Текст книги "Неудавшаяся империя: Советский Союз в холодной войне от Сталина до Горбачева"

Автор книги: Владислав Зубок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 64 страниц)

Падение Берлинской стены 9 ноября 1989 г. стало для всех сторон полной неожиданностью. Руководители ГДР, действуя под давлением революционного движения в стране, приняли решение открыть контролируемое движение населения между Восточным и Западным Берлином. Однако они это сделали исключительно неуклюже. Представитель правительства Кренца, Гюнтер Шабовский, совершил исторический «ляп» на пресс-конференции с западными журналистами, объявив, что, согласно новым правилам, «постоянный режим выхода возможен через все пограничные пункты ГДР с ФРГ». На вопросы журналистов о том, когда этот режим вступает в силу, Шабовский, запнувшись, ответил: «Немедленно». Это была одна из самых многозначительных оговорок во всемирной истории. Напрасно потом Шабовский пытался уточнить, что вопрос о проходе через Берлинскую стену еще не решен руководством ГДР. Западные журналисты уже бросились к телефонам сообщать сенсацию. Жители Восточного Берлина, узнав о новости из западных телевизионных новостей, бросились к стене, требуя немедленного права прохода. Так неуклюжая попытка Кренца выпустить пар народного недовольства привела к срыву всех заклепок. Падение режима стены под натиском толп восточных немцев положило начало необратимому краху ГДР. События в Берлине застигли Горбачева, Шеварднадзе и других кремлевских руководителей врасплох. Советский посол в ГДР Вячеслав Кочемасов тщетно пытался дозвониться по секретной телефонной линии до Горбачева или Шеварднадзе. Как вспоминает один из старших сотрудников посольства, «все руководство было занято, и никто не мог найти время для ГДР». На самом деле все в кремлевском руководстве уже легли спать ^{1222} .

Горбачев не стал создавать никаких чрезвычайных комиссий и групп реагирования по германскому вопросу. Не было никакого содержательного обсуждения положения дел в Германии. Представители вооруженных сил, как и специалисты по Германии, такие как Валентин Фалин и Николай Португалов, были фактически исключены из процесса обсуждения и принятия решений. Между тем, как верно отметил Левек, падение Берлинской стены сгубило великий замысел Горбачева о постепенной мирной интеграции Восточной и Западной Германии, Восточной и Западной Европы и Советского Союза со странами НАТО. Еще 17 октября, на встрече с Горбачевым, Вилли Брандт, старый партнер СССР по разрядке и президент Социалистического интернационала, осторожно намекал, что создание «общеевропейского дома» и преодоление раскола между Восточной и Западной Европой может со временем позволить поставить вопрос о мирном воссоединении Германии. Горбачев отвечал философски: «Давайте подумаем. Будущее покажет, как будет выглядеть объединенная Европа. У истории достаточно фантазии». После падения Берлинской стены история пошла вперед семимильными шагами, опрокинув осторожные расчеты и Горбачева, и Брандта. Вместо того чтобы терпеливо дожидаться, когда СССР и Запад построят «общеевропейский дом», жители ГДР вместе с остальными правительствами и народами восточноевропейских стран «ринулись сквозь Берлинскую стену», чтобы стать частью Запада немедленно и пользоваться всеми благами западного образа жизни ^{1223} .

