Текст книги "Мысль, вооруженная рифмами"

Автор книги: Владислав Холшевников

А. Т. Твардовский (1910–1971)

99. Василий Теркин
_{(Отрывок из поэмы)}

 
Кончив сборы, разговоры,
Улеглись бойцы в дому.
Лег хозяин. Но не скоро
Подошла она к нему.
 
 
Тихо звякала посудой,
Что-то шила при огне,
А хозяин ждет оттуда,
Из угла.
             Неловко мне.
 
 
Все товарищи уснули,
А меня не гнет ко сну.
Дай-ка лучше в карауле
На крылечке прикорну.
 
 
Взял шинель да, по присловью,
Смастерил себе постель,
Что под низ, и в изголовье,
И наверх, – и все – шинель.
 
 
Эх, суконная, казенная,
     Военная шинель, —
У костра в лесу прожженная,
     Отменная шинель.
 
 
Знаменитая, пробитая
     В бою огнем врага
Да своей рукой зашитая, —
     Кому не дорога!
 
 
Упадешь ли, как подкошенный,
     Пораненный наш брат,
На шинели той поношенной
     Снесут тебя в санбат.
 
 
А убьют – так тело мертвое
     Твое с другими в ряд
Той шинелкою потертою
     Укроют – спи, солдат!
 
 
Спи, солдат, при жизни краткой
     Ни в дороге, ни в дому
Не пришлось поспать порядком
     Ни с женой, ни одному…
 
 
На крыльцо хозяин вышел.
Той мне ночи не забыть:
 
 
– Ты чего?
– А я дровишек
Для хозяйки нарубить.
 
 
Вот не спится человеку,
Словно дома – на войне.
Зашагал на дровосеку,
Рубит хворост при луне.
 
 
Тюк да тюк. До света рубит.
Коротка солдату ночь.
Знать, жену жалеет, любит,
Да не знает, чем помочь.
 
 
1941–1945
 

100. За далью даль
_{(Отрывок из поэмы)}

 
Читатель!
Друг из самых лучших,
Из всех попутчиков попутчик,
Из всех своих особо свой,
Все кряду слушать мастер дивный,
Неприхотливый, безунывный
(Не то что слушатель иной,
Что нам встречается в натуре:
То у него сонливый вид,
То он свистит, глаза прищуря,
То сам прорваться норовит).
 
 
Пусть ты меня уже оставил,
Загнув странички уголок,
Зевнул – хоть это против правил,
И даже пусть на некий срок
Вздремнул ты, лежа или сидя,
Устав от множества стихов, —
Того не зная и не видя,
Я на тебя и не в обиде:
Я сам, по слабости, таков.
 
 
Меня, опять же, не убудет,
Коль скажешь ты иль кто другой:
Не многовато ль, дескать, будет
Подряд материи такой,
Как отступленья, восклицанья
Да оговорок этих тьма?
Не стать ли им чрезмерной данью
Заветам старого письма?
 
 
Я повторю великодушно:
Не хлопочи о том, дружок, —
Читай, пока не станет скучно,
А там – бросай.
И я – молчок.
Тебя я тотчас покидаю,
Поникнув скромно головой.
Я не о том совсем мечтаю,
Чтоб был читатель волевой,
Что, не страшась печатной тины,
Вплоть до конца несет свой крест
И в силу самодисциплины
Что преподносят, то и ест.
 
 
Нет, мне читатель слабовольный,
Нестойкий, пуганый милей:
Уж если вник, – с меня довольно,
Горжусь победою моей,
Волнуясь, руки потираю:
Ты – мой.
И холод по спине:
А вдруг такого потеряю?
Тогда конец и горе мне.
Тогда забьюсь в куток под лавкой
И затаю свою беду.
А нет – на должность с твердой ставкой
В Союз писателей пойду…
 
 
1950–1960
 

М. А. Светлов (1903–1964)

101. Рабфаковке

 
Барабана тугой удар
Будит утренние туманы, —
Это скачет Жанна д'Арк
К осажденному Орлеану.
 
