Текст книги "Мысль, вооруженная рифмами"

Автор книги: Владислав Холшевников

А. А. Ахматова (1889–1966)

99

 
Хочешь знать, как всё это было?
Три в столовой пробило,
И, прощаясь, держась за перила,
Она словно с трудом говорила:
«Это всё… Ах нет, я забыла,
Я люблю вас, я вас любила
Еще тогда!»
– «Да».
 
 
1910
 

100

 
Я живу, как кукушка в часах,
Не завидую птицам в лесах.
Заведут – и кукую.
Знаешь, долю такую
Лишь врагу
Пожелать я могу.
 
 
1911
 

100 а

 
Смуглый отрок бродил по аллеям,
У озерных грустил берегов,
И столетие мы лелеем
Еле слышный шелест шагов.
 
 
Иглы сосен гулко и колко
Устилают низкие пни…
Здесь лежала его треуголка
И растрепанный том Парни.
 
 
1911
 

101. Отрывок

 
…И кто-то, во мраке дерев незримый,
Зашуршал опавшей листвой
И крикнул: «Что сделал с тобой любимый.
Что сделал любимый твой!
 
 
Словно тронуты черной, густою тушью
Тяжелые веки твои.
Он предал тебя тоске и удушью
Отравительницы любви.
 
 
Ты давно перестала считать уколы —
Грудь мертва под острой иглой.
И напрасно стараешься быть веселой —
Легче в гроб тебе лечь живой!..»
 
 
Я сказала обидчику: «Хитрый, черный,
Верно, нет у тебя стыда.
Он тихий, он нежный, он мне покорный,
Влюбленный в меня навсегда!»
 
 
1912
 

102

 
Настоящую нежность не спутаешь
Ни с чем, и она тиха.
Ты напрасно бережно кутаешь
Мне плечи и грудь в меха.
 
 
     И напрасно слова покорные
     Говоришь о первой любви.
     Как я знаю эти упорные,
     Несытые взгляды твои!
 
 
1913
 

103. 8 ноября 1913

 
Солнце комнату наполнило
Пылью желтой и сквозной.
Я проснулась и припомнила:
Милый, нынче праздник твой.
Оттого и оснеженная
Даль за окнами тепла,
Оттого и я, бессонная,
Как причастница спала.
 
 
1913
 

104

 
Я с тобой не стану пить вино,
Оттого что ты мальчишка озорной.
 
 
Знаю я – у вас заведено
С кем попало целоваться под луной.
 
 
          А у нас – тишь да гладь.
          Божья благодать.
 
 
          А у нас светлых глаз
          Нет приказу подымать.
 
 
1913
 

105

 
Александру Блоку
Я пришла к поэту в гости.
Ровно полдень. Воскресенье.
Тихо в комнате просторной,
А за окнами мороз
 
 
И малиновое солнце
Над лохматым сизым дымом…
Как хозяин молчаливый
Ясно смотрит на меня!
 
 
У него глаза такие,
Что запомнить каждый должен,
Мне же лучше, осторожной,
В них и вовсе не глядеть.
 
 
Но запомнится беседа,
Дымный полдень, воскресенье
В доме сером и высоком
У морских ворот Невы.
 
 
1913
 

106. Двустишие

 
От других мне хвала – что зола,
От тебя и хула – похвала.
 
