Текст книги "Суворов"

Автор книги: Вячеслав Лопатин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 37 страниц)

«По тяжкой работе пишу. Против 20 ч[исла] буду в Вильманстранде и, ежели сюда (в Кюменьгород. – В. Л.) на краткое время не обращусь по Роченсальму, еду в Нейшлот… Поручением мне Финл[яндско]й дивизии поспешить. Я от нее могу откомандирован быть повсюду, но в ней мне будет пристань… И Г[раф] Б[рюс], Г[раф] И[ван] С[алтыков], К[нязь] Р[епнин] и кого хотите – мне препоны. Они лутче уступят достоинству родства и свойства, нежели достоинству моих испытанных качеств. Для России ж хоть трава не расти!» – читаем в письме Хвостову от 10 сентября.

Через десять дней – новые вопросы и терзания: «Для чего же я не Генерал-Адъютант, как то почиталось немудреным?.. Что ж я до сего выиграл, кроме времянностей, правда, к пользе доказал мои качествы, но неприязненного мне К[нязя] П[отемкина] зделал или вечным злодеем, или обратиться мне паки к нему в сателиты, последуя всем протчим до единого, и в обоих видах ждать гибели?» Мнительный и легкоранимый генерал страдал от неопределенности своего положения: «Между тем знаю, что Граф Безбородко мне сюда предграждал. Так ныне, по наказу Князя Потемкина: "Дивизиею погодить его обременять, он потребен на важнейшее". Он же Петру Ивановичу Турчанинову: "Ему давно Финляндская дивизия определена"… Но положение мое так странно, что мне почти хоть миновать Санкт-Петербург. Или вспятить могут».

Вместе с Екатериной у кормила власти стоял не капризный временщик, каким пытались представить Потемкина завистники и недруги, а мудрый, опытный политик. В зависимости от развития внешнеполитической ситуации он предполагал использовать полководческий талант Суворова на главнейшем направлении – на юге, где продолжалась война, либо на западе, в случае нападения европейских союзников султана.

Знаменитый государственный деятель и реформатор начала XIX века Михаил Михайлович Сперанский назвал Потемкина, Суворова и Безбородко тремя гениальными людьми екатерининского царствования. Нет сомнения в том, что «батюшка Григорий Александрович» сумел бы вывести из временного затмения своего «друга сердешного». Два гения снова нашли бы общий язык. Но судьба распорядилась иначе.

За несколько дней до приезда на юг Потемкина Репнин поторопился подписать предварительные условия мира, при этом сделал необъяснимые уступки Юсуф-паше. Стоило чуть повременить, и визирь стал бы податливее. 31 июля, в тот самый день, когда они скрепляли своими подписями прелиминарные условия мира, Ушаков атаковал турецкий флот при мысе Калиакрия и нанес ему тяжелое поражение. Корабли османов спешно вернулись в Константинополь, где вызвали панику своими сигналами о помощи. Султан Селим был готов подписать любые условия мира.

Потемкин взял переговоры с визирем в свои руки. В Яссах, где должен был открыться мирный конгресс, свирепствовала эпидемия возвратного тифа. Не уберегся и светлейший князь. Накануне приезда турецкой делегации тяжелобольной Потемкин двинулся в Николаев, надеясь, что свежий воздух поможет ему справиться с болезнью. Он умер в степи. Умер, исполнив свой долг: война за утверждение России на берегах Черного моря была блистательно выиграна.

Запись в камер-фурьерском церемониальном журнале от 12 октября повествует: «В 5-м часу вечера начали съезжаться в Эрмитаж званые накануне по реестру на бал знатные обоего пола персоны. И едва 11 персон съехались, вдруг последовало Высочайшее повеление об отказе собрания в Эрмитаже по случаю в самое то время полученного Ея Императорским Величеством известия о последовавшей в 5-й день сего месяца кончине Главнокомандующего соединенною армиею и Черноморским флотом господина Генерал-Фельдмаршала Его Светлости Князя Григория Александровича Потемкина-Таврического, приключившейся ему по долговременной болезни во время выезда его из Ясс в Николаев».

