Текст книги "Сыновья полков (Сборник рассказов)"

Автор книги: Войцех Козлович

Соавторы: Михаил Воевудзский,Теофил Урняж
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

Однажды вечером уехала в эшелоне, скрываясь от военных патрулей. Задержали ее под Ростовом. Преступление было несомненное и серьезное: фактически дезертирство из войсковой части во время войны.

Но Марыся, как бы не отдавая себе отчета в трагичности ситуации, все время с упорством повторяла:

– Я должна к землякам…

В такое суровое время выяснять до конца причины, побудившие ее на такой поступок, было некогда. Достаточно было самого факта преступления.

– Дезертировала! – Таков был вывод.

– Я не убежала с фронта! – отпиралась девушка. – Я хочу сражаться вместе со своими, – убеждала она. – Ведь я могла остаться в тылу, а пошла сама, добровольно!..

Спустя несколько дней ей приказали возвращаться в часть…

А потом настал день, когда она получила, наконец, официальный перевод в Войско Польское. Явилась на сборный пункт в Житомир. Выдали польскую форму, не хватило только фуражки.

Они ехали на запад, до той небольшой станции, малозначащей в железнодорожных расписаниях, которую Маруся никогда не забудет. Первую польскую станцию приветствовали торжественным маршем дивизионного оркестра.

– Наконец-то на родной земле!

Маруся добилась своего: вернулась в Польшу.

Могла просить демобилизации, остаться на освобожденной территории, продолжить прерванное обучение: ей ведь было всего шестнадцать лет, из которых два года фронтовых боев. Но даже на минуту не подумала об этом. Наоборот – стремилась опять на фронт. А пока в Белостоке служила в караульной роте.

…В ту ночь было исключительно темно. Тучи шли низкие, грозовые, цепляясь за взвихрившиеся кроны деревьев. Они росли густо около поста Марыси, сгущая еще больше темноту, внезапно отозвавшуюся отзвуком шагов.

– Стой! Кто идет?

В ответ услышала неопределенное:

– Свой!

– Пароль?! – потребовала она резко. Но в ответ до нее долетело какое-то недовольное ворчание.

– Ложись! Буду стрелять! – громко предостерегла она. Шаги приблизились, она нажала на спусковой крючок. Эхо выстрела стихало долго, из-под темного свода медленно падало несколько листьев.

– Еще шаг – выстрелю в тебя! Ложись!

Задержанный медленно выполнял приказ. Ближе она не подходила, ожидая, когда придет смена. Это продолжалось целый час.

– Гражданин поручник, – доложила она, – кто-то здесь хотел пройти, а пароль не знает. Я приказала ему лечь.

Она смотрела, как офицер подходит к лежащему человеку. Было темно, поэтому она увидела лишь, как человек встает и идет к ней с офицером. Минуя девушку, задержанный отрывисто произнес:

– Завтра явиться ко мне!..

И прежде чем поняла содержание приказа, она услышала шепот поручника:

– Генерала положила!..

Она не смутилась, чувствуя свою правоту:

– Генерал не генерал, а пароль не знает!..

Утром старательно вычистила форму, сапоги и прибыла к командиру дивизии.

– Получай четырнадцать суток, – услышала она. Не успела возмутиться, как генерал закончил: – … отпуска!

Проходили дни. Марыся продолжала нести службу в караульной роте, потом ее направили в столовую. Она могла спокойно дождаться конца войны в тылу. Даже не надо было исправлять год рождения. Но, когда зимой фронт снова двинулся на запад, она не захотела остаться в теплой штабной кухне. Попросила командира направить ее на передовую. Тот отказал, как в свое время грузин в Сталинграде.

– Ты здесь работаешь для победы, – показал он на картофель.

Отказалась она и от предложения начальника офицерского клуба стать его ординарцем.

– Я могла готовить самому генералу! – бросила в ответ.

А когда ей уже надоела служба на кухне, от которой фронт быстро удалялся, она рискнула догнать его. Опять – вопреки приказу.

