Текст книги "Мысль, вооруженная рифмами"

Автор книги: Владислав Холшевников

I. XVIII век

Петровские реформы определили решительный перелом в русской жизни. Начался новый период истории России. Новый характер приобретает и литература, прежде всего поэзия. Это время формирования и расцвета классицизма, время утверждения русского просветительства. Конец столетня ознаменован появлением писателей-сентименталистов и стремлениями к демократизации поэзии.

Стих XVIII века

Метрика, ритмика. В первой трети XVIII в. еще господствовал силлабический стих. Главные его признаки – равносложность стихотворных строк, сплошная женская рифма; господствующие формы – 13-сложник с цезурой после 7-го слога (7 + 6) и 11-сложник (5 + 6). Неупорядоченность в расположении ударений делала его недостаточно ритмичным. Поиски новых форм стиха, соответствующих естественным свойствам русского языка, завершились теоретическими изысканиями и поэтической деятельностью В. К. Тредиаковского и М. В. Ломоносова, к которым вскоре присоединился А. П. Сумароков.

В 1735 г. вышел в свет «Новый и краткий способ к сложению российских стихов» Тредиаковского, в котором он ратовал за новый, «тонический», разделенный на стопы, стих. Тредиаковский предлагал писать только 2-сложными стопами, из которых высоко ценил хорей, а «иамб» полагал «весьма худым»; примеры в тексте и приложенные стихотворения написаны только хореем.

Реформа Тредиаковского не была последовательной. Ссылаясь на установившуюся традицию, он сохранял непременную равносложность стихов и поэтому возражал против принятого в любимой им французской поэзии чередования мужских и женских рифм, во французской терминологии mariage – супружество рифм. (Во французском языке XVI в. прилагательные и некоторые существительные женского рода имели ударение на предпоследнем слоге, мужского рода – на последнем, отсюда и термины. С XVII в. конечные «е» стали «немыми», но в стихах и пении по традиции произносились.) Метафорически развивая французский термин, Тредиаковский писал, что сочетать женские рифмы с мужскими – все равно, что выдать замуж младую «европскую красавицу» за «дряхлого … девяносто лет имеющего арапа» {Тредиаковский, 383}. Образец 13-сложного хорея Тредиаковского – его «Элегия» (I, 1).

В 1739 г. студент М. В. Ломоносов, изучивший трактат Тредиаковского, прислал из Германии в Академию наук «Письмо о правилах российского стихотворства» и приложенную к нему «Оду … на победу над турками и на взятие Хотина» – первый русский 4-стопный ямб. Ломоносов довел до конца реформу, начатую Тредиаковским; в «Письме…» он утверждал, что в русском стихе возможны и 2-сложные, и 3-сложные стопы, но сам писал только 2-сложными; ямбы он считал лучшими для «высокого» слога, хореи – для выражения «аффектов» (чувств). Отказался он и от равносложности стихов. Поклонник немецкой тонической поэзии, не любивший французскую, он тем не менее ратовал за чередование женских и мужских рифм: «… для чего нам … самовольную нищету терпеть и только одними женскими побрякивать, а мужеских бодрость и силу … оставлять?» {Ломоносов, 489–492}. Лет двенадцать спустя он напишет насмешливое полемическое стихотворение, в котором, выворачивая наизнанку метафору Тредиаковского («Штивелия»), объявит мужскую рифму «завидным молодцом» и «законным мужем» женской (I, 10). Правило чередования утвердилось в поэзии XVIII в., ему следовали во всех жанрах, кроме любовной «песни»: они действительно обычно писались на популярный песенный мотив, их ритм был задан мелодией. Сплошные мужские рифмы в высоком жанре – едва ли не единичное исключение (I, 5).

Реформу Ломоносова иногда сводили к простому заимствованию из немецкой поэзии. Это – упрощение. Ломоносов заимствовал из немецкой поэзии тонические ямбы, но возможность такого заимствования четко аргументировал: «Российские стихи надлежит сочинять по природному нашего языка свойству; а того, что ему весьма несвойственно, из других языков не вносить» {Ломоносов, 486}.

Первоначально он стремился писать на немецкий лад только полноударными ямбами, без пиррихиев (I, 5). Но вскоре отказался от этого (I, 6, 7, 9, 10). В немецком языке одно ударение падает в среднем на два слога, а в русском – на три. «Природное языка свойство» оказалось важнее иноязычного образца.

