Текст книги "Мысль, вооруженная рифмами"

Автор книги: Владислав Холшевников

И. Ф. Анненский (1856–1909)

39
_{(Музыка отдаленной шарманки)}

 
Падает снег,
Мутный и белый и долгий,
Падает снег,
Заметая дороги,
Засыпая могилы,
Падает снег…
Белые влажные звезды!
Я так люблю вас,
Тихие гостьи оврагов!
 
 
Холод и нега забвенья
Сердцу так сладки…
О, белые звезды… Зачем же,
Ветер, зачем ты свеваешь,
Жгучий мучительный ветер,
С думы и черной и тяжкой,
Точно могильная насыпь,
Белые блестки мечты?..
В поле зачем их уносишь?
 
 
Если б заснуть,
Но не навеки,
Если б заснуть
Так, чтобы после проснуться,
Только под небом лазурным…
Новым, счастливым, любимым…
 
 
1900
 

40. Кэк-уок на цимбалах

 
Молоточков лапки цепки,
Да гвоздочков шапки крепки,
          Что не раз их,
          Пустоплясых,
          Там позастревало.
 
 
Молоточки топотали,
Мимо точки попадали,
          Что ни мах,
          На струнах
          Как и не бывало.
 
 
Пали звоны топотом, топотом,
Стали звоны ропотом, ропотом,
          То сзываясь,
          То срываясь,
          То дробя кристалл.
 
 
В струнах, полных холода, холода,
Пели волны молодо, молодо,
          И буруном
          Гул по струнам
          Следом пролетал.
 
 
С звуками кэк-уока,
Ожидая мокка,
Во мгновенье ока
Что мы не съедим…
И Махмет-Мамаям,
Ни зимой, ни маем
Нами не внимаем,
          Он необходим.
 
 
Молоточков цепки лапки,
Да гвоздочков крепки шапки,
          Что не раз их,
          Пустоплясых,
          Там позастревало.
 
 
Молоточки налетают.
Мало в точки попадают,
          Мах да мах,
          Жизни… ах,
          Как и не бывало.
 
 
<1904>
 

41. Тоска отшумевшей грозы

 
Сердце ль не томилося
          Желанием грозы,
Сквозь вспышки бело-алые?
А теперь влюбилося
          В бездонность бирюзы,
В ее глаза усталые.
 
 
Всё, что есть лазурного,
          Излилося в лучах
На зыби златошвейные,
Всё, что там безбурного
          И с ласкою в очах, —
В сады зеленовейные.
 
 
В стекла бирюзовые
          Одна глядит гроза
Из чуждой ей обители…
Больше не суровые,
          Печальные глаза,
Любили ль вы, простите ли?..
 
 
1904
 

42. Träumerei[16]16
  Мечтанье, грезы (нем.).


[Закрыть]

 
Сливались ли это тени,
Только тени в лунной ночи мая?
Это блики, или цветы сирени
Там белели, на колени
          Ниспадая?
Наяву ль и тебя ль безумно
          И бездумно
Я любил в томных тенях мая?
          Припадая к цветам сирени.
Лунной ночью, лунной ночью мая,
          Я твои ль целовал колени.
Разжимая их и сжимая,
В томных тенях, в томных тенях мая?
Или сад был одно мечтанье
Лунной ночи, лунной ночи мая?
Или сам я лишь тень немая?
Иль и ты лишь мое страданье,
          Дорогая,
Оттого, что нам нет свиданья
Лунной ночью, лунной ночью мая…
 
 
1906
 

43. Призраки

 
И бродят тени, и молят тени:
               «Пусти, пусти!»
От этих лунных осеребрений
               Куда ж уйти?
 
 
Зеленый призрак куста сирени
               Прильнул к окну…
Уйдите, тени, оставьте, тени,
               Со мной одну…
 
 
Она недвижна, она немая,
               С следами слез,
С двумя кистями сиреней мая
               В извивах кос…
 
 
Но и неслышным я верен пеням,
               И, как в бреду,
На гравий сада я по ступеням
               За ней сойду…
 
 
О бледный призрак, скажи скорее
               Мои вины,
Покуда стекла на галерее
               Еще черны.
 