 
1931
 

107. Поэма без героя
_{(Отрывок)}

 
Я зажгла заветные свечи,
     Чтобы этот светился вечер,
          И с тобой, ко мне не пришедшим.
               Сорок первый встречаю год.
Но…
     Господняя сила с нами!
          В хрустале утонуло пламя,
               «И вино, как отрава, жжет».
Это всплески жесткой беседы,
     Когда все воскресают бреды,
          А часы все еще не бьют…
Нету меры моей тревоге,
     Я сама, как тень на пороге,
          Стерегу последний уют.
И я слышу звонок протяжный,
     И я чувствую холод влажный,
          Каменею, стыну, горю…
И, как будто припомнив что-то,
     Повернувшись вполоборота,
          Тихим голосом говорю:
«Вы ошиблись: Венеция дожей —
     Это рядом… Но маски в прихожей
          И плащи, и жезлы, и венцы
Вам сегодня придется оставить.
     Вас я вздумала нынче прославить,
          Новогодние сорванцы!»
Этот Фаустом, тот Дон Жуаном,
     Дапертутто, Иоканааном,
          Самый скромный – северным Гланом
               Иль убийцею Дорианом,
                    И все шепчут своим дианам
                         Твердо выученный урок.
А для них расступились стены,
     Вспыхнул свет, завыли сирены
          И как купол вспух потолок.
Я не то что боюсь огласки…
     Что мне Гамлетовы подвязки,
          Что мне вихрь Саломеиной пляски,
               Что мне поступь Железной Маски,
                    Я еще пожелезней тех…
И чья очередь испугаться,
     Отшатнуться, отпрянуть, сдаться
          И замаливать давний грех?
Ясно всё:
          Не ко мне, так к кому же?[20]20
  Три «к» выражают замешательство автора. (Прим. автора).


[Закрыть]
     Не для них здесь готовился ужин,
          И не им со мной по пути.
Хвост запрятал под фалды фрака…
     Как он хром и изящен!..
                                                  Однако
          Я надеюсь, Владыку Мрака
               Вы не смели сюда ввести?
Маска это, череп, лицо ли —
     Выражение злобной боли,
          Что лишь Гойя смел передать.
Общий баловень и насмешник —
     Перед ним самый смрадный грешник —
          Воплощенная благодать…
 
 
1940–1962
 

О. Э. Мандельштам (1891–1938)

108. Царское Село

 
Поедем в Царское Село!
Там улыбаются мещанки,
Когда гусары после пьянки
Садятся в крепкое седло…
Поедем в Царское Село!
 
 
Казармы, парки и дворцы,
А на деревьях – клочья ваты,
И грянут «здравия» раскаты
На крик «здорово, молодцы!»
Казармы, парки и дворцы…
 
 
Одноэтажные дома,
Где однодумы-генералы
Свой коротают век усталый,
Читая «Ниву» и Дюма…
Особняки – а не дома!
 
 
Свист паровоза… Едет князь.
В стеклянном павильоне свита!..
И, саблю волоча сердито,
Выходит офицер, кичась, —
Не сомневаюсь – это князь…
 
 
И возвращается домой —
Конечно, в царство этикета,
Внушая тайный страх, карета
С мощами фрейлины седой,
Что возвращается домой…
 
 
1912
 

109

 
«Как этих покрывал и этого убора
Мне пышность тяжела средь моего позора!»
 
 
                    – Будет в каменной Трезене
                    Знаменитая беда,
                    Царской лестницы ступени
                    Покраснеют от стыда
· · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · ·
· · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · ·
                    И для матери влюбленной
                    Солнце черное взойдет.
 
 
«О, если б ненависть в груди моей кипела, —
Но, видите, само признанье с уст слетело».
 
 
                    – Черным пламенем Федра горит
                    Среди белого дня.
                    Погребальный факел чадит
                    Среди белого дня.
                    Бойся матери ты, Ипполит:
                    Федра-ночь тебя сторожит
                    Среди белого дня.
 
 
«Любовью черною я солнце запятнала…
· · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · ·»
 
 
                    – Мы боимся, мы не смеем
                    Горю царскому помочь.
                    Уязвленная Тезеем,
                    На него напала ночь.
                    Мы же, песнью похоронной
                    Провожая мертвых в дом,
                    Страсти дикой и бессонной
                    Солнце черное уймем.
 
 
                    1915, 1916
 

110

 
Когда в теплой ночи замирает
Лихорадочный форум Москвы
И театров широкие зевы
Возвращают толпу площадям, —
 
 
Протекает по улицам пышным
Оживленье ночных похорон, —
Льются мрачно-веселые толпы
Из каких-то божественных недр.
 
