Текст книги "Мысль, вооруженная рифмами"

Автор книги: Владислав Холшевников

Демьян Бедный (1833–1945)

1. Мой стих

 
               Пою. Но разве я «пою»?
               Мой голос огрубел в бою,
И стих мой… блеску нет в его простом наряде.
               Не на сверкающей эстраде
Пред «чистой публикой», восторженно-немой,
И не под скрипок стон чарующе напевный
               Я возвышаю голос мой —
Глухой, надтреснутый, насмешливый и гневный.
Наследья тяжкого неся проклятый груз,
               Я не служитель муз:
Мой твердый, четкий стих – мой подвиг ежедневный.
       Родной народ, страдалец трудовой,
               Мне важен суд лишь твой,
Ты мне один судья прямой, нелицемерный,
Ты, чьих надежд и дум я – выразитель верный,
Ты, темных чьих углов я – «пес сторожевой»!
 
 
1917
 

2. Птицеловы

 
               Весною некий птицелов
                              Ловил перепелов:
               Лежал в траве густой часами,
На сети на свои глядел издалека, —
               Перепела ж ловились сами.
 
 
Была ли на сетях приманка велика?
Да ровно никакой! Доверчиво и смело
Шли птицы на привычный зов:
Обманщик ловкий, птицелов
Перепелиный бой подделывал умело!
 

~ ~ ~

 
Как много в наши дни вот этаких ловцов
               Средь политического поля!
                              – «Земля и воля!»
                              – «Земля и воля!»
– «Права!» – «Порядок!» – «Хлеб!» – свистят
                                                              со всех концов.
Кто верит всякому «на вид – социалисту»,
Те уподобятся легко перепелам.
               Друзья, судите не по свисту,
                              А по делам!
 
 
1917
 

В. В. Маяковский (1893–1930)

3. Адище города

 
Адище города окна разбили
на крохотные, сосущие светами адки́.
Рыжие дьяволы, вздымались автомобили,
над самым ухом взрывая гудки.
 
 
А там, под вывеской, где сельди из Керчи, —
сбитый старикашка шарил очки
и заплакал, когда в вечереющем смерче
трамвай с разбега взметнул зрачки.
 
 
В дырах небоскребов, где горела руда
и железо поездов громоздило лаз, —
крикнул аэроплан и упал туда,
где у раненого солнца вытекал глаз.
 
 
И тогда уже – скомкав фонарей одеяла —
ночь излюбилась, похабна и пьяна,
а за солнцами улиц где-то ковыляла
никому не нужная, дряблая луна.
 
 
1913
 

4. Скрипка и немножко нервно

 
Скрипка издергалась, упрашивая,
и вдруг разревелась
так по-детски,
что барабан не выдержал:
«Хорошо, хорошо, хорошо!»
А сам устал,
не дослушал скрипкиной речи,
шмыгнул на горящий Кузнецкий и ушел.
Оркестр чужо смотрел, как
выплакивалась скрипка
без слов,
без такта,
и только где-то
глупая тарелка
вылязгивала:
«Что это?
Как это?»
А когда геликон —
меднорожий,
потный —
крикнул:
«Дура,
плакса,
вытри!» —
я встал,
шатаясь полез через ноты,
сгибающиеся под ужасом пюпитры,
зачем-то крикнул:
«Боже!»
Бросился на деревянную шею:
«Знаете что, скрипка?
Мы ужасно похожи:
я вот тоже
ору —
а доказать ничего не умею!»
Музыканты смеются:
«Влип как!
Пришел к деревянной невесте!
Голова!»
А мне – наплевать!
Я – хороший.
«Знаете что, скрипка?
Давайте —
будем жить вместе!
А?»
 
 
1914
 

5. Пустяк у Оки

 
Нежно говорил ей —
мы у реки
шли камышами:
«Слышите: шуршат камыши у Оки.
Будто наполнена Ока мышами.
А в небе, лучик сережкой вдев в ушко,
звезда, как вы, хорошая, – не звезда,
                                        а девушка…
А там, где кончается звездочки точка,
месяц улыбается и заверчен, как
будто на небе строчка
из Аверченко…
Вы прекрасно картавите.
Только жалко Италию…»
Она: «Ах, зачем вы давите
и локоть и талию.
Вы мне мешаете
у камыша идти…»
 
 
<1915>
 

6. Военно-морская любовь

 
По морям, играя, носится
с миноносцем миноносица.
 
 
Льнет, как будто к меду осочка,
к миноносцу миноносочка.
 
 
И конца б не довелось ему,
благодушью миноносьему.
 
 
Вдруг прожектор, вздев на нос очки,
впился в спину миноносочки.
 
 
Как взревет медноголосина:
«Р-р-р-астакая миноносина!»
 
