Текст книги "Сыновья полков (Сборник рассказов)"

Автор книги: Войцех Козлович

Соавторы: Михаил Воевудзский,Теофил Урняж
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

И вот конец эпопеи. Збых, паренек из отряда «Кровавое зарево»… Хотя нет. Это капрал, старший радиотелеграфист Збигнев Янчевский с 1-й армией Войска Польского марширует на Берлин, столицу гитлеровского рейха. Последние бои на улицах Берлина. Капитуляция Берлина. Война окончена.

Какова дальнейшая судьба Збигнева Янчевского? Он возвращается на родину. Находит свою семью в Грубешуве. Хочет учиться, учиться и еще раз учиться, чтобы наверстать упущенное.

Семья Янчевских переезжает на побережье Балтики и поселяется в Сопоте. Збигнев может наконец осуществить свои мечты. Восполняя пробелы в образовании, учится также музыке.

Интенсивная учеба приносит результаты. Збигнев Янчевский сдает экзамены на аттестат зрелости, заканчивает высшее музыкальное учебное заведение, а затем получает и педагогическое образование. Получает степень магистра. Уже в 1950 году, то есть до получения среднего образования, он ведет педагогическую и общественную работу в молодежных и партийных организациях… Уже десять лет он является директором Государственной музыкальной школы в Гданьске, в которой его жена преподает по классу фортепиано, а дочь учится в пятом классе. Зато сын, Александр, не собирается идти по стопам родителей и сестры. Мечтает стать врачом.

Педагогическая работа. Постоянная борьба, как и раньше, но борьба за обучение, за воспитание молодого поколения. Маленькие и большие успехи, как он говорит. Бывают и неудачи. Постоянное совершенствование ремесла, строгая оценка собственной деятельности, выводы на будущее. И постоянная память о тех, кто не дождался свободы и кому мы обязаны многим из того, чего достигли вместе с родиной.

Войцех Козлович
ПОДСТРИЖЕННЫЙ ПОД «НУЛЕВКУ»

…Фронт был близко. Гудело так, что и ухом к земле прикладываться не надо. Хозяин спрашивал меня, что я буду делать, когда придут русские. Ой, только бы поскорее пришли! Конечно, пойду в армию. Но этого я моему «американцу» не сказал. Он не был очень уж плохим. Картошки не жалел, но и в работе тоже не щадил. Богач, отсюда и такое прозвище. Боялся красных, но не только потому, что был кулаком. Якшался с бандеровцами. Совсем недавно те напали на польскую деревню. Жители убежали в фольварк, в котором были немцы. Собственно, не известно, кто был хуже. Но на этот раз у немцев были свои заботы, и наши уцелели. Только хозяйство их бандеровцы спалили.

Наконец пришли русские!

Танки проехали быстро, едва кто-то из танкистов успел напиться молока. Но я все же прочел надпись на броне: «Вперед, на Берлин!»

Я тоже пойду с ними.

Утром я выгнал стадо в поле. Было тихо и пусто. Пустил коров пастись, а сам полями помчался в Большие Мосты, где как будто бы разместилась комендатура. Может, уже завтра надену форму. Пусть увидит меня тогда «американец».

Коменданта я застал, но он только рассмеялся, когда я сказал, что хочу идти на Берлин.

– Винтовка ведь больше тебя.

– Так дайте автомат, – не уступал я.

Он дал мне хлеба и банку тушенки. Сказал, что у него дома остался сын, такой же, как я.

– Когда я уходил на фронт, ему было одиннадцать лет. Теперь ему, как и тебе, четырнадцать.

– Он не узнает вас, когда вернетесь, товарищ командир, – сказал я, полагая, что должен его как-то утешить.

– Твой отец тоже тебя не узнает…

Я промолчал, а потом, хотя капитан и не расспрашивал меня, рассказал ему о себе. О том, что не помню родителей, что воспитывался в детском доме, пока война не разбросала нас по свету. О том, как месяцами скитался от села к селу. О голоде, днях без хлеба и улыбки близких, а также о немцах, угонявших людей на работу в Германию. Они обещали хорошее питание, школу, обувь. Дали на дорогу паек, но, вместо того чтобы идти на вокзал, я пошел во Львов. Там было много немцев, и я боялся, что встречу тех, которые хотели выслать меня в Германию.

Теперь же я сам хотел туда попасть, но русский офицер был неумолим. Он упорно полагал, что я слишком молод.

