Текст книги "Неудавшаяся империя: Советский Союз в холодной войне от Сталина до Горбачева"

Автор книги: Владислав Зубок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 64 страниц)

После этой беседы в поезде с Брежневым случился приступ. Врачам удалось с ним справиться, но они рекомендовали генсеку отложить переговоры. Он отказался. Переговоры оказались трудными и чрезвычайно напряженными. Позиции американцев ужесточились. Этому способствовал целый ряд обстоятельств: в самих США политика разрядки пользовалась все меньшей поддержкой, в конгрессе все чаще высказывались сомнения по поводу переговоров ОСВ, кроме того, министр обороны США Джеймс Шлезингер и Объединенный кабинет начальников штабов настаивали на новых программах вооружений. В конечном счете советскому лидеру ничего не оставалось, как вернуться к октябрьской идее: если СССР согласится исключить из текста соглашения упоминание о средствах «передового базирования» НАТО, то американцы согласятся на отказ от ограничений на развертывание ракет «Сатана» и количество их боеголовок. Но это выходило за пределы мандата, полученного Брежневым в Политбюро перед отлетом на переговоры во Владивосток. Генсек не хотел и не мог действовать без согласования с коллегами ^{917} .

Брежнев стал звонить в Москву. Там еще была ночь, Владивосток отделяло от столицы восемь часовых поясов. В конечном итоге поднятые с постели Андропов, Устинов и Косыгин приняли сторону Брежнева. Однако сперва министр обороны Гречко, поддержанный Подгорным, отказывался идти на уступки. Брежнев разговаривал с Гречко на повышенных тонах: он так громко кричал на своего боевого товарища, что помощникам генсека все было слышно через стенку. Убедившись, что никакие доводы не помогают, Брежнев заявил, что прервет переговоры и прилетит в Москву, чтобы созвать чрезвычайное заседание Политбюро. Сопротивление Гречко было сломлено. Казалось, что после двухлетнего пребывания в тупике переговоры по ОСВ вышли на финишную прямую. В качестве ответной любезности Форд смягчил американскую позицию и дал понять европейским союзникам, что собирается снять последние возражения по поводу создания Организации по безопасности и сотрудничеству в Европе. Именно об этом мечтал Брежнев ^{918} .

Оба руководителя приняли нелегкие решения, и казалось, что СССР и США вот-вот опять найдут общий язык. Однако по возвращении домой Форд и Киссинджер столкнулись с шумным неприятием Владивостокских соглашений. Критики разрядки ухватились за советские «тяжелые» ракеты в качестве самого весомого аргумента: по телевидению и в прессе они убеждали американцев, что советское руководство ведет подготовку к ядерной войне и, благодаря уступчивости Форда, обретает возможность нанести первый сокрушительный удар, если решит, что война неотвратима ^{919} . Демократическому большинству в конгрессе, избранному на волне Уотергейтского скандала, не терпелось показать свое превосходство над Белым домом. Сенаторы и конгрессмены в палате представителей упрекали Форда и Киссинджера в том, что они ведут тайную дипломатию с советскими лидерами, проявляя циничное безразличие к нарушениям прав человека в СССР. Отказ Форда принять в Белом доме Солженицына вызвал бурю возмущения. В декабре 1974 г. затянувшийся спор о торговом договоре закончился победой Джексона и его сторонников. Обе палаты конгресса проголосовали с подавляющим большинством за договор с поправкой Джексона – Вэника. 3 января 1975 г. договор был подписан Фордом. Это была, по сути, пощечина в адрес советской стороны всего лишь месяц спустя после встречи во Владивостоке. Отныне торговые отношения между СССР и США оговаривались жесткими политическими условиями и зависели от решений американского политического руководства даже больше,чем в худшие времена холодной войны. Советский Союз уже не мог рассчитывать на крупные кредиты для строительства нефтяных и газовых трубопроводов, за ними пришлось обращаться к западноевропейцам. Рассерженное Политбюро осудило договор о торговле и денонсировало подписанные в 1972 г. советско-американские торговые соглашения ^{920} . Так рухнули надежды, которые возлагали советские промышленники и министры на разрядку с американцами.

