Текст книги "Неудавшаяся империя: Советский Союз в холодной войне от Сталина до Горбачева"

Автор книги: Владислав Зубок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 64 страниц)

«Новая»– внешняя политика

Члены правящей олигархии, оказавшейся у власти в Кремле, смотрели на окружающий мир сквозь призму представлений, сформировавшихся при Сталине. Подобно ушедшему вождю, они с недоверием и опаской относились к Соединенным Штатам, сознавая неравенство сил. Их крайне встревожила активность американского правительства по окружению СССР кольцом военных альянсов и баз. Государственный переворот в Иране в 1953 г., когда с помощью ЦРУ был отстранен от власти Мухаммад Моссадык и приведен к власти Шах Реза Пехлеви, целиком опиравшийся на американцев, был лишь одним из ярких примеров американской стратегии. В Кремле также было хорошо известно о взглядах госсекретаря США Джона Фостера Даллеса, который рассчитывал на то, что неуклонное давление Запада на СССР после смерти Сталина «приведет к краху» советского господства в странах Центральной Европы ^{412} . Трояновский вспоминал, что «Хрущев постоянно опасался, что Соединенные Штаты вынудят Советский Союз и его союзников отступить в какой-нибудь части мира» ^{413} .

Тем не менее, в отличие от Сталина, новые правители делали из своих наблюдений несколько другие выводы. Хрущев, Молотов, Маленков и остальные преемники кремлевского вождя поняли то, чего не смог – или в самоослеплении не захотел – понять Сталин. Действия СССР, начиная с блокады Берлина и заканчивая Корейской войной, провоцировали страх в Западной Европе, и именно этот страх перед возможным советским блицкригом подтолкнул западноевропейцев к тому, чтобы создать НАТО и укрыться под американским атомным зонтиком. Теперь советским руководителям хотелось исправить положение: сделать так, чтобы люди на Западе перестали бояться Советского Союза, сыграть на антивоенных чувствах с тем, чтобы подорвать блок НАТО.

В 1954 г. молотовская дипломатия зашла в тупик, что побудило Кремль переосмыслить поведение Советского Союза на международной арене. После того как коммунисты и сторонники генерала Шарля де Голля, имевшие в Национальном собрании Франции большинство голосов, провалили договор о создании «европейской армии» (Европейского оборонительного сообщества), страны – члены НАТО на сессии 23 ноября 1954 г. в Париже согласились принять Западную Германию в свою организацию. Этот шаг обеспечил ФРГ надежное место в союзе западных государств. Кремлевскому руководству стало очевидно, что внешнюю политику в Европе надо менять ^{414} . Судя по отрывочным записям обсуждений этого вопроса в Президиуме, которые вел заведующий общим отделом ЦК КПСС Владимир Малин, новая международная политика Кремля родилась благодаря усилиям коллективного руководства разгрести проблемы и завалы, оставленные Сталиным. Позже она получила собственное развитие и концептуальную основу. Дипломат с большим стажем Андрей Михайлович Александров-Агентов считал, что «инициаторами пересмотра сталинских традиций в этой области, выработки в какой-то мере новаторского подхода к актуальным мировым проблемам были Хрущев, близко сотрудничавший с ним первый год Маленков и постоянно поддерживавший его Микоян» ^{415} .

Александров-Агентов на склоне жизни вспоминал: «Суть новой стратегии… состояла, как я понимаю, из трех основных элементов: максимально укрепить и сплотить вокруг Советского Союза страны народной демократии Восточной и Центральной Европы, создать, где возможно, нейтральную "прокладку" между двумя противостоящими друг другу военно-политическими блоками и постепенно налаживать экономические и иные более или менее нормальные формы мирного сотрудничества со странами НАТО» ^{416} . Новая стратегия, однако, не была политикой статус-кво. Как и опасались многие лидеры западных держав, Хрущев нацелился на подрыв позиций НАТО и стремился в конечном счете выдавить США из Европы. Позднее, в феврале 1960 г., Хрущев признался на заседании Президиума, что подрыв западных военных блоков – «это наша самая заветная мечта» ^{417} .