Чем же были заняты мысли советского руководства в тот знаменательный день? Судя по имеющимся в нашем распоряжении записям и воспоминаниям, 9 ноября, накануне заседания Политбюро, Горбачев проводил информационное совещание в Ореховой комнате, на котором делился своими тревогами в связи с политической ситуацией в Болгарии и сепаратистскими настроениями в Литве. В повестку дня заседания Политбюро входило обсуждение сроков и плана работы Второго съезда народных депутатов СССР, а также возможных изменений в Конституции. Кроме того, предстояло обсудить важную тему, связанную с требованиями независимости в Литве, Латвии и Эстонии. На фоне экономического и финансового обвала центра, Литва и другие республики начали принимать законы, отделявшие их экономику от общего хозяйства СССР. Советское руководство обсуждало программу перевода прибалтийских стран на «хозяйственный расчет», т. е. придания им особого рыночного статуса. Чтобы избежать разговоров об уходе прибалтов, в группу кандидатов на «хозрасчет» добавили Белоруссию. Николай Рыжков выразил общее чувство кризиса и тупика на Политбюро: «Что делать? Внести общий свободный рынок между изолированными республиками? Но это хаос. Надо бояться не Прибалтики, а России и Украины. Пахнет всеобщим развалом. И тогда нужно другое правительство, другое руководство страны, уже иной страны». Он требовал начать реформу цен, без которой был невозможен настоящий переход к рынку. Горбачев признал, что надо переходить к рынку, но при этом отказался отпустить цены. По его словам, резкий рост цен вывел бы народ на улицу, и народ смел бы правительство. С оптимизмом, свойственным только одному ему, генсек считал, что еще можно балансировать, предоставляя постепенно все большие права отдельным республикам Союза, и все обойдется. Он признавал, что крайние националисты могут пойти на отделение. Но, ссылаясь на тактику Ленина по спасению режима большевиков в начале 1918 г., генсек полагал, что еще можно избежать нового «похабного Брестского мира» и что прибалтийские республики можно будет удержать в Союзе с помощью экономических стимулов и уступок по национальной культуре и языку» ^{1224} .

Эти события высветили склонность Горбачева к спонтанным решениям, а также то, как его редкий оптимизм, сопряженный с хронической нерешительностью, повлиял на политику СССР во время головокружительных перемен. Даже Георгий Шахназаров, горячий поклонник Горбачева, за его выжидательную позицию позже назовет своего шефа современным Фабием Кунктатором (по имени древнеримского полководца, который месяцами уклонялся от сражения с Ганнибалом) ^{1225} . Сыграло роль и то, что в душе самого Горбачева боролись два начала. С одной стороны, он не мог признаться самому себе в том, что его план возможного обновления социализма обречен на неудачу не только в странах Центральной Европы и в Восточной Германии, но и в самом Советском Союзе. Горбачев по-прежнему верил, что «социалистическая база» перестройки будет сохранена, и эти иллюзии позволяли ему, не обращая внимания на хор тревожных голосов, с сочувствием и надеждой наблюдать за стремительным процессом распада коммунистических режимов сначала в Польше и Венгрии, затем в ГДР и остальных странах Центральной Европы ^{1226} .

В феврале 1990 г. на переговорах с госсекретарем Бейкером и канцлером Колем в Москве те, как выяснилось по рассекреченным документам, обещали ему, что «НАТО не должно расширять сферу своего действия» на восток. Но это устное обещание не имело статуса международной договоренности и впоследствии было забыто западной стороной. Добрынин позже раздраженно заметил: «Горбачев и Шеварднадзе были талантливыми, но неопытными переговорщиками. Их подвела излишняя торопливость, самоуверенность и податливость на похвалы западной прессы. В итоге западные партнеры на переговорах часто обыгрывали их и обводили вокруг пальца». Горбачеву не удалось вовремя и напрямую выставить условия со стороны СССР насчет объединенной Германии (о нейтралитете и демилитаризации Германии, о денежной компенсации за вывод советских войск). Вместо этого он медлил, действовал наугад и сдавал одну позицию за другой. Добрынин вновь обращается к таким качествам Горбачева, как природный оптимизм, самоуверенность и беспредельная вера в то, что «ход истории» все решит и всех рассудит. По мнению Добрынина, в международных делах эти качества сослужили Горбачеву плохую службу: когда ситуация становилась все более безнадежной, он питал неоправданные надежды на то, что ему удастся, вопреки слабости своих позиций, убедить западных партнеров в правильности своих инициатив. Эта манера Горбачева действовать как азартный игрок, ставя все на карту, проявилась, по словам Добрынина, еще во время встречи Горбачева с Рейганом в Рейкьявике в 1986 г. ^{1227}

