Текст книги "Неудавшаяся империя: Советский Союз в холодной войне от Сталина до Горбачева"

Автор книги: Владислав Зубок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 64 страниц)

В январе 1965 г. МИД и отдел социалистических стран ЦК КПСС подали в Политбюро записку о необходимости принять срочные меры для улучшения отношений с Соединенными Штатами Америки, однако Политбюро ее отвергло. Шелепин обрушился с критикой на руководителей этих ведомств – Андрея Громыко и Юрия Андропова, – обвинив их в отсутствии «классового подхода» и «классового чутья». Члены нового «коллективного руководства» сошлись во мнении, что первоочередной задачей должна быть не разрядка напряженности в отношениях с Западом, а восстановление испорченных при Хрущеве отношений с «братским» коммунистическим Китаем. Кремлевские лидеры не хотели видеть того, что Мао Цзэдун, борясь за власть, для мобилизации молодежи против партаппарата взял на вооружение критику «советского ревизионизма»; Китай вползал в Великую пролетарскую культурную революцию, и в такой обстановке его примирение с Москвой было невозможно. Некоторые советские дипломаты, работавшие в Пекине, докладывали в Москву о том, что происходит в Китае, но их сообщениям либо не верили, либо не давали хода. Посол СССР в Пекине Степан Червоненко, бывший секретарь ЦК компартии Украины, отлично зная о настроениях в советском руководстве, подлаживался под них в своих донесениях. Сменивший Червоненко на должности посла в 1965 г. Сергей Лапин был циничным и прожженным аппаратчиком, и его меньше всего волновало качество и объективность информации о событиях в Китае ^{740} .

Эскалация войны во Вьетнаме в 1965 г. заставила Кремль впервые после ухода Хрущева произвести ревизию международного положения и внешней политики СССР. До этого советское руководство не придавало большого геополитического значения Вьетнаму и в целом Индокитаю. В Кремле тщетно искали способ отговорить вьетнамских коммунистов от начала военных действий на юге Вьетнама. Но Ханой решил любой ценой добиться объединения страны под своим контролем и свергнуть проамериканское южновьетнамское правительство. Историк Илья Гайдук, изучив документы ЦК КПСС, пришел к выводу: советские руководители опасались, что война в Индокитае станет «преградой на пути к разрядке с Соединенными Штатами и их союзниками» ^{741} . Однако прямое военное вмешательство США в гражданскую войну во Вьетнаме вынуждало Политбюро к ответным действиям. Возобладал идеологический мотив: исполнить «братский долг» и оказать вьетнамским коммунистам военную и экономическую помощь. Сторонники восстановления отношений с Китаем стали доказывать, что советская помощь вьетнамским коммунистам – лучший путь для достижения этой цели. Все три коммунистические страны сплотятся против общего врага – американцев. Советский Союз стал наращивать поставки оружия Северному Вьетнаму и оказывать ему другие виды помощи ^{742} .

В феврале 1965 г. Косыгин в сопровождении Андропова и целого ряда других официальных лиц и специалистов отправился на Дальний Восток – это была попытка выстроить новую внешнеполитическую стратегию. Официально делегация направлялась в Ханой, но она дважды останавливалась «для дозаправки» в Пекине. Сначала в пекинском аэропорту Косыгин встретился с Чжоу Эньлаем, а на обратном пути – с Мао Цзэдуном. Переговоры Косыгина в Пекине вызвали у советской стороны тяжелое чувство разочарования: китайцы вели себя непреклонно и идеологически враждебно, они подвергли СССР жесточайшей критике за «ревизионизм» и отказались от каких-либо совместных действий, даже если речь шла о помощи Северному Вьетнаму. Переговоры в Ханое также подействовали на советское руководство отрезвляюще. Александр Бовин, работавший консультантом у Андропова и участвовавший в поездке, наблюдал за тем, как Косыгин безрезультатно пытался уговорить северовьетнамских руководителей не ввязываться в полномасштабную войну с США. Несмотря на идеологическую общность вьетнамских и советских руководителей, это были люди из разных миров. В Ханое у власти находились революционеры, ветераны подполья и антиколониальной борьбы. Советский Союз возглавляли государственные управленцы, которые достигли своих постов в результате многолетних аппаратных игр. Слишком долго вьетнамские коммунисты оставались на вторых ролях, следуя советам из Москвы и Пекина. Они были исполнены решимости добиться полной победы, не считаясь ни с человеческими жертвами, ни с советами «старших друзей» ^{743} .