В каком-то городке наткнулась на штаб войсковой части. Услышала фамилию «Сверчевский» и, не задумываясь, явилась к командующему 2-й армией Войска Польского. Генерала не застала, а офицером, принявшим девушку в штабе, была женщина. Мария доложила о себе по форме, а потом расплакалась отнюдь не по-солдатски, а по-женски. И с удивлением заметила, что ей стало легче. Так сильно она нуждалась в чьей-то теплоте, в проявлении к пен интереса, заботы – и наконец нашла ее у этой умной женщины. Вся напряженность минувших нелегких дней, минуты усталости и слабости, до сих пор сдерживаемые упорством и силой воли, внезапно прорвали плотину, и Марыся, как обыкновенный ребенок, могла наконец излить свое горе…

Но для нежностей не было времени, так как Сверчевский удовлетворил просьбу молодой санитарки: она пошла на фронт с танковым корпусом.

Опять была санитарная сумка и опять постоянная игра в прятки со смертью. В этой борьбе за жизнь других Марыся никогда не щадила себя. Всегда шла туда, где была нужна. Много раненых вынесла Марыся из-под пуль и спасла им жизнь.

Шла она в атаку вместе с наступающими ротами, чтобы вовремя оказать помощь. Вместе с автоматчиками ехала на броне танков, вытаскивала обожженных танкистов из горящих машин. Именно такой была молоденькая санитарка Марыся, или Маруся, как ее называли.

Откуда в этой девушке было столько зрелого мужества? Решение, принятое той ночью в Татарии, – возвратиться на свою родную землю, – она осуществила, не ожидая в тени стен казанского кремля развития фронтовых событий, перехитрила войну, прибавив два года к своему возрасту!

И в великую победу над Германией санитарка Марыся внесла свой достойный вклад, подтвержденный боевыми наградами за мужество. Во имя этой победы она не щадила себя. Чуть ли не последние снаряды врага настигли ее уже под Дрезденом. Многие месяцы лечилась от тяжелой контузии.

Сейчас она живет в Кракове. В ее квартире висят фотографии военных лет. У нее два взрослых сына, две дочери.

Пани Мария улыбается. Лоснящийся черной шерстью китайский пинчер напоминает о себе.

– Это наш Рифи, – говорит она и показывает диплом, который висит в нарядной рамке: достойная родословная, подтвержденная семью медалями, полученными на общепольских выставках породистых собак.

– Это не только потому, что мы любим собак. Это мой помощник. Сообразительный, внимательный и громкий. После контузии я стала плохо слышать, и, когда остаюсь дома одна, он предупреждает, что кто-то звонит в дверь. Ходит со мной в город, я увереннее себя чувствую с ним на улице…

Пес улегся у стула пани Марии, как бы понимая, что речь идет о нем.

Войцех Козлович
«НАДЕТЬ ПАРАДНЫЕ МУНДИРЫ!»

Был день его именин, 8 мая. Именно в этот день подразделения танковой дивизии, собранные на утреннем смотре, заслушивали приказ, слышать который приходилось не каждый день: «Надеть парадные мундиры!»

Капитулировал Вильгельмсхафен. Перед ними – перед первой танковой дивизией.

Когда Станислав Шоен-Вольский подводил итог своего участия в войне, какой-то полковой писарь союзников в его документе написал по-английски: «Двадцать шесть дней службы».

Ну что же, можно и так. Двадцать шесть дней службы. Все правильно, правда, если считать от того апрельского дня.

До 12 апреля 1945 года Сташек был военнопленным гитлеровского лагеря Оберланген, недалеко от голландской границы. И именно здесь, вдоль границы, получили приказ наступать польские танкисты, чтобы отсечь находившиеся в Голландии значительные силы немецкой армии.

Все произошло неожиданно.

На площадь их выгнал нарастающий гул самолетного двигателя. Небо было чистым, они осмотрелись вокруг: самолет вынырнул из-за зеленой стены леса. Он летел прямо на длинные прямоугольники бараков, окруженных пустотой «зон смерти». Пролетел быстро, но, однако, не на столь большой скорости, чтобы сотни заключенных не рассмотрели опознавательных знаков.