«Это был человек высокого ума, редкого разума и превосходного сердца, – призналась в письме Гримму потрясенная смертью Потемкина Екатерина. – В эту войну он выказал поразительные военные дарования: везде была ему удача – и на суше, и на море. Им никто не управлял, но сам он удивительно умел управлять другими. Одним словом, он был государственный человек: умел дать хороший совет, умел его и выполнить… В нем были качества, встречающиеся крайне редко и отличавшие его между другими людьми: у него был смелый ум, смелая душа, и смелое сердце… По моему мнению, Князь Потемкин был великий человек, который не выполнил и половины того, что был в состоянии сделать… Теперь вся тяжесть правления лежит на мне».

Письмо помечено третьим часом ночи 13 октября 1791 года. В этот самый день в Яссах армия торжественно проводила в последний путь своего главнокомандующего. Гроб должны были выносить назначенные заранее штаб-офицеры, но генералы потемкинской армии приняли эту миссию на себя. Среди них были Кутузов, Тормасов и Платов – будущие победители полчищ Наполеона.

Екатерина заявила, что берет всех друзей и сотрудников покойного князя Таврического под свое крыло. Члены канцелярии Потемкина и его адъютанты были щедро награждены. Попов вошел в число самых доверенных лиц, состоявших при «собственных Ее Императорского Величества делах и у принятия прошений», а Самойлов получил посты генерал-прокурора и государственного казначея.

Граф Александр Андреевич Безбородко 29 декабря 1791 года в Яссах подписал мирный договор с Турцией. «Потемкинская война» закончилась.

Скорбную весть о кончине князя Суворов получил в Финляндии, где занимался подготовкой к развертыванию большого строительства, вел переговоры с подрядчиками о поставках извести, заготовке дров, изготовлении кирпича. Из приграничной крепости Вильманстранд 15 октября 1791 года с курьером было отправлено письмо в Петербург, адресованное Дмитрию Ивановичу Хвостову, в доме которого жила Наташа, временно взятая из дворца.

Хвостов был известен как переводчик и поэт. Кажется, это обстоятельство стало причиной особого доверия к нему со стороны знаменитого родственника – Александр Васильевич питал уважение к творческим людям. При посредничестве Суворова Хвостов познакомился с такими влиятельными лицами, как Зубов, Безбородко, Турчанинов. Никому из современников полководец не написал столько писем, сколько ему, и никому не писал с такой откровенностью. В письме Суворов передает привет своей сестре Марии Васильевне Олешевой, советует ее сыну Васе, если тот хочет выбрать военную карьеру, читать нужные книги, «предпочтя их пустым спекулятивным». Его новости таковы: строительство укреплений идет успешно, через неделю он рассчитывает приехать в столицу с докладом императрице. Готов к новым поручениям, но повеленное ему укрепление границы почитает «ревностной должностью» и доведет дело до конца. После благословения Наташе следуют приветы Наталье Владимировне и Николаю Ивановичу Салтыковым, чей сын всё еще считается женихом «Суворочки».

Обычное семейное письмо с характерными для Суворова мгновенными переходами от одной темы к другой. Лишь одна строка выпадает из него: «Се человек… "образ мирских сует", беги от них мудрый!» Это первый отклик Суворова на известие о смерти Потемкина, только что достигшее Вильманстранда. А.Ф. Петрушевский приводит другой отзыв Суворова на смерть Потемкина, взятый из сборника суворовских анекдотов: «Великий человек и человек великий. Велик умом, велик и ростом: не походил на того высокого французского посла в Лондоне, о котором канцлер Бэкон сказал, что чердак обыкновенно плохо меблируют». По-суворовски оригинальное признание ума покойного. Но сравним его с отзывом Румянцева, у которого действительно были сложные взаимоотношения с Потемкиным, и станет очевидным, что Суворов еще не остыл от «борьбы», в которую его вовлекли придворные интриганы. «Вечная тебе память, князь Григорий Александрович», – сказал со слезами на глазах Румянцев, узнав о кончине главнокомандующего. И, заметив недоумение своих приближенных, прибавил: «Князь был мне соперником, может быть, даже неприятелем, но Россия лишилась Великого человека, а Отечество потеряло сына бессмертного по заслугам своим!»