После окончания переговоров во Владивостоке Брежнев потерял сознание прямо в купе поезда. Генсек оправился через несколько недель, но состояние его здоровья резко ухудшилось. Он мог читать лишь с трудом. В его поведении стали наблюдаться странности. Так, во время завершения официального визита в Польшу в самом конце 1974 г. Брежнев, явно не в себе, выхватил палочку у дирижера оркестра и стал размахивать ею перед музыкантами под мелодию «Интернационала». Генсеку пришлось уйти в долгосрочный отпуск на лечение. Во время встречи на высшем уровне в Хельсинки Брежнев пребывал в постнаркотическом состоянии и с огромным трудом поставил свою подпись под Заключительным актом. На заседаниях Политбюро он отсутствовал неделями, иногда месяцами ^{921} . В сентябре 1975 г. Черняев записал в своем дневнике, что Брежнев, «забрав на себя все дело мира, видно, надорвался. И уже физически не может выполнять свою роль, вновь, как и при Хрущеве, гипертрофированно сконцентрированную на генсеке» ^{922} .

После Владивостока Брежнев уже больше никогда не проявлял такой энергии в переговорах с американцами. Однако крушение разрядки нельзя связывать только с болезнью генсека. В период с 1972 по 1975 г. у Брежнева уже были серьезные проблемы со здоровьем, но на переговоры он являлся помолодевшим, полным сил и хорошо подготовленным. Возможно, именно международная деятельность в интересах разрядки удерживала Брежнева от полной наркотической зависимости. С нарастанием проблем с американцами энтузиазм Брежнева начал остывать. В декабре 1975 г. в узком кругу своих помощников и референтов, собравшихся для подготовки к очередному съезду КПСС, Брежнев жаловался: «Даже после Хельсинки и Форд, и Киссинджер, и всякие сенаторы требуют вооружать Америку еще больше, требуют, чтобы она была самая сильная. Угрожают нам то из-за нашего флота, то из-за Анголы, то вообще что-нибудь придумывают. А Гречко – ко мне. Вот, говорит, нарастили здесь, угрожают "повысить" тут. Давай, говорит, еще денег – не 140 млрд., а 156. А я что ему должен отвечать? Я – председатель Военного совета страны, я отвечаю за ее безопасность. Министр обороны мне заявляет, что если не дам, он снимает с себя всю ответственность. Вот я и даю, и опять, и опять. И летят денежки….» ^{923} .

Брежнев не хотел идти на следующую встречу с Фордом без гарантий того, что договор ОСВ будет готов к подписанию. Как вспоминал Александров-Агентов, Брежнев всегда руководствовался принципом – выкладываться и использовать весь свой политический капитал «только в том случае, если дело выглядело перспективным и обещало успех». Посол Добрынин и аналитики из КГБ писали в Кремль из Вашингтона о том, что необходимо подождать до следующих президентских выборов и только потом продолжать переговоры ^{924} . Впрочем, не только Брежнев, но и Андропов, Громыко и другие советники не отдавали себе отчета в том, что после Уотергейта политическая жизнь в США вступила в новую стадию. Никсон воспринимался кремлевскими вождями кем-то вроде «американского генерального секретаря», но это было далеко не так. Брежнев никак не мог взять в толк, почему бы Форду не взять верх над конгрессом и почему он расшаркивается перед группами лоббистов и представителей общественности. Кроме того, советское руководство не заметило, что к 1974 г. международная обстановка сильно изменилась: ушло в прошлое то уникальное стечение обстоятельств, политических и личностных факторов, которое ранее благоприятствовало разрядке.

Успех разрядки с 1969 по 1973 г. отражал тенденции, которые наблюдались в политической жизни Запада на протяжении 60-х гг., в том числе крупные социальные потрясения, движения протеста, усталость от холодной войны, рост настроений изоляционизма в Америке и антимилитаризма в Европе. Глубокий раскол в американском обществе, психологический шок в Западной Германии после возведения Берлинской стены, тупик и поражение США во Вьетнамской войне привели к власти политических деятелей, которые были готовы вести переговоры с Советским Союзом с позиций равенства и геополитического статус-кво. Кремлевские вожди, однако, не поняли, что такое везение не будет вечным. Они были уверены, что успешные соглашения с западными странами и ослабление международной напряженности – награда за многолетнее и дорогостоящее наращивание Советским Союзом стратегических вооружений, которое изменило соотношение сил в пользу СССР. Это было роковое, хотя и вполне понятное заблуждение. Опасность этого заблуждения вскоре выявилась в полной мере в Африке, где обе сверхдержавы вошли в клинч на полях гражданских и межэтнических войн.