 
Цветы завянут, цветы обманны,
               Но я… я – твой!
В тумане холод, в тумане раны
               Перед зарей…
 
 
1906
 

44. Перебой ритма
_Сонет

 
Как ни гулок, ни живуч – Ям —
– б, утомлен и он, затих
Средь мерцаний золотых,
Уступив иным созвучьям.
 
 
То-то вдруг по голым сучьям
Прозы утра, град шутих,
На листы веленьем щучьим
За стихом поскачет стих.
 
 
Узнаю вас, близкий рампе,
Друг крылатый эпиграмм, Пэ —
– она третьего размер.
 
 
Вы играли уж при мер —
– цаньи утра бледной лампе
Танцы нежные Химер.
 
 

 

45. Вербная неделя

 
В желтый сумрак мертвого апреля,
Попрощавшись с звездною пустыней,
Уплывала Вербная неделя
На последней, на погиблой снежной льдине;
 
 
Уплывала в дымах благовонных,
В замираньи звонов похоронных,
От икон с глубокими глазами
И от Лазарей, забытых в черной яме.
 
 
Стал высоко белый месяц на ущербе,
И за всех, чья жизнь невозвратима,
Плыли жаркие слезы по вербе
На румяные щеки херувима.
 
 
1907
 

46. Лишь тому, чей покой таим

 
Лишь тому, чей покой таим,
               Сладко дышится…
Полотно над окном моим
               Не колышется.
 
 
Ты придешь, коль верна мечтам,
               Только та ли ты?
Знаю: сад там, сирени там
               Солнцем залиты.
 
 
Хорошо в голубом огне,
               В свежем шелесте;
Только яркой так чужды мне
               Чары прелести…
 
 
Пчелы в улей там носят мед,
               Пьяны гроздами…
Сердце ж только во сне живет
               Между звездами…
 
 
<1909>
 

47. Тринадцать строк

 
Я хотел бы любить облака
На заре… Но мне горек их дым:
Так неволя тогда мне тяжка,
Так я помню, что был молодым.
 
 
Я любить бы их вечер хотел,
Когда, рдея, там гаснут лучи,
Но от жертвы их розовых тел
Только пепел мне снится в ночи.
 
 
Я люблю только ночь и цветы
В хрустале, где дробятся огни,
Потому что утехой мечты
В хрустале умирают они…
Потому что – цветы это ты.
 
 

 

48

 
Если больше не плачешь, то слезы сотри:
Зажигаясь, бегут по столбам фонари,
          Стали дымы в огнях веселее
          И следы золотыми в аллее…
Только веток еще безнадежнее сеть,
Только небу, чернея, над ними висеть.
 
 
Если можешь не плакать, то слезы сотри:
Забелелись далеко во мгле фонари.
          На лице твоем, ласково-зыбкий,
          Белый луч притворился улыбкой…
Лишь теней всё темнее за ним череда,
Только сердцу от дум не уйти никуда.
 
 

 

А. А. Блок (1880–1921)

49

 
Его встречали повсюду
На улицах в сонные дни.
Он шел и нес свое чудо,
Спотыкаясь в морозной тени.
 
 
Входил в свою тихую келью,
Зажигал последний свет,
Ставил лампаду веселью
И пышный лилий букет.
 
 
Ему дивились со смехом,
Говорили, что он чудак.
Он думал о шубке с мехом
И опять скрывался во мрак.
 
 
Однажды его проводили,
Он весел и счастлив был,
А утром в гроб уложили,
И священник тихо служил.
 
 
1902
 

50

 
По городу бегал черный человек.
Гасил он фонарики, карабкаясь на лестницу.
 
 
Медленный, белый подходил рассвет,
Вместе с человеком взбирался на лестницу.
 