 
Это солнце ночное хоронит
Возбужденная играми чернь,
Возвращаясь с полночного пира
Под глухие удары копыт.
 
 
И как новый встает Геркуланум
Спящий город в сияньи луны,
И убогого рынка лачуги,
И могучий дорический ствол.
 
 
1918
 

111

 
Сестры – тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы.
Медуницы и осы тяжелую розу сосут.
Человек умирает. Песок остывает согретый,
И вчерашнее солнце на черных носилках несут.
 
 
Ах, тяжелые соты и нежные сети!
Легче камень поднять, чем имя твое повторить.
У меня остается одна забота на свете:
Золотая забота, как времени бремя избыть.
 
 
Словно темную воду, я пью помутившийся воздух.
Время вспахано плугом, и роза землею была.
В медленном водовороте тяжелые, нежные розы.
Розы тяжесть и нежность в двойные венки заплела.
 
 
1920
 

112

 
Возьми на радость из моих ладоней
Немного солнца и немного меда,
Как нам велели пчелы Персефоны.
 
 
Не отвязать неприкрепленной лодки,
Не услыхать в меха обутой тени,
Не превозмочь в дремучей жизни страха.
 
 
Нам остаются только поцелуи,
Мохнатые, как маленькие пчелы,
Что умирают, вылетев из улья.
 
 
Они шуршат в прозрачных дебрях ночи,
Их родина – дремучий лес Тайгета,
Их пища – время, медуница, мята.
 
 
Возьми ж на радость дикий мой подарок,
Невзрачное сухое ожерелье
Из мертвых пчел, мед превративших в солнце.
 
 
1920
 

113

 
Я не знаю, с каких пор
Эта песенка началась, —
Не по ней ли шуршит вор,
Комариный звенит князь?
 
 
Я хотел бы ни о чем
Еще раз поговорить,
Прошуршать спичкой, плечом
Растолкать ночь – разбудить.
 
 
Раскидать бы за стогом стог —
Шапку воздуха, что томит;
Распороть, разорвать мешок,
В котором тмин зашит.
 
 
Чтобы розовой крови связь,
Этих сухоньких трав звон,
Уворованная нашлась
Через век, сеновал, сон.
 
 
1922
 

114

 
Я по лесенке приставной
Лез на всклоченный сеновал, —
Я дышал звезд млечных трухой,
Колтуном пространства дышал
 
 
И подумал: зачем будить
Удлиненных звучаний рой,
В этой вечной склоке ловить
Эолийский чудесный строй?
 
 
Звезд в ковше Медведицы семь.
Добрых чувств на земле пять.
Набухает, звенит темь,
И растет, и звенит опять.
 
 
Распряженный, огромный воз
Поперек вселенной торчит.
Сеновала древний хаос
Защекочет, запорошит…
 
 
Не своей чешуей шуршим,
Против шерсти мира поем,
Лиру строим, словно спешим
Обрасти косматым руном.
 
 
Из гнезда упавших щеглов
Косари приносят назад, —
Из горящих вырвусь рядов
И вернусь в родной звукоряд.
 
 
Чтобы розовой крови связь
И травы сухорукий звон
Распростились: одна – скрепясь,
А другая – в заумный сон.
 
 
1922
 

115

 
Ах, ничего я не вижу, и бедное ухо оглохло,
Всех-то цветов мне осталось лишь сурик да хриплая охра.
 
 
И почему-то мне начало утро армянское сниться,
Думал – возьму посмотрю, как живет в Эривани синица,
 
 
Как нагибается булочник, с хлебом играющий в жмурки,
Из очага вынимает лавашные влажные шкурки…
 
 
Ах, Эривань, Эривань, иль птица тебя рисовала,
Или раскрашивал лев, как дитя, из цветного пенала?
 