Кто кого в Африке?

Эскалация советского вмешательства в Африке – при всем том значении, которое оно сыграло в истории холодной войны (особенно если верить западным источникам), – была делом далеко не первой значимости для Кремля. Африка, за исключением арабского севера континента, оставалась на периферии внешней политики СССР. Уже после окончания холодной войны ветераны советской дипломатии констатировали, что у Кремля не было никакой стратегии и долгосрочных планов в отношении Черного континента ^{925} . Юрий Андропов как-то признался в узком кругу, что СССР «был втянут в африканские дела» вопреки своим интересам ^{926} . Как же это могло произойти?

Политбюро «открыло» африканский континент в 1955 г., когда было принято решение оказывать помощь радикальным арабским националистам. С самого начала советское руководство исходило из идеологической предпосылки: антиколониальная борьба в Африке явится сильным ударом по мировому капитализму и будет означать большую победу для дела социализма. В декабре 1955 г. ветеран советской дипломатии Иван Майский, только что реабилитированный после ареста и заключения, писал Хрущеву и Булганину, что «ближайший этап борьбы за мировое господство социализма пройдет через освобождение колониальных и полуколониальных народов от империалистической эксплуатации». Он продолжал: «Вместе с тем потеря империалистическими державами своих колоний и полуколоний должна ускорить победу социализма в Европе и в конце концов в США. Еще в 30-е годы, когда я работал в Лондоне в качестве посла СССР, я пришел к мысли, что широкие массы британского пролетариата ступят по-настоящему на социалистическую дорогу лишь тогда, когда Англия потеряет свою империю или, по крайней мере, большую часть ее. Теперь этот момент не за горами» ^{927} .

Хрущев и сам был не прочь, как пишут российские исследователи, найти африканские страны, «где можно было провести образцово-показательную модернизацию по советским рецептам, превратить их в надежных союзников, привлекательную витрину советской политики и форпосты распространения влияния социалистического лагеря». Для него, как и для других убежденных коммунистов, было очень важно, что многие в Африке смотрели на советскую модель экономического и социального развития с надеждой и нередко даже с восторгом. Лидеры антиколониального движения в Африке конца 1950-х гг. видели в Советском Союзе не тоталитарное государство, а путеводную звезду на пути к прогрессу, желанную альтернативу бывшим колониальным империям и капиталистическим хозяевам ^{928} .

Идеологический импульс африканской политики СССР подкреплялся еще одним обстоятельством: Москву возмущало, что западные державы даже после распада их колониальных империй продолжали считать Африку исключительно своей сферой влияния. Анатолий Добрынин вспоминал позже свое ощущение: США вели себя в Африке так, «как если бы они распространили доктрину Монро» с Америки и на этот континент ^{929} . Не была забыта и неудачная попытка Сталина заполучить базы для советского флота в Триполитании (нынешней Ливии), и как против этого восстали американцы и англичане. Крайняя политическая нестабильность молодых африканских государств после их освобождения от колониальной опеки делала неизбежным их шатания из одного лагеря холодной войны в другой. В сущности, с начала 1960-х гг. повторялась геополитическая ситуация XIX в., когда ведущие европейские державы бросились делить Африку на колониальные зоны, словно свадебный пирог. По воспоминаниям Карена Брутенца, работавшего в международном отделе ЦК КПСС, и Леонида Шебаршина, одного из руководителей внешней разведки, СССР и США действовали в Африке, словно два боксера на ринге – для них главным стимулом и целью был обмен ударами. В 1960 г. состоялся первый такой обмен ударами: в течение многих месяцев советская и мировая пресса следила за событиями в Конго, и со страниц газет не сходили имена Эйзенхауэра и Хрущева, Генерального секретаря ООН Дага Хаммаршельда и конголезского лидера Патриса Лумумбы ^{930} .