Ключ к поведению Горбачева на этом этапе – его взаимодействие с западными партнерами. После падения Берлинской стены администрация Буша быстро перехватила инициативу, выскользнувшую из слабеющих рук Горбачева, и стала играть активную роль в воссоединении Германии, в стабилизации положения в Европе и завершении холодной войны – как позже выяснилось, полностью на западных условиях. Но для Горбачева в тот момент было очень важно, что Буш и Бейкер действовали, по крайней мере на словах, советуясь с ним как с равным. В итоге, казалось Горбачеву, Буш сдержал личное обещание, данное им еще на посту вице-президента, и повел себя как понимающий и надежный партнер – в духе тех же доброжелательных отношений, которые еще Рейган установил с Горбачевым. В течение первых месяцев своего президентства Буш, казалось, отступил от своего слова. Но лето-осень 1989 г. вернули советско-американские отношения на прежний уровень доверительности. 2 и 3 декабря 1989 г., во время встречи на Мальте, Буш и Горбачев осуществили давний замысел – наладили личные отношения, основанные на взаимном доверии и уважении ^{1228} .

Даже много лет спустя, читая рассекреченные документы, удивляешься, насколько Буш, как до него Рейган, поверил в Горбачева, считая, что генсеку КПСС хватит здравого смысла признать, что холодную войну выиграл Запад. Готовясь к встрече на высшем уровне, Буш 11 октября сказал Генеральному секретарю НАТО и своему близкому другу Манфреду Вернеру о том, что для него главное – это уговорить Советы, чтобы они и дальше позволили происходить переменам в Центральной Европе и ГДР. Когда Вернер сказал, что вряд ли Горбачев разрешит ГДР выйти из Варшавского пакта, Буш стал размышлять вслух о том, что, может быть, ему удастся уговорить Горбачева распустить сам Варшавский пакт, так как его полезность с военной точки зрения уже не имеет никакого значения. «Это может показаться наивностью, – сказал Буш, – но кто мог предвидеть те перемены, что мы с вами наблюдаем сегодня?» ^{1229} . Трудно себе представить, чтобы кто-то из американских лидеров надеялся уговорить Сталина, Хрущева, Брежнева или Андропова «распустить» социалистический лагерь и отказаться от геополитических позиций в Европе.

Другие члены команды Буша, особенно Скоукрофт и Чейни, в это не верили и продолжали с крайней подозрительностью относиться к намерениям Горбачева. То, что советское руководство отказалось от своих геополитических притязаний, настолько не укладывалось в их представления и казалось настолько неправдоподобным, что даже через год после встречи на Мальте они продолжали мучиться сомнениями и пытались внушить их своему президенту. Иногда им это удавалось. Даже когда Горбачев выступил на стороне США против давнего союзника СССР Саддама Хусейна, Буш в разговоре со своими советниками торжественно обещал им «не забывать о советских амбициях – получить доступ к портам в теплых морях» ^{1230} .