 
Ах, Эривань, Эривань, не город – орешек каленый,
Улиц твоих большеротых кривые люблю вавилоны.
 
 
Я бестолковую жизнь, как мулла свой коран, замусолил,
Время свое заморозил и крови горячей не пролил.
 
 
Ах, Эривань, Эривань, ничего мне больше не надо,
Я не хочу твоего замороженного винограда!
 
 
1930
 

116

 
Куда как страшно нам с тобой,
Товарищ большеротый мой!
 
 
Ох, как крошится наш табак,
Щелкунчик, дружок, дурак!
 
 
А мог бы жизнь просвистать скворцом,
Заесть ореховым пирогом…
 
 
Да, видно, нельзя никак.
 
 
1930
 

117

 
О красавица Сайма, ты лодку мою колыхала,
Колыхала мой челн, челн подвижный, игривый и острый.
В водном плеске душа колыбельную негу слыхала,
И поодаль стояли пустынные скалы, как сестры.
Отовсюду звучала старинная песнь – Калевала:
Песнь железа и камня о скорбном порыве титана.
И песчаная отмель – добыча вечернего вала,
Как невеста, белела на пурпуре водного стана.
Как от пьяного солнца бесшумные падали стрелы
И на дно опускались и тихое дно зажигали,
Как с небесного древа клонилось, как плод перезрелый,
Слишком яркое солнце, и первые звезды мигали;
Я причалил и вышел на берег седой и кудрявый;
Я не знаю, как долго, не знаю, кому я молился…
Неоглядная Сайма струилась потоками лавы.
Белый пар над водою тихонько вставал и клубился.
 
 
1908
 

Игорь Северянин (1887–1941)

118. Серенада

_{Хоровод рифм}

 
Как сладко дышится
В вечернем воздухе,
Когда колышутся
В нем нежных роз духи!
Как высь оранжева!
Как даль лазорева!
Забудьте горе Вы,
Придите раньше Вы!
Над чистым озером
В кустах акации
Я стану грёз пером
Писать варьяции
И петь элегии,
Романсы пылкие.
Без Вас – как в ссылке я,
При Вас же – в неге я.
Чего ж Вы медлите
В румянце золота?
Иль страсть исполота,
Слова – не бред ли те?
Луны луч палевый.
Пробрался. Перепел
В листве, эмалевой
Росу всю пе́репил.
С тоской сердечною
Отдамся музе я,
Со мной иллюзии,
Вы, мифы вечные.
Как нервно молнии
Сверкают змеями.
Пойду аллеями,
Поеду в чёлне я
По волнам озера
Топить бессилие…
Как жизнь без роз сера!
О если б крылия!
Орлом по сини я
Поплыл чудесною
Мечтой, уныние
Проклявши тесное,
Но лживы роз духи́, —
Мои иллюзии.
Души контузии —
Больней на воздухе.
Высь стала сумрачна,
Даль фиолетова,
И вот от этого
Душа от дум мрачна.
Все тише в пульсе я
Считаю маятник,
В груди конвульсии,
И счастью – памятник!
 
 
1907
 

119. Кензель

 
В шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом,
По аллее олуненной Вы проходите морево…
Ваше платье изысканно, Ваша тальма лазорева,
А дорожка песочная от листвы разузорена —
Точно лапы паучные, точно мех ягуаровый.
 
 
Для уто́нченной женщины ночь всегда новобрачная…
Упоенье любовное Вам судьбой предназначено…
В шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом —
Вы такая эстетная, Вы такая изящная…
Но кого же в любовники! и найдется ли пара Вам?
 
 
Ножки пледом закутайте дорогим, ягуаровым,
И, садясь комфортабельно в ландолете бензиновом.
Жизнь доверьте Вы мальчику в макинтоше резиновом
И закройте глаза ему Вашим платьем жасминовым —
Шумным платьем муаровым, шумным платьем муаровым!..
 