 
Двух бокалов влюбленный звон
Тушит музыка менуэта, —
Это празднует Трианон
День Марии-Антуанетты.
 
 
В двадцать пять небольших свечей
Электрическая лампадка, —
Ты склонилась, сестры родней,
Над исписанною тетрадкой…
 
 
Громкий колокол с гулом труб
Начинают «святое» дело:
Жанна д'Арк отдает костру
Молодое тугое тело.
 
 
Палача не охватит дрожь
(Кровь людей не меняет цвета), —
Гильотины веселый нож
Ищет шею Антуанетты.
 
 
Ночь за звезды ушла, а ты
Не устала, – под переплетом
Так покорно легли листы
Завоеванного зачета.
 
 
Ляг, укройся, и сон придет,
Не томися минуты лишней.
Видишь: звезды, сойдя с высот,
По домам разошлись неслышно.
 
 
Ветер форточку отворил,
Не задев остального зданья,
Он хотел разглядеть твои
Подошедшие воспоминанья.
 
 
Наши девушки, ремешком
Подпоясывая шинели,
С песней падали под ножом,
На высоких кострах горели.
 
 
Так же колокол ровно бил,
Затихая у барабана…
В каждом братстве больших могил
Похоронена наша Жанна.
 
 
Мягким голосом сон зовет.
Ты откликнулась, ты уснула.
Платье серенькое твое
Неподвижно на спинке стула.
 
 
1925
 

102. Гренада

 
Мы ехали шагом,
Мы мчались в боях
И «Яблочко»-песню
Держали в зубах.
Ах, песенку эту
Доныне хранит
Трава молодая —
Степной малахит.
 
 
Но песню иную
О дальней земле
Возил мой приятель
С собою в седле.
Он пел, озирая
Родные края:
«Гренада, Гренада,
Гренада моя!»
 
 
Он песенку эту
Твердил наизусть…
Откуда у хлопца
Испанская грусть?
Ответь, Александровск,
И Харьков, ответь:
Давно ль по-испански
Вы начали петь?
 
 
Скажи мне, Украйна,
Не в этой ли ржи
Тараса Шевченко
Папаха лежит?
Откуда ж, приятель,
Песня твоя:
«Гренада, Гренада,
Гренада моя»?
 
 
Он медлит с ответом,
Мечтатель-хохол:
– Братишка! Гренаду
Я в книге нашел.
Красивое имя,
Высокая честь —
Гренадская волость
В Испании есть!
 
 
Я хату покинул,
Пошел воевать,
Чтоб землю в Гренаде
Крестьянам отдать.
Прощайте, родные!
Прощайте, семья!
«Гренада, Гренада,
Гренада моя!»
 
 
Мы мчались, мечтая
Постичь поскорей
Грамматику боя —
Язык батарей.
Восход поднимался
И падал опять,
И лошадь устала
Степями скакать.
 
 
Но «Яблочко»-песню
Играл эскадрон
Смычками страданий
На скрипках времен…
Где же, приятель,
Песня твоя:
«Гренада, Гренада,
Гренада моя»?
 
 
Пробитое тело
Наземь сползло,
Товарищ впервые
Оставил седло.
Я видел: над трупом
Склонилась луна,
И мертвые губы
Шепнули: «Грена…»
 
 
Да. В дальнюю область,
В заоблачный плес
Ушел мой приятель
И песню унес.
С тех пор не слыхали
Родные края:
«Гренада, Гренада,
Гренада моя!»
 
 
Отряд не заметил
Потери бойца
И «Яблочко»-песню
Допел до конца.
Лишь по небу тихо
Сползла погодя
На бархат заката
Слезинка дождя…
 
 
Новые песни
Придумала жизнь…
Не надо, ребята,
О песне тужить.
Не надо, не надо,
Не надо, друзья…
Гренада, Гренада,
Гренада моя!
 