Ломоносов, а за ним и Сумароков считали ямб «высоким» метром, Тредиаковский защищал хорей. В 1744 г. они втроем издали книжку «Три оды парафрастические псалма 143, сочиненные чрез трех стихотворцев, из которых каждый одну сложил особливо»[7]7
  Парафраза, парафразис (греч.) – передача чужого текста своими словами. Не следует смешивать с перифразом, перифразисом (эту ошибку допускает даже «Толковый словарь» Д. Н. Ушакова; в «Толковом словаре» В. И. Даля – правильно): стилистической фигурой, заменой названия описанием.


[Закрыть] (I, 2, 6, 12). В наши дни спор о том, какой размер сам по себе лучше, кажется наивным – но поэты стояли тогда лишь у истоков современного русского стиха. Тредиаковский написал свое «преложение» псалма 4-стопным хореем с чередованием рифм, а Ломоносов и Сумароков – 4-стопным ямбом. (Тредиаковский пытался спасти и свой 13-сложный хорей, меняя местами полустишия (пара 7 + 6, затем 6 + 7), чтобы, сдвигая цезуру, добиться чередования женских и мужских двустиший (I, 3). Но такой стих звучал неуклюже, аритмично.)

В споре победил Ломоносов. Через полвека, в 1790 г., в «Путешествии из Петербурга в Москву», в главе «Тверь», А. Н. Радищев писал: «Парнас окружен Ямбами, и Рифмы стоят везде на карауле». Действительно, ямб – основной метр поэзии XVIII в. Свыше 80% произведений и стихотворных строк написано ямбом, более 10% – хореем, на долю 3-сложников приходится 2% произведений и втрое меньше стихотворных строк, потому что этими размерами писали только небольшие стихотворения. Среди ямбов на первом месте стоят вольные (более четверти всех стихотворных произведений), за ними 6-стопные (четверть произведений) и 4-стопные (одна пятая). Трехстопные и смешанные – по 5% {Вишневский, 254–258}.

В стихосложении XVIII в. видны две противоположные тенденции. Поэтика классицизма (господствовавшего приблизительно до 90-х годов) требовала подражания прекрасным образцам и прикрепления стиля (высокого, среднего, низкого) к жанрам (высоким, средним, низким). С этим связана и тенденция прикрепления к жанру и стихотворных форм. Так, высокие поэмы и трагедии писали почти исключительно «героическим стихом» – 6-стопным ямбом (I, 13); басни, начиная с Сумарокова, – вольным (I, 20); оды – в основном 4-стопным (I, 5, 6, 7). Анакреонтика тяготела к 3-стопному ямбу и 4-стопному хорею (I, 9, 11). Хорей, преимущественно 4-стопный, вообще ощущался как размер «легкой» поэзии: любовных песен, стихотворений шутливых (I, 33), стилизаций под народный стих – в этом случае чаще белый, то с дактилическими окончаниями (I, 38), то с женскими (I, 41). Последний создал длительную традицию, дожившую до XX в. Им переводили у нас иноязычный эпос: финскую «Калевалу», «Песнь о Гайавате» Лонгфелло (IV, 79). М. Горький написал им «Песню о Буревестнике» (IV, 80).

Другая, противоположная, тенденция была следствием того, что новый русский стих только что родился, и надо было искать новые его формы. Дух экспериментаторства пронизывает творчество Тредиаковского, Сумарокова, Державина. Сумароков написал духовную оду вольными ямбами (I, 17), а в малых жанрах перепробовал много новых размеров и строф (I, 19, 21, 22), включая даже античный логаэд (I, 14), доживший до советской поэзии пеон III (I, 23). И. Ф. Богданович пишет свою «Душеньку» не 6-стопным, а вольным ямбом (I, 25). Ямб 6-стопный спускается с высот поэмы и трагедии до малых жанров (I, 18, 39) и вскоре становится универсальным; за ним в этом направлении следует 4-стопный (I, 40). Дольше всего сохраняется ореол «легкости» за 3-стопным ямбом и песенности – за 4-стопным хореем.

Интересны поиски безрифменного стиха. Тредиаковский разработал гекзаметр в огромной «Тилемахиде» (I, 4). Она была осмеяна современниками, и гекзаметр был забыт до XIX в.