 
1911
 

120. В грехе – забвенье

 
Вся радость – в прошлом, в таком далеком и безвозвратном,
А в настоящем – благополучье и безнадёжность.
Устало сердце и смутно жаждет, в огне закатном,
Любви и страсти; – его пленяет неосторожность…
 
 
Устало сердце от узких рамок благополучья,
Оно в уныньи, оно в оковах, оно в томленьи…
Отчаясь грезить, отчаясь верить, в немом безлучьи,
Оно трепещет такою скорбью, все в гипсе лени…
 
 
А жизнь чарует и соблазняет и переменой
Всего уклада семейных будней влечет куда-то!
В смущеньи сердце: оно боится своей изменой
Благополучье свое нарушить в часы заката.
 
 
Ему подвластны и верность другу, и материнство,
Оно боится оставить близких, как жалких си́рот…
Но одиноко его биенье, и нет единства…
А жизнь проходит, и склеп холодный, быть может, вырыт…
 
 
О, сердце! сердце! твое спасенье – в твоем безумьи!
Гореть и биться пока ты можешь, – гори и бейся!
Греши отважней! – пусть добродетель – уделом мумий:
В грехе забвенье! а там – хоть пуля, а там – хоть рельсы!
 
 
Ведь ты любимо, больное сердце! ведь ты любимо!
Люби ответно! люби приветно! люби бездумно!
И будь спокойно: живя, ты – право! сомненья, мимо!
Ликуй же, сердце: еще ты юно! И бейся шумно!
 
 
1911
 

121. Элементарная соната

 
О, милая, как я печалюсь! о, милая, как я тоскую!
Мне хочется тебя увидеть – печальную и голубую…
 
 
Мне хочется тебя услышать, печальная и голубая,
Мне хочется тебя коснуться, любимая и дорогая!
 
 
Я чувствую, как угасаю, и близится мое молчанье;
Я чувствую, что скоро – скоро окончится мое страданье…
 
 
Но, господи! с какою скорбью забуду я свое мученье!
Но, господи! с какою болью познаю я свое забвенье!
 
 
Мне кажется, гораздо лучше надеяться, хоть безнаде́жно,
Чем мертвому, в немом безгрезье, покоиться бесстрастно-
                                                                                нежно…
 
 
О, призраки надежды – странной – и сладостной, и страстно-
                                                                                бо́льной.
О, светлые, не покидайте мечтателя с душою знойной!
 
 
Не надо же тебя мне видеть, любимая и дорогая…
Не надо же тебя мне слышать, печальная и голубая…
 
 
Ах, встречею боюсь рассеять желанное свое страданье, —
Увидимся – оно исчезнет: чудесное – лишь в ожиданьи…
 
 
Но все-таки свиданье лучше, чем вечное к нему стремленье,
Но все-таки биенье мига прекраснее веков забвенья!..
 
 
1911
 

122. Nocturne

 
Я сидел на балконе, против заспанного парка,
И смотрел на ограду из подстриженных ветвей.
Мимо шел поселянин в рыжей шляпе из поярка,
Вдалеке заливался невидимка-соловей.
 
 
Ночь баюкала вечер, уложив его в деревья.
В парке девушки пели, – без лица и без фигур.
Точно маки сплетали новобрачной королеве,
Точно встретился с ними коробейник-балагур…
 
 
Может быть, это хоры позабывшихся монахинь?..
Может быть, это нимфы обездоленных прудов?..
Столько мук нестерпимых, целомудренных и ранних
И щемящего смеха опозоренных родов…
 
 
1911
 

123. И ты шел с женщиной

 
И ты шел с женщиной, – не отрекись. Я все заметила, – не говори.
Блондинка. Хрупкая. Ее костюм был черный. А́нглийский. На
                                                                                     голове —
Сквозная фетэрка. В левкоях вся. И в померанцевых лучах зари
Вы шли печальные. Как я. Как я! Журчали ландыши в сырой траве.
Не испугалась я, – я поняла: она – мгновение, а вечность – я.
И улыбнулась я, под плач цветов, такая светлая. Избыток сил
В душе почувствовав, я скрылась в глубь. Весь вечер пела я.
                                                                                Была – дитя.
Да, ты шел с женщиной. И только ей ты неумышленно взор ослезил.
 