 
Прямо ль, влево ль, вправо ль броситься,
а сбежала миноносица.
 
 
Но ударить удалось ему
по ребру по миноносьему.
 
 
Плач и вой морями носится:
овдовела миноносица.
 
 
И чего это несносен нам
мир в семействе миноносином?
 
 
1915
 

7. Лунная ночь

 
Пейзаж
Будет луна.
Есть уже
немножко.
А вот и полная повисла в воздухе.
Это бог, должно быть,
дивной
серебряной ложкой
роется в звезд ухе.
 
 
1916
 

8. Наш марш

 
Бейте в площади бунтов топот!
Выше, гордых голов гряда!
Мы разливом второго потопа
перемоем миров города.
 
 
Дней бык пег.
Медленна лет арба.
Наш бог бег.
Сердце наш барабан.
 
 
Есть ли наших золот небесней?
Нас ли сжалит пули оса?
Наше оружие – наши песни.
Наше золото – звенящие голоса.
 
 
Зеленью ляг, луг,
выстели дно дням.
Радуга, дай дуг
лет быстролётным коням.
 
 
Видите, скушно звезд небу!
Без него наши песни вьем.
Эй, Большая Медведица! требуй,
чтоб на небо нас взяли живьем.
 
 
Радости пей! Пой!
В жилах весна разлита.
Сердце, бей бой!
Грудь наша – медь литавр.
 
 
1917
 

9. Тучкины штучки

 
Плыли по небу тучки.
Тучек – четыре штучки:
 
 
от первой до третьей – люди,
четвертая была верблюдик.
 
 
К ним, любопытством объятая,
по дороге пристала пятая,
 
 
от нее в небосинем лоне
разбежались за слоником слоник.
 
 
И, не знаю, спугнула шестая ли,
тучки взяли все – и растаяли.
 
 
И следом за ними, гонясь и сжирав,
солнце погналось – желтый жираф.
 
 
<Ок. 1918>
 

10. Хорошее отношение к лошадям

 
Били копыта.
Пели будто:
– Гриб.
Грабь.
Гроб.
Груб.
 
 
Ветром опита,
льдом обута,
улица скользила.
Лошадь на круп
грохнулась,
и сразу
за зевакой зевака,
штаны пришедшие Кузнецким клёшить,
сгрудились,
смех зазвенел и зазвякал:
– Лошадь упала!
– Упала лошадь! —
Смеялся Кузнецкий.
Лишь один я
голос свой не вмешивал в вой ему.
Подошел
и вижу
глаза лошадиные…
 
 
Улица опрокинулась,
течет по-своему…
Подошел и вижу —
за каплищей каплища
по морде катится,
прячется в ше́рсти…
И какая-то общая
звериная тоска
плеща вылилась из меня
и расплылась в шелесте.
«Лошадь, не надо.
Лошадь, слушайте —
чего вы думаете, что вы их плоше?
Деточка,
все мы немножко лошади,
каждый из нас по-своему лошадь».
Может быть —
старая —
и не нуждалась в няньке,
может быть, и мысль ей моя казалась пошла́,
только
лошадь
рванулась,
встала на ноги,
ржанула
и пошла.
Хвостом помахивала.
Рыжий ребенок.
Пришла веселая,
стала в стойло.
И всё ей казалось —
она жеребенок,
и стоило жить,
и работать стоило.
 
 
1918
 

11. Прощанье

 
В авто,
            последний франк разменяв.
– В котором часу на Марсель? —
Париж
            бежит,
                        провожая меня,
во всей
            невозможной красе.
Подступай
                 к глазам,
                                разлуки жижа,
сердце
            мне
                   сантиментальностью расквась!
Я хотел бы
                  жить
                           и умереть в Париже,
если б не было
                        такой земли —
                                              Москва.
 
 
1925
 

12. Мелкая философия на глубоких местах

 
Превращусь
                    не в Толстого, так в толстого, —
ем,
       пишу,
                 от жары балда.
Кто над морем не философствовал?
Вода.
Вчера
          океан был злой,
                                    как чёрт,
сегодня
             смиренней
                               голубицы на яйцах.
Какая разница!
                       Всё течет…
Всё меняется.
Есть
        у воды
                    своя пора:
часы прилива,
                      часы отлива.
А у Стеклова
                     вода
                              не сходила с пера.
Несправедливо.
Дохлая рыбка
                      плывет одна.
Висят
          плавнички,
                            как подбитые крылышки.
Плывет недели,
                         и нет ей —
                                          ни дна,
ни покрышки.
Навстречу
                 медленней, чем тело тюленье,
пароход из Мексики,
                                а мы —
                                            туда.
Иначе и нельзя.
                         Разделение
труда.
Это кит – говорят.
                             Возможно, и так.
Вроде рыбьего Бедного —
                                        обхвата в три.
Только у Демьяна усы наружу,
                                                а у кита
внутри.
Годы – чайки.
                       Вылетят в ряд —
и в воду —
                 брюшко рыбешкой пичкать.
Скрылись чайки.
                          В сущности говоря,
где птички?
Я родился,
                  рос,
                           кормили соскою, —
жил,
         работал,
                        стал староват…
Вот и жизнь пройдет,
                                 как прошли Азорские
острова.
 