В конце XVIII в. белый стих развивался в малых жанрах у Карамзина и его последователей (I, 35, 37, 38), а также в экспериментах Державина (I, 30).

Своеобразна ритмика ямба XVIII в. Самый популярный размер русской поэзии, 4-стопный ямб, в оде XVIII в. звучит тяжеловесно. Такой затрудненный ритм, прекрасно подходящий к высокому стилю оды, объясняется тенденцией выделять ударением не только концы строк (константное ударение), но и начала. Преобладает асимметричная III форма 4-стопного ямба с пиррихием на 2-й стопе («На ла́ковом полу́ моём»), II форма, в которой ударны 2-я и 4-я стопа, что создает ощущение симметричности, легкости («Из теремо́в свои́х янта́рных»), употребляется гораздо реже. Например, в отрывке из «Видения мурзы» (I, 29) из 52 стихов – III формы 16, II – 2.

Рифма. В XVIII в. кончается господство грамматической рифмы, типичной для XVII в. Еще в силлабике у Кантемира появляются разнородные рифмы (полосата – злата и т. п.); у Ломоносова их много: ночь – прочь и т. п. (I, 5). Ломоносов вначале иногда рифмовал мужские открытые без опорного согласного (льде – огне, I, 5), потом стал их избегать. Начиная с Сумарокова, ценится богатая рифма.

До Державина ударное е́ за единичными исключениями не переходило перед твердыми согласными в ё. Дерзкий новатор во всем, Державин наряду с традиционными све́т – сече́т, возвыше́нный – дерзнове́нный и т. д. (I, 26) вводит иногда разговорные тобою – струёю (I, 27). В отличие от предшественников, Державин часто пользовался неточной рифмой: уедине́нный – царе́вны, ласточка – касаточка, снигирь – лир, трубный – чудный и т. п. (I, 29, 31, 32, 34). У Державина были последователи, но XIX век опять вернулся к точной рифме.

Строфика, интонация. В строфике проявляются те же противоположные тенденции, что и в метрике: подражание образцам и поиски нового, эксперименты.

Вольный ямб всегда астрофичен, с вольной рифмовкой – это самая свободная из всех форм классицизма.

6-стопный ямб выступает почти исключительно в форме александрийского стиха. Формально он астрофичен, однако в нем наблюдается тенденция к смысловой замкнутости зарифмованных пар и смыканию двух пар в еще большее единство; таким образом часто образуются скрытые двустишия и четверостишия – даже в драме, в монологах и пространных репликах.

Из строф самой популярной была одическая (почти всегда – 4-стопный ямб). Духовные оды писали разными строфами: и одической (I, 2), и 4-стишиями (I, 6, 16), и популярными 6-стишиями (I, 5, 12), и нестрофическими вольными ямбами.

Виртуозным изобретателем строф был Державин. Наряду с простыми 4-стишиями и 8-стишиями из двух 4-стиший одинакового строения или разных (I, 26, 30), он сочиняет небывалые ранее строфы, употребляющиеся по одному разу. «Снигирь» замечателен не только размером, но и строфой: в его 6-стишиях АбАбВг последние два стиха зарифмованы с последними стихами следующей строфы: ДеДеВг (I, 32). В «Осени во время осады Очакова» 8-стишия сгруппированы тройками: за каждым белым следуют два рифмованных (I, 30). 5-стишия «Ключа» замыкаются холостыми стихами (I, 27). Чудовищные 16-стишия «Фонаря» (I, 34) улавливаются слухом потому, что обрамлены, как рефреном, кольцом коротких стихов.

Четкие белые 4-стишия ХхХх находим и у Карамзина (I, 37). Они не рассыпаются благодаря чередованию клаузул, завершенности строфы и песенной симметричности (2 + 2).

Строфы XVIII в., кроме одической, не усвоены в XIX в. (не считая общеупотребительных 4-стиший, 6-стиший и 8-стиший). Едва ли не единственный эксперимент XVIII в., варьировавшийся и усложнявшийся впоследствии, – это длинное стихотворение на одну сквозную рифму, перемежающуюся с другими (I, 24).