 
1926
 

103. Песня мушкетеров
_{(Из пьесы «Двадцать лет спустя»)}

 
Трусов плодила
Наша планета,
Всё же ей выпала честь —
Есть мушкетеры,
Есть мушкетеры,
Есть мушкетеры,
Есть!
 
 
Другу на помощь,
Вызволить друга
Из кабалы, из тюрьмы —
Шпагой клянемся,
Шпагой клянемся,
Шпагой клянемся
Мы!
 
 
Смерть подойдет к нам,
Смерть погрозит нам
Острой косой своей —
Мы улыбнемся,
Мы улыбнемся,
Мы улыбнемся
Ей!
 
 
Скажем мы смерти
Вежливо очень,
Скажем такую речь:
«Нам еще рано,
Нам еще рано,
Нам еще рано
Лечь!»
 
 
Если трактиры
Будут открыты —
Значит, нам надо жить!
Прочь отговорки!
Храброй четверке —
Славным друзьям
Дружить!..
 
 
Трусов плодила
Наша планета,
Всё же ей выпала честь —
Есть мушкетеры,
Есть мушкетеры,
Есть мушкетеры,
Есть!
 
 
1940
 

104. Итальянец

 
Черный крест на труди итальянца,
Ни резьбы, ни узора, ни глянца, —
Небогатым семейством хранимый
И единственным сыном носимый…
 
 
Молодой уроженец Неаполя!
Что оставил в России ты на поле?
Почему ты не мог быть счастливым
Над родным знаменитым заливом?
 
 
Я, убивший тебя под Моздоком,
Так мечтал о вулкане далеком!
Как я грезил на волжском приволье
Хоть разок прокатиться в гондоле!
 
 
Но ведь я не пришел с пистолетом
Отнимать итальянское лето,
Но ведь пули мои не свистели
Над священной землей Рафаэля!
 
 
Здесь я выстрелил! Здесь, где родился,
Где собой и друзьями гордился,
Где былины о наших народах
Никогда не звучат в переводах.
 
 
Разве среднего Дона излучина
Иностранным ученым изучена?
Нашу землю – Россию, Расею —
Разве ты распахал и засеял?
 
 
Нет! Тебя привезли в эшелоне
Для захвата далеких колоний,
Чтобы крест из ларца из фамильного
Вырастал до размеров могильного…
 
 
Я не дам свою родину вывезти
За простор чужеземных морей!
Я стреляю – и нет справедливости
Справедливее пули моей!
 
 
Никогда ты здесь не жил в не был!..
Но разбросано в снежных полях
Итальянское синее небо,
Застекленное в мертвых глазах…
 
 
1943
 

Н. А. Заболоцкий (1903–1958)

105. Цирк

 
Цирк сияет, словно щит,
Цирк на пальцах верещит,
Цирк на дудке завывает,
Душу в душу ударяет!
С нежным личиком испанки
И цветами в волосах
Тут девочка, пресветлый ангел,
Виясь, плясала вальс-казак.
Она среди густого пара
Стоит, как белая гагара,
То с гитарой у плеча
Реет, ноги волоча.
То вдруг присвистнет, одинокая,
Совьется маленьким ужом,
И вновь несется, нежно охая, —
Прелестный образ и почти что нагишом!
Но вот одежды беспокойство
Вкруг тела складками легло.
Хотя напрасно!
Членов нежное устройство
На всех впечатление произвело.
 
 
Толпа встает. Все дышат, как сапожники,
Во рту слюны навар кудрявый.
Иные, даже самые безбожники,
Полны таинственной отравой.
Другие же, суя табак в пустую трубку,
Облизываясь, мысленно целуют ту
                                                     голубку,
Которая пред ними пролетела.
Пресветлая! Остаться не захотела!
 
