует, – ворчала сестра, – смотри, что с полом устроили… Чистый хлев, право слово – хлев!

– И впрямь! – поддержал Семен. – Как же так, товарищи, выходит – и удовольствие мы получили и мусор после себя оставили?

Тогда на середину комнаты выступил преддомкома и заявил громогласно:

– Товарищи, я предлагаю: впредь до установки в каждой квартире своего радио производить уборку в этих комнатах по очереди.

– Дело!

– Факт!

– Да чего там? Согласны, – закричали все хором, – …а самую установку произвести – поручить товарищу Грише, как опытному радиоинженеру, установившему в своей квартире первую в нашем доме, разрешите сказать, – радиостанцию!

– Согласны!

– Приветствуем!

– Ур-р-ра! – закричали жильцы и на радостях так качнули Гришку, что у него голова кругом пошла.

А ночью, когда опьяненный славой радиоинженер жилкоопа – товарищ Гриша засыпал, он слышал сквозь липкую дремоту ворчанье матери и смеющийся, добродушный голос отца:

– Оставь… Пусть ребенок развлекается… Чем царапаться ему с сестрою, пусть уж лучше до радиодела приспосабливается… Может, и действительно радиоинженером будет… В меня пошел мальчишка… Я ведь тоже был в детстве дошлым парнем…

Потом голос отца потерял слова и превратился в гудение пропеллера.

Гришка упал в липкие, пушистые объятия сна, и тотчас же перед глазами его вырос огромный рупор, а оттуда густой голос прогудел громко и раздельно:

– Молодец!

И поцеловал Гришку в лоб.

Первый арест

I

Поглядывая из окна мчащегося со скоростью 70 километров в час поезда, я перебирал в своей памяти проводы вчерашнего дня, такого далекого, туманного, обрызганного горечью соленых слез.

Вспомнил синие горные вечера, нежные эдельвейсы, которые рвал я с опасностью для жизни на горных чердаках Швейцарии, и маленький домик с черепичной крышей, где я провел свое детство. И в дымке воспоминаний моих встал мой старый отец, покрытый сединою, точно старый Монблан своими вечными снегами.

Отец держал свою корявую руку на моей голове и говорил мне голосом, дрожащим от слез:

– Сын мой, годы и работа подточили здоровье мое, и я чувствую, как с каждым днем убывают мои силы… А маленькие братья твои не хотят этого знать… Они с каждым днем просят все больше и больше хлеба, сыра и картофеля… Они ужасно много едят теперь… Я даже не знаю, как нам быть дальше… Наш огород и наша корова уже не в состоянии удовлетворить их аппетиты… Это ты должен понять, сынок!.. И ты уже сам работник… Тебе, мой мальчик, уже 16 лет… А в твои годы – ого-о!.. В твои годы я начал вести самостоятельную жизнь, как и все… Да, да… Я еще и семье помогал тогда…

– Что ты хочешь, отец? – спросил я.

– Мне думается, – отвернулся он, – мне думается, ты мог бы проделать то же самое… Здесь, в этой маленькой Швейцарии, все поступают так… Ты не встретишь такой семьи, где не было бы половины членов ее в эмиграции… Бог мой, – улыбнулся отец, – не будь Швейцарии, я не знаю, откуда бы брали европейские государства учителей, бонн и гувернанток…

Отец опустил голову и задумался.

– Но… куда я должен ехать? – спросил я, сдерживая на глазах невольно навернувшиеся слезы.

– Это ты сам решишь, но кто хочет счастья, тот должен ехать в большой город – так говорил мне отец мой, а твой дед…

– Хорошо, – сказал я, – завтра я поеду в Берлин… Это очень большой город, не правда ли?

– Да, это большой город; ты можешь найти в нем свое счастье… А на дорогу я тебе дам столько, сколько я в состоянии буду дать.

– Хорошо! – вскричал я и, боясь расплакаться, выбежал из комнаты.

Мимо окон плывут отвесные каменные горы, уходящие под самые облака и пронизанные стремительно сбегающими вниз бесчисленными ручьями.

Это каскады, потоки, целые реки.

Они бурлят, пенятся и, рассыпаясь по зеленой долине, орошают ее серебряными лентами.

Утро ясное, свежее, росистое, такое, какое возможно видеть лишь в Швейцарии.

Из окна вагона видны внизу дома, задернутые легким и прозрачным туманом, вверху по уступам лежит потемневший снег…

Сосновый лес мелькает в окнах темной зубчатой стеной, и вниз, цепляясь за его ветви, ползут клубящиеся облака.

Чудно хороша эта дикая, чуть суровая природа.