Впрочем, в декабре 1989 г. на Мальте между Бушем и Горбачевым царила редкая гармония: беседуя во время своей первой встречи с глазу на глаз, они почти без видимых усилий договорились по всем основным вопросам. Буш поразил Горбачева и его помощников, когда начал разговор не с обсуждения обстановки в Европе, а с жалоб на «экспорт революции» и советскую помощь Кастро и сандинистам в Никарагуа. Услышав от Горбачева заверения в том, что у Советского Союза «нет никаких планов в отношении сфер влияния в Латинской Америке», американцы вздохнули с облегчением ^{1231} . Когда два руководителя приступили к обсуждению германского вопроса, Горбачеву представилась прекрасная возможность для дипломатического торга: выставить четкие советские условия по воссоединению Германии и в обмен на согласие вывести советские войска из Восточной Германии потребовать от Буша твердое обещание довести до конца строительство «общеевропейского дома», предполагая при этом создание новой системы безопасности и одновременный роспуск двух военно-политических блоков – НАТО и ОВД. Другой позицией могло быть сохранение НАТО, но на определенных условиях, учитывающих интересы безопасности СССР. Вместо этого Горбачев лишь раскритиковал программу из «десяти пунктов» Гельмута Коля, которая фактически взяла курс на финансово-экономическое присоединение ГДР к Западной Германии. До падения Берлинской стены канцлер ФРГ заверял Горбачева, что он не будет делать ничего, что дестабилизировало бы ситуацию в Восточной Германии. Но поток беженцев из распадающейся ГДР заставил Коля взять инициативу в свои руки. Он едва успел проинформировать о своем шаге Буша. Горбачев, однако, был застигнут врасплох и не на шутку разгневан. Он заявил президенту США, что «господин Коль торопится, суетится», пытается эксплуатировать тему воссоединения в предвыборных целях. По словам Горбачева, программа Коля ставит под вопрос «очень важные и серьезные вещи, в том числе доверие к правительству ФРГ». Затем он продолжил: «Что же это будет? Единая Германия будет нейтральной, не принадлежащей к военно-политическим союзам или членом НАТО? Думаю, мы должны дать понять, что и то, и другое было бы преждевременно сейчас обсуждать. Пусть идет процесс, не надо его искусственно подталкивать. Не мы с вами ответственны за раздел Германии. Так распорядилась история. Пусть же история распорядится этим вопросом и в будущем. Мне кажется, у нас с вами на этот счет взаимопонимание» ^{1232} .

В этом был весь Горбачев: он предпочел договариваться об общих принципах, на которых должен строиться новый мировой порядок и «общеевропейский дом», а не торговаться о практических аспектах урегулирования германского вопроса. Стоит сравнить записи саммита на Мальте с протоколами переговоров, которые вел Сталин с 1939 по 1945 г., как в очередной раз станет понятно, что Горбачев-политик – это полная противоположность Сталину-политику. Советский диктатор, если на карте стояли, как он считал, интересы советского государства, с бульдожьим упрямством сражался за каждый пункт договора. Он мог действовать и хитрой лисицей, делая вид, что идет на «щедрые» уступки, когда на самом деле это изначально входило в его планы. Сталинская внешняя политика являлась имперской и слишком дорого обходилась стране, но то, как умело кремлевский вождь вел переговоры, вызывало невольное чувство зависти и восхищения даже у таких «асов империализма», как Уинстон Черчилль и Энтони Идеи. Горбачев, напротив, и не пытался добиться каких-то специальных соглашений или обещаний от президента США. Очевидно, на тот момент он считал, что «особые отношения» с Бушем являются для него приоритетом, быть может, последней козырной картой в программе строительства «общеевропейского дома» с участием СССР. Он был удовлетворен заверениями Буша в том, что тот не собирается «прыгать на стену» и ускорять процесс объединения Германии.

Высокопоставленных дипломатов в Москве, включая чрезвычайного и полномочного посла СССР в ФРГ Юлия Квицинского и министра иностранных дел Эдуарда Шеварднадзе, уже с ноября 1989 г. предупреждали о том, что ГДР вот-вот исчезнет с карты. Им предлагалось предпринять упреждающие шаги: оказать давление на канцлера Коля и рассмотреть идею о создании конфедерации из двух уже существующих немецких государств. Даже близкий Горбачеву Анатолий Черняев предлагал в качестве альтернативы возродить «дух Рапалло», т. е. достичь предварительного соглашения с Колем о воссоединении Германии, увязывая этот вопрос с созданием новой общеевропейской системы безопасности. Руководитель международного отдела ЦК Валентин Фалин и его помощник Николай Португалов, кадровые германисты, предлагали после падения Берлинской стены выйти на лидеров социал-демократов и начать заранее переговоры о воссоединении. Не получив доступа к Горбачеву, они заручились устной поддержкой Черняева и вышли на помощника Коля, Хорста Тельчика, с предложением начать переговоры ^{1233} .