Во время войны 1812 года племянник Потемкина Александр Николаевич Самойлов приступил к написанию биографии дяди. «Не могу, – начал он свой рассказ, – читать без душевного негодования напечатанных в разных книгах недостойных лжей, злословий и клевет, на щет его вымышленных, и вместо признательности за заслуги отечеству, за добро содеянное, за благотворения, явленные всем вообще и каждому имевшему в защите и покровительстве его нужду, с прискорбием вижу в разных изданиях, что сколько злоба, зависть и невежество могли в хулу ему излить яда… Вопреки справедливости и благомыслию, по кончине сего великого мужа появились о нем истории от издателей отечественных и иностранных, из которых не было ни одной верной. Все сии биографы не вникали в существо истины, а может быть, не имели и источников, откуда оную почерпнуть; но, следуя преданиям, рассказам и злословию, рассеянному от врагов и завистников Князя Потемкина, описывали жизнь его неверно и оскорбительно».

Самойлов упомянул и о том, что после смерти Потемкина и Суворова людская молва и падкие на сплетни «писатели» стали усиленно ссорить их: «Истории о наших знаменитых людях, иностранными писанные, преисполнены вздорами, нимало на дело не похожими. Например, будто бы Князь Григорей Александрович, завидовав славе известного в свете полководца, Графа Александра Васильевича не любил до такой крайности, что внушил Государыне, что он полоумный, – читаем мы в черновом варианте рукописи Самойлова. – Но Ея Величество, призвав Александра Васильевича в кабинет, а Князя Григорья Александровича оставила в каком-то коридоре, и в сие время изволила с Суворовым говорить о многом, и что Суворов отвечал ей весьма умно, и Государыня, призвав Князя, начала упрекать ему в том, что обнес он Суворова. Не стыдно ли было сочинителю такую ложь писать. Я сам от Князя слыхал, что для необыкновенных предприятий равного Суворову нет. До командования Князем армии Суворов имел еще умеренную репутацию. Но Князь подал ему случаи к победам при Фокшанах и Рымнике и к овладению Измаилом…»

Вскоре после кончины светлейшего князя Суворов почувствовал тяжелую руку своих «новых друзей» и вспоминал службу под его непосредственным начальством как счастливейшие годы своей жизни.

БЕЗ ПОТЕМКИНА

1792 год Александр Васильевич встречал в тревожном состоянии духа и с дурными предчувствиями. Внешне всё выглядело отлично: ему доверено большое государственное дело – обезопасить столицу империи с севера. В январе он получит в полное командование Финляндскую дивизию, Роченсальмский порт и Саймскую флотилию.

Желая лично доложить императрице об успехах строительства укреплений, Александр Васильевич приехал в Петербург. Страх за судьбу дочери, приступившей к исполнению своих обязанностей фрейлины, несколько утих. Ее по-прежнему опекали Николай Иванович и Наталья Владимировна Салтыковы.

Двадцать шестого ноября, в день учреждения Георгиевского ордена на приеме в Зимнем дворце в числе присутствовавших находились 51 кавалер ордена 4-го класса, восемь – 3-го, четверо – 2-го и двое – князь Репнин и граф Суворов-Рымникский – 1-го класса. Камер-фурьерский журнал сообщает:

«В аудиенц-камере приносили поздравления Ее Императорскому Величеству кавалеры Военного ордена и жалованы к руке… Обеденный стол изволила иметь Ее Императорское Величество с кавалерами Военного ордена в галерее на 72 кувертах.