Советский Союз, несмотря на громадные вложения средств и политического капитала, проиграл битву за Конго и «потерял» Гану и Гвинею, когда их руководители внезапно сменили просоветскую ориентацию на прозападную. Итоги первого наступления СССР в Африке подействовали на кремлевское руководство отрезвляюще. Особенно болезненно для руководства Кремля закончился дорогостоящий эксперимент по превращению Гвинеи в «витрину советской политики»: эта неудача на десять лет остудила африканские грезы советских лидеров ^{931} . В октябре 1964 г., когда снимали Хрущева, его остро критиковали за поддержку «прогрессивных режимов» в Африке. В неопубликованной записке Полянского, одного из главных критиков Хрущева в Президиуме, говорилось: «Сотни (sic) лет американцы, французы, англичане и немцы занимали господствующее положение в Азии, Африке и Латинской Америке. Они создали там свои бастионы – экономические и военные, отлично знают обстановку, обычаи и нравы, условия жизни этих народов, имеют там свои кадры… Мы же, порой ничего толком не зная о таких странах, оказываем им широкую финансовую, технико-экономическую, военную и иную помощь. Результаты во многих случаях оказались плачевные». Щедрость, которую СССР проявляет в Африке, во многих случаях не вызывает никакой благодарности, и «руководители некоторых из этих стран отвернулись от нас. Капиталисты смеются над нами и правильно смеются. Это происходит потому, что мы не всегда проявляем политическую, классовую разборчивость, даем помощь и кредиты странам, руководители которых хорошо отличают рубль от кукиша, но не умеют отличить коммуниста от предателя, идут в фарватере политики империалистических государств». Вместе с тем кремлевские руководители не отрицали, что участие СССР в Африке идеологически оправдано. Просто они были убеждены, что Хрущев слишком увлекался и забывал о том, что нужно быть разборчивым «с точки зрения классового подхода» ^{932} .

В 1970-е гг. эти уроки оказались забыты. Можно предположить, что возвращению СССР на африканский континент способствовало соперничество между Москвой и Пекином за доминирование над «прогрессивными силами» и национально-освободительными движениями во всем мире. Но к началу 1970-х гг. и КГБ, и международный отдел ЦК КПСС докладывали Политбюро о том, что китайское «наступление» в Африке провалилось. В апреле 1972 г. Брежнев рассказывал Киссинджеру о том, как один советский дипломат, работавший в Алжире в командировке, посетил один из отдаленных районов, в котором расположен нефтеперерабатывающий завод и поселок для рабочих. И вот там, посреди пустыни, он обнаружил китайский ресторан! Оказалось, что там дают не только поесть. «Все посетители ресторана покидали его, унося бесплатно пачки материалов китайской пропаганды. Это был период, когда [китайцы] пытались расколоть мировое коммунистическое движение… Так вот, когда их попытки достижения гегемонии в коммунистическом движении провалились и они лишились опоры, они закрыли этот ресторан в Алжире» ^{933} . Но еще осенью 1970 г., когда Москва завершила свою борьбу с китайской "ресторанной угрозой" и когда немного улеглись страсти вокруг китайских военных провокаций на острове Даманский, председатель КГБ Андропов внес на рассмотрение членов Политбюро предложение об активизации советского присутствия в Африке и получил от них поддержку ^{934} .

Революционно-имперская парадигма продолжала владеть умами кремлевских руководителей и подталкивала их вернуться в Африку. Кроме того, на континенте по-прежнему царила политическая нестабильность и идеологический вакуум. При этом на сцену вышло новое поколение африканских лидеров, которые настойчиво просили СССР о помощи. Согласно докладу КГБ, после нескольких лет бесплодных попыток добиться помощи от США и западноевропейских стран руководители африканских государств пришли к выводу о том, что «Советский Союз был единственной великой державой, которая могла помочь им в достижении их политических и общественных целей» ^{935} . Советское руководство не могло упустить эту «историческую возможность» повлиять на судьбы третьего мира и предложить свою модель развития вместо потерявших былую привлекательность американских концепций либеральной «модернизации».

На этот раз советское вмешательство в Африке стало не только идеологической и экономической демонстрацией «братской помощи» народам, освободившимся от колониального гнета. Страны Экваториальной Африки, а также района Африканского Рога стал полигоном для советских военных, которые впервые после Карибского кризиса захотели продемонстрировать свою военную мощь за тысячи километров от Советского Союза. В этой готовности военных обмениваться ударами с США в Африке проявился один из главных советских мотивов разрядки с Западом – желание утвердить свое право быть мировой державой ^{936} . За время, что прошло с 1964 г., Советский Союз вновь приступил к строительству стратегических военно-морских сил и большой флотилии военно-транспортной авиации. Впервые свои возможности проецировать военную силу на большие дистанции Советский Союз показал во время Войны Судного дня 1967 г. Командование советского военно-морского флота, во главе которого стоял адмирал Сергей Горшков, стремилось приобрести базы в южных морях, чтобы соперничать с ВМС США. В 1974 г. СССР получил одну такую базу в Сомали ^{937} . Будущее показало, что это было ненадежным приобретением.