Ради достижения первой цели «новой» внешней политики – укрепления советских позиций в Восточной и Центральной Европе—в мае 1955 г. была учреждена Организация Варшавского договора (ОВД). Подобно тому, как НАТО обеспечивало легитимность присутствия американских вооруженных сил в Западной Европе, созданная Кремлем организация давала Советскому Союзу дополнительные основания для размещения войск в Восточной Европе ^{418} . Как показали вскоре события в Венгрии, рамки нового блока стали удобным прикрытием, позволяющим оправдывать военное вторжение в любую из стран-союзниц для «спасения» там коммунистического режима. Советский Союз якобы действовал не только в собственных интересах, но и в интересах всего соцлагеря. На первых порах, ввиду приближающегося ухода советских войск из Австрии, создание ОВД устранило щекотливый вопрос – как избежать вывода советской армии также из Венгрии и Румынии.

Подписание 15 мая 1955 г. Австрийского государственного договора было первым удачным и смелым шагом новой внешней политики. Этому событию предшествовало два месяца обсуждений в Президиуме ЦК, когда и был сформулирован принцип нейтралитета Австрии ^{419} . Тогда же было решено восстановить дружественные отношения с Югославией, чтобы вернуть эту страну в лоно советского лагеря. Союз с Югославией имел целью как минимум «воспрепятствовать дальнейшему распространению зоны НАТО в Европе» ^{420} . Советская дипломатия разрушила планы США по созданию так называемого Балканского пакта, куда должны были войти Югославия, Греция и Турция. Москва также приветствовала и поддерживала нейтральный статус Швеции и Финляндии. Опираясь на эти прецеденты, кремлевские руководители рассчитывали, что нейтрализм, направленный против американских блоков, распространится на другие части мира. Они даже рассчитывали убедить Западную Европу отказаться от американского оборонного зонтика во имя строительства общеевропейской системы безопасности и сотрудничества.

Цели новой внешней политики выросли из революционно-имперской парадигмы, новые подходы, по сравнению со сталинскими, были гораздо менее конфронтационными. Помимо терпимости к принципу нейтралитета у советских руководителей появилась большая заинтересованность в экономическом сотрудничестве и торговых отношениях с капиталистическим миром. Сталин, желавший оградить Советский Союз от влияний извне, предпочитал полную экономическую самостоятельность, а по сути, изоляцию от мировой торговли, особенно торговли с западными странами ^{421} . Члены коллективного руководства, и прежде всего Микоян, отвечавший за внешнюю торговлю, пришли к выводу, что политика изоляции обрекает Советский Союз на отставание и грозит большими издержками. Они вернулись к прежней практике из арсенала ленинской дипломатии начала нэпа, когда советские представители вели энергичные переговоры с капиталистами разных стран, чтобы заполучить необходимые инвестиции и технологии, а заодно добиться поддержки со стороны представителей большого бизнеса для оказания лоббистского влияния на правительства капиталистических стран. Многие в Президиуме в 1955 г. полагали, что толпы капиталистов уже готовы выстроиться в очередь у дверей советских посольств и торгпредств в Париже, Лондоне, Бонне, Вашингтоне и Токио ^{422} .

В число инструментов новой внешней политики Кремля вошли также «народная дипломатия» и пропаганда разоружения. Под «народной дипломатией» имелись в виду поездки в страны Запада советских художников, ученых, писателей, музыкантов и журналистов. Целью таких поездок было разрушить распространившиеся в мире представления о Советском Союзе как о тоталитарном государстве, представить его с привлекательной стороны. Начиная с поездки в Югославию, сопровождение Хрущева и других советских руководителей напоминало, по выражению историка Дэвида Кота, «свиту коронованных особ и принцев эпохи Возрождения – за ними всюду следовали балерины, певцы и пианисты». На заседании Президиума в 1955 г. было принято решение впервые провести в Москве Всемирный фестиваль молодежи и студентов, чтобы все увидели, какая дружелюбная, мирная и открытая атмосфера царит в советском обществе ^{423} . В пропаганде разоружения коллективное руководство пошло гораздо дальше сталинских тактических лозунгов. Хрущев, в отличие от Сталина, действительно ожидал от новых разоруженческих инициатив больших результатов. В мае 1955 г., к удивлению многих, Советский Союз согласился сократить число обычных вооружений в Европе и установить систему наблюдения в пунктах возможного скопления войск (на железнодорожных узлах, в аэропортах и т. д.), чтобы уменьшить страхи Запада относительно внезапного нападения СССР ^{424} . Довольно скоро эти инициативы вынудили Соединенные Штаты пересмотреть собственную позицию и начать переговоры с Советским Союзом. В долгосрочной перспективе Президиум рассчитывал с помощью предложений по разоружению поколебать убежденность Запада в существовании советской угрозы.