Тем не менее американское вторжение во Вьетнам распалило идеологические инстинкты членов «коллективного руководства» и высших военных чинов СССР и привело к серьезному ухудшению советско-американских отношений ^{744} . По всей стране организованно проходили массовые демонстрации протеста против «американской военщины» и митинги «солидарности с народом Вьетнама». Когда администрация президента Джонсона впервые обратилась к советской стороне с предложением начать переговоры по ограничению гонки стратегических вооружений, Политбюро встретило его прохладно ^{745} . Косыгин имел к США личные счеты: во время его официального визита в феврале 1965 г. в Северный Вьетнам американцы бомбили Ханой и порт Хайфон ^{746} . Тем не менее в высших дипломатических кругах было еще немало людей, полагавших, что СССР не стоит ссориться с Соединенными Штатами из-за Вьетнама. Впрочем, этим людям чаще приходилось отмалчиваться, поскольку хор голосов, возмущенно клеймивших американские бомбардировки Северного Вьетнама, набирал силу ^{747} .

В мае 1965 г., в разгар бомбовых атак США на северовьетнамские города и населенные пункты, пришло известие о вторжении американских морских пехотинцев в Доминиканскую республику. Это не на шутку встревожило членов Политбюро. На его заседании министр обороны Малиновский характеризовал события во Вьетнаме и Центральной Америке как обострение международной обстановки и предположил, что теперь следует ожидать акций, направленных против Кубы. Он предложил, чтобы СССР в ответ предпринял «активные контрмеры», к примеру переброску воздушно-десантных частей к Западному Берлину и границам ФРГ и Венгрии. Как вспоминал Микоян, министр обороны «от себя добавил, что вообще нам в связи с создавшейся обстановкой следует не бояться идти на риск войны» ^{748} .

Как вспоминает Бовин, в середине 1966 г. в ответ на дальнейшую эскалацию военных действий США во Вьетнаме советские военачальники и некоторые члены Политбюро вновь заговорили о необходимости поставить американцев на место, продемонстрировав им всю мощь советских вооруженных сил. Однако даже самым ярым приверженцам демонстрации силы пришлось признать, что у Советского Союза нет средств, которые воздействовали бы на политику Вашингтона и Ханоя во Вьетнаме. Кроме того, еще слишком свежи были в памяти события вокруг Берлина и во время Карибского кризиса. Микоян, Косыгин, Брежнев, Подгорный и Суслов выступили за то, чтобы проявить сдержанность ^{749} .