В период классицизма интерес к фольклору ограничивался в поэзии преимущественно песней. В предромантический период интерес к фольклору усиливается, учащаются попытки имитировать народный стих, и не только песенный, но и эпический. Народный стих – это по преимуществу тактовик {Гаспаров, 352–371}. В общем свободном ритме тактовика могут встречаться и 5-сложники, и пеоны, и хореи и т. п., иногда в какой-либо песне преобладает один из этих размеров. Поэты XVIII в. обычно выбирали какой-либо один размер и им писали все произведение (I, 19, 21–23, 38, 41). Очень характерно примечание Карамзина о размере его «богатырской сказки» «Илья Муромец» (I, 38). В наши дни оно кажется наивным, но тогда изучение фольклора только начиналось. Теоретики и поэты глубже постигнут характер народного стиха только в первой трети XIX в., когда на первый план выдвигается проблема народности и усиливается изучение народной поэзии.

В. К. Тредиаковский (1703–1768)

1. Элегия
_{(Отрывок)}

 
Не возможно сердцу, ах! не иметь печали;
Очи такожде еще плакать не престали:
Друга милого весьма не могу забыти,
Без которого теперь надлежит мне жити.
Вижу, ах! что надлежит, чрез судьбу жестоку,
Язву сердца внутрь всего толь питать глубоку:
С Илидарою навек я уж разлучился
И в последние тогда весь в слезах простился;
Отнят стал быть от нее чрез страны́ дале́ки,
И неверные моря, купно многи ре́ки;
Темны лесы видеть ту се не допускают,
Холмами же от меня горы закрывают;
Скоры ветры донести к ней не могут речи,
Слезны горько проливать нуждно мне есть течи.
Счастие прешедше! уж что невозвратимо!
Мучимою только мне мыслию что зримо!
Для чего тя потеряв ныне в Илидаре,
Памяти не потерял о драгой я паре?
Лучше б оныя о той вовсе не имети,
Сердцем нежели всяк день му́ку злу терпети.
 
 
1735
 

2. Ода парафрастическая псалма 143
_{(Отрывок)}

 
Крепкий, чудный, бесконечный,
Полн хвалы, преславный весь,
Боже! ты един превечный,
Сый господь вчера и днесь:
Непостижный, неизменный,
Совершенств пресовершенный,
Неприступна окруже́н
Сам величества лучами
И огньпальных слуг зарями,
О! будь ввек благословен.
 
 
Кто бы толь предивно ру́ки
Без тебя мне ополчил?
Кто бы пра́щу, а не луки
В брань направить научил?
Ей бы, меч извлек я тщетно,
Ни копьем сразил бы метно,
Буде б ты мне не помог,
Перстов трепет ободряя,
Слабость мышцы укрепляя,
Сил господь и правды бог.
 
 
1744
 

3. Ворон и Лисица

 
Негде Во́рону унесть сыра часть случилось;
На́ дерево с тем взлетел, кое полюбилось.
Оного Лисице захотелось вот поесть;
Для того, домочься б, вздумала такую лесть:
Воронову красоту, перья цвет почтивши,
И его вещбу еще также похваливши,
«Прямо, – говорила, – птицею почту тебя
Зевсовою впредки, буде глас твой для себя
И услышу песнь, доброт всех твоих достойну».
Ворон похвалой надмен, мня себе пристойну,
Начал, сколько можно громче, кракать и кричать,
Чтоб похвал последню получить себе печать;
Но тем самым из его носа растворе́нна
Выпал на́ землю тот сыр. Лиска, ободре́нна
Оною корыстью, говорит тому на смех:
«Всем ты добр, мой Во́рон; только ты без сердца мех».
 