Подобная трансформация внешней политики СССР в 1955 г. явилась частью процесса десталинизации в СССР. Описывать эти перемены лишь как следствие борьбы между сторонниками и противниками наследия Сталина было бы сильным упрощением. Внутренняя и внешняя политика Советского Союза менялась из-за того, что после смерти Сталина возникла новая обстановка как внутри страны, так и за ее пределами ^{425} . В канун XX съезда КПСС политические вожди начали размышлять о том, как связать воедино все элементы новой внешней политики. Вместо сталинской доктрины о неизбежности войны члены руководства решили говорить о миропорядке, где страны капитализма могут сосуществовать и мирно состязаться с Советским Союзом и его союзниками из социалистического лагеря. Главный тезис заключался в том, что новая внешняя политика поможет убедить «мелкую буржуазию» и прочие «колеблющиеся элементы» Запада в мирных намерениях Советского Союза. Маленков, один из соавторов политики «мирного сосуществования», с удовлетворением отметил, что «система сил мира упрочена». Глава Комитета партийного контроля при КПСС Николай Шверник на дискуссии в Президиуме подытожил: «Мы за год сделали большое дело. Убедили массы [на Западе], что мы не хотим войны, расшатали их» ^{426} .

Партийно-государственная номенклатура рукоплескала новому внешнеполитическому курсу. И все же коллективное руководство не могло рассчитывать на автоматическую поддержку съезда. Пленум ЦК в июле 1955 г. показал: тема международных отношений, как это уже было во времена внутрипартийной борьбы 1920-х гг., была связана с вопросами идеологической легитимности и политической власти. Хрущеву, Молотову, Маленкову и другим кремлевским правителям приходилось объяснять и защищать свои позиции по внешней политике на различных собраниях партработников высшего звена, используя аргументы из сочинений и речей Ленина.

Идея «великодержавности» сохраняла свою значительную привлекательность для этнических русских из числа партийных и советских функционеров. Но архитекторы новой внешней политики начали вновь делать акцент на идее пролетарского интернационализма. Они вспомнили популярные лозунги времен Коминтерна о «единстве трудящихся» и «братской солидарности», поблекшие в последние годы сталинского режима. В советском внешнеполитическом мышлении ослабли нотки русского шовинизма, и вновь стал проявляться идейный романтизм, и в этом не последнюю роль сыграл лично Хрущев – его убеждения и неистовый темперамент. В отличие от Сталина, Хрущев не был мрачным и замкнутым пессимистом, не страдал приступами подозрительности и жестокости, верил в людей и удачу. Хрущев считал, что революция в России совершилась не для того, чтобы реставрировать Российскую империю, пусть и под новой вывеской, а чтобы принести трудящимся массам счастье и равенство. Сталин в конце жизни мерялся с русскими царями, великими государственными деятелями и воителями. Хрущев же, наоборот, не раз сравнивал себя с бедным, необразованным евреем Пиней из полюбившегося ему рассказа украинского писателя Владимира Винниченко «Талисман». В рассказе Пиня случайно оказался старостой тюремной камеры и, когда надо было кому-то возглавить побег из тюрьмы, не струсил и взял ответственность на себя ^{427} .