К мотивам советского присутствия в Африке нужно добавить еще один – экономические возможности и интересы. После арабо-израильской войны 1973 г. мировые цены на нефть подскочили в четыре раза: СССР получил незапланированную громадную прибыль. Производство сырой нефти в Советском Союзе выросло с 8 млн. баррелей в день в 1973 г. до 11 млн. баррелей в 1980-м, и это сделало его лидером мирового рынка нефти. В течение десятка лет годовые доходы СССР от продажи нефти и природного газа в твердой валюте возросли в 22 раза и достигли 20 млрд. долларов США. Такой резкий рост финансового изобилия позволял Кремлю платить высокую цену за продвижение своего влияния на африканском континенте ^{938} .

Эти же годы были отмечены ростом расходов на продажу населению продуктов по дешевым фиксированным ценам, а также на обеспечение людей товарами массового потребления через государственную систему распределения благ – по ранжиру, статусу и привилегиям. Этот своего рода «социальный контракт» между властью и населением предполагал, что верхи обязуются не допускать крайней нужды и голода, а низы за это будут послушны и хотя бы внешне лояльны властям. Для элитарных групп, особенно в партии и бюрократии, были предусмотрены особые категории снабжения и обслуживания, ставившие их над «простыми людьми». В стране уже давно сложилась теневая экономика и различные виды побочных приработков – все это позволяло значительной части населения существовать вполне комфортно и даже зажиточно. Во многих советских семьях появились разнообразные признаки достатка. Вовлечение СССР в события на африканском континенте расширяло еще один мало афишируемый, но особенно привлекательный способ получить доступ к материальным благам. Речь идет о работе за границей. В странах Африки с просоветской ориентацией, так же как до этого в странах арабского Ближнего Востока, появились десятки тысяч прекрасно оплачиваемых рабочих мест для советских военных, дипломатов, инженеров и многочисленных представителей советской номенклатуры. Посольства СССР в африканских странах становились местом для почетных ссылок, куда отправлялись бывшие высокопоставленные партийные чиновники, впавшие в немилость у Брежнева. Социолог Георгий Дерлугьян, работавший в начале 80-х гг. переводчиком при посольстве СССР в столице Мозамбика Мапуту, вспоминает, что он получал зарплату в специальных «валютных чеках»: покупательная способность его зарплаты в то время была в 15-20 раз выше средней заработной платы внутри Советского Союза. После пары лет «выполнения интернационального долга» в Африке советский гражданин мог без шума и хлопот купить кооперативную квартиру в Москве, машину, дачу, а также всевозможные потребительские товары западного производства через специальную сеть государственных магазинов «Березка», которые торговали не на советские рубли, а только на иностранную валюту. В результате, делает вывод Дерлугьян, советские представители в африканских странах, а также «работавшие» с Африкой советские министерства и ведомства были заинтересованы в лоббировании в руководстве страны необходимости и дальше «оказывать интернациональную помощь» различным африканским режимам с якобы «социалистической ориентацией». «Как это уже было во многих империях, за стремлением расширять сферы влияния стояли элементарные корыстные интересы чиновников и их горячее желание создавать новые доходные места» ^{939} .

Препирательства между сверхдержавами в Африке помогали оправдывать эти корыстные побуждения. Американо-советская борьба за Африку началась всерьез в то самое время, когда разрядка в Европе достигла своей наивысшей точки. В самых отдаленных уголках африканского континента разведслужбы обеих стран неустанно следили друг за другом. Один из американских дипломатов высокого ранга в 1974 г. ездил по Африке с инспекцией и обнаружил, что «во всех африканских странах Соединенные Штаты открыли свои посольства, чтобы показать свой статус лидера западного мира и, в частности, чтобы приглядывать за советскими представителями. Советский Союз в интересах престижа и наблюдения также открыл постоянные посольства почти по всей Африке» ^{940} . Великодержавная гордость и логика двухстороннего соперничества, а вовсе не стратегические и национальные экономические интересы заставляли сверхдержавы меряться друг с другом силами в африканских песках и джунглях.