 
Там, где были тихие, мягкие тени —
Желтые полоски вечерних фонарей, —
 
 
Утренние сумерки легли на ступени,
Забрались в занавески, в щели дверей.
 
 
Ах, какой бледный город на заре!
Черный человечек плачет на дворе.
 
 
1903
 

51

 
Просыпаюсь я – и в поле туманно,
Но с моей вышки – на солнце укажу.
И пробуждение мое безжеланно,
Как девушка, которой я служу.
 
 
Когда я в сумерки проходил по дороге.
Заприметился в окошке красный огонек.
Розовая девушка встала на пороге
И сказала мне, что я красив и высок.
 
 
В этом вся моя сказка, добрые люди.
Мне больше не надо от вас ничего:
Я никогда не мечтал о чуде —
И вы успокойтесь – и забудьте про него.
 
 
1903
 

52

 
Осень поздняя. Небо открытое,
И леса сквозят тишиной.
Прилегла на берег размытый
Голова русалки больной.
 
 
Низко ходят туманные полосы,
Пронизали тень камыша.
На зеленые длинные волосы
Упадают листы, шурша.
 
 
И опушками отдаленными
Месяц ходит с легким хрустом и глядит,
Но, запутана узлами зелеными,
Не дышит она и не спит.
 
 
Бездыханный покой очарован.
Несказа́нная боль улеглась.
И над миром, холодом скован,
Пролился звонко-синий час.
 
 
1905
 

53. Незнакомка

 
По вечерам над ресторанами
Горячий воздух дик и глух,
И правит окриками пьяными
Весенний и тлетворный дух.
 
 
Вдали, над пылью переулочной,
Над скукой загородных дач,
Чуть золотится крендель булочной,
И раздается детский плач.
 
 
И каждый вечер, за шлагбаумами,
Заламывая котелки,
Среди канав гуляют с дамами
Испытанные остряки.
 
 
Над озером скрипят уключины,
И раздается женский визг,
А в небе, ко всему приученный,
Бессмысленно кривится диск.
 
 
И каждый вечер друг единственный
В моем стакане отражен
И влагой терпкой и таинственной,
Как я, смирён и оглушен.
 
 
А рядом у соседних столиков
Лакеи сонные торчат,
И пьяницы с глазами кроликов
«In vino veritas!»[17]17
  «Истина в вине!» (лат.).


[Закрыть] кричат.
 
 
И каждый вечер, в час назначенный
(Иль это только снится мне?),
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне.
 
 
И медленно, пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна,
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна.
 
 
И веют древними поверьями
Ее упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука.
 
 
И странной близостью закованный,
Смотрю за темную вуаль,
И вижу берег очарованный
И очарованную даль.
 
 
Глухие тайны мне поручены,
Мне чье-то солнце вручено,
И все души моей излучины
Пронзило терпкое вино.
 
 
И перья страуса склоненные
В моем качаются мозгу,
И очи синие бездонные
Цветут на дальнем берегу.
 
 
В моей душе лежит сокровище,
И ключ поручен только мне!
Ты право, пьяное чудовище!
Я знаю: истина в вине.
 
 
1906
 

54. Незнакомка
_{(Отрывок из пьесы)}

_{Г о л у б о й}

 
В блеске зимней ночи тающая,
Обрати ко мне твой лик.
Ты, снегами тихо веющая,
Подари мне легкий снег.
 
 
     Она обращает очи к нему.
 

_{Н е з н а к о м к а}

 
Очи – звезды умирающие,
Уклонившись от пути.
О тебе, мой легковеющий,
Я грустила в высоте.
 
 
     Его голубой плащ осыпан снежными звездами.
 

_{Г о л у б о й}

 
В синеве твоей морозной
Много звезд.
Под рукой моей железной
Светлый меч.
 

_{Н е з н а к о м к а}

 
Опусти в руке железной
Светлый меч.
В синеве моей морозной
Звезд не счесть.
 
 
     Голубой дремлет в бледном свете. На фоне плаща его светится луч, как будто он оперся на меч.
 