Хрущев не был идеологическим догматиком вроде Молотова, да и не знал марксистскую литературу. Вряд ли он штудировал с карандашом те работы Ленина об империализме, которые так повлияли на мировоззрение его оппонента. Аргументам, которые он использовал в полемике на пленумах и Президиуме, недоставало стройности и логики: обычно помощникам Хрущева приходилось заново переписывать его речи, убирать из них вульгаризмы и сводить концы с концами. И тем не менее Хрущев искренне и страстно верил в победу мирового коммунизма. Он надеялся, что мощь советского государства в сочетании с революционными средствами поможет похоронить мировой капитализм. Будучи революционным романтиком, он отвергал осторожный евразийский империализм Сталина. В его представлении весь мир созрел для коммунизма.

В своей дипломатии Сталин цинично и хладнокровно использовал пламенных борцов за коммунистическую идею и всех тех, кто еще не потерял веру в Коммунистический интернационал, для укрепления личной власти и расширения собственной империи. При этом понятия «пролетарская солидарность» и «коммунистическое братство» стали для него пустыми словами. Хрущев, напротив, искренне верил в социальную справедливость и возможность построения коммунистического рая на земле, в солидарность рабочих и крестьян всего мира и в то, что в обязанности Советского Союза входит поддерживать борьбу угнетенных народов за свою независимость. Он серьезно относился к тому моральному и идеологическому капиталу, который заработал Советский Союз в сражениях с фашизмом. Откровенно имперская политика, которую вел Сталин с 1945 г., особенно в отношении Турции, Ирана и Китая, его возмущала. И хотя Хрущев был твердо убежден в том, что Советский Союз имеет полное право на военное присутствие в Восточной и Центральной Европе, он понимал, что грубое давление со стороны СССР на Польшу, Венгрию и другие страны этого региона нанесло огромный ущерб делу коммунизма и скомпрометировало местные компартии ^{428} .

Предлагая простые решения для сложных внешнеполитических задач, Хрущев выражал их большевистским языком «передового рабочего», достигшего высшей партийной должности. Поначалу это привлекло на его сторону многочисленных номенклатурных работников, которые, так же как и он, происходили из рабоче-крестьянской среды и наработали большой стаж в качестве «советских хозяйственников», т. е. возглавляли большие предприятия или работали в центральном и областном управленческом госаппарате. Однако при первом же появлении неопытного и несдержанного в речах лидера страны на международной арене его прямолинейность начала создавать Советскому Союзу и его союзникам множество проблем. Чем больше напор и темперамент Хрущева брал верх над его первоначальной робостью, тем больше людей в партийной верхушке связывало с ним неудачи и срывы во внешней политике. Глобально-романтическая версия революционно-имперской парадигмы, которую предложил Хрущев, стала вызывать все больший скепсис и раздражение. И все чаще его тайные критики с ностальгией вспоминали об осторожной, макиавеллистской дипломатии Сталина.

Разведка в Женеве

Хрущев постоянно возвращался к речи Эйзенхауэра, в которой президент США обратился в апреле 1953 г. к преемникам Сталина, с призывом отказаться от сталинского наследия. Президиум ЦК воспринял эту речь как ультиматум, однако Хрущев твердо запомнил, на каких именно «четырех условиях» настаивал президент Эйзенхауэр: перемирие в Корее, урегулирование вопроса в Австрии, возвращение немецких и японских военнопленных из советских лагерей и принятие шагов по сдерживанию гонки вооружений ^{429} . К лету 1955 г. СССР не только выполнил условия Эйзенхауэра по Корее и Австрии, но и предложил собственные инициативы по разоружению, казавшиеся, с точки зрения советского руководства, даже более перспективными, чем те, что выдвигал Вашингтон.

Решение германского вопроса не было включено в список условий, озвученных американской стороной, и это немаловажно. Западные державы, собственно, и не рассчитывали на заключение какого-либо соглашения по объединению Германии. Однако они были не прочь, как СССР при Сталине, заработать на этой теме пропагандистские очки. Еще в начале 1954 г. англичане предложили к рассмотрению план Идена. Суть его заключалась в том, что состав правительства объединенной Германии должен определяться путем свободных выборов ^{430} . Кремлевские политики отвергли план Идена, хоть это и подрывало кредит советских «мирных предложений» в Западной Германии и странах НАТО. После ареста Берии сама идея объединения Германии, тем более по западному сценарию, была для Москвы совершенно неприемлема. Благодаря информации, добытой советскими разведчиками, руководителям Кремля было известно о том, что администрация Эйзенхауэра не готова к серьезным переговорам с СССР ^{431} . Несмотря на тупик в германском вопросе, в Президиуме ЦК надеялись, что им удастся внести раскол в ряды стран – участниц НАТО, заигрывая с правительствами Великобритании и Франции.