Два события обострили противостояние сверхдержав: «революция гвоздик» в Португалии в апреле 1974 г. и падение южновьетнамского режима в апреле 1975 г. Анатолий Черняев, работавший в международном отделе ЦК, сравнивал переворот в Португалии с падением династии Романовых в России. «Свергнут фашизм после 50 лет господства. Развернулся самый настоящий февраль 1917 года. Событие огромное», – записал он в своем дневнике. Другой сотрудник этого отдела, Брутенц, в своих воспоминаниях предположил, что Советский Союз ввязался в 1975 г. в ангольские события и в 1977 г. в войну на Африканском Роге, а позже ввел войска в Афганистан из-за того, что сделал «ложные выводы из поражения американцев во Вьетнаме» ^{941} . Форд и Киссинджер, оказавшись под огнем критиков разрядки у себя дома, и сами поверили, что после вьетнамского провала может произойти что-то вроде цепной реакции. Киссинджера, в частности, тревожило то, что в революционных событиях в Португалии заметную роль играли коммунисты. Он убедил себя в том, что Соединенным Штатам необходимо предотвратить рост советского влияния в Анголе, самой большой из бывших португальских колоний, где после падения колониального режима образовался вакуум власти. Накануне Хельсинкского совещания президент Форд подписал секретный приказ о начале тайных операций ЦРУ в Анголе «для восстановления баланса сил» в этой стране в интересах США ^{942} .

Советское вмешательство в 1975 г. в гражданскую войну в Анголе, как и предыдущие действия СССР на африканском континенте, не имело стратегических целей и приоритетов. Сказалась тревожная тенденция к инерции в принятии решений в верхнем эшелоне власти. Брежнева очень мало интересовали события в Африке. Он оставил этот континент на попечение аппарату в целом и никому в частности. К тому же, пока генсек отсутствовал из-за болезней и недомоганий, внешняя политика и обеспечение безопасности все более оказывались в ведении тройки его соратников: министра иностранных дел Громыко, председателя КГБ Андропова и министра обороны Гречко (после его смерти в апреле 1976 г. этот пост занял Устинов). Триумвират не являлся сплоченной командой единомышленников. Скорее это был союз стареющих функционеров, действовавших по принципу «ты – мне, я – тебе» или «рука руку моет». Каждый из них был обязан Брежневу своим положением, но все вместе они могли представлять для генсека политическую угрозу (как это показал заговор против Хрущева). Любые намеки на товарищеские отношения, выходящие за рамки служебных, могли дать Брежневу повод для подозрений и положить конец их карьере. По этой причине все трое старались встречаться только на официальных мероприятиях или заседаниях Политбюро. В то же время, по негласному уговору, они не лезли в дела друг друга. В итоге Громыко оставался главным авторитетом в международных делах и не углублялся в военные проблемы. Гречко, а потом Устинов, по существу, распоряжались вооруженными силами, ничего не смысля в мировой политике. И только Андропов, благодаря данным спецслужб, прекрасно знал, чем занимаются и дипломаты, и военные, а также то, что происходит в мире. Но председатель КГБ, чувствуя шаткость своего статуса, предпочитал не перебегать дорогу двум другим министрам, особенно если вопросы касались сферы их деятельности ^{943} . Брежнев все более удалялся от дел, и это устраивало всех членов троицы. Больной генсек оставлял им простор для деятельности и в то же время своим авторитетом поддерживал каждого из тройки в непростых раскладах в Политбюро. Если бы Брежнев ушел в отставку, тройка оказалась бы в проигрыше: другие члены руководства могли перехватить у них бразды правления и взять на себя процесс выработки политического курса.

В итоге Брежнев не хотел, а триумвират его соратников не мог строить большие планы и выдвигать смелые инициативы в отношении Африки. Для того чтобы втянуть кремлевских руководителей в новые африканские гамбиты, понадобились другие, энергичные и идейно мотивированные игроки, такие как Агостиньо Нето в Анголе, Менгисту Хайле Мариам в Эфиопии и особенно Фидель Кастро и его товарищи, кубинские революционеры ^{944} . Американские политики считали, что кубинские вожди были жалкими марионетками или ставленниками Москвы, но это было далеко не так. Еще в 60-е гг. Фидель и Рауль Кастро, Че Гевара (до своей гибели в 1967 г.) и другие кубинские революционеры, не спрашивая согласия Кремля, энергично помогали партизанам и повстанцам в Алжире, Заире, Конго (Браззавиле) и Гвинее-Бисау. Кубинцы считали, что бегство американцев из Вьетнама в 1975 г. открывает возможности для нового этапа борьбы с империализмом, на этот раз в Юго-Западной Африке ^{945} .