1967 г. принес кремлевским вождям новые потрясения. Лагерь прокоммунистических сил в Юго-Восточной Азии лежал в руинах. В Индонезии военные под предводительством проамериканского генерала Сухарто сместили дружественного СССР президента Сукарно, физически уничтожив, по некоторым оценкам, более 300 тыс. коммунистов и их сторонников. Большая часть этих коммунистов ориентировалась на Китай, но это не умаляло ущерба: Советский Союз утратил влияние в этом регионе. А в июне 1967 г. в ходе Шестидневной войны Израиль разгромил вооруженные силы Египта, Сирии и Иордании. Казалось, повсюду – от Джакарты до Каира – позиции СССР рушились. Помочь Сукарно было уже нельзя, но из Ближнего Востока советское руководство уходить не собиралось. Победа Израиля сильно отразилась на общественных настроениях в Советском Союзе: многие советские евреи вспомнили о своем «еврействе». Такой горячей вспышки симпатий к Израилю не было с момента его провозглашения в 1948 г. Сотрудники КГБ доносили о разговорах в синагогах Москвы и Ленинграда, где молодежь славила министра обороны Израиля Моше Даяна и мечтала сражаться плечом к плечу со своими соплеменниками ^{750} . Шестидневная война вызвала и новую волну государственного антисемитизма, ограничений продвижения евреев по службе и поступления их детей в престижные учебные заведения. Однако самым неприятным было то, к чему привело поражение арабов в международном масштабе. Альянс с радикальными арабскими режимами рассматривался членами Политбюро как наивысшее геополитическое достижение советской внешней политики с конца Второй мировой войны. Советские руководители во всеуслышание объявили о своей идейной солидарности с арабами и начали оказывать Египту и Сирии огромную военную, информационную и психологическую поддержку. На Ближнем Востоке началась «война на истощение» с участием советских летчиков и военных инструкторов. В то же время Кремль опасался, что еще одна война между арабами и израильтянами приведет к росту напряженности советско-американских отношений и увеличит опасность вовлечения США в ближневосточный конфликт на стороне Израиля ^{751} .

В период арабо-израильской войны и сразу после ее завершения члены Политбюро непрерывно заседали, чуть ли не круглыми сутками. Один из участников этих заседаний оставил в своем дневнике характерную запись, свидетельствующую об общих настроениях в те памятные дни: «После воинственных, хвастливых заявлений Насера мы не ожидали, что так молниеносно будет разгромлена арабская армия, в результате так низко падет авторитет Насера как политического деятеля в арабском мире. На него ведь делалась ставка как на "лидера арабского прогрессивного мира". И вот этот "лидер" стоит на краю пропасти, утрачено политическое влияние; растерянность, боязнь, неопределенность. Армия деморализована, утратила боеспособность. Большинство военной техники захвачено Израилем» ^{752} . Членам Политбюро пришлось разрабатывать новый план действий для этого региона. Однако у участников пленума ЦК КПСС, который был специально созван по данному вопросу, враждебность к Израилю и идеологические установки возобладали над чувством реальности. Советское руководство во второй раз с 1953 г. решило разорвать дипломатические отношения с Израилем до тех пор, пока еврейское государство не достигнет соглашения с арабами и не вернет им земли в обмен на гарантии безопасности (в соответствии с резолюцией ООН № 242). То же самое сделали и другие восточноевропейские страны, а также Югославия. Немногие опытные специалисты сознавали, что этот шаг свяжет руки советским дипломатом в регионе, но большинство в руководстве партии, включая Громыко и Суслова, отказывались пересматривать принятое решение. В отчаянной попытке сохранить советское присутствие на Ближнем Востоке СССР продолжал инвестировать деньги в Египет и Сирию, выбрасывая огромные суммы на ветер (только Египет задолжал Советскому Союзу около 15 млрд. рублей). В результате советская дипломатия на Ближнем Востоке пошла на поводу у радикальных арабских государств, которые диктовали СССР свои требования. Действия Кремля лишний раз подтвердили, что члены нового «коллективного руководства», в отличие от Сталина, являлись не архитекторами, а заложниками революционно-имперской парадигмы. Так было и во Вьетнаме, и на Ближнем Востоке. Москва восстановит отношения с Израилем лишь в 1991 г., вскоре после развала СССР ^{753} .