– Впрочем, – сказал он обрадованно, – за нами идет ваша армия.

– Наша? – оживился я. – Польская? – Я был уже готов отправиться в путь. – Где она?

Офицер пожал плечами.

– Может, во Львове. Ищи…

Он высунулся из окна. Во дворе урчал грузовик.

– Петя! – крикнул командир. – Возьми с собой этого бойца…

Вновь знакомые места. Улицы, забитые войсками. Меня подмывало посмотреть, как теперь выглядит наш бывший приют, но я не пошел к тому месту.

Однако именно туда я и попал.

Нашел здание комендатуры, говорю часовому, что у меня есть дело к коменданту. Когда он привел меня к нему, у меня язык отнялся. Комендант спрашивает, что я хочу, а я смотрю на его мундир, такой, какой носили до войны солдаты, которые размещались в казармах рядом с нашим детским домом. Нет, я не плакал, честное слово. Даже тогда, когда, лежа за печкой у «американца», слышал, как бандеровцы говорили, что лучше и меня пришибить… Заплакал я только один раз, но это было уже после войны.

Наконец я с трудом выдавил из себя:

– Возьмите меня в армию!

В этот момент открылась дверь, ведущая в другую комнату, и в ней появился… заведующий детским домом, в котором я воспитывался до войны.

– Геня! – сказал он с упреком. – Я вас всех ищу! Ведь через несколько дней начинается учебный год. Нужно наверстать пропущенное…

В приюте я встретил своих старых приятелей – Альку Терешковского и Стасика Зелиньского. Спали мы в одной комнате. Ночи были длинные, но и у нас было о чем поговорить. 1 сентября нам выдали по тетрадке и карандашу. Мы должны были идти в 5-й класс.

Как-то мы пошли на вокзал. Там на путях под парами стоял эшелон.

– Куда едете? – спросил я солдата, который приседал у вагона, чтобы размять ноги.

Солдат рассмеялся, но ответил:

– На запад… А вам куда надо, молодцы?

Мы переглянулись. Стась буркнул:

– Может, на запад…

Нас взяли в вагон, так как мы сказали, что возвращаемся в Польшу искать свои семьи. Но когда нас хорошо накормили, нам стало неловко, что мм обманываем. Мы признались, что хотим в армию. Солдаты рассмеялись, а кто-то пошутил:

– Хороша бы была армия с такими солдатами…

– Посмотрим! – ответили мы с обидой.

Вскоре, однако, нам пришлось расстаться.

– До встречи на фронте! – кричали мы.

– Не дай бог! – промолвил серьезно какой-то старшина.

Эту дату я помню хорошо. Холод осеннего утра привел нас в чувство быстрее, чем ведро холодной воды. Впрочем, хорошее купание нам бы было очень кстати.

Находим воинскую часть. Удивление, вопросы, как и раньше. Лаконичные ответы:

– У нас нет набора в армию. Вы должны идти за реку Вислоку…

К счастью, река была недалеко. Уже издали мы увидели солдат, делавших утреннюю гимнастику.

Завтраком нас, как всегда, охотно угостили. Однако, когда услышали, что мы хотим воевать, начали отговаривать:

– Подождите немного, война скоро кончится.

– Вот именно! Мы хотим успеть… – сказал я.

– Как винтовка тебя пнет при отдаче, то заплачешь и пойдешь к маме…

– У меня нет матери, – ответил я угрюмо. – И отца. Я хочу в армию, я должен идти в армию… – настаивал я.

– Что тут происходит?

Мы не заметили, как к нам подошел офицер.

Он взглянул на нас:

– В чем дело?

Мы смущенно молчали. И тут кто-то произнес:

– Солдаты…

Это, должно быть, была шутка, но вышло как-то душевно.

Поручник спросил:

– Сколько вам лет? – и, не дожидаясь ответа, махнул только рукой и забрал нас в казармы.

Возле одного из строений играл мальчик, не старше десяти лет. Стасик дернул меня за рукав.

– Посмотри!

Боже мой, как мы ему завидовали! На нем был элегантный офицерский мундир, такой, о котором мы только мечтали.

– Это сынишка полковника Андреева, – сказал поручник. – Нашего командира полка…

Полка, собственно, еще не было, он только формировался. Волна мобилизованных еще не нахлынула, пока прибывали только добровольцы.