Им было известно, в частности, что французское правительство, озабоченное антиколониальной войной в Алжире, было весьма заинтересовано в улучшении отношений с Советским Союзом. Действительно, под немалым давлением союзников Эйзенхауэр и его госсекретарь Джон Ф. Даллес были вынуждены согласиться встретиться в Женеве с новыми советскими руководителями ^{432} .

Главной задачей Хрущева и его соратников, готовившихся к встрече, было выяснить, не замышляет ли администрация Эйзенхауэра начать внезапную войну против Советского Союза. Для всех членов Президиума неожиданное нападение Гитлера 22 июня 1941 г. осталось неизгладимым потрясением на всю жизнь. Они не могли позволить себе еще раз так просчитаться в оценке намерений врага, как просчитался Сталин. Другой целью кремлевской верхушки было дать понять руководству США, что ни ядерный шантаж, ни любой другой нажим не испугает Советский Союз. Хрущев предложил включить в состав делегации маршала Георгия Жукова: предполагалось, что два прославленных военачальника, которые во время войны поддерживали хорошие отношения (в 1945 г. Эйзенхауэр даже приглашал Жукова приехать в Соединенные Штаты, но Сталин был против этой поездки), смогут честно и откровенно поговорить друг с другом. В ходе встреч с Эйзенхауэром и Хрущев, и Жуков изо всех сил стремились донести до него следующее: пусть западные политики не думают, что после кончины Сталина страной некому руководить. Новые правители крепко держат власть в своих руках: они, как никогда, сплочены и пользуются народной поддержкой больше, чем когда-либо ^{433} .

В администрации Эйзенхауэра существовали различные, порой противоречивые мнения о том, какие задачи ей надо решать в Женеве в первую очередь. Как заключает американский историк Ричард Иммерман, план, составленный Джоном Ф. Даллесом для встречи в верхах, «заключался не в том, чтобы урегулировать нерешенные проблемы войны и мира, а в том, чтобы положить начало будущему процессу сокращения советской мощи и вытеснения СССР из Восточной Европы». В узком кругу госсекретарь США обозначил свой главный замысел: «Вынудить русских уйти из стран-сателлитов… Сегодня впервые открывается такая возможность». У президента Эйзенхауэра, и об этом ясно говорят рассекреченные документы, были несколько иные приоритеты: главным для него было установить контроль над ядерным вооружением ^{434} . В целом администрация пошла на встречу в Женеве скрепя сердце. Долгое время президент США и его госсекретарь отказывались идти на какие-либо встречи с вождями коммунистических стран. Теперь им необходимо было пересмотреть свою позицию. Уже после встречи с советскими лидерами в Женеве Даллес меланхолично заметил: «Мы и не собирались ехать в Женеву, но под давлением мировой общественности были вынуждены туда отправиться» ^{435} .

18 июля 1955 г. члены кремлевской делегации прибыли в Женеву, терзаемые тревогой. Хрущев и его товарищи опасались, что западные державы готовят для них дипломатическую «засаду», выступят с предложениями, к которым Кремль будет не готов. Георгий Корниенко, опытный сотрудник Комитета информации (аналитической службы при Министерстве иностранных дел), вспоминал, как он с группой коллег сопровождал советскую делегацию в Женеву. На протяжении всего времени, пока руководители стран вели встречи и переговоры, эта группа аналитиков работала в тесном взаимодействии с разведслужбами. Корниенко и его товарищи докладывали советской делегации оперативную информацию по результатам прослушивания разговоров в стане противников, сообщали о вероятных изменениях в позициях западных политиков ^{436} .