Во время стола в галерее ж на хорах играла италианская вокальная и инструментальная музыка с хором придворных певчих, и пили кубком следующие здоровья, при пушечной пальбе с Адмиралтейской крепости:

1-е. Начинали два старшие кавалеры Военного ордена (Суворов и Репнин. – В. Л.) за Высочайшее здравие Ее Императорского Величества.

2-е. Начинать изволила Ее Императорское Величество за здравие кавалеров ордена, при чем выпалено из 31 пушки».

Тридцатого ноября состоялся новый праздник – в честь кавалеров ордена Андрея Первозванного. На торжественном обеде среди тринадцати персон во главе с императрицей присутствовали князья Н.В. Репнин и А.А. Прозоровский, графы И.П. Салтыков и А.В. Суворов-Рымникский.

В эти дни из-под пера Александра Васильевича рождаются строки, отражающие смятенное состояние его духа:

«Здесь по утру мне тошно, с вечеру голова болит!

Перемена климата и жизни.

Здешний язык и обращения мне незнакомы.

Могу в них ошибаться.

Поэтому расположение мое не одинаково: скука или удовольствие.

По кратковременности мне неколи, охоты нет иному учиться, чему до сего научился.

Это всё к поступкам, не к службе!

Глупость или яд – не хочет то различать.

Подозрения на меня быть не может: я честный человек.

Бог за меня платит.

Безчестность клохчет и о частом моем утолении жажды.

Известно, что сия умереннее, как у протчих.

Зависть по службе! Заплатит Бог!

Выезды мои кратки; ежели противны, и тех не будет».

Никто не воспрещал ему посещать столицу. Но Александр Васильевич почувствовал, что отношение к нему Екатерины изменилось. Положа руку на сердце, ей было не до приветливости. Храповицкий в дневнике отмечает, что императрица часто плакала, скорбя о невосполнимой утрате. 1 декабря он записал слова государыни: «Довольны, что откланялись Суворов и Прозоровский. Они лучше на своих местах».

Причину, по которой государыня не хотела видеть Суворова, угадать нетрудно. Осведомленная о закулисной борьбе придворных группировок, она сочла неблагодарностью с его стороны участие в интригах против Потемкина. Александр Васильевич понимал чувства государыни. «Каково смотреть на лицо, упрекающее покойного», – писал он Хвостову, которому всецело доверял, и, то ли раскаиваясь в совершённой ошибке, то ли убеждая самого себя в невиновности, настаивал: «Я чист душою и сердцем перед Богом и моей Великой Императрицей, в чем моя совесть никогда не упрекает. И приезд мой в Санкт-Петербург непорочен».

Никогда Суворов не писал столько писем, как за время пребывания в Финляндии. Адресатом большинства из них был Хвостов, с которым продолжался «разговор по душам». Много писем получал «старый друг» Турчанинов. Это и понятно: Петр Иванович состоял «при собственных Ее Императорского Величества делах» и отвечал за военные вопросы и строительство. А вот с Поповым, которому государыня доверила управление своим кабинетом, переписка оборвалась – возможно, по причине неловкости, испытываемой Суворовым в отношении самого доверенного сотрудника Потемкина, прекрасно осведомленного о том, как его начальник любил и ценил «друга сердешного».

Для работ по укреплению границы Суворов располагал восемью пехотными полками своей дивизии. Дозорную службу нес казачий полк. Из Петербурга присылались каменщики и другие мастеровые, но главной рабочей силой были солдаты. Суворов еще в конце октября узнал, что в столице распускаются слухи, будто он безжалостно эксплуатирует солдат, занятых на строительных работах. Говорили, в частности, о том, что их мундиры от работы сильно истрепались. «Перед выездом моим сюда осуждали в кампании невежды мою дисциплину и субординацию, полагая первую в кичливости, другую в трепете подчиненных. Дивизия здешняя одета полковниками. Кроме исходящих сроков, я вижу много новых мундиров и донашивают старые… Прибавлю, что работные имеют теплую казенную одежду… Не похвально тем частным особам платить так мою службу и одолжают меня, чтоб я требовал удовольствия», – дает Суворов отповедь толкам в письме Турчанинову. Он назвал и имя начальника, ответственного за недостатки в обмундировании солдат: это предыдущий командир дивизии Иван Петрович Салтыков. «Что наги и босы, [граф Николай Иванович Салтыков] должен был знать прежде других и претендовать», но Салтыковы списали всё на Суворова.