Начали мы с бани. Она, действительно, была нам нужна после почти шести недель, проведенных на перронах, в стогах сена, в кузовах грузовиков, в вагонах воинских эшелонов.

Военная комиссия не поверила на слово, что нам по семнадцати лет. Нас выдавал рост и общее физическое развитие. Заключение комиссии звучало: «Годны к нестроевой службе».

Мы подозрительно смотрели на эту бумажку, не понимая, что это означает.

Кто-то равнодушно объяснил нам:

– Ведь кто-то должен чистить картошку. Ну, может, вам дадут погонять лошадок.

– А винтовки мы получим? – спросил я, хватаясь за последнюю надежду.

– Получите.

Получили мы их даже быстрее, чем форму, которую для нас было труднее подобрать, чем сапоги. Сапоги обули, обмотав ноги толстым слоем портянок. Шинели нам подобрали тоже удачно. Мы были на седьмом небе!

В казармах становилось тесно. Однажды прямо из леса с оружием в руках явилась рота Армии Крайовой, одетая в сброшенные на парашютах английские мундиры. Районные военкоматы присылали мобилизованных. Началось формирование части. Мы были добровольцами, поэтому нам было дано право выбора рода войск.

– Хотим противотанковые ружья, – дружно заявили мы. Это было, действительно, замечательное оружие. Однако нас разлучили. Мы попали в разные подразделения. Я слышал, как командиры протестовали:

– Нет, трое пацанов – это слишком большая роскошь. Одного можем взять…

Я попал в 1-ю роту, которой командовал поручник Ян Борек. Он пользовался уважением среди бойцов. Служить начал еще до войны, потом был в партизанах. Поручник стал заботливо опекать меня. Внешне я делал то, что и другие. Но когда мы выходили в поле, на учения, делали дальние форсированные переходы, он приказывал мне оставлять противотанковое ружье в казарме. И был прав – оно было бы мне не под силу…

Это со всей очевидностью обнаружилось на больших дивизионных учениях. Рота должна была выступить в полной боевой готовности. После двадцатикилометрового марша я едва держался на ногах. Должно быть, я «хорошо» выглядел, когда полковник Андреев остановился передо мной, осматривая меня.

– Рядовой Генрик Штейнер… – еле прохрипел я.

Полковник взглянул на противотанковое ружье.

– Что, сынок, тяжело?

У меня даже не было сил возразить. Полковник посмотрел по сторонам.

– Командир роты! – обратился он к поручнику Бореку и задумался на минуту. Наступила тишина. Сердце у меня замерло. Я вытянулся, как мог, чтобы выглядеть более высоким, солидным, сильным. Однако почувствовал, что у меня все сильнее «потеют глаза», как говорил Стась о Нель, когда она плакала в пути через пустыню[11]11
  Стась и Нель – герои повести Г. Сенкевича «В пустыне и пуще». – Прим. ред.


[Закрыть].

Наверное, командир 25-го полка заметил мои мокрые глаза и, отходя, бросил коротко:

– К автоматчикам!

В этот же день я представился своему новому командиру роты. До этого я произвел «разведку», чтобы установить, каков этот новый командир. Выразительный жест солдат дополнил короткую, но выразительную характеристику:

– Мировой!..

Поручник Антоний Кубисяк был действительно старым солдатом, офицером соединения генерала Клеберга, которое дольше других сражалось во время сентябрьской кампании 1939 года и капитулировало лишь после боя под Коцком 5 октября 1939 года, когда уже кончились боеприпасы, продовольствие и медикаменты. Кубисяк не раз вспоминал тот сентябрь, но чаще всего последний бой.

– Никто не стыдился слез, – говорил поручник, а я подозрительно всматривался в его лицо, так как командир роты как-то удивительно часто отводил в сторону свои глаза.

Может, их разъедал дым из печки, стоявшей посреди гаража, в котором мы жили. На полутора десятках квадратных метров размещалась вся рота. Нужно было каждую минуту проветривать помещение, так как мы почти совсем прокоптились, а январский мороз тогда забирался под шинели.

Но когда поручник рассказывал о том сражении, о том последнем приказе своего генерала, голос дежурного, оповещавшего, что время ужинать, не мог оторвать роту от этой своеобразной политинформации.