Все эти попытки обогнать ход событий не были поддержаны Горбачевым. Генсек не проявил склонности к превентивным маневрам и сделкам в духе реальной политики, несмотря на то что первоначально у него имелись серьезные шансы на успех. В течение двух месяцев после падения Берлинской стены, когда надо было решать вопрос о воссоединении Германии, советская внешняя политика просто плыла по течению. И лишь в конце января 1990 г. в ходе подготовки к конференции в Оттаве, куда должны были съехаться министры иностранных дел четырех держав-победительниц и обеих Германий, Горбачев, наконец, провел совещание со своими ближайшими сотрудниками, чтобы выработать политическое решение по этому вопросу. Они постановили, что переговоры об объединении Германии будут вестись по формуле «4 + 2» – четыре державы-победительницы и два германских государства. Горбачев теперь окончательно признал, что эти переговоры приведут к объединению Германии, но, несмотря ни на что, все еще надеялся, что социалистическая ГДР сохранится хотя бы на некоторое время. Говорят, Горбачев пришел к такому заключению, прислушиваясь к ложным советам некоторых экспертов, отражавших мнение тех западногерманских социал-демократов, кто не верил в быстрое исчезновение Восточной Германии. Впрочем, справедливости ради следует отметить, что другие эксперты, включая руководителя КГБ Крючкова, с самого начала предупреждали Горбачева о том, что ГДР не сможет долго продержаться, учитывая революционный хаос, экономический развал, открытые границы и близость ФРГ. В последующем советский руководитель согласился с западными партнерами, что процесс воссоединения мало зависит от великих держав и «обе Германии» сами будут решать его между собой. Без видимого сопротивления Горбачев согласился на то, что переговоры «4 + 2» превратились в переговоры «2 + 4», т. е. фактически процесс воссоединения был отдан в руки канцлера ФРГ Гельмута Коля ^{1234} . Лишь в июле 1990 г. на северокавказском курорте Архыз в Ставрополье советский лидер внял совету Черняева и добился от Коля согласия на заключение двухстороннего соглашения по германскому вопросу. К этому времени Горбачеву почти не с чем было идти на переговоры. Но даже тогда он не захотел воспользоваться своим последним козырем, а именно, присутствием советских войск на немецкой земле. Вместе с тем Горбачева можно понять: к этому моменту СССР был некредитоспособен и на грани превращения в международного банкрота. У советского лидера даже не было средств содержать советскую военную группировку в Восточной Германии. Коль прекрасно это знал. Западные немцы выделили Горбачеву большие кредиты и согласились оплатить полностью пребывание советских войск в Германии до их ухода. Лидеры СССР и ФРГ расстались друзьями. В то же время «дух Рапалло» – особых отношений между СССР и Германией, угрожавший единству Североатлантического блока и американскому военному присутствию в Европе, – не возродился, к огромному облегчению руководителей США и других западных стран.

Канцлер Коль по контрасту с постоянно запаздывающим Горбачевым действовал быстро и решительно. При поддержке администрации Буша Коль взял курс на полную интеграцию распадавшегося восточногерманского государства. Благодаря скоординированным действиям, которые стали, по словам двух молодых членов администрации Буша, «образцовым примером международной дипломатии» ^{1235} , США и ФРГ достигли желаемого результата: объединенная Германия стала частью НАТО. При этом СССР не получил никаких твердых гарантий насчет будущего системы европейской безопасности и о том, какая роль в ней будет отведена Восточной Европе в целом и Москве в частности.