 
Вой всюду в зале тут стоит,
Кромешным духом все полны.
Но музыка опять гремит,
И все опять удивлены.
Лошадь белая выходит,
Бледным личиком вертя,
И на ней при всем народе
Сидит полновесное дитя.
Вот, маша руками враз,
Дитя, смеясь, сидит анфас,
И вдруг, взмахнув ноги обмылком,
Дитя сидит к коню затылком.
А конь, как стражник, опустив
Высокий лоб с большим пером,
По кругу носится, спесив,
Поставив ноги под углом.
 
 
Тут опять всеобщее изумленье,
И похвала, и одобренье,
И, как зверок, кусает зависть
Тех, кто недавно улыбались
Иль равнодушными казались.
 
 
Мальчишка, тихо хулиганя,
Подружке на ухо шептал:
«Какая тут сегодня баня!»
И девку нежно обнимал.
Она же, к этому привыкнув,
Сидела тихая, не пикнув:
Закон имея естества,
Она желала сватовства.
 
 
Но вот опять арена скачет,
Ход представленья снова начат.
Два тоненькие мужика
Стоят, сгибаясь, у шеста.
Один, ладони поднимая,
На воздух медленно ползет,
То красный шарик выпускает,
То вниз, нарядный, упадет
И товарищу на плечи
Тонкой ножкою встает.
Потом они, смеясь опасно,
Ползут наверх единогласно
И там, обнявшись наугад,
На толстом воздухе стоят.
Они дыханьем укрепляют
Двойного тела равновесье,
Но через миг опять летают,
Себя по воздуху развеся.
 
 
Тут опять, восторга полон,
Зал трясется, как кликуша,
И стучит ногами в пол он,
Не щадя чужие уши.
Один старик интеллигентный
Сказал, другому говоря:
«Этот праздник разноцветный
Посещаю я не зря.
Здесь нахожу я греческие игры,
Красоток розовые икры,
Научных замечаю лошадей, —
Это не цирк, а прямо чародей!»
Другой, плешивый, как колено,
Сказал, что это несомненно.
 
 
На последний страшный номер
Вышла женщина-змея.
Она усердно ползала в соломе,
Ноги в кольца завия.
Проползав несколько минут,
Она совсем лишилась тела.
Кругом служители бегут:
– Где? Где?
Красотка улетела!
 
 
Тут пошел в народе ужас,
Все свои хватают шапки
И бросаются наружу,
Имея девок полные охапки.
«Воры! Воры!» – все кричали.
Но воры были невидимки:
Они в тот вечер угощали
Своих друзей на Ситном рынке.
Над ними небо было рыто
Веселой руганью двойной,
И жизнь трещала, как корыто,
Летая книзу головой.
 
 
1928
 

106. Все, что было в душе

 
Все, что было в душе, все как будто опять потерялось,
И лежал я в траве, и печалью и скукой томим,
И прекрасное тело цветка надо мной поднималось,
И кузнечик, как маленький сторож, стоял перед ним.
 
 
И тогда я открыл свою книгу в большом переплете,
Где на первой странице растения виден чертеж.
И черна и мертва, протянулась от книги к природе
То ли правда цветка, то ли в нем заключенная ложь.
 
 
И цветок с удивленьем смотрел на свое отраженье
И как будто пытался чужую премудрость понять.
Трепетало в листах непривычное мысли движенье,
То усилие воли, которое не передать.
 
 
И кузнечик трубу свою поднял, и природа внезапно
                                                                      проснулась,
И запела печальная тварь славословье уму,
И подобье цветка в старой книге моей шевельнулось
Так, что сердце мое шевельнулось навстречу ему.
 
 
1936
 

107. Признание

 
Зацелована, околдована,
С ветром в поле когда-то обвенчана,
Вся ты словно в оковы закована,
Драгоценная моя женщина!
 
 
Не веселая, не печальная,
Словно с темного неба сошедшая,
Ты и песнь моя обручальная,
И звезда моя сумасшедшая.
 