В разгар Шестидневной войны Политбюро ЦК КПСС направило Косыгина в Соединенные Штаты для проведения срочных переговоров с президентом Линдоном Джонсоном. Встреча в Гласборо, городке в штате Нью-Джерси, могла бы открыть путь для спокойных и содержательных переговоров на высшем уровне – путь, отвергнутый Хрущевым в 1960-1961 гг. Президент Джонсон, которому не терпелось покончить с войной в Индокитае, уже созрел для того, чтобы вести крупномасштабные переговоры. Он хотел, чтобы Советский Союз стал посредником в соглашении по Вьетнаму и предложил начать переговоры о взаимном сокращении стратегических вооружений и военных бюджетов. Линдону Джонсону и его министру обороны Роберту Макнамаре особенно хотелось договориться с СССР о запрете на средства противоракетной обороны (ПРО) в связи с тем, что эти средства стимулировали гонку наступательных ракетных вооружений. Однако Косыгин не имел инструкций для переговоров о контроле над вооружениями. К тому же его крайне раздражала американская поддержка Израиля. Советский посол в США Добрынин, наблюдавший за Косыгиным во время этой встречи, называл его «переговорщиком поневоле». Премьер превратно истолковал намерения Джонсона и Макнамары в отношении ПРО. В необычной для себя манере он гневно заявил: «Оборона – моральна, нападение – безнравственно». Как заключил Добрынин в своих воспоминаниях, «Москва в тот период стремилась прежде всего достичь ядерного паритета в стратегических наступательных вооружениях» ^{754} . Должно было пройти еще несколько лет, чтобы на место политического лидера и главного советского «миротворца» выдвинулся Брежнев. Лишь тогда в Кремле появился человек, готовый вести переговоры с Соединенными Штатами Америки.

Брежневская проповедь

В ходе всех международных событий, о которых шла речь выше, Брежнев присутствовал на заседаниях Политбюро, но, как правило, избегал высказывать свою точку зрения, особенно с тех случаях, когда мнения расходились. Новый руководитель КПСС понимал, что по части жизненного опыта, знаний, энергии и силы характера ему далеко до Сталина и даже до Хрущева. Брежнев был одним из тех многих партийных функционеров, которые стремительно выдвинулись на руководящие должности благодаря уничтожению «старых большевиков» и кадровой ротации в годы Великой Отечественной. Леонид Ильич был очень практичным и сметливым человеком, но образование имел скудное, а социальный кругозор – ограниченный. Как и многие молодые коммунисты 1930-х гг., он завел себе привычку вести дневник, чтобы повышать свой интеллектуальный уровень. Страницы этого дневника еще ждут своих комментаторов и представляют ценнейший исторический документ. Но отрывки из них, опубликованные российским историком Дмитрием Волкогоновым, указывают на отсутствие у его автора интеллектуальных и духовных запросов. Судя по этим фрагментам, Брежнев описывал главным образом повседневные и банальные события своей личной жизни ^{755} .

В своих работах Волкогонов представил Брежнева как самого серого и примитивного из всех советских руководителей. Он считал, что Брежнев – «сугубо одномерный человек с психологией партийного бюрократа средней руки, тщеславен, осторожен, консервативен» ^{756} . Люди, знавшие Брежнева по военной службе, невысоко его ставили и не видели в нем способностей к руководству. Один из армейских товарищей Брежнева сказал о нем: «Леня есть Леня, на какую должность его ни поставь» ^{757} .

Брежнев, вознесенный после падения Хрущева на пост первого человека в партии, многими считался временной фигурой и постоянно нуждался в психологической поддержке. Генсек жаловался своему помощнику по международным делам Андрею Михайловичу Александрову-Агентову на то, что международный кругозор у него так и остался на уровне какого-нибудь секретаря райкома. «Никогда я с этой чертовой внешней политикой дела не имел и совсем в ней не разбираюсь» ^{758} . Помощник Брежнева Георгий Аркадьевич Арбатов вспоминал, что Брежнев очень слабо разбирался в вопросах марксистско-ленинской теории и остро переживал по этому поводу. «Он думал, что не может себе позволить сделать что-то "немарксистское", ведь на него смотрит вся партия, весь мир» ^{759} . Можно было ожидать, что человек из такой социальной среды и с таким кругозором, как у Брежнева, присоединится к ортодоксам, сторонникам жесткого курса, не станет предпринимать ничего, что могло бы возбудить недовольство в рядах консервативной партийной номенклатуры. Поначалу казалось, что он так себя и вел. Поэтому большое удивление вызывает то, что впоследствии Брежнев стал главным проводником политики разрядки в советском руководстве. Этому способствовали некоторые аспекты его личных воззрений и склада характера.