_{Г о л у б о й}

 
Протекали столетья, как сны.
Долго ждал я тебя на земле.
 

_{Н е з н а к о м к а}

 
Протекали столетья, как миги.
Я звездою в пространствах текла.
 

_{Г о л у б о й}

 
Ты мерцала с твоей высоты
На моем голубом плаще.
 

_{Н е з н а к о м к а}

 
Ты гляделся в мои глаза.
Часто на небо смотришь ты?
 

_{Г о л у б о й}

 
Больше взора поднять не могу:
Тобою, падучей, скован мой взор.
 

_{Н е з н а к о м к а}

 
Ты можешь, сказать мне земные слова?
Отчего ты весь в голубом?
 

_{Г о л у б о й}

 
Я слишком долго в небо смотрел:
Оттого – голубые глаза и плащ.
 
 
1906
 

55

 
Придут незаметные белые ночи.
И душу вытравят белым светом.
И бессонные птицы выклюют очи.
И буду ждать я с лицом воздетым,
 
 
Я буду мертвый – с лицом подъятым.
Придет, кто больше на свете любит;
В мертвые губы меня поцелует,
Закроет меня благовонным платом.
 
 
Придут другие, разрыхлят глыбы,
Зароют, – уйдут беспокойно прочь:
Они обо мне помолиться могли бы,
Да вот – помешала белая ночь!
 
 
1907
 

56

 
Она пришла с мороза,
Раскрасневшаяся,
Наполнила комнату
Ароматом воздуха и духов,
Звонким голосом
И совсем неуважительной к занятиям
Болтовней.
 
 
Она немедленно уронила на́ пол
Толстый том художественного журнала,
И сейчас же стало казаться,
Что в моей большой комнате
Очень мало места.
 
 
Всё это было немножко досадно
И довольно нелепо.
Впрочем, она захотела,
Чтобы я читал ей вслух «Макбе́та».
 
 
Едва дойдя до пузырей земли,
О которых я не могу говорить
                                        без волнения,
Я заметил, что она тоже волнуется
И внимательно смотрит в окно.
 
 
Оказалось, что большой пестрый кот
С трудом лепится по краю крыши,
Подстерегая целующихся голубей.
 
 
Я рассердился больше всего на то,
Что целовались не мы, а голуби,
И что прошли времена Па́оло
и Франчески.
 
 
1908
 

57. На поле Куликовом

₁

 
Река раскинулась. Течет, грустит лениво
               И моет берега.
Над скудной глиной желтого обрыва
               В степи грустят стога.
 
 
О, Русь моя! Жена моя! До боли
               Нам ясен долгий путь!
Наш путь – стрелой татарской древней воли
               Пронзил нам грудь.
 
 
Наш путь – степной, наш путь – в тоске
                                                  безбрежной,
               В твоей тоске, о, Русь!
И даже мглы – ночной и зарубежной —
               Я не боюсь.
 
 
Пусть ночь. Домчимся. Озарим кострами
               Степную даль.
В степном дыму блеснет святое знамя
               И ханской сабли сталь…
 
 
И вечный бой! Покой нам только снится
               Сквозь кровь и пыль…
Летит, летит степная кобылица
               И мнет ковыль…
 
 
И нет конца! Мелькают версты, кручи…
               Останови!
Идут, идут испуганные тучи,
               Закат в крови!
 
 
Закат в крови! Из сердца кровь струится!
               Плачь, сердце, плачь…
Покоя нет! Степная кобылица
               Несется вскачь!
 
 
1908
 

58

 
Я сегодня не помню, что было вчера,
По утрам забываю свои вечера,
В белый день забываю огни,
По ночам забываю дни.
 
 
Но все ночи и дни наплывают на нас
Перед смертью, в торжественный час.
 
 
И тогда – в духоте, в тесноте
     Слишком больно мечтать
         О былой красоте
           И не мочь:
        Хочешь встать —
             И ночь.
 