– Тогда перед капитуляцией, – говорил Кубисяк, – генерал Клеберг обратился к солдатам с приказом, в котором поблагодарил их за мужество и стойкость и заявил о том, что он принял решение о капитуляции и освобождает их от дальнейшей безнадежной борьбы. Однако этот приказ заканчивался словами: «Я знаю, что вы станете в строй, когда будете нужны. Еще Польша не погибла. И не погибнет».

Я не смотрел уже в глаза поручника. У меня самого они слезились, и я знал, что это не от того, что их разъедал дым.

Кубисяк смотрел на нас:

– Мы нужны, хлопцы!

Все мы сидели сжавшись в комок, а ветер задувал через дверь белую полоску снега, таявшую только у самой печурки. И почти всегда кто-нибудь нарушал наступившую тишину вопросом, которым мы все жили:

– Когда мы отправимся?!

Я хорошо помню эту дату, 13 января, а также тему учений «Пехотная дивизия в наступлении на заранее подготовленную оборону противника». На инспекцию приехал генерал Сверчевский. На следующий день мы принимали присягу. Прибыли к нам в часть также генералы Роля-Жимерский и Завадский.

«…Клянусь польской земле…»

Крепко сжимал я руками свой автомат и чувствовал себя солдатом.

Фронт проходил недалеко под Дембицей, всего в сорока километрах. Утром мы двинулись в путь. Итак, думал я, самое позднее – завтра… Наш марш начался одновременно с январским наступлением. Мы шагали по дорогам, по которым прошли танки, транспорт, через поля, на которых стояли покрытые большими шапками снега снопы неубранного хлеба. Проходили через деревни, где у первых же хат жители встречали нас хлебом-солью.

Я шагал рядом с командиром в голове ротной колонны. Это была для меня, конечно, честь, но у Кубисяка был длинный, солдатский шаг. Я старался не отставать. Женщины целовали меня со слезами на глазах, совали мне в руки папиросы. Я не курил и поэтому отдавал их своим товарищам. Какой-то ксендз стоял возле сожженного маленького костела и благословлял нас.

У нас не было ни календаря, ни часов – компасом был приказ. Вокруг нас расстилался однообразный пейзаж, засыпанные снегом пепелища. Как в калейдоскопе, проплывали местечки, села, города. Из всего этого в памяти сохранялось немного: караульная служба возле освобожденной шахты, бой в Сосковцах. Потом была какая-то местность – я не помню ее названия. Но поручник Кубисяк говорил, что здесь проходила старая польско-германская граница.

– Значит, еще шаг – и Германия, – сказал кто-то из солдат.

– Нет! – возразил командир. – Следующий шаг – это также Польша. Древняя пястовская земля по Одре и Нисе вновь возвратится к родине. Это всегда была Польша. Достаточно спросить родившихся здесь людей, посмотреть кладбища с польскими именами на надгробьях, послушать старые народные песни…

Именно в тот момент к нам подбежали несколько бойцов:

– Гражданин поручник! Идемте с нами!

Мы пошли за ними к небольшому домику у реки. Когда-то тут был пограничный пост. Кто-то из солдат повел нас крутыми лестницами в подвал.

– Всегда вас черти несут куда-то, – ворчал поручник. Но внезапно он умолк. Луч фонаря остановился на чем-то, при виде чего у нас вырвались возгласы изумления. Это были новенькие польские довоенные конфедератки! Откуда они здесь взялись, как уцелели в течение этих лет гитлеровского кошмара, когда оккупанты яростно уничтожали каждый след всего польского?..

– Гражданин поручник правильно говорил, – сказал я.

Кубисяк вертел в руках зеленую пересыпанную нафталином конфедератку.

– Здесь всегда была Польша…

Мы не могли надеть тогда фуражки – было слишком холодно. Но каждый взял с собой по одной. Нельзя было их там оставлять. Они дождались нас.

– Будут в самый раз, – сказал кто-то из солдат, – на параде в Берлине…

Каждый километр, каждый день сокращали путь на запад. Передовые части прокладывали нам дорогу. Мы шли во втором эшелоне, несли караульную службу у захваченных объектов.

Потом нас перебросили под Вроцлав. Мы двигались ночами ускоренным маршем сквозь метель, мороз и темноту. Чтобы не потеряться, держали друг друга под руки. До сих пор мы находились в резерве Главного командования. Теперь же наша 10-я дивизия вошла в состав 2-й польской армии. Мы уже знали – еще и нам хватит этой войны.