Известный британский славист Исайя Берлин в своей работе о русских мыслителях предложил поделить их на «лис» и «ежей»: «лиса» знает много разных истин, а «еж» знает что-то одно, но самое важное. Брежнев мыслителем не был, но когда речь заходила о внешней политике, то тут он был безусловный «еж». Он был убежден в одной простой истине: нужно избежать войны во что бы то ни стало. Во время встреч с главами зарубежных государств Брежнев неоднократно делился с ними одним воспоминанием – о разговоре с отцом, рабочим сталелитейного завода, который состоялся в самом начале Второй мировой войны. Когда Гитлер захватил Чехословакию, Польшу и Францию, отец спросил его: «Какая гора самая высокая в мире?» «Эверест», – ответил Брежнев. Затем отец спросил его о высоте Эйфелевой башни. «Около трехсот метров», – ответил сын. Тогда отец сказал Брежневу, что нужно башню такой же высоты поставить на вершину Эвереста, а на ней, как на виселице, повесить Гитлера со своими дружками – пусть все видят. Брежнев решил, что отец бредит. Но затем Гитлер напал на Советский Союз. После окончания войны Нюрнбергский суд вынес свой приговор пленным нацистским вождям, и некоторые из них были повешены. Оказалось, что отец Брежнева предсказал их конец. Эта история поразила Леонида Ильича до глубины души и повлияла на его восприятие мира, политические установки, более того – на всю его международную деятельность. Переводчик Брежнева Виктор Суходрев слышал эту историю так часто, что стал называть ее Нагорной проповедью. Когда состоялась первая встреча Брежнева с президентом Ричардом Никсоном, советский генсек предложил ему заключить соглашение (своего рода мирный пакт), направленное против любой третьей стороны, предпринимающей агрессивные действия. Американцы расценили это предложение как неуклюжую попытку сговора между двумя сверхдержавами с целью подорвать НАТО и другие созданные США союзы. Они и представить себе не могли, что речь идет не о каких-то хитроумных происках Политбюро, а о личной мечте генерального секретаря ^{760} .

Главные уроки жизни Брежнев получал в годы Великой Отечественной войны, когда ему было уже далеко за тридцать. В качестве армейского политработника (сначала бригадного комиссара, затем – начальника политотдела 18-й армии) Леонид Ильич принимал непосредственное участие в жестоких сражениях: с 1942 по 1945 г. он прошел с войсками от вершин Кавказа до Карпатских гор. Тем не менее Брежнев твердо верил, что для победы слишком высокой цены не бывает. В июне 1945 г. он участвовал в Параде Победы на Красной площади и присутствовал на сталинском банкете в честь победителей. Он не переставал восхищаться Сталиным как великим полководцем. К 1964 г. Брежнев уже являлся членом Секретариата ЦК и в этом качестве курировал советскую космическую программу и многочисленные проекты военно-промышленного комплекса, в том числе производство ядерного оружия и создание ракетных пусковых столов и стартовых шахт ^{761} . Книги-воспоминания («Малая Земля», «Возрождение» и «Целина»), написанные за Брежнева профессиональными литераторами, дают лишь беглое представление об этих важнейших страницах его жизни.

У многих советских высокопоставленных руководителей того времени, в том числе у друзей Брежнева – Дмитрия Устинова и Андрея Гречко, имелся схожий жизненный опыт, сделавший их горячими сторонниками военной силы и укрепления боевой готовности. Брежнев тоже верил в боеготовность, но при этом ему не давала покоя мысль о возможной войне, поэтому он хотел договориться о мире с западными державами. Брежнев, как позже и президент США Рональд Рейган, полагал, что наращивание вооружений важно не само по себе, а в качестве прелюдии к международным соглашениям. Его убежденность в том, что мир должен быть подкреплен силой, в дальнейшем создаст много проблем. Именно непрерывное наращивание советских стратегических вооружений позволит критикам разрядки в США и экспертам из Пентагона утверждать, что Кремль стремится к военному превосходству. В конце концов возрождение в США страхов перед «военной угрозой со стороны СССР» стало одним из решающих факторов, подорвавших советско-американскую разрядку. Но в начале 1970-х гг. цельные, хотя и одномерные взгляды Брежнева позволили ему понять, что сотрудничать с США необходимо.