Могильщик советской державы

Горбачеву, решившему покончить с холодной войной, приходилось вести политическую деятельность в двух направлениях: одна была нацелена на Запад, вторая адресовалась собственному народу. Благодаря таким чертам характера, как терпимость к инакомыслию, идеализм и морализм в политике, способность сомневаться и не рубить сплеча, а также неколебимая вера в здравый смысл людей и широкое понимание «общечеловеческих ценностей», он сделался любимцем Запада. Но у себя дома те же самые качества сделали его объектом презрения и ненависти среди военных и все больше – среди партийной номенклатуры. По этой причине со временем приоритеты Горбачева во внешней и внутренней политике изменились на прямо противоположные. Поначалу внешнеполитический курс генсека должен был помочь СССР преодолеть международную изоляцию, улучшить экономические и торговые отношения с Западом, а также свернуть гонку вооружений. Однако в 1987-1988 гг. Горбачев, постепенно отдалившийся от партийной номенклатуры и начинавший опасаться утраты поддержки в народе, главным своим приоритетом стал считать интеграцию СССР в мировое сообщество. Соответственно проводимая им внешняя политика стала определять политику внутреннюю. Его «новое мышление» превратилось в главную цель и условие реформ в СССР, подменив собой выработку «обычной» государственной стратегии, построенной на реалистичном соотношении целей и средств. Однако Горбачев твердо верил в то, что провозглашенные им романтические лозунги о приоритете общечеловеческих ценностей, неприменении силы и «общеевропейском доме» станут тем пропуском, который позволит ему и всей советской стране войти в сообщество «цивилизованных наций».

Оглядываясь назад, на уже остывший труп Советского Союза, можно заключить, что последним шансом для спасения государства могла бы стать радикальная финансово-экономическая реформа, разработанная в Москве и проведенная одновременно во всех республиках СССР в 1989 г., а может быть, еще и в первой половине 1990 г. Необходимо было отказаться от значительного числа социальных дотаций отсталым национальным республикам и областям. Позднее и сам Горбачев, и критики Горбачева из числа либеральных экономистов, примкнувших к его противнику Борису Ельцину, станут утверждать, что это было невозможно. Действительно, опасность социального взрыва вследствие «отпуска» цен на продукты и товары массового потребления велика. Однако «шоковая терапия», осуществленная в 1992 г. правительством Ельцина – Гайдара в наиболее жестокой форме и гораздо худшей финансовой ситуации, такого взрыва не вызвала. Напротив, можно представить себе сценарий, когда националистические и другие движения, которые угрожали авторитету и власти Горбачева уже летом – осенью 1989 г., были бы нейтрализованы на месяцы, а то и на годы радикальной экономической реформой, как и произошло в первый год «шоковой терапии» Ельцина – Гайдара. Последующая стихия рынка, реальная экономическая взаимозависимость республик, мириады торговых отношений между различными частями Союза смогли бы более действенно, чем военная сила или пропагандистские призывы, противостоять силам радикального национализма.

В то время правительство Горбачева обладало еще неразрушенным аппаратом управления и могло бы под большие кредиты от Западной Германии и других западных стран наполнить страну товарами массового потребления по «отпущенным» коммерческим ценам, ослабив хотя бы на время разрушительную связку инфляции, «лишних денег» и товарного голода. Ряд грамотных экономистов, включая Николая Петракова, Станислава Шаталина, а позже Григория Явлинского, предлагали подобные меры. Если бы Горбачев в конце 1989 г. поставил коллег по Политбюро перед выбором: сохранение державы с помощью радикальной экономической реформы или неизбежный распад страны, многие бы его поддержали и за ним пошли. Но этот выбор требовал ясного видения проблемы, а также воли и готовности в случае необходимости применить жесткие меры для удержания контроля над страной в критический момент. Ельцину, как известно, пришлось применить армию в октябре 1993 г., чтобы разгромить политическую оппозицию, выросшую на народном недовольстве «шоковой терапией». Горбачев, однако, не мог и не хотел использовать силу. Кроме того, он был, как мы убедились, больше привязан к идее сохранения «социализма» и дорогостоящих социальных программ, чем многие из правящей верхушки.