Казалось, что это уже близко. Как-то после полудня я сидел в газике, и водитель объяснял мне:

– Час езды, и я у имперской канцелярии. Даже не буду спешить…

Разведчики ушли вперед, а мы сидели в кустах у реки и наблюдали за другим берегом. Время тянулось медленно, курить было нельзя. Полк четырежды форсировал Ни-су, прежде чем зацепился за немецкий берег.

Мы не получили лодок. Не хватило. Я напихал соломы в мешок, но не очень надеялся на такой «плот».

Мне завидовали:

– Тебе хорошо, ты же легкий. Вода сама тебя понесет.

Гитлеровцы упорно сопротивлялись. Мы попали прямо под их огонь. Наши солдаты вылезали на заминированный берег навстречу смерти, которая миновала их в реке. Ведь мы форсировали реку, держась за протянутые от берега к берегу веревки. Нас сносило течением, плотный огонь пулеметов бил по этому живому мосту.

Я не чувствовал холода реки. Рука, поднятая высоко над водой, немела от тяжести автомата. Кто-то подхватил меня за воротник шинели и толкнул в одну из лодок. Вокруг нас осколки снарядов рассекали волны. Казалось, что вода кипит под пулеметным огнем, словно идет сильный, теплый дождь.

…Я любил такой дождь. Часто в деревне я бежал тогда к реке и плыл под колющими кожу струями дождя…

Наш батальон попал в окружение. Впрочем, не только он оказался на пути гитлеровской танковой группы, которая пыталась от Згожелеца пробиться на север, к Берлину. Мы знали, что это уже последние дни сражений. Каждый хотел выжить, дождаться конца войны, но эти последние дни требовали больших усилий.

Солдаты в мыслях уже представляли свое возвращение в родные села, считали почти шаги, отделявшие их от калиток своих домов, мечтали о том, что снимут солдатские сапоги и засунут их за печь.

Но сейчас мы занимали позиции на окраине Мужаковских лесов. Связи с дивизией не было. Радиостанция полка молчала. Мы были отрезаны. Издалека временами доносился гул фронта, словно эхо грозы. Но вокруг нас царила тишина. Это вызывало беспокойство.

Лес дышал весной. Высоко под облаками пели первые жаворонки. Время от времени через зелень внезапно пробивала дробь автоматных очередей. Было ясно, что где-то там, в нескольких шагах, смерть играет с чьей-то жизнью в прятки.

Я сидел под кустом можжевельника и дремал, чувствуя тепло солнечных лучей на зажмуренных веках, когда внезапно услышал:

– Геня!.. Геня!

Мне не хотелось отзываться, но я узнал голос старшины роты.

– Тебя ищет офицер из батальона.

Я удивился, быстро вскочил и, отряхнув шинель, пошел представиться.

Это был не столько приказ, сколько вопрос. В душе я был горд, что поручник обратился именно ко мне. Я знал его в лицо, но не помнил даже фамилии.

– Сразу же? – лишь уточнил я. Он кивнул головой, и я пошел за своим котелком, который лежал под кустом. «Конец лежанию», – подумал я без сожаления, опуская в карман несколько гранат.

Мы двинулись лесом, от дерева к дереву, укрываясь за массивным щитом многолетних стволов. Автомат я держал наготове, прикрывая идущего впереди поручника. Через кроны деревьев пробивалось все больше света. Лес кончился.

Мы остановились, отойдя от своих уже метров на четыреста. Подул ветер, теплый и пахнущий весной. Я вспомнил, как год назад пас коров хозяина. Ветер был такой же, как тогда возле речки на зеленевшем весной лугу. «Вот бы увидел меня сейчас „американец“!» – с гордостью подумал я…

– Внимание!

Голос поручника возвратил меня к действительности. Пригнувшись, мы шли через открытое пространство, на котором только кое-где росли кусты.

– Перебежками! – услышал я громкий шепот. – От куста к кусту. Только бы скорей к тому молодому леску.

Еще сто метров… Восемьдесят… Шинель сковывала движения, я чувствовал, как у меня взмокла спина. Каска надвинулась на глаза, но не было даже времени ее поправить. Еще пятьдесят!..

Автоматная очередь настигла нас на ходу. Мы сразу прижались к земле. Ее уже прогрело солнце. У меня перед глазами на стеблях травы блестели последние капли росы. Молчавший до сих пор лес поливал теперь нас огнем. Я видел, как пулеметные очереди косили свежую зелень. Передо мной чуть слева лежал поручник. В первый момент я не заметил его. Лишь немного спустя увидел, как его поднятая рука резким движением рассекла воздух.