 
<1752>
 

4. Тилемахида
_{(Отрывок)}

 
Древня размера стихом пою отцелюбного сына,
Кой, от-природных брегов поплыв и странствуя долго,
Был провождаем везде Палладою Ментора в виде:
Много ж коль ни-страдал от гневныя он Афродиты,
За любострастных сея утех презор с омерзеньми;
Но прикровенна премудрость с ним от-всех-бед избавляла,
И возвратишуся в дом даровала рождшего видеть.
Странно ль, быть добродетели так увенчанной успехом?
Муса! повеждь и-вину, и-конец путешествий сыновских,
Купно, в премене царств и-людей, приключения разны;
Рцы, коль-без-кротости юноша пыщ, без скромности
                                                            дерзок;
Без направлений стремглав, чужд-искусства без-
                                                            навыков дельных;
Вне постоянства превратен, и-твердости вне легкомыслен;
Коль есть медлен ко-благу, творить-зло, игру-
                                                            тщу пристрастен;
Чаять всего от-себя, но-без-помощи реяться в бездны:
Всё ж и-сие и то украси́ примышлений убранством.
А воскриляя сама, утверди парить за-Омиром,
Слог «Одиссии» веди стопой в Фенелонове слоге:
Я не-сравниться хощу прославленным толь стихопевцам:
Слуху российскому тень подобия токмо представлю,
Да громогласных в нас изощрю достигать совершенства.
 
 
1766
 

М. В. Ломоносов (1711–1765)

5. Вечернее размышление о божием величестве при случае великого северного сияния

 
Лице свое скрывает день;
Поля покрыла мрачна ночь;
Взошла на горы черна тень;
Лучи от нас склонились прочь;
Открылась бездна звезд полна;
Звездам числа нет, бездне дна.
 
 
Песчинка как в морских волнах,
Как мала искра в вечном льде,
Как в сильном вихре тонкий прах,
В свирепом как перо огне,
Так я, в сей бездне углубле́н,
Теряюсь, мысльми утомле́н!
 
 
Уста премудрых нам гласят:
Там разных множество светов;
Несчетны солнца там горят,
Народы там и круг веков:
Для общей славы божества
Там равна сила естества.
 
 
Но где ж, натура, твой закон?
С полночных стран встает заря!
Не солнце ль ставит там свой трон?
Не льдисты ль мещут огнь моря?
Се хладный пламень нас покрыл!
Се в ночь на землю день вступил!
 
 
О вы, которых быстрый зрак
Пронзает в книгу вечных прав,
Которым малый вещи знак
Являет естества устав,
Вам путь известен всех планет, —
Скажите, что нас так мяте́т?
 
 
Что зыблет ясный ночью луч?
Что тонкий пламень в твердь разит?
Как молния без грозных туч
Стремится от земли в зенит?
Как может быть, чтоб мерзлый пар
Среди зимы рождал пожар?
 
 
Там спорит жирна мгла с водой;
Иль солнечны лучи блестят,
Склонясь сквозь воздух к нам густой;
Иль тучных гор верьхи горят;
Иль в море дуть престал зефир,
И гладки волны бьют в эфир.
 
 
Сомнений полон ваш ответ
О том, что о́крест ближних мест.
Скажите ж, коль пространен свет?
И что малейших дале зве́зд?
Несведом тварей вам конец?
Скажите ж, коль велик творец?
 
 
1743
 

6. Ода парафрастическая псалма 143
_{(Отрывок)}

 
Благословен господь мой бог,
Мою десницу укрепивый
И персты в брани научивый
Сотреть врагов взнесенный рог.
 
 
Заступник и спаситель мой,
Покров, и милость, и отрада,
Надежда в брани и ограда,
Под власть мне дал народ святой.
 
 
О боже, что есть человек?
Что ты ему себя являешь,
И так его ты почитаешь,
Которого толь краток век.
 
 
Он утро, вечер, ночь и день
Во тщетных помыслах проводит;
И так вся жизнь его проходит,
Подобно как пустая тень.
 
 
1744
 

7. Ода на день восшествия на всероссийский престол ее величества государыни императрицы Елисаветы Петровны 1747 ГОДА
_{(Отрывки)}

 
Царей и царств земных отрада,
Возлюбленная тишина,
Блаженство сел, градов ограда,
Коль ты полезна и красна!
Вокруг тебя цветы пестреют
И класы на полях желтеют;
Сокровищ полны корабли
Дерзают в море за тобою;
Ты сыплешь щедрою рукою
Свое богатство по земли.
 
 
Великое светило миру,
Блистая с вечной высоты
На бисер, злато и порфиру,
На все земные красоты,
Во все страны свой взор возводит,
Но краше в свете не находит
Елисаветы и тебя.
Ты кроме той всего превыше;
Душа ее зефира тише,
И зрак прекраснее рая́.
 