 
Я склонюсь над твоими коленями,
Обниму их с неистовой силою,
И слезами и стихотвореньями
Обожгу тебя, горькую, милую.
 
 
Отвори мне лицо полуночное,
Дай войти в эти очи тяжелые,
В эти черные брови восточные,
В эти руки твои полуголые.
 
 
Что прибавится – не убавится,
Что не сбудется – позабудется…
Отчего же ты плачешь, красавица?
Или это мне только чудится?
 
 
1957
 

108

 
Посредине панели
Я заметил у ног
В лепестках акварели
Полумертвый цветок.
 
 
Он лежал без движенья
В белом сумраке дня,
Как твое отраженье
На душе у меня.
 
 
1957
 

109. Это было давно

 
Это было давно.
Исхудавший от голода, злой.
Шел по кладбищу он
И уже выходил за ворота.
Вдруг под свежим крестом,
С невысокой могилы сырой
Заприметил его
И окликнул невидимый кто-то.
 
 
И седая крестьянка
В заношенном старом платке
Поднялась от земли,
Молчалива, печальна, сутула,
И, творя поминанье,
В морщинистой темной руке
Две лепешки ему
И яичко, крестясь, протянула.
 
 
И как громом ударило
В душу его, и тотчас
Сотни труб закричали
И звезды посыпались с неба.
И, смятенный и жалкий,
В сиянье страдальческих глаз,
Принял он подаянье,
Поел поминального хлеба.
 
 
Это было давно.
И теперь он, известный поэт,
Хоть не всеми любимый,
И понятый также не всеми, —
Как бы снова живет
Обаянием прожитых лет
В этой грустной своей
И возвышенно чистой поэме.
 
 
И седая крестьянка,
Как добрая старая мать,
Обнимает его…
И, бросая перо, в кабинете
Все он бродит один
И пытается сердцем понять
То, что могут понять
Только старые люди и дети.
 
 
1957
 

Л. Н. Мартынов (1905–1980)

110. Вода

 
          Вода
Благоволила
Литься!
 
 
          Она
Блистала
Столь чиста,
 
 
Что – ни напиться,
Ни умыться,
И это было неспроста.
 
 
          Ей
Не хватало
Ивы, тала
И горечи цветущих лоз.
 
 
          Ей
Водорослей не хватало
И рыбы, жирной от стрекоз.
 
 
          Ей
Не хватало быть волнистой,
Ей не хватало течь везде.
 
 
Ей жизни не хватало —
Чистой,
Дистиллированной
Воде!
 
 
1946
 

111. Хор

 
На Маяковского я вышел
И в зал Чайковского вошел.
Там шел концерт…
          Я хор услышал.
Все было очень хорошо.
 
 
Все это было так прекрасно,
Великолепно до того,
Что обозначивалось ясно
Все внутреннее существо
Всех этих девушек, поющих
О мире будто бы другом
И будто бы не сознающих,
Что делается кругом,
И этих юношей, стоящих
С гармониками в руках,
Как будто бы не в настоящих,
А в прошлых днях, в былых веках…
 
 
Традиций сладостное бремя,
Ты не отягощаешь нас!
Мы рождены в былое время,
Чтоб жить вот именно сейчас,
И атмосферою исканий
Наполнен каждый коридор…
 
 
От сдержанных рукоплесканий
Заколебался мощный хор.
Поплыли от рукоплесканий
За сарафаном сарафан,
Как будто были не из тканей,
А – разноцветный целлофан.
 
 
А там, у входа в зал концертный,
Шагал вперед народ бессмертный
И слышалось звучанье хора,
Где счета нету голосам,
И, кажется, за дирижера
Там каждый был отчасти сам.
 