«Гранаты!» – вспомнил я. В стену леса ударил внезапно взрыв и, отразившись от нее, прокатился дальше умолкающим эхом.

Осторожно приподнявшись, я вытащил гранаты из кармана и положил перед собой. Когда заговорил автомат поручника, я бросил гранату. Подумал еще о том, как чертовски неудобно бросать гранаты лежа, когда тебя может внезапно скосить очередь гитлеровского автомата.

Я прополз немного вперед. После каждой очереди я старался сменить место, чтобы гитлеровцы не нащупали меня. Еще гранаты!

Я отвечал короткими очередями. Мало оставалось патронов… Об этом же, очевидно, подумал и поручник, так как я услышал его голос:

– Геня, назад! Быстро, я буду тебя прикрывать!..

Я вскочил и, согнувшись, прыжками устремился к лесу. Добежав до какого-то пня, я упал за ним и стал ждать. Теперь была очередь поручника. Увидев, как он побежал, я выпустил в сторону леса, где засели гитлеровцы, длинную очередь из автомата. Внезапно поручник упал. Я ждал, когда он откроет огонь, чтобы отступить дальше, к своим, но его автомат молчал.

«Кончились патроны?» – промелькнуло у меня в голове и по спине пробежал холодок.

– Гражданин поручник! – произнес я шепотом. Молчание. Я повторил громче. Снова молчание. Я продолжал ждать. Гитлеровцы тоже перестали стрелять. Я по-настоящему забеспокоился. Крик мог привлечь внимание немцев. Я бросил одну гранату и подполз к месту, где должен был лежать командир. Прислушался. Полная тишина. Осторожно разгреб рукой траву и тогда увидел командира. Автоматная очередь угодила поручнику в бедро.

Я подполз поближе. Он еще был жив. Из левого кармана я вытащил у него санитарный пакет и перевязал ему раненую ногу. Со стороны леса снова раздалась автоматная очередь. Немцы как бы прощупывали местность. Раненый истекал кровью. Я достал свой пакет и еще сильнее стянул ему ногу. Потом обхватил поручника руками и попробовал потащить его. Но у меня ничего не получилось. Раненый только застонал. Я знал, что причинил ему боль. У меня не хватало сил, и мне захотелось заплакать. Пожалуй, впервые почувствовал, что я, в сущности, еще ребенок. Я все время старался не отставать от взрослых. До сих пор это мне удавалось. Теперь, когда от меня зависела жизнь человека, я был бессилен.

Поручник что-то шептал. Я наклонился к нему.

– Не уходи! – произнес он, судорожно схватив меня рукой. – Не оставляй меня!

Но я уже знал, что должен его оставить. Только тогда будет шанс спасти его.

– Я вернусь, поручник. Позову кого-нибудь… Вы останетесь живы!

Я видел его глаза. Они кричали, хотя я слышал только шепот:

– Не оставляй меня…

Я повернул его лицом в сторону немецких позиций. Рядом положил гранаты. Проверил диск в автомате. Патроны еще были. Я направил автомат в сторону немцев.

– Честное слово, я вернусь.

Где-то рядом резанула автоматная очередь. Я метнул еще одну гранату и пополз по-пластунски через луг. Пули, преследовавшие меня, ложились все ближе. Внезапно я понял: «Каска!» Отражавшая солнечные лучи каска была хорошей мишенью для немцев. Я сорвал ее с головы и отбросил в сторону. Пули последовали за ней, но я был уже возле деревьев. Вскочив на ноги, я побежал. Времени не было! Шинель цеплялась за кусты, я чувствовал, что теряю силы. Внезапно мелькнула мысль: «Свои могут подстрелить меня!» Ведь я бежал прямо на наши окопы. Страх охватил меня, и я начал кричать:

– Это я! Не стреляйте! Это я, Генек!..

Вдруг совсем рядом я услышал:

– Чего испугался?

Примчался я вовремя. Отряд отходил на новые позиции. Еще несколько минут – и я застал бы лишь пустые окопы. Поручник Кубисяк дал мне трех солдат, в том числе одного автоматчика. Мы все называли его «партизаном», так как в армию он пришел прямо из леса. Он тут же придумал свой план спасения раненого.