 
1912
 

124. В кленах раскидистых

 
В этих раскидистых кленах мы наживемся все лето,
В этой сиреневой даче мы разузорим уют!
Как упоенно юниться! ждать от любви амулета!
Верить, что нам в услажденье птицы и листья поют!
В этих раскидистых кленах есть водопад вдохновенья,
Солнце взаимного чувства, звезды истомы ночной…
Слушай, моя дорогая, лирного сердца биенье,
Знай, что оно пожелало не разлучаться с тобой!
Ты говоришь: «Я устала»… Ты умоляешь: «О, сжалься! —
Ласки меня истомляют, я от блаженства больна»…
Разве же это возможно, если зеленые вальсы
В этих раскидистых кленах бурно бравурит Весна?!..
 
 
1912
 

125. – Мороженое из сирени!

 
– Мороженое из сирени! Мороженое из сирени!
Полпорции десять копеек, четыре копейки буше.
Сударыни, судари, надо ль? – недорого – можно без прений…
Поешь деликатного, площадь: придется товар по душе!
 
 
Я сливочного не имею, фисташковое все распродал…
Ах, граждане, да неужели вы требуете крем-брюле?
Пора популярить изыски, утончиться вкусам народа,
На улицу специи кухонь, огимнив эксцесс в вирелэ!
 
 
Сирень – сладострастья эмблема. В лилово-изнеженном крене
Зальдись, водопадное сердце, в душистый и сладкий пушок…
Мороженое из сирени! Мороженое из сирени!
Эй, мальчик со сбитнем, попробуй! Ей-богу, похвалишь, дружок!
 
 
1912
 

126. Увертюра

 
Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!
Удивительно вкусно, искристо и остро!
Весь я в чем-то норвежском! весь я в чем-то испанском!
Вдохновляюсь порывно! и берусь за перо!
 
 
Стрекот аэропланов! беги автомобилей!
Ветропро́свист экспрессов! крылолёт буэров!
Кто-то здесь зацелован! там кого-то побили!
Ананасы в шампанском – это пульс вечеров!
 
 
В группе девушек нервных, в остром обществе дамском
Я трагедию жизни претворю в грёзофарс…
Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!
Из Москвы – в Нагасаки! из Нью-Йорка – на Марс!
 
 
1915
 

127. Поэза о старых размерах

 
О вы, размеры старые,
Захватанные многими,
Банальные, дешевые,
Готовые клише!
Звучащие гитарою,
И с рифмами убогими —
Прекраснее, чем новые,
Простой моей душе.
 
 
Вы были при Державине,
Вы были при Некрасове,
Вы были при Никитине,
Вы были при Толстом!
О вы – подобны ла́вине!
И как вас ни выбрасывай,
Что новое ни вытяни —
Вы проситесь в мой том.
 
 
Приветствую вас, верные,
Испытанно-надежные,
Округло-музыкальные,
Любимые мои!
О вы – друзья примерные,
Вы милые, вы нежные,
Веселые, печальные,
Размеры-соловьи!
 
 
1921
 

В. В. Хлебников (1885–1922)

128

 
Мы желаем звездам тыкать,
Мы устали звездам выкать.
Мы узнали сладость рыкать.
Будьте грозны как Остраница,
Платов и Бакланов,
Полно вам кланяться
Роже басурманов.
Пусть кричат вожаки,
Плюньте им в зенки!
Будьте в вере крепки,
Как Морозенки!
О, уподобьтесь Святославу, —
Врагам сказал: иду на вы!
Померкнувшую славу
Творите, северные львы.
С толпою прадедов за нами
Ермак и Осля́бя.
Вейся, вейся, русское знамя,
Веди через сушу и через хляби!
Туда, где дух отчизны вымер
И где неверия пустыня,
Идите грозно как Владимир,
Или с дружиною Добрыня.
 