Выявив большую запущенность в санитарном обеспечении личного состава, Суворов стал твердой рукой наводить порядок. В специальном приказе, доведенном до каждого подчиненного, он обращал особое внимание на необходимость поддержания чистоты, посещения бани, на создание условий для обогрева, сушки одежды и обуви, на здоровую пищу. Важнейшим условием сбережения здоровья солдат, проверенным многолетней практикой, было «непрестанное движение на досуге – марш, скорый заряд, повороты, атака». «За нерадение в точном блюдении солдатского здоровья, – подчеркивалось в приказе, – начальник строго наказан будет». Результаты сразу дали себя знать. «Здоровье солдат, слава Богу, утверждено; дисциплина идет по степеням», – сообщает Суворов 15 февраля Хвостову

Генерал подбирал надежных помощников, расставлял их по самым важным объектам строительства, строго контролировал отчетность. Все дела, касающиеся работ на границе, он решал с Турчаниновым, реже – с Н.И. Салтыковым, председательствующим в Военной коллегии, установил деловые отношения с морским ведомством, поскольку главным транспортным средством по доставке стройматериалов и других грузов были суда.

Остроумный рассказ о том, как из-за педантичности командира эскадры Суворову пришлось сдавать экзамен на первый офицерский морской чин (мичмана), чтобы получить право распоряжаться кораблями, является художественным вымыслом. Правда заключалась в выдающемся организаторском таланте начальника работ, его доскональном знании инженерных вопросов, ответственности за порученное дело, неуемной энергии.

В вихре забот он не забывал о важном семейном деле – устройстве судьбы дочери. 3 февраля была утверждена «Духовная Александра Васильевича Графа Суворова-Рымникского», в которой говорилось: «Завещаю по смерти моей получить в вечное и потомственное владение дочери моей, Двора Ея Императорского Величества Фрейлине, графине Наталье Суворовой-Рымникской всё благоприобретенное мною». Ей предназначались деревни и села, «а всего в вышеозначенных местах дворовых людей и крестьян 834 души» (учитывались только души «мужеска пола»). Следовательно, «Суворочка» была богатой невестой. Вот только с женихом дело обстояло неладно. Салтыковы, отложив сватовство на два года, фактически разорвали договоренность о свадьбе. Чтобы защитить честь дочери и свою собственную, Александр Васильевич уверял, что сам отказал «подслепому» жениху.

В Финляндию с рекомендательным письмом Хвостова прибыл князь Сергей Долгоруков. Цель поездки любознательного капитана лейб-гвардии Семеновского полка – посмотреть строительство укреплений «для навыка в инженерном деле». Серьезный молодой человек сразу приглянулся Суворову. «Наташу пора с рук – выдать замуж! Не глотать звезды, довольно ей Князя Сергея Николаевича Долгорукова, – советуется он с Хвостовым. – Не богат – не мот, молод – чиновен, ряб – благонравен. Что еще скажете? Мне он кажется лутче протчих. Сродники не мешают. Бедности пособлю службою, поелику здравствую. Благоприобретенное уж ей отсулено и укрепляю приданым! Сам я без того сыт».

Привыкший всё делать быстро, по-военному, генерал без малейшей деликатности обращается к Долгорукову: «Князь Сергей Николаевич! Моя Наташа – ваша невеста, коли вы хотите, матушка ваша и Нестор благословят! Нет – довольно сего слова; да – покажите после их письмы для скорых мероположениев».