– Англичане!

Сташек в это время находился в больничном бараке. Состояние его здоровья было настолько тяжелым, что гитлеровцы даже исключили его из списка военнопленных, подлежащих отправлению в рейх. Вероятно, решили, что четырнадцатилетний больной скарлатиной «варшавский бандит» не дождется прихода союзников.

Прошло много времени, прежде чем здоровье начало возвращаться к нему. На место вывезенных мужчин немцы поместили в лагерь несколько сотен женщин, главным образом участниц Варшавского восстания. Женщины – товарищи по немецкой неволе тепло заботились о нем. К нему обращались просто Имек, и мало кто знал, что это не только уменьшительная форма имени парнишки. Именно там, в лагерном больничном бараке, до него долетел тот крик:

– Англичане!

Несмотря на слабость, он через минуту оказался во дворе. Возможно, это был просто слух, очередной, напрасно возбуждающий надежду?

Но самолет возвращался. Он появился над рядом наблюдательных вышек, между которыми была натянута сетка из колючей проволоки, окружавшей лагерь. Раздались короткие пулеметные очереди. Люди не бежали от бараков. Это стрелял летчик. Пули били в слепые глазницы прожекторов, разбивали в щепки деревянные помосты и будки наблюдательных вышек, ударялись в бункер охраны лагеря.

А затем, едва стих гул мотора истребителя, со стороны близлежащего торфяника, откуда на лагерь всегда тянуло зловонным ядом болотных испарений, донесся другой звук. Среди пустынной равнины медленно ползли танки. Шедший из них первым выломал ворота лагеря и потянул за собой сорванные сети колючей проволоки. Снова раздался крик. В этом крике были и неверие в то, что предстало перед глазами, и торжествующая радость:

– Поляки?!

Когда Сташек сквозь толпу обрадованных и счастливых женщин протиснулся к танкам, командир взвода поручник Станислав Дульский произнес с нарочитым облегчением:

– Ну, хоть один мужчина…

Офицер протянул руку. Однако «мужчина» не бросился к нему в объятия, несмотря на то, что хотел это сделать в первом порыве радости. Подтянулся, как будто на нем была солдатская форма, а не изношенные лохмотья, и сказал:

– Пан поручник, докладывает бомбардир Имек, солдат Армии Крайовой, участник Варшавского восстания.

На мгновение сделалось тихо.

– Хлопче… – первым заговорил офицер, а затем обнял Сташека.

– Из Варшавы? – спросил он минуту спустя.

Шоен-Вольский кивнул. Только сейчас он почувствовал волнение и постарался скрыть его.

– Из Варшавы!

Слова прозвучали громко и пламенно, казалось, он искал в слове «Варшава» уверенность и силу перед неожиданным наплывом чувства скорби, с которым он по мог совладать.

– Мы вышли двадцать седьмого…

Он встретил непонимающий взгляд поручника. Минуту спустя он догадался, о чем спрашивал взгляд офицера.

– Сентября… – прошептал он, как будто только сейчас понял, что с того времени прошло более полугода. – Двадцать седьмого сентября. День был такой же теплый, как сегодня.

Многие годы потом историки будут размышлять о том, как это было возможно продержаться столько времени, если у восставших варшавян патронов и гранат в лучшем случае должно было хватить на два, самое большее на пять дней!

Имек не смог добраться до Мокотува, где он жил, до пункта сбора своего отряда в Сьрудмесьце и после начала восстания обратился в другой отряд Армии Крайовой, командир которого без возражений принял его. Парень был рослым, выглядел сильным и проворным, тем более что поручник Вальдемар не спрашивал о возрасте. Важно было другое:

– Стрелять умеешь?

Отец Вольского, инженер, был офицером запаса 7-го уланского полка. Перед войной он часто брал сына на стрельбище. Уже семилетним мальчиком Сташек освоил спортивное оружие. Но за время оккупации, до самого восстания, ему ни разу не пришлось стрелять, хотя уже в 1942 году он стал членом харцерской организации мокотувского подполья. Сташек распространял нелегальную печать, был связным, писал на степах антигитлеровские лозунги, разбрасывал листовки.