 
<1908–1910>
 

129. Заклятие смехом

 
О, рассмейтесь, смехачи!
О, засмейтесь, смехачи!
Что смеются смехами, что смеянствуют смеяльно,
О, засмейтесь усмеяльно!
О рассмешищ надсмеяльных – смех усмейных смехачей!
О, иссмейся рассмеяльно смех надсмейных смеячей!
Смейво, смейво,
Усмей, осмей, смешики, смешики,
Смеюнчики, смеюнчики.
О, рассмейтесь, смехачи!
О, засмейтесь, смехачи!
 
 
<1908–1910>
 

130

 
Бобэо́би пелись губы
Вээоми пелись взоры
Пиээо пелись брови
Лиэээй – пелся облик
Гзи-гзи-гзэо пелась цепь,
Так на холсте каких-то соответствий
Вне протяжения жило Лицо.
 
 
<До 1912>
 

131

 
Крылышкуя золотописьмом
Тончайших жил
Кузнечик в кузов пуза уложил
Прибрежных много трав и вер
Пинь, пинь, пинь! тарарахнул зинзивер.
О лебедиво.
О озари!
 
 
<1908–1909>
 

132

_{(Корни: чур… и чар…)}

 
Мы чаруемся и чураемся.
Там чаруясь, здесь чураясь,
То чурахарь, то чарахарь,
Здесь чуриль, там чариль.
Из чурыни взор чарыни.
Есть чуравель, есть чаравель.
Чарари! Чурари!
Чурель! Чарель!
Чареса и чуреса.
И чурайся и чаруйся.
 
 
<До 1914>
 

133. Перевертень

_{(Кукси кум мук и скук)}

 
Кони, топот, инок,
Но не речь, а черен он.
Идем молод, долом меди
Чин зван мечем навзничь.
Голод чем меч долог?
Пал а норов худ и дух ворона лап.
А что? я лов? Воля отча!
Яд, яд, дядя!
Иди, иди!
Мороз в узел, лезу взором.
Солов зов, воз волос.
Колесо. Жалко поклаж. Оселок.
Сани плот и воз, зов и толп и нас.
Горд дох, ход дрог.
И лежу. Ужели?
Зол гол лог лоз.
И к вам и трем с смерти мавки.
 
 
<До 1913>
 

134

 
Когда умирают кони – дышат,
Когда умирают травы – сохнут,
Когда умирают солнца – они гаснут,
Когда умирают люди – поют песни.
 
 
<1913>
 

135. Ладомир
_{(Отрывок из поэмы)}

 
Холоп богатых, улю-лю,
Тебя дразнила нищета,
Ты полз, как нищий, к королю
И целовал его уста.
Высокой раною болея,
Снимая с зарева засов,
Хватай за ус созвездье Водолея,
Бей по плечу созвездье Псов!
И пусть пространство Лобачевского
Летит с знамен ночного Невского.
 
 
Это шествуют творяне,
Заменивши Д на Т,
Ладомира соборяне
С Трудомиром на шесте.
Это Разина мятеж,
Долетев до неба Невского,
Увлекает и чертеж
И пространство Лобачевского.
Пусть Лобачевского кривые
Украсят города
Дугою над рабочей выей
Всемирного труда.
И будет молния рыдать,
Что вечно носится слугой,
И будет некому продать
Мешок от золота тугой.
Смерть смерти будет ведать сроки,
Когда вернется он опять,
Земли повторные пророки
Из всех письмен изгонят ять.
 
 
В день смерти зим и раннею весной
Нам руку подали венгерцы.
Свой замок цен, рабочий, строй
Из камней ударов сердца.
И, чокаясь с созвездьем Девы,
Он вспомнит умные напевы
И голос древних силачей,
И выйдет к говору мечей.
 
 
<1920>