Тем не менее план «открытого неба», предложенный Эйзенхауэром, был для советской делегации как удар грома в переносном и прямом смысле: в момент речи президента США началась гроза, и в зале заседаний погас свет. Суть плана сводилась к тому, что и США, и Советский Союз открывают свое воздушное пространство для свободной аэрофотосъемки. Президент Эйзенхауэр, обеспокоенный безудержным ростом гонки ядерных вооружений, рассматривал это предложение как возможность «приоткрыть калитку в частоколе, чтобы открыть путь разоружению». Новизна и смелость «открытого неба» произвели большой эффект. В действительности в 1955 г. ни американские власти, ни советское руководство не были готовы воплотить эту идею в жизнь. Американцы заметили, что Булганин проявил интерес к их предложению, но Хрущев тут же его отклонил. План «открытое небо», с его точки зрения, был всего лишь попыткой американцев узаконить «наглый шпионаж» Советского Союза ^{437} .

Покидая совещание в Женеве, тройка советских руководителей – Хрущев, Булганин и Жуков – могли вздохнуть с облегчением. Хотя они и не подписали никаких соглашений, но уезжали в полной уверенности, что отныне смогут вести дела с капиталистическими державами не хуже Сталина, а может быть, даже лучше. Западным лидерам на этой встрече не удалось ни запугать их, ни сбить с толку. Немаловажно было и то, что Эйзенхауэр разговаривал с ними без высокомерия, почти как с равными партнерами. Американские источники подтверждают правильность данной оценки ^{438} . Хрущев после Женевы, правда, ошибочно заключил, что Эйзенхауэр – слишком мягкий в обращении, расслабленный и не очень далекий человек, за которого все решает его госсекретарь Джон Фостер Даллес ^{439} . Зато Хрущев и Жуков удостоверились, что американский президент сам опасается ядерной войны и не собирается ее развязывать. Это подтвердилось во время бесед Эйзенхауэра с Жуковым в неофициальной обстановке ^{440} .

Встреча в верхах породила «дух Женевы», иными словами, надежды на то, что в Европе «потеплеет», наступит разрядка напряженности. Однако вернувшаяся к советской верхушке самоуверенность, приверженность партийной элиты революционно-имперской парадигме уничтожали базу для создания доверительных отношений между Советским Союзом и США, оставляли простор для взаимного страха. Заявляя о готовности принять меры по укреплению доверия, призывая к разоружению, Кремль и военные вовсе не намеревались выполнять этих обещаний. Прежде чем выдвинуть свои инициативы по разоружению, Президиум ЦК тайно проинформировал руководство компартии Китайской Народной Республики: нет никакой угрозы того, что западные инспекторы наводнят секретные советские военные базы, поскольку «англо-американский блок ни за что не согласится на отказ от атомного оружия и на запрет производства этого оружия». К ноябрю 1955 г. от «духа Женевы» не осталось и следа. Молотов, который все еще был министром иностранных дел, категорически отверг все практические предложения о расширении контактов Советского Союза с внешним миром, сближении и взаимопонимании как «вмешательство во внутренние дела» ^{441} .

На Женевском совещании не удалось достичь соглашения по объединению Германии, и это значило, что, разделенная на две части, она оставалась источником опасной нестабильности в Европе. Еще до начала Женевской встречи в верхах западногерманский канцлер Конрад Аденауэр выразил желание приехать в Москву для проведения переговоров. К этому времени Западная Германия вступила в НАТО, Австрийский государственный договор был подписан, и Аденауэр не мог не отреагировать на общественное мнение в ФРГ. Общественность требовала, чтобы он добился договоренности с Советским Союзом хотя бы для освобождения немецких военных, еще находившихся в советском плену. 9 сентября 1955 г. Аденауэр вместе с большой делегацией прилетел в Москву. Переговоры западных немцев с советским руководством оказались сложными и драматичными: недавняя кровавая война еще была свежа в памяти всех участников. Вопрос о едином немецком государстве даже не обсуждался: получалось так, что объединение Германии больше нужно Даллесу и Идену, чем Аденауэру. В результате все-таки были установлены дипломатические отношения между СССР и ФРГ и освобождены последние немецкие военнопленные. Однако сразу же после отъезда Аденауэра советское руководство пригласило в Москву премьер-министра ГДР Отто Гротеволя для того, чтобы подписать с ним двусторонний договор об отношениях, где говорилось о невмешательстве советских войск, «временно находившихся» в Восточной Германии, во внутреннюю жизнь страны. Этим договором советское руководство как бы показывало, что не только не «отдаст» Восточную Германию, но и считает ее суверенной страной ^{442} .