Упустив шанс повести весь Советский Союз к рынку и поставив все на карту идеалистического проекта интеграции СССР в «общеевропейский дом», Горбачев стал могильщиком советского государства. После крушения социалистической системы в Восточной Европе сам Советский Союз как государство, где стабильность строилась на непосильных социальных программах и дотациях прежде всего менее развитым республикам и областям, стал чрезвычайно уязвимым ^{1236} . И опять Горбачева подвела самонадеянность, но на этот раз речь шла не о сферах влияния советской державы в Восточной Европе: на карте стояла судьба самого СССР. Михаил Сергеевич по-прежнему продолжал полагаться на «процессы» в народных низах и верил, что ему удастся создать правовое государство, т. е. новый, демократический Советский Союз на одних договорных основах, не прибегая к шоковым экономическим мерам и использованию силы. Вместо того чтобы пойти на риск и взять ответственность за переход к рыночным ценам на себя, объяснив народу необходимость такого шага, Горбачев продолжал откладывать эту меру, перекладывать ответственность за углубляющийся хаос на партийную номенклатуру, «силы торможения» и руководство республик, которые получали все больше полномочий и автономии в рамках Союза. Пойдя по этой дороге, Горбачев сделал неизбежным переход политической инициативы к сепаратистским движениям в республиках, включая движение за независимость Российской Федерации, которое возглавил его бывший соратник, а позже кровный враг – Борис Николаевич Ельцин. Возникло опасное двоевластие, которое начало раздирать Советский Союз в самой его сердцевине, в Российской Федерации.

Еще в 1988 г. помощники умоляли Горбачева избавиться от опального Ельцина, уже ставшего притягательной фигурой для оппозиции, отправив его послом в какую-нибудь дальнюю страну. Они твердили, что Ельцин рвется к власти и очень опасен, но Горбачев всякий раз морщился и отвергал это предложение со словами: «Ну что вы хотите сделать из меня какого-то Брежнева, держиморду» ^{1237} . А в 1991 г. Ельцин уже стал первым избранным народом президентом РСФСР и, желая ослабить власть Горбачева, выдвинул лозунг о поддержании суверенитета России в составе СССР. И снова по непонятной для его соратников причине Горбачев совершил политическую ошибку, на этот раз фатальную – он не пошел на всенародные выборы президента СССР. Кроме того, он поставил во главе армии, КГБ и оборонной промышленности консервативных сторонников жесткой линии – Дмитрия Язова, Владимира Крючкова и Олега Бакланова.

К началу августа 1991 г. Горбачев растратил большую часть советского геополитического капитала, а также своего личного политического авторитета. Отчасти из-за его хронической неспособности определиться с курсом экономических и финансовых реформ денежно-кредитная и банковская системы Советского Союза практически развалились, внешние долги неумолимо росли: огромная страна с богатейшими ресурсами оказалась в мирное время на краю банкротства. Окончание холодной войны и сокращение бремени вооружений не дали народу ощутимых материальных выгод. Напротив, остро встала проблема продовольствия, магазины были пусты, вводилось нормированное распределение всех основных продуктов питания, за любыми товарами люди выстраивались в огромные очереди. Такого СССР еще не видел, даже в годы Великой Отечественной войны. Именно этот тяжелейший финансово-экономический кризис вызвал к жизни национально-сепаратистские движения, получившие широкую популярность в массах. Прежде всего это касалось Российской Федерации. Огромную выгоду из этой ситуации извлек, как уже говорилось, Борис Ельцин ^{1238} .