После того как командир группы «Гранат» согласился принять Сташека, мальчик спросил несмело:

– А оружие, пан поручник?

Прошло тем не менее несколько дней, прежде чем он получил старую австрийскую винтовку времен еще первой мировой войны, а к ней всего три патрона, у одного из которых гильза была треснута и грозила разорваться при выстреле. Позднее, когда ребята из группы «Гранат» убедились, что Имек стреляет очень хорошо, он получил другую, первоклассную винтовку с оптическим прицелом.

И вот наступило 27 сентября. Группа «Гранат» капитулировала последней в районе. Из отряда осталось в живых только девять человек – все были ранены. Они проходили мимо немцев с автоматами. Шли складывать оружие. Недалеко стоял остов сгоревшего танка. Это Имек из своей винтовки остановил экипаж, когда подхорунжий Збигнев Вроньский подбил машину из противотанкового ружья. Правда, при этом он сам был тяжело ранен. И вот теперь Имек должен был сдать свое оружие. Сейчас он мог, кипя от бессильного гнева, только про себя повторять слова отмщения:

– Еще встретимся!..

Он ждал этого момента долго. В медленно двигавшихся эшелонах. За колючей проволокой немецких лагерей для военнопленных. Иногда даже начинал сомневаться: а наступит ли он вообще – этот час отмщения. А теперь он опять был одет в польскую военную форму.

В тот же день, когда танковая дивизия освободила узников лагеря, он еще раз обратился к командиру взвода бронетранспортеров поручнику Дульскому с просьбой принять его к себе.

Когда ему пробовали отказать, он прибегал к наиболее убедительному, как ему казалось, но звучавшему по-детски аргументу:

– Я должен!.. Должен!..

Он не хотел объяснять почему. Да никто и не настаивал.

Он получил наконец назначение, о котором мечтал: во взвод бронетранспортеров роты оружия, поддерживавшей 8-й батальон 3-й бригады. Не моргнув глазом, заполнил анкету. Между прочим, ему грозило двухлетнее заключение за неправильно указанные сведения.

В графе «возраст» он без колебания написал: 17 лет, хотя в действительности ему было на два года меньше.

Через несколько часов Вольский из военнопленного снова стал солдатом. Он был назначен стрелком ручного пулемета на бронетранспортере. Снова в его руках было оружие. Выезжая за ворота гитлеровского лагеря Оберланген, он с детской нетерпеливостью думал: «Все же встретимся!..»

Вскоре взвод Сташека получил приказ войти в соприкосновение с противником.

Бронетранспортер медленно двигался по шоссе вдоль ровных торфяных полей. Солдаты внимательно смотрели по сторонам, чтобы не попасть под огонь противника. Казалось, окрестности пустынны. На темной равнине кое-где блестела спокойная гладь воды. Туман, похожий на куски ваты, цеплялся за редкие заросли кустарника.

Неожиданно раздалась резкая пулеметная очередь. Сташек невольно наклонился, но тут же услышал голос подпоручника Зеленского:

– Выходи из машин!

Достаточно было сойти с твердой дороги, и болотистая земля прилипала к сапогам, затрудняя бег. Вражеский пулемет вскоре заставил их залечь. Сташек, тянувший за собой свой пулемет, выбирал место с хорошим сектором обстрела. Огневую точку немцев обнаружили быстро. Это был первый бой, в котором участвовал Вольский. Он приготовился к стрельбе… У английского ручного пулемета не было сошек. Сташек нажал на спусковой крючок и внезапно из-за острой боли отдернул руку. Он совсем забыл, что стреляные гильзы у этой марки пулемета вылетают вниз, а не вверх: в результате получил по пальцам, а пули все ушли в землю.

После этого, казалось, все пошло хорошо: гранатометчики забросали огневую точку противника, и, когда дым рассеялся, они услышали крики сдающихся немцев.