 
1909
 

59

 
Поздней осенью из гавани
От заметенной снегом земли
В предназначенное плаванье
Идут тяжелые корабли.
 
 
В черном небе означается
Над водой подъемный кран,
И один фонарь качается
На оснеженном берегу.
 
 
И матрос, на борт не принятый,
Идет, шатаясь, сквозь буран.
Всё потеряно, всё выпито!
Довольно – больше не могу…
 
 
А берег опустелой гавани
Уж первый легкий снег занес…
В самом чистом, в самом нежном саване
Сладко ли спать тебе, матрос?
 
 
1909
 

60

 
Черный ворон в сумраке снежном,
Черный бархат на смуглых плечах.
Томный голос пением нежным
Мне поет о южных ночах.
 
 
В легком сердце – страсть и беспечность,
Словно с моря мне подан знак.
Над бездонным провалом в вечность,
Задыхаясь, летит рысак.
 
 
Снежный ветер, твое дыханье,
Опьяненные губы мои…
Валентина, звезда, мечтанье!
Как поют твои соловьи…
 
 
Страшный мир! Он для сердца тесен?
В нем – твоих поцелуев бред,
Темный мо́рок цыганских песен,
Торопливый полет комет!
 
 
1910
 

61

 
Дух пряный марта был в лунном круге.
Под талым снегом хрустел песок.
Мой город истаял в мокрой вьюге,
Рыдал, влюбленный, у чьих-то ног.
 
 
Ты прижималась всё суеверней,
И мне казалось – сквозь храп коня —
Венгерский танец в небесной черни
Звенит и плачет, дразня меня.
 
 
А шалый ветер, носясь над далью, —
Хотел он выжечь душу мне,
В лицо швыряя твоей вуалью
И запевая о старине…
 
 
И вдруг – ты, дальняя, чужая,
Сказала с молнией в глазах:
То душа, на последний путь вступая,
Безумно плачет о прошлых снах,
 
 
1910
 

62

 
Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века —
Всё будет так. Исхода нет.
 
 
Умрешь – начнешь опять сначала
И повторится всё, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.
 
 
1912
 

63. Роза и Крест
_{(Отрывок из пьесы)}

_{А л и с к а н}

 
Вспомните прежние игры!
Вспомните: только весной
Мы на поляне зеленой
В плясках беспечных
Коротали легкую жизнь…
 

_{И з о р а}

 
Паж, не забудь: я – твоя госпожа!
 

_{А л и с а}

 
Она больна, Алискан.
 

_{И з о р а (напевает)}

 
«Сердцу закон непреложный…
Радость-Страданье…»
 

_{А л и с к а н}

 
Вы песню твердите,
Которую пел кривляка наемный.
 

_{И з о р а}

 
Пусть! – песню он пел не свою…
 

_{А л и с к а н}

 
Какой-нибудь жалкий рыбак
Из чужой и дикой Бретани
Непонятную песню сложил…
 

_{И з о р а}

 
Паж, ты ревнуешь? —
Успокойся… его я не знаю… —
Ах… кто знает? вернется пора,
Может быть, на зеленой поляне
К нам вернется прежняя радость…
Нет!.. Теперь – все постыло и дико…
Жизнь такая не явь и не сон!
 
 
1913
 

64. Анне Ахматовой

 
«Красота страшна» – Вам скажут, —
Вы накинете лениво
Шаль испанскую на плечи,
Красный розан – в волосах.
 
 
«Красота проста» – Вам скажут, —
Пестрой шалью неумело
Вы укроете ребенка,
Красный розан – на полу.
 
 
Но, рассеянно внимая
Всем словам, кругом звучащим,
Вы задумаетесь грустно
И твердите про себя:
 
 
«Не страшна и не проста я;
Я не так страшна, чтоб просто
Убивать; не так проста я,
Чтоб не знать, как жизнь страшна».
 