К середине 1990 г. Горбачев казался многим своим соотечественникам жалким и безвольным человеком, который много говорит, но мало что делает. Он вызывал негативные чувства уже не только у тех, кто сопротивлялся переменам, но и у тех, кто решительных перемен требовал. Представители интеллектуальной и творческой элиты, еще недавно называвшие себя «прорабами перестройки», отреклись от Горбачева. Эти люди начали выходить из партии, уничтожать свои партбилеты и горячо поддерживать антикоммунистические лозунги Бориса Ельцина – в недавнем прошлом члена Политбюро ЦК КПСС. Прежние союзники и сателлиты СССР публично называли Горбачева предателем дела социализма. Но даже его новые партнеры, западные политики, получившие немало выгод от его внешнеполитических инициатив, не пришли к нему на выручку. Когда Горбачев обратился к ним за крупными кредитами и субсидиями, они ему отказали. В ситуации, когда казна СССР была совсем пуста, это было жестоким разочарованием для кремлевского лидера. В июле 1991 г., уже на грани финансового и политического краха страны, Горбачев попросил своего «друга» Джорджа Буша организовать нечто вроде плана Маршалла, чтобы помочь превращению советской экономики в экономику рыночную. Это означало, что западные страны, банки и международные организации, вроде Международного валютного фонда, должны были вложить в разваливавшийся Советский Союз несколько десятков, а может, и сотен миллиардов долларов. Маргарет Тэтчер, уже ушедшая с поста лидера Великобритании, поддерживала эту идею. Однако прижимистый в отношении финансов президент США и особенно его советники прохладно отнеслись к отчаянным призывам Горбачева. Американская экономика переживала некоторый спад, и в бюджете США не нашлось денег ни для СССР, ни для стран Восточной Европы. Мэтлок делает вывод, что Буш, при всей своей симпатии к Горбачеву-политику, «похоже, искал, скорее, повод не помогать Советскому Союзу, чем способ сделать так, чтобы помочь». Единственной страной, которая уже выступала кредитором Горбачева, была объединившаяся Германия канцлера Коля. Но и ее ресурсы оказались перенацелены на реабилитацию «новых», восточных земель, будущее показало, что бывшая ГДР оказалась гигантской черной дырой, требовавшей сотен миллиардов инвестиций и субсидий. Япония, еще один крупный кредитор, требовала вернуть ей спорные «северные территории», острова Южных Курил, захваченные СССР в 1945 г. Главная же причина того, что западные страны отказали Горбачеву в дальнейшей финансовой помощи, была его нерешительность. Поскольку СССР фатально застыл перед прыжком к рынку, поскольку советские финансы пришли в полный беспорядок, западные эксперты справедливо утверждали, что любой объем финансовой помощи Кремлю исчезнет в советском инфляционном водовороте, как в бездонном колодце. Как бы то ни было, тот факт, что западные друзья советского лидера от него отвернулись, не мог не вдохновить сторонников жесткой линии из окружения Горбачева на силовой вариант выхода из сложившейся ситуации – на путч ^{1239} . 18 августа 1991 г. Горбачев вместе с супругой Раисой и своим помощником Анатолием Черняевым находился на отдыхе в Крыму, когда группа членов высшего руководства СССР, ставленников Горбачева, предприняла попытку ввести в стране чрезвычайное положение. Основной целью путчистов было не допустить подписания Союзного договора между Горбачевым и руководителями пятнадцати республик – документа, согласно которому СССР должен был превратиться в конфедерацию, что практически вело к превращению союзной власти в церемониальный придаток к республиканским правительствам. В результате получилось нечто вроде пародии на свержение Берии в 1953 г. или на октябрьский переворот 1964 г., когда смещали Хрущева. Москву наводнили танки и бронемашины. Вся страна, затаив дыхание, ждала, что будет дальше. Однако членам самопровозглашенного Государственного комитета по чрезвычайному положению (ГКЧП) – все они были министрами в правительстве Горбачева – не хватило духу на то, чтобы применить силу и пролить кровь. Они даже не решились арестовать Бориса Ельцина, а может быть, и рассчитывали с ним договориться. Лидеры ГКЧП во главе с председателем КГБ Крючковым (номинальным руководителем считался вице-президент СССР Геннадий Янаев) позже заявили, что хотели склонить Горбачева на свою сторону. Горбачев, согласно его собственной версии, гневно отверг это предложение и назвал их действия «преступными». В течение трех дней руководитель великой державы находился в летней резиденции на мысе Форос в Крыму фактически под домашним арестом, под неусыпной охраной служб КГБ – заговорщики объявили о временном отстранении его от власти «по состоянию здоровья». Горбачев и его жена были отрезаны от внешнего мира, им были доступны лишь те новости, что они ловили на коротких волнах радиоприемника, добытого верными охранниками президента. Раиса Максимовна пребывала на грани нервного срыва, она не сомневалась, что их с мужем, дочь и внуков могут убить в любую минуту. Она настояла на том, чтобы Горбачев записал себя на видеопленку (в доказательство того, что они живы), и затем одной из горничных удалось эту пленку, спрятанную в нижнем белье, вынести из здания, охраняемого сотрудниками КГБ ^{1240} .