Сташек глядел на вылезающих из подземного бункера немцев. Выглядело это несколько комично – словно стрелы автоматов медленно вытягивали их из торфяных нор: сперва появлялись поднятые вверх руки, затем лица из-под неровно сидящих на голове касок, неуверенные, подозрительные…

Все молчали; издалека доносился ритмичный шум моторов бронетранспортеров. И вдруг случилось неожиданное. Сташек не мог понять, как это произошло. Возможно, один из немцев испугался его движения руки? Может, увидел что-то в лице парнишки? Хотя он ведь не мог знать, что у мальчика позади пятьдесят семь дней варшавских баррикад, что дошел он сюда, до самого Кюстенканала, несмотря на капитуляцию на Висле.

В тот миг, когда ствол пулемета оказался слишком близко у лица немца, тот прыгнул обратно в бункер, паренек почти машинально отклонился, и пуля гитлеровца лишь слегка оцарапала его…

На привалах Сташек был обязан рассказывать о Варшаве.

Это было нелегко. Тем, кто слушал, чтобы все понять и прочувствовать, надо было представить себя там, в этом «адском домике» в Сельцах, вгоняемом в землю бомбами, снарядами танков, гранатами. Именно в нем, несмотря ни на что, группа Сташека продержалась две недели.

Нужно было вместе с ребятами взвода БД (боевой диверсии) сражаться за дома в Верхнем, а затем и в Нижнем Мокотуве, которые постепенно превращались в груды битого кирпича и щебня. Надо было пережить долгие часы в окруженном немцами доме на улице Гроттгера, зная, что в соседнем доме, который занимали гитлеровцы, находилась мать, что именно в нем он провел все четырнадцать лет своей жизни…

Они, солдаты 1-й танковой, умели ценить смелость. Знали цену героизму, так как многие из них без перерыва воевали, начиная с того проигранного сентября 1939 года. Когда после девятнадцати дней боев с гитлеровскими танковыми лавинами они отступили в Венгрию, то сделали это по четкому приказу. Это не было беспорядочное отступление: тогдашняя 10-я механизированная кавалерийская бригада переходила венгерскую границу организованно, при всем оружии. Проволока лагеря для интернированных не задержала их надолго. Только им известными дорогами они добрались до Франции, чтобы здесь снова возобновить прерванную битву за Польшу, которая стала также битвой за Францию. Частичной модификации подверглось название польского соединения: оно вошло в состав французской 4-й армии как 10-я бронекавалерийская бригада.

И из этой военной кампании, хотя и проигранной, польские танкисты вышли неповерженными. В третий раз возродилось это боевое соединение, теперь уже в Шотландии, как 1-я танковая дивизия. Ее солдаты приняли участие в высадке союзников в Нормандии и снова вернулись на французскую землю. Это они перекрыли горловину в известном фалезском мешке, где союзниками была окружена немецкая 125-тысячная группировка. В августе 1944 года они разбили в Нормандии части немецкой 2-й танковой дивизии, той самой, которую не смогли задержать на родной земле во время боев в сентябре 1939 года.

«…Польская танковая дивизия под командованием генерала Мачека сыграла ведущую роль в достижении победы союзников в Нормандии, закрыв 19 августа 1944 года выход, который стал единственной дорогой на восток от Аржантена для разбитой немецкой армии. В течение шести дней очень тяжелых боев польская дивизия выдержала всю неистовую силу атак двух немецких корпусов СС, взяв в плен пять тысяч солдат и офицеров, в том числе одного генерала…»

Так писал о борьбе поляков журнал британских танковых войск «Танк», а Сташек Вольский знакомился с боевой историей дивизии по фронтовой хронике и рассказам участников минувших боев. В то время, когда польские танкисты шли через Нормандию, преследуя противника до французско-бельгийской границы, когда сражались на Гентском канале и бились за древний Гент, четырнадцатилетний солдат повстанческой группы «Гранат» получил свою первую боевую награду – Крест Храбрых и звание бомбардира…

– Ты артиллерист? – удивлялись потом солдаты из 1-й танковой. Они не могли понять, что в оккупированном городе существовала подпольная военная организация, которая пользовалась званиями, принятыми в артиллерии, но совершенно не имела артиллерии как таковой. И в то же время давала отпор немцам настолько успешно и так ощутимо, как если бы располагала таким оружием.