 
Когда на трон она вступила,
Как вышний подал ей венец,
Тебя в Россию возвратила,
Войне поставила конец;
Тебя прияв облобызала:
Мне полно тех побед, сказала,
Для коих крови льется ток.
Я россов счастьем услаждаюсь,
Я их спокойством не меняюсь
На целый запад и восток.
 
 
Божественным устам приличен,
Монархиня, сей кроткий глас:
О коль достойно возвеличен
Сей день и тот блаженный час,
Когда от радостной премены
Петровы возвышали стены
До звезд плескание и клик!
Когда ты крест несла рукою
И на престол взвела с собою
Доброт твоих прекрасный лик!
· · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · ·
 
 
Молчите, пламенные звуки,
И колебать престаньте свет,
Здесь в мире расширять науки
Изволила Елисавет.
Вы, наглы вихри, не дерзайте
Реветь, но кротко разглашайте
Прекрасны наши времена.
В безмолвии внимай, вселе́нна:
Се хощет лира восхище́нна
Гласить велики имена.
· · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · ·
 
 
О вы, которых ожидает
Отечество от недр своих
И видеть таковых желает,
Каких зовет от стран чужих,
О, ваши дни благослове́нны!
Дерзайте ныне ободре́нны
Раченьем вашим показать,
Что может собственных Платонов
И быстрых разумом Невтонов
Российская земля рождать.
 
 
Науки юношей питают,
Отраду старым подают,
В счастливой жизни украшают,
В несчастной случай берегут;
В домашних трудностях утеха
И в дальних странствах не помеха.
Науки пользуют везде,
Среди народов и в пустыне,
В градском шуму и наедине,
В покое сладки и в труде.
 
 
1747
 

8

 
Я знак бессмертия себе воздвигнул
Превыше пирамид и крепче меди,
Что бурный Аквилон сотреть не может,
Ни множество веков, ни едка древность.
Не вовсе я умру, но смерть оставит
Велику часть мою, как жизнь скончаю.
Я буду возрастать повсюду славой,
Пока великий Рим владеет светом.
Где быстрыми шумит струями Авфид,
Где Давнус царствовал в простом народе,
Отечество мое молчать не будет,
Что мне беззнатной род препятством не был,
Чтоб внесть в Италию стихи эольски
И перьвому звенеть Алцейской лирой.
Взгордися праведной заслугой, муза,
И увенчай главу дельфийским лавром.
 
 
<1747>
 

9

 
Ночною темнотою
Покрылись небеса,
Все люди для покою
Сомкнули уж глаза.
Внезапно постучался
У двери Купидон,
Приятной перервался
В начале самом сон.
«Кто так стучится смело?» —
Со гневом я вскричал.
«Согрей обмерзло тело, —
Сквозь дверь он отвечал. —
Чего ты устрашился?
Я мальчик, чуть дышу,
Я ночью заблудился,
Обмок и весь дрожу».
Тогда мне жалко стало,
Я свечку засветил,
Не медливши нимало
К себе его пустил.
Увидел, что крилами
Он машет за спиной,
Колчан набит стрелами,
Лук стянут тетивой.
Жалея о несчастье,
Огонь я разложил
И при таком ненастье
К камину посадил.
Я теплыми руками
Холодны руки мял,
Я крылья и с кудрями
До су́ха выжимал.
Он чуть лишь ободрился,
«Каков-то, – молвил, – лук,
В дожде, чать, повредился».
И с словом стре́лил вдруг.
Тут грудь мою пронзила
Преострая стрела
И сильно уязвила,
Как злобная пчела.
Он громко рассмеялся
И тотчас заплясал:
«Чего ты испугался? —
С насмешкою сказал, —
Мой лук еще годится,
И цел и с тетивой;
Ты будешь век крушиться
Отнынь, хозяин мой».
 
 
<1747>
 

10. На сочетание стихов российских

 
Я мужа бодрого из давных лет имела,
Однако же вдовой без оного сидела.
Штивелий уверял, что муж мой худ и слаб,
Бессилен, подл, и стар, и дряхлой был арап
Сказал, что у меня кривясь трясутся ноги
И нет мне никакой к супружеству дороги.
Я думала сама, что вправду такова,
Не годна никуда, увечная вдова.
Однако ныне вся уверена Россия,
Что я красавица, Российска поэзи́я,
Что мой законной муж завидный молодец,
Кто сделал моему несчастию конец.
 