 
1913
 

65. Коршун

 
Чертя за кругом плавный круг,
Над сонным лугом коршун кружит
И смотрит на пустынный луг. —
В избушке мать над сыном тужит:
«На́ хлеба, на́, на́ грудь, соси,
Расти, покорствуй, крест неси».
 
 
Идут века, шумит война,
Встает мятеж, горят деревни,
А ты всё та ж, моя страна,
В красе заплаканной и древней. —
Доколе матери тужить?
Доколе коршуну кружить?
 
 
1916
 

Андрей Белый (1880–1934)

66

 
Огонечки небесных свечей
снова борются с горестным мраком.
И ручей
чуть сверкает серебряным знаком.
 
 
О поэт – говори
о неслышном полете столетий.
Голубые восторги твои
ловят дети.
 
 
Говори о безумье миров,
завертевшихся в танцах,
о смеющейся грусти веков,
о пьянящих багрянцах.
 
 
Говори
о полете столетий.
Голубые восторги твои
чутко слышат притихшие дети.
 
 
Говори…
 
 
1903
 

67. Игры кентавров

 
Кентавр бородатый,
мохнатый
и голый
на страже
у леса стоит.
С дубиной тяжелой
от зависти вражьей
жену и детей сторожит.
 
 
В пещере кентавриха кормит ребенка
пьянящим
своим молоком.
Шутливо трубят молодые кентавры над звонко
шумящим
ручьем.
 
 
Вскочивши один на другого,
копытами стиснувши спину,
кусают друг друга, заржав.
Согретые жаром тепла золотого,
другие глядят на картину,
а третьи валяются, ноги задрав.
 
 
Тревожно зафыркал старик, дубиной корнистой
взмахнув.
В лес пасмурно-мглистый
умчался, хвостом поседевшим вильнув.
 
 
И вмиг присмирели кентавры, оставив затеи,
и скопом,
испуганно вытянув шеи,
к пещере помчались галопом.
 
 
1903
 

68. В полях

 
Солнца контур старинный,
золотой, огневой,
апельсинный и винный
над червонной рекой.
 
 
От воздушного пьянства
онемела земля.
Золотые пространства,
золотые поля.
 
 
Озаренный лучом, я
опускаюсь в овраг.
Чернопыльные комья
замедляют мой шаг.
 
 
От всего золотого
к ручейку убегу —
холод ветра ночного
на зеленом лугу.
 
 
Солнца контур старинный,
золотой, огневой,
апельсинный и винный
убежал на покой.
 
 
Убежал в неизвестность.
Над полями легла,
заливая окрестность,
бледно-синяя мгла.
 
 
Жизнь в безвременье мчится
пересохшим ключом:
всё земное нам снится
утомительным сном.
 
 
<1904>
 

69. Серенада

 
Ты опять у окна, вся доверившись снам, появилась…
Бирюза, бирюза заливает окрестность…
Дорогая,
луна – заревая слеза —
где-то там в неизвестность
скатилась.
 
 
Беспечальных седых жемчугов
поцелуй, о пойми ты!..
Меж кустов, и лугов, и цветов струй
зеркальных узоры разлиты…
 
 
Не тоскуй,
грусть уйми ты!
 
 
Дорогая,
о пусть
стая белых, немых лебедей
меж росистых ветвей
на струях серебристых застыла —
одинокая грусть нас туманом покрыла.
 
 
От тоски в жажде снов нежно крыльями плещут.
Меж цветов светляки изумрудами блещут.
 
 
Очерк белых грудей
на струях точно льдина:
это семь лебедей,
это семь лебедей Лоэнгрина —
 
 
лебедей
Лоэнгрина.
 
 
1904
 

70. Ночью на кладбище

 
Кладбищенский убогий сад
И зеленеющие кочки.
Над памятниками дрожат,
Потрескивают огонечки.
 
 
Над зарослями из дерев,
Проплакавши колоколами,
Храм яснится, оцепенев
В ночь вырезанными крестами.
 
 
Серебряные тополя
Колеблются из-за ограды,
Разметывая на поля
Бушующие листопады.
 