Сташек помнил это долгое ожидание выстрела, который должен был быть обязательно прицельным, нельзя было зря расходовать боеприпасы. Он усаживался где-нибудь у окопного проема, забирался в руины опустевших квартир. Как тогда, на Пясечиньской. Расчет немецкой огневой точки имел хорошее укрытие, ее огонь не позволял повстанцам пошевелиться и парализовал их действия. Сташек добровольно вызвался отправиться на «охоту».

Он внимательно проверил патроны, посмотрел, не попал ли на них песок, и положил обоймы в карманы рубашки.

Неожиданно он вспомнил мать. Она не плакала и ни о чем не просила его, когда в тот августовский день он прямо сказал ей:

– Мама, меня ожидают…

Через открытые окна доносился далекий гул: это шли танки на позиции повстанцев на заводе «Брунверке».

– Ты… – ее голос на мгновение осекся, – ты считаешь, что нужен там?

Тогда Имек вспомнил далекий сентябрьский день. Отец, уже в офицерском мундире, укладывал чемодан, хотя еще не получил мобилизационного предписания. Мать в молчании вынимала из шкафа его личные вещи, и вдруг в какое-то мгновение ее руки бессильно опустились.

– Ты действительно должен идти? – прошептала она.

Муж не вернулся. Теперь она провожала сына. Взяла со стула его рубашку, внимательно оглядела: все ли пуговицы на месте, а затем, вывернув карманы, проверила, нет ли в них дыр.

– Чтобы не потерял патроны, – ошеломила она его своей предусмотрительностью. Сколько раз потом, рассовывая по карманам патроны, он вспоминал это спокойное, глубоко трогающее прощание.

Он долго и осторожно выбирал место для засады, потому что сам мог легко оказаться на мушке – гитлеровских снайперов было много.

Наконец нашел удобное место. Правда, самой огневой точки немцев он не видел, но держал под прицелом непосредственно прилегающее к ней пространство. После длительных наблюдений он убедился в том, что через определенные промежутки времени немецким солдатам доставляли боеприпасы и продовольствие. Сташек не спешил. Он расположился в глубине комнаты, чтобы вспышка от выстрела не выдала его. Вырванная взрывом оконная рама вместе с частью стены давала достаточный обзор. Использовав для опоры никелированную спинку старосветской кровати, он уселся поудобнее на куче пробитых осколками подушек. Целился долго, старательно…

Сделав несколько выстрелов, он решил возвращаться. Стало слишком темно, и не было смысла дожидаться рассвета. В случае необходимости он мог еще вернуться. Во взводе его встретили радостной новостью: гитлеровцы забрали убитых и свернули позицию…

Это была радость непродолжительных побед. Позади были многие дни борьбы, и они все более отчетливо понимали, что не в состоянии победить. С каждым днем, с каждым часом положение восставших ухудшалось. Их оттеснили из Садыбы, под угрозой находился весь Нижний Мокотув.

Вражеские танки разрушали одну баррикаду за другой. Артиллерия тщательно перепахивала снарядами позиции повстанцев. Самолеты летали прямо над крышами, вели огонь из пулеметов или педантично, сектор за сектором, заваливали восставших в чудовищных могилах разбомбленных домов. Но, несмотря на это, оттесненные с позиций, повстанцы контратаковали, заранее зная, что снова придется отступить…

На углу Кондукторской и Дольной расстояние между позициями повстанцев и гитлеровцев составляло не более двадцати метров. Огонь гитлеровского станкового пулемета прижимал к земле любого, кто пытался приподнять голову. Новый командир взвода поручник Ежи Роман (предыдущий командир Вальдемар Ольшевский погиб в одной из атак) вызвал добровольцев.