 
Между 1751 и 1753
 

11. Разговор с Анакреоном
_{(Отрывок)}

_{А н а к р е о н}

_{Ода XI}

 
Мне девушки сказали:
«Ты дожил старых лет»,
И зеркало мне дали:
«Смотри, ты лыс и сед»;
Я не тужу ни мало,
Еще ль мой волос цел,
 
 
Иль темя гладко стало,
И весь я побелел;
Лишь в том могу божиться,
Что должен старичок
Тем больше веселиться,
Чем ближе видит рок.
 

_{Л о м о н о с о в}

_Ответ

 
От зеркала сюда взгляни, Анакреон,
И слушай, что ворчит, нахмурившись, Катон:
«Какую вижу я седую обезьяну?
Не злость ли адская, такой оставя шум,
От ревности на смех склонить мой хочет ум?
Однако я за Рим, за вольность твердо стану,
Мечтаниями я такими не смущусь
И сим от Кесаря кинжалом свобожусь».
Анакреон, ты был роскошен, весел, сладок,
Катон старался ввесть в республику порядок.
Ты век в забавах жил и взял свое с собой,
Его угрюмством в Рим не возвращен покой;
Ты жизнь употреблял как временну утеху,
Он жизнь пренебрегал к республики успеху;
Зерном твой отнял дух приятной виноград,
Ножем он сам себе был смертный супостат;
Беззлобна роскошь в том была тебе причина,
Упрямка славная была ему судьбина;
Несходства чудны вдруг и сходства понял я,
Умнее кто из вас, другой будь в том судья.
 

_{А н а к р е о н}

_{Ода XXVIII}

 
Мастер в живопистве первой,
Первой в Родской стороне,
Мастер, научен Минервой,
Напиши любезну мне.
Напиши ей кудри чёрны,
Без искусных рук уборны,
С благовонием духов,
Буде способ есть таков.
 
 
Дай из роз в лице ей крови,
И как снег представь белу,
Проведи дугами брови
По высокому челу,
Не сведи одну с другою,
Не расставь их меж собою,
Сделай хитростью своей,
Как у девушки моей;
 
 
Цвет в очах ее небесной,
Как Минервин, покажи
И Венерин взор прелестной
С тихим пламенем вложи,
Чтоб уста без слов вещали
И приятством привлекали
И чтоб их безгласна речь
Показалась медом течь;
 
 
Всех приятностей затеи
В подбородок умести
И кругом прекрасной шеи
Дай лилеям расцвести,
В коих нежности дыхают,
В коих прелести играют
И по множеству отрад
Водят усумненной взгляд;
 
 
Надевай же платье ало
И не тщись всю грудь закрыть,
Чтоб, ее увидев мало,
И о прочем рассудить.
Коль изображенье мочно,
Вижу здесь тебя заочно,
Вижу здесь тебя, мой свет;
Молви ж, дорогой портрет.
 

_{Л о м о н о с о в}

_Ответ

 
Ты сча́стлив сею красотою
И мастерством, Анакреон,
Но счастливее ты собою
Через приятный лиры звон;
Тебе я ныне подражаю
И живописца избираю,
Дабы потщился написать
Мою возлюбленную Мать.
 
 
О мастер в живопистве первой,
Ты первой в нашей стороне,
Достоин быть рожден Минервой,
Изобрази Россию мне,
Изобрази ей возраст зрелой
И вид в довольствии весе́лой,
Отрады ясность по челу
И вознесенную главу;
 
 
Потщись представить члены здравы,
Как должны у богини быть,
По плечам волосы кудрявы
Призна́ком бодрости завить,
Огнь вложи в небесны очи
Горящих звезд в средине ночи,
И брови выведи дугой,
Что кажет после туч покой;
 
 
Возвысь сосцы, млеко́м обильны,
И чтоб созревша красота
Являла мышцы, руки сильны,
И полны живости уста
В беседе важность обещали
И так бы слух наш ободряли,
Как чистой голос лебедей,
Коль можно хитростью твоей;
 
 
Одень, одень ее в порфиру,
Дай скипетр, возложи венец,
Как должно ей законы миру
И распрям предписать конец;
О коль изображенье сходно,
Красно, любезно, благородно,
Великая промолви Мать,
И повели войнам престать.
 
 
Между 1756 и 1761