Брежнев питал глубокое отвращение к методам ядерного шантажа и балансирования на грани войны, с которыми была неразрывно связана внешняя политика Хрущева после 1956 г. Даже спустя 20 лет после кубинского ракетного кризиса он не мог спокойно вспоминать о действиях Хрущева: «Помню, на Президиуме ЦК кричал: "Мы в муху попадем ракетой в Вашингтоне!" А что получилось? Позор! И чуть в ядерной войне не оказались. Сколько пришлось потом вытягивать, сколько трудов положить, чтобы поверили, что мы действительно хотим мира» ^{762} . В 1971 г. столь же резко критикуя Берлинский кризис, он говорил своим советникам: «Вместо дипломатических успехов построили китайскую стену, грубо говоря, и хотели так решить проблему» ^{763} . Желание Брежнева преодолеть наследие хрущевской политики ядерного шантажа и создать прочный фундамент для мирного существования станет главной движущей силой его деятельности в области международных отношений в начале 1970-х гг.

В руководящем стиле и характере Брежнева были и другие стороны, которые способствовали его превращению в архитектора разрядки. Генри Киссинджер писал в своих мемуарах о том, что Брежнев был «грубым» (в отличие от «утонченных» Мао Цзэдуна и Чжоу Энь-лая). На самом деле Брежнев был добродушен, а не зол, в нем было больше тщеславия, чем преднамеренной жестокости. Он был также чрезвычайно чувствителен. Когда на одном из заседаний Президиума и Секретариата ЦК в июне 1957 г. в решающий момент схватки за власть между членами послесталинского руководства Каганович грубо одернул выступавшего Брежнева, будущий генсек упал в обморок. Даже обдумывая отстранение Хрущева от власти в 1964 г., Брежнев больше всего опасался того, что ему придется лично иметь дело с разъяренным Никитой Сергеевичем ^{764} . Как человек и как политик он не любил конфронтации и крайностей. Родственники вспоминали, что в молодости он был «красивым и обаятельным, следил за собой и был дамским угодником». На протяжении всей своей карьеры при Сталине и Хрущеве Брежнев учился нравиться людям. По воспоминаниям кремлевского врача Евгения Чазова, в зрелом возрасте это был «статный, подтянутый мужчина с военной выправкой, приятная улыбка, располагающая к откровенности манера вести беседу, юмор, плавная речь (он тогда еще не шепелявил). Когда Брежнев хотел, он мог расположить к себе любого собеседника». Однажды Брежнев признался Александрову-Агентову: «Знаешь, Андрей, обаяние – это очень важный фактор в политике». Одна пожилая школьная учительница, увидев его в 1963 г. на спектакле в Большом театре, записала в своем дневнике: «Брежнев, несомненно, привлекателен: голубые глаза, чернобровый, с ямочками на щеках. Теперь я понимаю, почему он всегда мне нравился» ^{765} . Для Брежнева сердечно улыбаться было так же естественно, как для Хрущева вспылить и грозить кулаком.

Брежнев по своей природе был центристом и противником радикальных политических изменений – в ту или иную сторону. Когда после 1964 г. помощники и закадычные друзья генсека стали сворачивать «оттепельный» процесс в области культуры, пропаганды и идеологии, он не слишком возражал. В мае 1965 г. он с большим удовольствием, под овации военной элиты объявил о восстановлении празднования Дня Победы и упомянул о больших заслугах Сталина в ее достижении. Вместе с тем Брежневу не хотелось восстанавливать против себя значительную часть интеллектуальной элиты страны – деятелей науки, литературы и искусства, – которая опасалась возврата к сталинизму. Кроме того, он скептически относился к возможности примирения с КНР. Ему было известно, что «советские китайцы», т. е. наиболее ярые сторонники идеологического подхода к политике, группировались вокруг Александра Шелепина и почти в открытую говорили о нем, Брежневе, как о проходной фигуре и третьесортном политике, у которого на уме лишь выпивка и женщины ^{766} .