Действовать надо было в одиночку…

Не так, как потом, во время апрельского наступления на Кюстенканале. В том случае, если было недостаточно огня автоматов, если даже гранатометы не были в состоянии разрушить гитлеровские доты, командир взвода вызывал по рации артиллерию или авиацию, после чего оставалось только ждать. Лежали в окопах, кто-нибудь украдкой, пользуясь минутным затишьем, затягивался дымом сигареты. Смотрели в небо, спокойное, тоже пока пустое. Но это длилось недолго. Вскоре появлялись самолеты и прокладывали им дальнейшую дорогу к победе.

Тогда в восставшей Варшаве они не имели ни самолетов, ни артиллерии. У них не было ни радиостанции, ни танков. Ручные пулеметы можно было пересчитать по пальцам, а патроны для обычных винтовок делили, как сухари и воду. Даже более тщательно.

Когда Имек отправился один против расчета гитлеровского станкового пулемета, при нем были только две гранаты: трофейная, с длинной деревянной ручкой, и английская, обладающая большой взрывной силой.

– Это все, что ты можешь получить, – говорил по-ручник Ежи, прощаясь с Имеком. – Будь осторожен.

Последнее замечание могло означать либо «будь осторожен и береги себя», либо «будь внимателен и не промахнись».

Имек считал самым главным второе. Во взводе никто не щадил себя. Узнавали друг друга очень хорошо, хотя нередко знакомство исчислялось всего несколькими часами или днями. Условия борьбы требовали решений недвузначных, проверяя каждого жестоко, но безошибочно. Иена этих испытаний была нечеловеческой. Из взвода Имека, насчитывавшего около пятидесяти солдат, после подавления восстания в живых осталось чуть больше десяти. Это свидетельствовало не только об ожесточенности борьбы, которую они вели. Это была мера их патриотизма и самоотверженности, и именно в этом кроется тайна продолжительности борьбы, которую историки и стратеги ищут в донесениях о количестве оружия и боеприпасов, которыми располагало подполье Варшавы. Когда спустя 57 дней капитулировала группировка на Мокотуве, в сообщении немецкого командования говорилось:

«На Мокотуве взято трофеев: 4 зенитных орудия, 8 противотанковых ружей, 7 противотанковых гранатометов, 1 средний миномет, 3 ручных пулемета, 6 автоматов, 210 винтовок, 180 зенитных артиллерийских снарядов, 30 мин к миномету, 30 ручных гранат…»

Имек получил только две гранаты. Его союзницей должна была стать ночь. Немецкий пулемет находился недалеко, в доме напротив. На другой стороне улицы. В нормальных условиях это всего несколько шагов через мостовую. Тогда же эта дорога заняла у паренька очень много времени.

Он шел босиком. Ботинки производили слишком много шума, кругом лежали груды выброшенных из квартир предметов, о которые можно было споткнуться, и битое стекло, треск которого мог оказаться предательским. Ночь была темная, беззвездная, и Имек подумал о том, что она очень удобна для выброски грузов с воздуха. Возможно, снова прилетят русские и взвод получит немного боеприпасов или продовольствия. Пока он шел через развалины домов, он прятался в длинных тенях, падающих от разбитых стен; в любую минуту он мог укрыться в каком-нибудь подвале либо в развалинах.

Но теперь необходимо было пройти самый трудный участок – пустую и опасную мостовую, ибо немцы, вне всякого сомнения, были начеку. Улицу пересекала неглубокая траншея. Пулемет был установлен довольно далеко от траншеи, но это увеличивало шансы незаметно подойти к немцам. Время у него было, ночи становились все длиннее. Сташек уже не раз ходил на подобные задания ночью, и тем не менее всегда волновался.

Он осторожно забрался в узкую траншею, прополз мимо нескольких неподвижных тел гитлеровцев, которые не были достаточно осторожны и попали в прицел его винтовки. Каждую минуту он приподымался прислушиваясь. Иногда отдыхал, так как болели ободранные в развалинах локти и коленки. Время от времени раздавался одиночный выстрел, однако его эхо быстро поглощалось воцарившейся тишиной, очень грозной и неестественной. Прежде чем смолкло эхо очередного выстрела, он быстро поднялся и протиснулся в пролом в стене дома. Теперь Сташек был на другой стороне. На немецкой стороне.