Реки не просто текут, а бешено низвергаются; горы стоят дыбом; сено сушат на кольях; ручьев такое множество, точно там за хребтом этих каменных утесов хранятся неистощимые резервуары.

Иногда, на головокружительной высоте, мелькнет крохотная часовня, – окно, выдолбленное в стене, или водруженный крест рядом с избушкой на курьих ножках.

По долине непрерывной чередой тянутся небольшие деревни с белыми домиками, с киркой в центре и с башенкой, которая неизменно украшена часами.

Деревни так часты, что башенки как будто смотрят одна на другую, сообщая друг другу деревенские новости, проверяя часы.

Иногда поезд подходит к ним очень близко, и тогда можно сосчитать колокола на прозрачной колокольне, можно даже разглядеть знаки циферблата.

Перекинутые через реки мосты дрожат под тяжестью вагонов, и во многих местах полотно до такой степени узко, что кажется, будто поезд несется над пропастью в воздушном пространстве. Не знаешь, куда смотреть, – вверху, над головой, нависшие скалы, а внизу бездонные пропасти, с гор – бешеные потоки.

Но человек привыкает ко всему: и тут по горам пасутся стада, из труб поднимается дым, смешиваясь с облаками, а кое-где сверкают косы…

Я ощупываю в кармане свой капитал в сумме 5000 марок (что составляет по курсу не более и не менее, как 4 доллара), прижимаю свой паспорт с драгоценною визой ближе к сердцу и погружаюсь в размышления.

Постепенно мысли мои начинают путаться, и я погружаюсь в глубокий сон.

Ночью разбудили, проверили паспорт, внимательно и долго смотрели на визу и ушли так же молча, как и вошли.

Я повернулся на другой бок и заснул крепким сном шестнадцатилетнего парня.

II

Когда я проснулся, я увидел, что поезд несется уже по немецким землям.

Высунув голову в окно, я с жадностью присматривался к местности, вглядываясь с любопытством в горизонты, где, по моим соображениям, вскорости должен был показаться Берлин.

Я долго торчал в окне, и перед глазами моими непрерывной вереницей тянулись местечки, селения, замки, города.

Необъятный полукруг видимого горизонта ни разу не оставался пустынным.

То и дело на горизонте показываются купола, кресты и колокольни.

Из-за колоколен выплывают густым лесом фабричные трубы, нагроможденные уступами красные или серые стены, крутые черепичные крыши, да одна, много две кирки на целый город поднимают к небу свои похожие на башенки колокольни.

Порою город подходит так близко, что можно рассмотреть все архитектурные детали его домов, но это продолжается недолго: поезд поворачивает – и город уходит в сизую мглу, точно тонет, погружаясь в недра земли, а на его месте вырастает точно такой же другой город с точно такими же стенами, башнями и крутыми чешуйчатыми крышами.

А вот наконец – поляна…

Она обведена проволокой, и за проволокой прогуливается с лопатой худой немец, одетый в скомканную шляпу и стоптанные башмаки.

«Наверное, картошку достает», – подумал я и тотчас же невольно вспомнил об оставленном доме.

Глаза наполнились слезами, и сердце окунулось в холодок щемящей тоски…

Я потихоньку отодвинулся в угол и начал отчаянно плакать, стараясь скрыть носовым платком свои слезы от других пассажиров, равнодушно поглядывающих по сторонам.

Наш поезд останавливается только на больших станциях, там, где есть буфеты; мимо маленьких он проносится вихрем, переходя с большой быстротой со стрелки на стрелку.

Я начал уже дремать, как вдруг кто-то сказал отрывисто:

– Берлин!

Пассажиры засуетились, начали снимать с полок чемоданы, стараясь затянуть их туже багажными ремнями.

Но мне не нужно было волноваться, мой багаж лежал у меня на коленях, и потому я бросился к окну посмотреть на раскинувшийся перед глазами Берлин.

Поезд шел по высокой насыпи, и скрытый в сизом тумане город подходил с каждой минутой все ближе: надвигалось что-то серое, громадное и мрачное, как каменная туча.

Еще минута, и я увидел целую массу нагроможденных строений; стены лезли на стены, крыши поднимались над крышами.

И вдруг город подошел совсем близко, поезд очутился в черте строений и помчался над крышами, балконами, над тротуарами и мостовыми.

Нагроможденные стены раздвигались, стали видны рестораны с открытыми террасами, круглые столики с большими кружками пива, эстрады с музыкантами, пюпитры с разложенными нотами.

Ближе к центру города дома были высокие, угрюмые, заслоняющие крышами соседние здания и стены, и узкие улицы сверху казались каналами. Крышам и трубам, казалось, не было конца.

Ангальтер! Веселый берлинский ангальтер. Вот он – берлинский вокзал.