Вмешались родственники, прежде всего Аграфена Ивановна, жена Хвостова, двоюродная сестра Наташи, у которой та жила минувшим летом. «Я истинно не знал, что Князь С.Н. Долгоруков родня Графу Николаю Ивановичу Салтыкову, – оправдывался Суворов. – Одно то отторгало бы меня для моей свободы».

Впервые в жизни оказавшись так близко ко двору, он не мог не откликаться на перемены, происходящие в правящих кругах. Очевидным было возвышение Платона Александровича Зубова, которому стареющая Екатерина начала передавать властные полномочия Потемкина. Но молодой фаворит был слишком неопытен, и поэтому решающее влияние на военные дела и кадровые перемещения стал оказывать триумвират – Репнин и двое Салтыковых. Все они поступили на службу позже Суворова, но быстро обошли его в чинах. Все трое были генерал-адъютантами императрицы, имели свободный доступ ко двору. Зубов, обещавший Суворову помощь, ничего не сделал, хотя сам тоже стал генерал-адъютантом. «Стыд измаильский из меня не исчез, – сетует Суворов, – сколько времени тянется одно Генерал-Адъютантство: от Ирода к Пилату, от Пилата к Ироду. Обещать можно до замирения, до новой войны и до нового замирения».

Биограф Суворова Смитт, первым получивший доступ к семейному архиву Суворова, связал эти слова с «кознями Потемкина». Но совершенно очевидно, что через год после смерти князя счет был выставлен другим лицам – Зубову и Турчанинову.

Можно понять обиду Суворова. «Петр Иванович Турчанинов, – жалуется он Хвостову, – …клонит на жадность мою к награждениям, которой нет, разве их благоприятие». Очевидно, статссекретарь передал мнение самой Екатерины. Но Суворов прав: у членов триумвирата имелись почти все ордена, что и у него, только без его побед.

Дела в Европе осложнились. Революционная буря, разразившаяся во Франции, нарушила равновесие на континенте. Произошла резкая смена политических ориентиров. Перед лицом растущей угрозы со стороны ниспровергателей общественных устоев пошли на сближение такие непримиримые соперники, как Австрия и Пруссия. Екатерине удалось привлечь к антифранцузскому союзу шведского короля Густава III, оставляя за собой свободу рук. Но 5 (16) марта 1792 года на маскараде в Стокгольме король был смертельно ранен. За спиной его четырнадцатилетнего наследника Густава IV Адольфа стоял регент, его дядя герцог Карл, противник России. 19 февраля (1 марта) 1793 года скоропостижно скончался австрийский император Леопольд II. Давним недругом России оставался прусский король. В Польше правила антироссийская партия. Перевооружалась Турция. Во Франции продолжал бушевать революционный пожар.

Великий воин по давней привычке не мог не делать профессиональных расчетов. «Глухой слух! Король шведский мирится. А коли нет! Наш флот парусный втрое сильнее; гребной остался вполовину; армия сухопутная вдвое, кредит плох, – читаем в записке Суворова, названной им «Греза или сновидение». – Турки! Кредит не в моде. Вывели людей вполовину меньше прошлогоднего. Будущая кампания! Меньше охоты, всего меньше. Против турок вспомогательных австрийцев 30 000 нет! – 15 000 русских, а действующих – 24 000 пехоты, 12 000 конницы всякого звания, комплектной. Осадной артиллерии – по потребности. Прусский король – 120 000, русских – 60 000. На поляков, ежели не покорятся, 20 000 бойких».

Закономерен вопрос: на каком месте Суворов видел себя в грядущих событиях? Не случайно «Греза» начинается словами: «Что это вы затеяли? Прошлого года я считал Князя Григория Александровича у себя по пятам… На что мое достоинство поручать зависимости? Искусство не может терпеть порабощения. Ужели из угодности к бабушкиному старшинству? Но я имею законное старшинство летами, вступлением в службу и самою службою. Диалектику уступаю вашим денщикам… Им бы надобно успокоиться, видя меня поравненного с их побочными талантами, а не кричать в чертогах».