«Не торопись», – успокаивал он самого себя. Ему мешала бутылка с бензином, добытая им в последний момент. Чтобы освободить руки, он привязал ее шнурком сзади на шее. А когда добрался до траншеи, передвинул бутылку под подбородок, хотя это было опаснее: в нее могла попасть шальная пуля или осколок.

Кажется, было уже недалеко. Он хорошо знал эти дома: вырос на Мокотуве, прожил здесь четырнадцать лет, а в течение этих нескольких дней боев узнал окрестности еще лучше: каждый проходной двор, каждое пробитое в стене отверстие, пригодное для прохода. Их взвод постоянно переводили на наиболее угрожаемые участки, на выполнение наиболее опасных заданий…

И вот он на месте. Быстро проник в окно жилого подвального помещения. Когда глаза привыкли к темноте, осторожно обошел большую бесформенную груду хлама в середине подвала. Он помнил большие неуклюжие цифры на стене дома, в котором расположился расчет гитлеровского пулемета.

Лестничная клетка. Ступенька за ступенькой – вверх. Послышались приглушенные голоса. Имек осмотрелся, чтобы не ошибиться. Вот, видимо, сюда по небольшому коридорчику, в конце которого были двери. Недалеко, несколько метров. Там? Да, вероятно, там.

Совсем близко подходить нельзя. Его могли услышать. Граната легко долетит туда. Теперь можно… Однако Имек выждал еще минуту. Нужно было успокоиться, сердце колотилось в груди очень сильно. Слишком сильно. Он сделал глубокий вдох, потом еще раз… Припомнил обратную дорогу: одиннадцать ступенек в подвал, влево за груду…

Вот теперь… Резкий взмах руки – и назад. Он был уже на лестнице, когда услышал звук, похожий на удар камня о двери.

Он остановился на полушаге. Понял: граната не взорвалась.

На мгновение ему сделалось жарко. И в тот же момент по спине прошел холод. Это не был озноб сентябрьской ночи. Это был обычный человеческий страх.

Что делать? Он не успел еще принять окончательного решения, а ноги уже понесли его по лестнице. Не дальше, а вверх.

Сташек поднялся уже на пол-этажа, когда из-за тех дверей до него донеслось по-немецки:

– Кто там? – И минуту спустя снова и нетерпеливо: – Кто там?

Еще шаг. Вот коридор. Он держал в руке немецкую гранату. Услышал, как открылись двери.

Бросил и в то же мгновение увидел свет фонарика.

Взрывная волна догнала его на лестнице и свалила с последних ступенек.

Взрыв был такой сильный, что Имек в течение долгого времени ничего не слышал. Только позднее понял, что взрыв немецкой гранаты вызвал также детонацию английской. Однако на всякий случай, опасаясь возможного преследования, он бросил в подвал бутылку с бензином. Но за ним никто не гнался…

Позднее, на дорогах войны, Сташек не раз убеждался в том, что мокотувской капитуляции не было, что те, кто в то сентябрьское утро под дулами немецких автоматов покидали развалины мокотувского бункера, не были побежденными. Хотя гитлеровцы забрали у повстанцев оружие, они не в силах были отнять надежду: ни в кошмарном лагере военнопленных в Скерневице, ни в полных страданий эшелонах во время многодневных перевозок, ни в лагерях в Санбестеле или Оберлангене.

Имен из группы «Гранат» одержал свою личную победу в этой войне с гитлеровцами уже как солдат 1-й танковой дивизии. Это было как раз в день именин паренька, 8 мая.

Они въезжали на своих бронетранспортерах на улицу Вильгельмсхафен. В парадных мундирах – в соответствии с приказом генерала Мачека. База гитлеровских военных кораблей капитулировала перед польской дивизией. Из домов выходили немецкие солдаты, на тротуарах и площадях росли горы сдаваемого оружия.