 
1957
 

Б. П. Корнилов (1907–1938)

112. Соловьиха

 
У меня к тебе дела такого рода,
что уйдет на разговоры вечер весь, —
затвори свои тесовые ворота
и плотней холстиной окна занавесь.
Чтобы шли подруги мимо,
парни мимо
и гадали бы и пели бы скорбя:
– Что не вышла под окошко, Серафима?
Серафима, больно скучно без тебя…
Чтобы самый ни на есть раскучерявый,
рвя по вороту рубахи алый шелк,
по селу Ивано-Марьину с оравой
мимо окон под гармонику прошел.
Он всё тенором,
всё тенором,
со злобой
запевал – рука протянута к ножу:
– Ты забудь меня, красавица,
попробуй…
Я тебе тогда такое покажу…
Если любишь хоть всего наполовину,
подожду тебя у крайнего окна,
постелю тебе пиджак на луговину
довоенного и тонкого сукна.
А земля дышала, грузная от жиру,
и от омута Соминого левей
соловьи сидели молча по ранжиру,
так что справа самый старый соловей.
Перед ним вода – зеленая, живая,
мимо заводей несется напролом —
он качается на ветке, прикрывая
соловьиху годовалую крылом.
И трава грозой весеннею измята,
дышит грузная и теплая земля,
голубые ходят в омуте сомята,
поларшинными усами шевеля.
А пиявки, раки ползают по илу,
много ужаса вода в себе таит —
щука – младшая сестрица крокодилу —
неживая возле берега стоит…
Соловьиха в тишине большой и душной…
 
 
Вдруг ударил золотистый вдалеке,
видно, злой и молодой и непослушный,
ей запел на соловьином языке:
– По лесам,
на пустырях
и на равнинах
не найти тебе прекраснее дружка —
принесу тебе яичек муравьиных,
нащиплю в постель я пуху из брюшка.
Мы постелем наше ложе над водою,
где шиповники все в ро́занах стоят,
мы помчимся над грозою, над бедою
и народим два десятка соловьят.
Не тебе прожить, без радости старея,
ты, залетная, ни разу не цвела,
вылетай же, молодая, поскорее
из-под старого и жесткого крыла.
И молчит она,
всё в мире забывая, —
я за песней, как за гибелью, слежу…
Шаль накинута на плечи пуховая…
– Ты куда же, Серафима?
– Ухожу. —
Кисти шали, словно перышки, расправя,
влюблена она,
красива,
нехитра —
улетела.
Я держать ее невправе —
просижу я возле дома до утра.
Подожду, когда заря сверкнет по стеклам,
золотая сгаснет песня соловья —
пусть придет она домой
с красивым,
с теплым —
меркнут глаз его татарских лезвия.
От нее и от него
пахнуло мятой,
он прощается
у крайнего окна,
и намок в росе
пиджак его измятый
довоенного и тонкого сукна.
 
 
1934
 

О. Ф. Берггольц (1910–1975)

113

 
…Третья зона, дачный полустанок,
у перрона – тихая сосна.
Дым, туман, струна звенит в тумане,
невидимкою звенит струна.
 
 
Здесь шумел когда-то детский лагерь
на веселых ситцевых полях…
Всю в ромашках, в пионерских флагах,
как тебя любила я, земля!
 
 
Это фронт сегодня. Сотня метров
до того, кто смерть готовит мне.
Но сегодня – тихо. Даже ветра
нет совсем. Легко звучать струне.
 
 
И звенит, звенит струна в тумане…
Светлая, невидимая, пой!
Как ты плачешь, радуешься, манишь,
кто тебе поведал, что со мной?
 
 
Мне сегодня радостно до боли,
я сама не знаю – отчего.
Дышит сердце небывалой волей,
силою расцвета своего.
 
 
Знаю, смерти нет: не подкрадется,
не задушит медленно она, —
просто жизнь сверкнет и оборвется,
точно песней полная струна.
 
 
…Как сегодня тихо здесь, на фронте.
Вот среди развалин, над трубой,
узкий месяц встал на горизонте,
деревенский месяц молодой.
 