Большинство коллег Брежнева были сторонниками безудержного наращивания военной силы, ненавидели Запад и стремились «насолить» ему, где только можно. Начинать миротворческую деятельность в подобном окружении было чрезвычайно трудно, это могло стоить карьеры кому угодно. Брежнев, однако, преуспел сверх ожиданий. Отсутствие образования он компенсировал развитым политическим инстинктом, тактом и незаурядным талантом общения с партийными кадрами. Его советники вспоминают, что в тонких материях власти «Брежнев был великим реалистом» и, когда было надо, умел заручиться поддержкой косного, консервативного, антизападного большинства ^{767} . После снятия Хрущева он сосредоточился на важнейших задачах: работе с кадрами и налаживании связи с партийными организациями на местах. Он лично и его соратники в Политбюро ЦК, в том числе Михаил Суслов и Андрей Кириленко, без конца обзванивали региональных секретарей партии, расспрашивали их о проблемах и нуждах и даже просили совета. В 1967 г. Брежнев стал постепенно и крайне осторожно смещать своих соперников, начиная с Шелепина, с руководящих постов. К 1968 г. генсек уже стал безусловным хозяином в аппарате ЦК КПСС: ключи от власти в стране находились в его руках ^{768} .

Примерно в это же время Брежнев начал проявлять интерес к внешней политике. Его раздражала международная известность Косыгина. Леониду Ильичу хватило ума не соперничать с премьером по экономическим вопросам, в которых Косыгин разбирался очень хорошо. Но внешняя политика открывала Брежневу большие возможности для проявления его скромных талантов. Пост генерального секретаря давал ему решающее преимущество: по сложившейся при Сталине традиции он являлся также Верховным главнокомандующим и возглавлял Совет обороны. Таким образом, Брежнев и формально, и фактически отвечал за безопасность страны и военную политику. К тому же в его руках находился механизм расстановки кадров – ключевой рычаг влияния на содержание и направление политики ^{769} .

Устранение из Политбюро соперников Брежнева вовсе не означало, что в высшем партийном органе на смену «ястребам» пришли «голуби», сторонники мира и разрядки, как писали в то время некоторые западные кремленологи. На самом деле «голубей» в окружении Брежнева не было вовсе. Большинство членов Политбюро даже во времена разрядки оставались идеологическими ортодоксами и сторонниками политики с позиции силы. Когда в начале 1968 г. создавалась комиссия Политбюро по контролю над вооружениями, в ней абсолютно преобладали сторонники жесткой линии, и среди них Устинов (в качестве председателя) и Гречко ^{770} . Дмитрия Устинова в свое время выдвинул сам Сталин. В годы Великой Отечественной войны, когда Устинову было едва за тридцать, «красный инженер» из рабочих проявил блестящие организаторские способности: в 1941 г. он осуществлял эвакуацию советской промышленности прямо перед носом у наступавшего вермахта, а позже играл важнейшую роль в организации производства ракетной техники. В течение двух десятилетий он бессменно руководил советским военно-промышленным комплексом. Опасаясь внезапного американского удара, Устинов настаивал на том, что только наращивание военной мощи СССР может сдержать потенциального агрессора. Андрей Гречко начинал свою военную карьеру в годы Гражданской войны. Шестнадцатилетним юношей сражался в рядах Красной конницы. Во время Великой Отечественной войны он уже командовал 18-й армией, и полковник Брежнев был в его подчинении. В 1967 г., после смерти Малиновского, маршал Гречко возглавил Министерство обороны СССР. Гречко ни на секунду не сомневался в том, что третью мировую войну, если она произойдет, выиграет Советский Союз. Его ненависть и презрение к США и НАТО граничили с опасной бравадой ^{771} . При этом и Устинов, и Гречко считали, что СССР еще не сравнялся с американцами во всех областях военной силы; по этой причине они энергично противились любым соглашениям с западными державами, которые могли бы ограничить гонку вооружений ^{772} . В годы холодной войны эти деятели были зеркальным отражением, если не двойниками, американских «ястребов».