Советско-кубинские отношения до начала 70-х гг. оставались натянутыми. Кубинцы не могли забыть и простить советского «предательства» в ноябре 1962 г. ^{946} Комитет госбезопасности и международный отдел ЦК КПСС старались восстановить прежние сердечные и тесные связи с кубинцами. Главы этих ведомств, Андропов и Борис Пономарев, считали себя наследниками интернационально-революционных традиций Коминтерна. В 1965 г. Андропов сказал как-то одному из своих советников, что в будущем им предстоит соперничать с Соединенными Штатами не в Европе, а в Африке или Латинской Америке. Как только СССР получит там военные базы, его статус сразу же сравняется с американским ^{947} . Гречко и военная верхушка полностью поддерживали такой ход мыслей. В этом смысле Ангола оказалась привлекательной целью. Начиная с 1970 г. КГБ выступал за оказание экономической и военной помощи Народному движению за освобождение Анголы (МПЛА). Лидер МПЛА, Агостиньо Нето, революционер-марксист, был давним другом братьев Кастро. В конце 1974 г. помощь Нето в Анголе стала хорошим предлогом для возобновления тесного советско-кубинского сотрудничества ^{948} .

Пока не будут раскрыты все советские архивы, особенно КГБ и военного ведомства, восстановить полную историю советского присутствия в Анголе будет невозможно. По одной из версий, Громыко, Гречко и Андропов рекомендовали Политбюро оказать МПЛА помощь невоенного характера в небольших размерах. При этом они предупреждали о недопустимости прямого участия в гражданской войне на территории Анголы. Однако уже через несколько дней международный отдел ЦК передал в Политбюро просьбу ангольцев о предоставлении им оружия. После недолгих колебаний триумвират пересмотрел свою позицию и поддержал эту просьбу. В начале декабря 1974 г., сразу после окончания встречи Брежнева с Фордом во Владивостоке, канал предоставления советской военной помощи был открыт ^{949} . Скорее всего у Агостиньо Нето нашлись друзья и в СССР и на Кубе, которым удалось-таки уговорить членов Политбюро поменять первоначальное решение. Кроме того, видимо, сказалась практика взаимных уступок и круговой поруки в советском аппарате, чрезвычайно усилившаяся в период частых болезней и отсутствия Брежнева. Это проявилось в 1979 г. в советской политике в отношении Афганистана, и тогда высшее советское руководство так же меняло свои решения на прямо противоположные, только масштабы последствий были уже совсем другими.

Американская поддержка других политических течений в Анголе, противников МПЛА, сузила для Кремля возможность выбора. Первый заместитель Громыко Георгий Корниенко и тогда, и позднее был убежден, что расширение советского участия в ангольских событиях происходило лишь в ответ на тайные операции ЦРУ. Осенью 1975 г. члены тройки, поддержанные Сусловым, заговорили о том, что помочь Анголе – «моральный и интернациональный долг». В эти же дни Брежнев работал на даче со своими референтами над текстом очередного выступления, и один из них, Георгий Арбатов, предупредил генсека о том, что военное вмешательство в Анголе может серьезно повредить политике разрядки. Александров-Агентов, слышавший сказанное Арбатовым, резко ему возразил. Он вспомнил, как в 1935 г., когда в Испании вспыхнула гражданская война, Советский Союз нашел возможность помочь испанским республиканцам. Кроме того, он напомнил Брежневу о том, как воинственно повели себя американцы в 1971 г., когда их союзнику Пакистану угрожала опасность. Генсек, чьи силы и интерес к разрядке к тому времени уже пошли на убыль, уклонился от спора, так и не приняв ничью сторону. Однако позже он пошел на поводу у тех, кто говорил об «интернациональном долге». В октябре 1975 г. Добрынин проинформировал Брежнева о том, что помощь МПЛА дала повод к большой антисоветской кампании в США. Но ничего, кроме раздражения, это известие у генсека не вызвало. Он считал, что США не хотят понять «честность его намерений» в Анголе, где СССР не стремится иметь никаких военных баз, а лишь помогает «местным интернационалистам». Добрынин убедился, что генсек остается в этом вопросе в плену своих идеологических представлений ^{950} .