 
И звенит, звенит струна в тумане,
о великой радости моля…
Всю в крови,
                     в тяжелых, ржавых ранах,
я люблю, люблю тебя, земля!
 
 
1942
 

В. С. Шефнер (род. в 1915 г.)

114. Зеркало

 
Как бы ударом страшного тарана
Здесь половина дома снесена.
И в облаках морозного тумана
Обугленная высится стена.
 
 
Еще обои порванные помнят
О прежней жизни, мирной и простой,
Но двери всех обрушившихся комнат,
Раскрытые, висят над пустотой.
 
 
И пусть я все забуду остальное —
Мне не забыть, как, на ветру дрожа,
Висит над бездной зеркало стенное
На высоте шестого этажа.
 
 
Оно каким-то чудом не разбилось.
Убиты люди, стены сметены —
Оно висит, судьбы слепая милость,
Над пропастью печали и войны.
 
 
Свидетель довоенного уюта,
На сыростью изъеденной стене
Тепло дыханья и улыбку чью-то
Оно хранит в стеклянной глубине.
 
 
Куда ж она, неведомая, делась
И по дорогам странствует каким
Та девушка, что в глубь его гляделась
И косы заплетала перед ним?..
 
 
Быть может, это зеркало видало
Ее последний миг, когда ее
Хаос обломков камня и металла,
Обрушась вниз, швырнул в небытие.
 
 
Теперь в него и день и ночь глядится
Лицо ожесточенное войны.
В нем орудийных выстрелов зарницы
И зарева тревожные видны.
 
 
Его теперь ночная душит сырость,
Слепят пожары дымом и огнем.
 
 
Но все пройдет.
И что бы ни случилось —
Враг никогда не отразится в нем!
 
 
Не зря в стекле тускнеющем и зыбком
Таится жизнь.
Не зря висит оно:
Еще цветам и радостным улыбкам
Не раз в нем отразиться суждено!
 
 
1942
 

115. Приземление

 
Земля, повернувшись к нам боком,
Всплывает, как рыба со дна.
В стекло герметических окон
Она через тучи видна.
 
 
Сквозь эту туманную млечность
Виднеется холм-бугорок
И воткнутая в бесконечность
Развилка шоссейных дорог.
 
 
Там башни скупых очертаний,
Дворов и садов чертежи,
Параллелепипеды зданий,
Пакгаузы и гаражи.
 
 
И что еще сердцу дороже
Всех этих дорог и камней!..
Летать над землею мы можем,
Но в небе скучаем о ней.
 
 
1958
 

П. Д. Коган (1918–1942)

116. Бригантина

Песня

 
Надоело говорить и спорить,
И любить усталые глаза…
В флибустьерском дальнем море
Бригантина поднимает паруса…
 
 
Капитан, обветренный, как скалы,
Вышел в море, не дождавшись нас…
На прощанье подымай бокалы
Золотого терпкого вина.
 
 
Пьем за яростных, за непохожих,
За презревших грошевой уют.
Вьется по ветру веселый Роджер,
Люди Флинта песенку поют.
 
 
Так прощаемся мы с серебристою,
Самою заветною мечтой,
Флибустьеры и авантюристы
По крови, упругой и густой.
 
 
И в беде, и в радости, и в горе
Только чуточку прищурь глаза.
В флибустьерском, в дальнем море
Бригантина поднимает паруса.
 
 
Вьется по ветру веселый Роджер,
Люди Флинта песенку поют,
И, звеня бокалами, мы тоже
Запеваем песенку свою.
 
 
Надоело говорить, и спорить,
И любить усталые глаза…
В флибустьерском дальнем море
Бригантина подымает паруса…
 
 
1937
 

Д. С. Самойлов (род. в 1920 г.)

117. Свободный стих

 
В третьем тысячелетье
Автор повести
О позднем Предхиросимье
Позволит себе для спрессовки сюжета
Небольшие сдвиги во времени —
Лет на сто или на двести.
 