 
В колеблющемся серебре
Бесшумное возникновенье
Взлетающих нетопырей, —
Их жалобное шелестенье,
 
 
О сердце тихое мое,
Сожженное в полдневном зное, —
Ты погружаешься в родное,
В холодное небытие.
 
 
1908
 

71. Тело стихий

 
В лепестке лазурево-лилейном
Мир чудесен.
Всё чудесно в фейном, вейном, змейном
Мире песен.
 
 
Мы – повисли,
Как над пенной бездною ручей.
Льются мысли
Блесками летающих лучей.
 
 
1916
 

Вяч. Ив. Иванов (1866–1949)

72. Taedium phaenomeni[18]18
  Тоска явлений (лат.).


[Закрыть]

 
Кто познал тоску земных явлений,
Тот познал явлений красоту.
          В буйном вихре вожделений,
          Жизнь хватая на лету,
Слепы мы на красоту явлений.
 
 
Кто познал явлений красоту,
Тот познал мечту Гиперборея:
          Тишину и полноту
          В сердце сладостно лелея,
Он зовет лазурь и пустоту.
 
 
Вспоминая долгие эоны,
Долгих нег блаженство и полон, —
          Улыбаясь, слышит звоны
          Теплых и прозрачных лон, —
И нисходит на живые лона.
 
 
<1911>
 

73. Троицын день

 
Дочь лесника незабудки рвала в осоке́
          В Троицын день;
Веночки плела над рекой и купалась в реке
          В Троицын день…
И бледной русалкой всплыла в бирюзовом венке.
 
 
Гулко топор застучал по засеке лесной
          В Троицын день;
Лесник с топором выходил за смолистой сосной
          В Троицын день;
Тоскует и тужит, и тешет он гроб смоляной.
 
 
Свечка в светлице средь темного леса блестит
          В Троицын день;
Под образом блеклый веночек над мертвой грустит
          В Троицын день…
Бор шепчется глухо. Река в осоке́ шелестит…
 
 
<1911>
 

74. Вечеровое коло

 
В заревой багрянице выходила жница.
Багряне́ц отряхнула, возмахнула серпом.
          Золот серп уронила
          («Гори, заряница!»),
          Серп вода схоронила
          На дне скупом.
 
 
И, послушна царице, зыбких дев вереница
Меж купавами реет («Мы сплетем хоровод!»),
          Серп исхитить не смеет
          («Звени, вечерница!»)
          И над гладью белеет
          Отуманенных вод.
 
 
Серп в стеклянной темнице! («Промелькнула зарница!..»)
Серп в осо́ке высокой! («Сомкнулся круг!..»)
          Над зеркальной излукой
          Мы храним, о царица,
          Серп наш, серп крутолукий —
          От твоих подруг!
 
 
<1911>
 

75. Роза обручения
_{(Из «Газел о розе»)}

 
Упоена и в неге тонет роза;
А соловей поет и стонет, роза,
 
 
В сплетенье кущ, тобой благоуханных,
Пока восточных гор не тронет Роза.
 
 
Усыплена волшебным обаяньем,
Колеблет лень и стебель клонит роза;
 
 
А царь певцов поет – и под наитьем
Предутренним росу уронит роза.
 
 
О женихе поет он, о влюбленном…
Лелеет плен и чар не гонит роза:
 
 
В бездонных снах, с кольцом любви забвенной
Обет одной любви хоронит роза.
 
 
<1911>
 

76. Адонис
_{Рондель}

 
О розе амброзийных нег
Не верь поэта баснословью:
Забудь Киприды ризу вдовью,
Адониса живой ковчег.
 
 
Что, древле белая, как снег,
Она его зардела кровью, —
О розе амброзийных нег
Не верь поэта баснословью.
 
 
Завиден пастыря ночлег.
Зови богиню к изголовью;
О ней мечтай, – пронзен любовью, —
Из волн ступающей на брег,
О розе амброзийных нег.
 
 
<1911>