Казалось, советская дипломатия одержала победу. Но на деле руководство СССР загоняло себя в угол, откуда было трудно выбраться без ущерба для собственного престижа. Советская позиция после 1953 г. заключалась в том, что на немецкой земле исторически сложились два немецких государства. Но эта же посылка, по сути, сделала убежденного сталиниста Ульбрихта бессменным лидером ГДР. Ведь даже видимость суверенности давала ему большие рычаги воздействия на советское руководство. Иными словами, теперь не только он зависел от Кремля, но и Кремль стал заложником собственных обещаний своему восточногерманскому сателлиту ^{443} . Кроме того, в глазах немцев Советский Союз становился главным препятствием для объединения Германии. Молотов, как и ранее Сталин, видел в этом большую опасность. В ноябре 1955 г. министр иностранных дел предложил, чтобы советская сторона на словах приняла основные пункты плана Идена в переговорах по Германии. Он заявил на заседании Президиума, что западным державам, если бы они действительно согласились провести всеобщие и свободные выборы по всем землям Германии, пришлось бы заявить, что они готовы отменить членство ФРГ в НАТО и создать Общегерманский совет для воссоединения страны. Более того, им пришлось бы заявить, что они, как и Советский Союз, выведут все вооруженные силы из Германии в течение трех месяцев. Опираясь на разведданные, Молотов утверждал, что западные державы никогда не пойдут на такой шаг, поскольку в нем заключена угроза единству НАТО. Таким образом, Советский Союз, поддержав план Идена, смог бы, ничем не рискуя, восстановить свою репутацию среди немцев, жаждущих воссоединения своей страны ^{444} .

Доводы Молотова казались разумными, но после обсуждения на Президиуме Хрущев безжалостно утопил его предложение. По мнению Хрущева, администрация Эйзенхауэра могла раскусить советский замысел и «согласиться на вывод войск». Кроме того, то обстоятельство, что советское руководство изменило свое отношение к плану Идена, западные державы могли расценить как победу. «Вой поднимут, что позиция силы берет верх». К тому же немцы из ГДР скажут: «Вы нас предаете». Хрущев, поддержанный остальными членами Президиума, заявил, что продолжение линии на раздел Германии не компрометирует советскую политику безопасности в Европе, а скорее наоборот. Он был уверен, что СССР сумеет добиться двух целей одновременно: сохранить социалистическую Восточную Германию и внести раскол в НАТО. Этот эпизод вновь показал, что Германская Демократическая Республика, созданная некогда как орудие для достижения советских целей в Европе, превратилась в стратегический ресурс, который не может служить разменной дипломатической монетой. В то же время здесь проявилась и борьба политических амбиций. По мнению Трояновского, тогда молодого дипломата, инициатива Молотова могла бы принести СССР большие дивиденды, возможно, американцы даже пошли бы на уступки. Но, вероятно, «Хрущев просто не хотел, чтобы Молотов, отставка которого была уже предрешена, заработал под занавес какие-либо лавры». Германский вопрос оказался замороженным ^{445} .

«Наша поездка в Женеву, – вспоминал позднее Хрущев, – еще раз убедила нас в том, что никакой предвоенной ситуации в то время не существовало, а наши вероятные противники боялись нас так же, как мы их». Кремлевские правители пришли к выводу, что новая советская политика поколебала в американцах чувство абсолютного превосходства и вынудила их сесть за стол переговоров. Осознание того, что военная угроза отступила, подбодрило Хрущева и его коллег. Вместо первоначального осторожного курса они начали искать возможности для контрнаступления в холодной войне с Западом – особенно за пределами Европы и других основных театров «военных действий». Уже осенью 1955 г. кремлевское руководство обнаружило на арабском Ближнем Востоке новый плацдарм для такого наступления.