Екатерина II внимательно следила за развитием событий в Европе. Антирусская позиция, занятая правящими кругами Речи Посполитой во время минувшей войны с Портой, заставляла Россию принимать меры. Польша оказалась в политической изоляции. Ей угрожала Пруссия, не получившая от своей союзницы Данцига и Торна. Занятая подготовкой войны против Франции, Австрия этому не препятствовала. Пруссию поддержала Англия. Новая польская конституция, принятая 3 мая 1791 года в обстановке царившего в Варшаве энтузиазма, покончила с остатками автономии Литвы и превратила Речь Посполитую в Польшу. Верхи городской буржуазии получили политические права. Были сделаны попытки укрепить центральную власть посредством замены выборов короля наследственной династией. Было запрещено образование конфедераций и отменено пресловутое либерум вето (право одним голосом отменять обсуждение вопроса в сейме). Эти ограниченные реформы встретили сильное сопротивление консерваторов. Конституция не изменила тяжелого положения крепостного крестьянства, значительную часть которого составляли православные – белорусы и украинцы. Реформы не смогли предотвратить финансовый крах страны и преодолеть междоусобицу.

Поскольку король Станислав Август и его немногочисленные сторонники оказались в полной изоляции, Екатерина поддержала группу магнатов, недовольных реформами. Неизбежность войны с Францией рождала слухи. В Петербурге говорили о посылке на помощь австрийцам русского корпуса, командующим называли Репнина.

Суворов, строивший крепости на границе, встревожился не на шутку. Он понимал, что без могучей поддержки Потемкина ему трудно получить боевое назначение, что недоброхоты «заглушат его талант». Все чаще к нему приходили мысли об «абшиде» – отставке.

Двадцать восьмого апреля до Петербурга докатилась новость: французы объявили войну австрийцам. 3 мая 1792 года польские магнаты Браницкий, Ржевусский и Щенсны-Потоцкий опубликовали в местечке Тарговицы акт конфедерации. Согласно договорам Россия была гарантом польской конституции, радикально измененной ровно год назад. Екатерина получила формальный повод отплатить антирусской партии. На поддержку конфедерации были двинуты корпуса под командованием М.В. Каховского и М.Н. Кречетникова. Кречетников без сопротивления занял Вильно, а Каховский на пути к Варшаве разбил польские войска.

Еще в конце февраля Александр Васильевич почувствовал неприязнь к себе членов триумвирата. «Крайне берегитесь Репнина, – наставляет он Хвостова. – Для Репнина должно быть в бессменном карауле… Только я ему истинное противостояние». Когда же открылись военные действия во Франции и Польше, Суворов встревожился не на шутку. «Усердная моя и простодушная служба родила мне завистников безсмертных, – читаем в его письме Турчанинову от 21 июня. – Ныне 50 лет практики обратили меня в класс захребетников… Далек от тебя смертный, о Мать Отечества! Повели вкусить приятный конец хоть пред эскадроном!» В тот же день – еще одно письмо тому же адресату: «Во всю мою жизнь я был всегда в употреблении; ныне, к постьщности моей, я захребетник! Здесь всеместно в лутчем течении! Генерал-майор Князь Щербатов – достойный мой преемник. Окропляю слезами освященнейшие стопы».

Через Турчанинова Суворов передает прошение императрице: «Высочайшую милость всеподданнейше приемлю смелость испросить, чтоб быть мне употреблену с каким отделением войск в Польше, как тамо действия произходят и хотя бы оные приняли скорый конец».

Старый друг исполнил просьбу. «Ея Величество, прочитав письмо Ваше, соизволила мне отозваться, что Польские дела не стоят того, чтоб Вас употребить, – сообщает он 24 июня, – и что употребление Вас требует важнейших предметов, нежели Польское дело. Прилагаю при сем Высочайший Ея отзыв для единственного Вашего только сведения: "Польские дела не требуют Графа Суворова. Поляки просят уже перемирия, дабы уложить, как впредь быть. Екатерина"».