 
В его повести
Пушкин
Поедет во дворец
В серебристом автомобиле
С крепостным шофером Савельичем.
 
 
За креслом Петра Великого
Будет стоять
Седой арап Ганнибал —
Негатив постаревшего Пушкина.
Царь
Примет поэта, чтобы дать направление
Образу бунтовщика Пугачева.
Он предложит Пушкину
Виски с содовой,
И тот не откажется,
Несмотря на покашливание
Старого эфиопа.
 
 
– Что ж это ты, мин херц? —
Скажет царь,
Пяля рыжий зрачок
И подергивая левой щекой.
– Вот мое последнее творение,
Государь, —
И Пушкин протянет Петру
Стихи, начинающиеся словами
«На берегу пустынных волн…»
Царь пробежит начало
И скажет:
– Пишешь недурно,
А ведешь себя дурно, —
И, снова прицелив в поэта рыжий зрачок,
Добавит: – Ужо тебе!..
 
 
Он отпустит Пушкина жестом,
И тот, курчавясь, выскочит из кабинета
И легко пролетит
По паркетам смежного зала,
Чуть кивнувши Дантесу,
Дежурному офицеру.
 
 
– Шаркуны, ваше величество, —
Гортанно произнесет эфиоп
Вслед белокурому внуку
И вдруг улыбнется,
Показывая крепкие зубы
Цвета слоновой кости.
 
 
Читатели третьего тысячелетия
Откроют повесть
С тем же отрешенным вниманием,
С каким мы
Рассматриваем евангельские сюжеты
Мастеров Возрождения,
Где за плечами гладковолосых мадонн
В итальянских окнах
Открываются тосканские рощи,
А святой Иосиф
Придерживает стареющей рукой
Вечереющие складки флорентийского
                                                       плаща.
 
 
1972
 

118. Последние каникулы
_{(Отрывок из поэмы)}

 
Четырехстопный ямб
Мне надоел. Друзьям
Я подарю трехстопный,
Он много расторопней…
 
 
В нем стопы словно стопки —
И не идут коло́м.
И рифмы словно пробки
В графине удалом.
 
 
Настоянный на корках
Лимонных и иных,
Он цвет моих восторгов
Впитал, трехстопный стих.
 
 
И все стихотворенье
Цветет средь бела дня
Бесплотною сиренью
Спиртового огня…
 
 
1972
 

119

 
И осень, которая вдруг началась
Прилежно,
Меня веселит на сей раз
И тешит.
Она мне настолько мила,
Что надо
На время оставить дела
Земные…
Шататься, и скуки не знать
Осенней.
Да кто это вздумал пенять
На скуку!
Ленивы мы думать о том,
Что, может,
Последняя осень последним листом
Тревожит.
 
 
<1970–1974>
 

120

 
Что-то вылепится
Из глины.
Что-то вытешется
Из камня.
Что-то выпишется
Из сердца.
Будь как будет!
Не торопись!..
 
 
<1970–1974>
 

121. Подражание Феокриту

 
Песню запойте для нас, милые Музы!
Лепит понтийский закат тень на вершине.
Воздухом нежной зимы пахнут арбузы,
Медом осенней зари – спелые дыни.
 
 
Песню запойте для нас, милые Музы!
В час, когда примет волна цвет апельсина,
В час, когда к козьей тропе выйдут Отузы,
Песню запойте для нас кратко и сильно.
 
 
Песню запойте для нас, милые Музы!
Медь ядовитых высот солнце чеканит.
Вместе с вечерней зарей сбросим обузы,
Все, что тревожило нас, в вечности канет.
 
 
Но еще видно, как там, на перевале,
Вывесил цепкий кизил алые бусы.
Вспомните, как в старину вы нам певали,
Песню запойте для нас, милые Музы!
 
 
<1970–1974>