Поезд остановился под высоким стеклянным навесом, в ярком свете громадных электрических фонарей, разгоняющих полумрак серого берлинского утра.

Стеклянный дебаркадер быстро наполняется пассажирами, прибывающими каждые пять минут из Мюнхена, Бромберга, Кенигсберга, из Рура и с восточных границ.

Пассажиров встречают родные, знакомые и просто любопытные. Раздаются поцелуи, возгласы, смех, торопливые крики, и на мгновенье весь этот хаос звуков покрывается пронзительным свистом паровоза.

Меня никто не встречал, и, глядя на радостные встречи, я почувствовал свое одиночество особенно остро…

Трегеры[2]2
  Носильщики.


[Закрыть], которых во избежание толкотни в вагоны не пускают, подхватывали на лету выбрасываемые им из окон вагонов вещи и, нагрузившись, как верблюды, с трудом проталкивались в двери вокзала, толкая встречных и обгоняя друг друга.

Упрекнув себя в излишнем ротозействе, я схватил свой мешок и, пробираясь сквозь густые толпы народа, вышел на площадь, прилегающую к вокзалу.

Шум, крик, рев автомобилей; грохот ревущего четырехмиллионным населением города оглушил меня и пригвоздил к асфальту.

Я тупо озирался по сторонам, долго глазел на вывески, пока глаза мои не остановились на огромном доме серого камня, с трехсаженными золотыми буквами:

ОТЕЛЬ «ЭКЦЕЛЬСИОР»

Дом давил своей величиною и угрюмым видом.

Здесь останавливаются богатые, мелькнуло у меня в голове, и, чтобы жить в этом отеле, нужно много, много денег… Нужно за одну ночь отдать весь мой капитал.

Я заметил, как многие пассажиры направились с чемоданами в руках в сторону отеля.

– Конечно, эти будут сегодня спать на прекрасных кроватях, а я?..

Вопрос довольно неприятный, черт возьми!

Я стоял и беспомощно размышлял:

«Ну-с… куда же идти теперь?.. Ах, что я тут буду делать в этом неприветливом городе?.. Впрочем – ерунда!.. Пока еще горевать не о чем… Я здоров, знаю недурно работу часового подмастерья, и, кроме того, я так силен, что мог бы продавать мускулы свои наравне со взрослыми рабочими… П-фе, зачем мне хоронить себя до смерти?..»

Ободренный немного, я молодецки подбросил свой легкий мешок на плечи и бодро зашагал к центру, в надежде найти счастье свое где-нибудь за углом этой шумной улицы.

Я свернул налево и попал на знаменитую берлинскую улицу – Унтер-ден-Линден – с роскошными дворцами, с превосходной мостовой берлинского асфальта, который справедливо считают лучше всякого паркета.

Огромные, многоэтажные дома с лепными украшениями, колонками, балюстрадами, с надписями и фигурами ослепляли своей красотой и красивыми сочетаниями узоров.

Всматриваясь в замечательную чистоту улицы, я никак не мог поверить, что совсем еще недавно этот город закончил большую изнурительную войну.

Я поравнялся с огромным, сказочно прекрасным зданием, перед которым на красивой площади и между таких же прекрасных зданий был разбит красивый сквер с целым ковром рассыпанных цветов. Посреди сквера возвышался фонтан, а вокруг него, среди пестрых клумб, целая толпа играющих детей.

– Чей это дом? – спросил я встречного.

– Бывшего императора…

– А этот?

– Идите вы к черту… Кронпринца!

«Удивительно невежливый немец», – подумал я, посматривая на дворец б. кронпринца, буквально утопающий в зелени и колоннадах. Огромные деревья растут на террасе так же просто, как в лесу; лезут в окна, переросли капители высоких колонн.

Плющ так разросся, что ему тесно даже во дворце; он свешивается гирляндами вниз, обвивает балюстраду, стену-крышу, ползет без удержу и вниз и вверх.

– Что это вы рот раскрыли? – крикнул чей-то раздраженный голос, и резкий удар в бок столкнул меня с тротуара.

– Болван… Нахал!.. – крикнул я, но толкнувший меня вряд ли слышал эти оскорбления, он уже пробирался далеко впереди.

Я наугад свернул направо и, кружа по улицам, старался знакомиться с городом, не останавливаясь на тротуарах.

Мое внимание прежде всего было привлечено этими громоздкими постройками.

Черт возьми, это какие-то пирамиды!

Почти во всех домах – окна, точно двери, двери, как ворота, а стены такой толщины, что мне оставалось только удивляться, как выдерживает земля такую тяжесть.

Переходя из одной улицы на другую, я вышел на огромнейшую Потсдамскую площадь, откуда радиусом расходятся берлинские улицы.