Александр Васильевич потрясен отказом. 20 июля он пишет Хвостову:

«Глаза очень болят при слабом здоровье… Весьма наскучило о сих материях писать и без нужды не буду. Да будет воля Божия и Матери отечества. Смертный помнит смерть, она мне не далека.

Сего [года] 23 ч[исла] октября 50 лет в службе; тогда не лутче ли кончить мне непорочный карьер? Бежать от мира в какую деревню, где мне довольно в год содержания 1000 руб., готовить душу на переселение, ежели вовсе мне употребления предусмотрено не будет…

Здесь за мною бес, в С.-Петербурге 70 бесов, разве быть самому бесом?»

Он вспоминает свою службу у Потемкина: «Прежде против меня бес Князь Григорий Александрович, но с благодеяними, ныне без них 7 бесов: Луцифер Мартинист, Асмодей Благочестивый, Астарот Иван-Царевич с прочими бесятами без щоту». Имена самых страшных демонов он присваивает своим главным соперникам – Репнину и Салтыковым. Но герой устоит против козней завистников и недоброхотов: «Надлежит исподволь разогнуться, круто подняться вверх… Изготовься, атакуй честно, разумно, смело! Царь жалует, псарь не жалует!.. Достоинство выше старшинства, практика выше пробы; не сули журавля в поле, дай синицу в руке… Но ближе абшид, чуж[ая] служба, смерть – всё равно, только не захребетник… Я ползать не могу, вались хоть Вавилон».

Как поразительно созвучна эта исповедь с мыслями другого русского гения – Пушкина, родившегося за год до смерти великого полководца и, возможно, названного в его честь: «Я могу быть подданным, даже рабом, – но холопом и шутом не буду и у царя небесного! Да плюнуть на Петербург, да подать в отставку, да удрать в Болдино, да жить барином! Неприятна зависимость; особенно когда лет 20 человек был независимым… Царь любит, да псарь не любит». Чувство собственного достоинства выступает у двух великих Александров осознанной чертой национального характера. Можно только гадать, каким вывел бы Пушкин знаменитого тезку, если бы ему удалось осуществить свой замысел написать «Историю Суворова».

Летом 1792 года кампания в Польше и Литве шла успешно. Король Станислав Август заявил о своем переходе на сторону тарговичан. В середине июля было заключено перемирие. На Рейне французы потерпели поражение от австрийцев. В августе прусские войска перешли границу Франции.

Суворову кажется, что близится затишье: «Марсовы дела польские кончены, и Король приступает к Конфедерации, отчего будет прежняя конституция. Кутузов с 18 000 к французам… и Репнин на образ Тешенского комиссионера. Турки… спокойны. С королем прусским утвердительный трактат. С Готтами (шведами. – В. Л.) тишина. Принц Брауншвейгский вступил в французские границы, и будет тож, что с Польшею».

Но европейские дела запутывались всё сильнее. 30 июля в Париже бунтующие толпы захватили дворец Тюильри, погибли швейцарцы – стража короля. Сам Людовик XVI вынужден был надеть красный фригийский колпак – символ революционеров-санкюлотов. Это его не спасло – король и его семья были арестованы, монархия низвержена. А вскоре Европу потрясло известие: австро-прусские войска, предводимые герцогом Брауншвейгским, при селении Вальми разбиты толпами плохо обученных французских добровольцев. Командовал французами генерал Дюмурье – тот самый, которого Суворов в 1771 году разгромил в Польше.

В какой-то момент полководцу кажется, что триумвират во главе с «гугнивым Фаготом» (так называл он Репнина за гнусавый голос) обрек его на бессрочные строительные работы. 11 октября он пишет Турчанинову: «В сих трудах и сокращающейся жизни оставь меня в покое, о, Фальгот, воспитанный при дворе и министре и от того приобретенными качествами препобеждающий грубого солдата! Не довольно ли уже ты меня унизил?.. Петр Иванович, исторгайте меня в поле. Херсон моя участь. Тут я потерян Великой Императрице!»