– Я отойду от вас в сторону и огнем отвлеку внимание немцев. Тогда вы ползите к поручнику…

Мы так и сделали. «Партизан» короткими очередями из автомата стал прощупывать лес. Мы быстро поползли по траве. «Жив?» – крикнул я с нетерпением ползущим впереди меня бойцам.

Командир был жив! Два солдата обхватили его с двух сторон и поволокли в сторону леса. Я на всякий случай прикрывал их отход. Потом отыскал «партизана», который продолжал отвлекать на себя гитлеровцев. Он взглянул на меня вопросительно, но у меня не было сил ответить. Я только улыбался.

– Ну, тогда дуем отсюда, – сказал он весело. – На сегодня рабочий день окончен…

Утром 9 мая меня разбудили товарищи. Война кончилась! Уже с первых дней мая несколько раз она должна была кончиться, но каждый день солдаты гибли. Два дня тому назад из разведки к реке Шпрее мы возвратились только вдвоем, а пошло нас девять. Радио сообщило, что пал Берлин. Мы уже считали дни, когда возвратимся домой. Сержант Тлухож даже подсчитал, что может успеть на именины жены. Но этот солдат народного войска остался навсегда на берегу немецкой реки. Остались и другие. Те, на другом берегу, продолжали упорно сопротивляться.

К кухне нужно было пройти через молодой лес. Внезапно я споткнулся. Сапог мягко вошел в рыхлую землю. Я хотел идти дальше, но вдруг заметил в песке зеленый кусок сукна. Я разгреб землю. Это была польская военная шинель. Я повернулся и побежал к командиру.

Возвратились мы с лопатами. Копать глубоко не было необходимости. Изуродованные трупы лежали тут же, под тонким слоем земли.

– Это раненые из госпиталя, захваченного немцами, – сказал кто-то из офицеров. Я не мог смотреть. Через ветви деревьев видно было небо. Чистая лазурь, без облаков. Даже издалека не доносились звуки каких-либо выстрелов. Трудно было поверить, что наступил конец войны.

Это было в тот день, когда я плакал. Впервые после того, как надел солдатскую форму. Плакал, нужно признаться, со злости. Даже потом сам удивлялся. Ведь я видел столько боли, отчаяния, самопожертвования, а глаза были сухими. А тут заплакал из-за старшины роты сержанта Томчака.

– Рядовой Штейнер явился по вашему приказанию! – доложил я.

Томчак даже не поднял головы от миски. Как раз в этот момент он завтракал.

– Пойдешь, Геня, – сказал он, – к парикмахеру.

Сказал он это неразборчиво, и мне показалось, что я ослышался.

– Я слушаю вас, гражданин сержант, – сказал я, все еще не веря услышанному.

– К парикмахеру! – Голос старшины оглушил меня. Он не любил повторять команду два раза.

Впервые в армии я сделал попытку вступить в спор:

– А зачем, гражданин сержант?

Тот посмотрел на меня долгим взглядом и произнес подозрительно спокойно:

– Подстрижешься. – И добавил твердо: – Под «нулевку».

– Я не хочу! Не пойду! – Голос у меня дрогнул. – Даже когда я пришел в армию, меня не стригли, – упрямился я. – Тогда умели уважать добровольцев. А теперь? Я уже ветеран, фронтовик, – пустил я в ход последний аргумент, истолковав этот неожиданный приказ как незаслуженное наказание.

– Поедешь получать орден, – объяснил ротный писарь.

– Орден? – не понял я.

– За героизм в боях…

– Не дури! – вырвалось у меня уже совсем не по уставу. У старшины роты лопнуло терпение.

– Постричься! – крикнул он. – И доложить о выполнении приказа!

Потом мы поехали на бричке к ратуше. Только трое из одиннадцати, представленных тогда к Кресту Виртути Милитари, явились за наградой. Остальные не дожили до этого момента… Когда мне вручали орден, на глазах у меня навернулись слезы.

– Что это ты? – удивился командир дивизии.

– От радости, – быстро ответил за меня сержант Томчак.

И даже потом, когда мне дали памятную фотографию, я думал не столько об ордене, сколько о том, как хорошо, что фуражка прикрывает мою остриженную голову.

С капитаном Генриком Штейнером мы лично не были знакомы. Я думал, что узнаю его по милицейской форме – он был офицером варшавского управления гражданской милиции. Но он пришел в штатском.

– Такая служба, – объяснил он коротко. Только на лацкане пиджака у него был прикреплен знак «Сын полка».