В промежуток между 1965 и 1968 гг. Брежнев оказывал Устинову полную поддержку в расширении и реорганизации и без того колоссального военно-промышленного комплекса. Генсек также оказывал своему другу всестороннюю поддержку в вопросах, касавшихся создания и развертывания стратегической триады, состоящей из межконтинентальных баллистических ракет (МБР) в защищенных шахтах, атомных подводных лодок с баллистическими ракетами и стратегических бомбардировщиков. Особенно впечатляющими были масштабы программы строительства МБР в шахтах: американская спутниковая разведка обнаружила, что всего за два года, 1965-й и 1966-й, СССР удвоил свой арсенал этих ракет и стремительно догоняет стратегические силы США. В это время ракетные силы в СССР росли с рекордной скоростью примерно 300 пусковых шахт в год. Эта грандиозная программа вооружений, по словам одного американского эксперта, «стала крупнейшей и самой дорогостоящей программой вооружений в советской истории, по размаху значительно превзойдя ядерную программу конца сороковых годов». К 1968 г. на стратегические ракетные силы, по западным оценкам, уходило около 18 %советского оборонного бюджета. Но когда речь шла о производстве и развертывании вооружений, Брежнев не мог отказать военным ни в чем ^{773} .

По сути, первоначально генсек отличался от своих соратников лишь одним – он мечтал стать миротворцем. Но, кроме того, как отметил Анатолий Черняев, близко наблюдавший генсека в эти годы, бремя огромной власти заставляло Брежнева задумываться о государственных интересах страны, а эти интересы не укладывались в жесткие рамки марксистско-ленинской идеологии. По мере того, как Брежнев погружался в вопросы международных отношений, логика событий подсказывала ему, что слишком опасно следовать за консервативным и невежественным в международных делах большинством, за бряцающими оружием товарищами по партии. Генсек начал прислушиваться к другой группе людей – «просвещенных» экспертов-международников, работавших в аппарате ЦК ^{774} . В эту группу входили Анатолий Блатов, Евгений Самотейкин, Георгий Арбатов, Александр Бовин, Николай Иноземцев, Вадим Загладин, Николай Шишлин, Рафаил Федоров и Анатолий Черняев. Эти специалисты в области международных отношений, пришедшие на работу в аппарат ЦК КПСС из университетов и научно-исследовательских институтов, отличались от средних номенклатурных работников широтой взглядов и, главное, отсутствием милитаризма и ненависти ко всему западному. Это были люди, чье мировоззрение формировалось под влиянием процессов, происходивших в стране в 1956-1964 гг. – во времена культурной оттепели, развенчания культа личности Сталина, либерализации общественной жизни. Считая себя советскими патриотами, но при этом прагматичными вольнодумцами, они убеждались в том, что замшелая, окостеневшая идеология серьезно мешает государственным интересам. На работу в аппарат ЦК КПСС многих из них пригласил Юрий Андропов, до 1967 г. руководитель отдела социалистических стран, а также Борис Пономарев, глава международного отдела. Андропов не боялся окружать себя интеллектуалами и оказывал им поддержку в аппарате. Он призывал их писать раскованно, без идеологических шор. «Думайте, пишите по максимуму, а что сказать в Политбюро, я и сам соображу». В аппарате ЦК шла непрерывная борьба «просвещенных» специалистов с поклонниками Сталина, среди которых было много друзей Брежнева. Главным преимуществом «просвещенных» аппаратчиков было умение писать и формулировать мысли. За три года, с 1965-го по 1968-й, многие из них вошли в команду спичрайтеров Брежнева. Помогая писать речи и выступления генсека, они таким образом вошли в круг его ближайших собеседников и советников ^{775} .