– Однако, – остановился я, – почему здесь так много полиции?..

– Почему так много полиции? – спросил я полного немца, остановившегося рядом со мной.

Немец подозрительно оглядел меня с головы до ног, презрительно прищурил глаза и, подняв воротник, зашагал прочь, не удостаивая меня больше ни одним взглядом.

Такой ответ не мог удовлетворить меня.

– Может быть, это в порядке вещей, что у немцев полицейские участки расположены на площадях, однако, я готов биться на заклад, если здесь не произойдет чего-нибудь необычайного.

Такое обилие толстых шуцманов в зеленых шинелях и белых перчатках, торопливо перебегающих от одной группы к другой, сулило что-то весьма занимательное и интересное.

– Надо узнать…

Я втерся в толпу и, прислушиваясь к разговорам, тут же узнал о готовящейся манифестации фашистов в цирке и о том, что коммунисты решили этой манифестации не допустить.

В сущности, мне было все равно – чей будет верх, так как ни о фашистах, ни о коммунистах я никогда еще не слышал ничего хорошего, но, несмотря на это, мною целиком овладела мысль: допустят или нет коммунисты фашистскую манифестацию?

III

Вдруг площадь начала заполняться народом.

В разных концах зазвенели детские голоса.

– Листовки!..

– Где?..

– Эй, листовки!..

Мимо меня пронесся малыш лет семи с кучей листовок в грязных руках.

Малыш раздавал листовки всем проходящим и при этом выкрикивал звонко:

– Diktatura des Proletariats![3]3
  Диктатура пролетариата.


[Закрыть]

– Стой… Стой, каналья!..

Какой-то буржуа с седеющей бородкой схватил малыша за воротник и начал вырывать листовки.

– Брось… Брось, негодяй, – хрипел буржуа.

Однако за малыша вступились взрослые, и седому господину пришлось отпустить его.

Тем временем народ прибывал, вливаясь со всех улиц, точно в колоссальный резервуар человеческих тел; становилось тесно и душно.

Споры, крики и ругань вспыхивали вокруг меня поминутно.

Атмосфера накалялась.

Кто-то крикнул:

– Эй, коммунисты идут…

– Иду-у-ут!

– На Фридрихштрассе коммунисты!..

– Коммунисты идут…

– Десять тысяч…

– Ой, пусти-и-и-те!

– Десять тысяч!

Толпа хлынула вперед и, подхватив меня, выбросила на широкую улицу, заполненную толпами людей, одетых в синие рабочие блузы.

И над этой синеблузой процессией, шагающей густыми и плотными рядами, тихо качались красные знамена.

Впереди нестройными кучками бежали рабочие, они размахивали кепками и кричали возбужденно:

– Шляпы долой перед красными знаменами!

– Эй, шляпы долой!

Хорошо одетые буржуа, точно не слыша этих окриков, посматривали с усмешкой на процессию рабочих и о чем-то шептались между собой.

Тогда один из синеблузых подскочил к смеющимся с сжатыми кулаками, топнул ногой и крикнул злобно:

– Шляпы долой!

Господа выпустили ему в лицо сигарный дым и захохотали.

Рабочий крикнул что-то, размахнулся, ударом кулака сбил с господина шляпу и начал топтать ее ногами.

– Ах! – крикнул кто-то.

Буржуа с побледневшими лицами торопливо сдернули шляпы и начали бросать на асфальт дымящиеся окурки сигар.

Мне стало отчаянно весело, и я, невольно для самого себя, крикнул громко:

– Ах, молодец какой!

– Мерзавцы, – прохрипело у меня над ухом, – это называется вежливость по-русски!

– По-русски иль по-французски, а мы заставим вас уважать красные знамена! – запальчиво крикнул худой и высокий, стоящий рядом со мной на тротуаре.

– Не так скоро, – прохрипел толстяк.

– Посмотрим!

– Поезжайте смотреть в Россию, если вам нравится красный цвет!

– И поедем… Не ваше дело!

Толстяк негодующе мотнул головой и прохрипел, задыхаясь от злобы:

– Я удивляюсь, почему вы до сего времени не там?

– Мы ее здесь откроем… Слышите?.. Здесь – в Германии будет Россия! – крикнул худой и, грозно вращая глазами, кинул многозначительно:

– О, тогда мы с вами поговорим по-иному, мой добрый господин!

Толстяк побагровел, надулся и кинул:

– Скорее вы козла родите, чем это будет!

Поднялся невообразимый шум.

Худой кричал что-то и лез с кулаками к толстяку.

Началась свалка.

Я, воспользовавшись общей суматохой, поднял ногу и со всего размаха ударил альпийским носком по отвислому заду толстяка.