 
1925
 

13. Тропики

_{(Дорога Вера-Круц – Мехико-Сити)}

 
Смотрю:
              вот это —
                              тропики.
Всю жизнь
                  вдыхаю наново я.
А поезд
              прёт торопкий
сквозь пальмы,
                        сквозь банановые.
Их силуэты-веники
встают рисунком тошненьким:
не то они – священники,
не то они – художники.
Аж сам
             не веришь факту:
из всей бузы и вара
встает
           растенье – кактус
трубой от самовара.
А птички в этой печке
красивей всякой меры.
По смыслу —
                    воробейчики,
а видом —
                 шантеклеры.
Но прежде чем
                        осмыслил лес,
и бред,
            и жар,
                        и день я —
и день
            и лес исчез
без вечера
                  и без
предупрежденья.
Где горизонта борозда?!
Все линии
                потеряны.
Скажи,
            которая звезда
и где
          глаза пантерины?
Не счел бы
                   лучший казначей
звезды́
            тропических ночей,
настолько
                 ночи августа
звездой набиты
                        нагусто.
Смотрю:
               ни зги, ни тропки.
Всю жизнь
                 вдыхаю наново я.
А поезд прёт
                     сквозь тропики,
сквозь запахи
                      банановые.
 
 
1926
 

14. Краснодар

 
Северяне вам наврали
о свирепости февральей:
про метели,
                   про заносы,
про мороз розовоносый.
Солнце жжет Краснодар,
словно щек краснота.
Красота!
Вымыл всё февраль
                               и вымел —
не февраль,
                   а прачка,
и гуляет
              мостовыми
разная собачка.
Подпрыгивают фоксы —
показывают фокусы.
Кроме лапок,
                      вся, как вакса,
низко пузом стелется,
волочит
             вразвалку
                            такса
длинненькое тельце.
Бегут,
           труся́т дворняжечки —
мохнатенькие ляжечки.
Лайка
           лает,
                    взвивши нос,
на прохожих Ванечек;
пес такой
                уже не пес,
это —
          одуванчик.
Легаши,
              сетера́,
мопсики, этцетера́.
Даже
          если
                   пара луж,
в лужах
             сотня солнц юли́тся.
Это ж
          не собачья глушь,
а собачкина столица.
 
 
1926
 

15. Товарищу Нетте, пароходу и человеку

 
Я недаром вздрогнул.
                                  Не загробный вздор.
В порт,
            горящий,
                           как расплавленное лето,
разворачивался
                         и входил
                                        товарищ «Теодор
Нетте».
Это – он.
               Я узнаю́ его.
В блюдечках-очках спасательных кругов.
– Здравствуй, Нетте!
                                  Как я рад, что ты живой
дымной жизнью труб,
                                 канатов
                                              и крюков.
Подойди сюда!
                        Тебе не мелко?
От Батума,
                  чай, котлами покипел…
Помнишь, Нетте, —
                              в бытность человеком
ты пивал чаи
                      со мною в дип-купе?
Медлил ты.
                   Захрапывали сони.
Глаз
        кося
                 в печати сургуча,
напролет
                болтал о Ромке Якобсоне
и смешно потел,
                          стихи уча.
Засыпал к утру.
                         Курок
                                    аж палец свел…
Суньтеся —
                  кому охота!
Думал ли,
                что через год всего
встречусь я
                   с тобою —
                                    с пароходом.
За кормой лунища.
                              Ну и здоро́во!
Залегла,
              просторы на́двое порвав.
Будто на́век
                   за собой
                                 из битвы коридоровой
тянешь след героя,
                              светел и кровав.
В коммунизм из книжки
                                     верят средне:
«Мало ли,
                 что можно
                                   в книжке намолоть!»
А такое —
                 оживит внезапно «бредни»
и покажет
                 коммунизма
                                      естество и плоть.
Мы живем,
                   зажатые
                                  железной клятвой.
За нее —
               на крест,
                               и пулею чешите:
это —
         чтобы в мире
                              без Россий,
                                                без Латвий,
жить единым
                      человечьим общежитьем.
В наших жилах —
                          кровь, а не водица.
Мы идем
               сквозь револьверный лай,
чтобы,
           умирая,
                        воплотиться
в пароходы,
                    в строчки
                                    и в другие долгие дела.
Мне бы жить и жить,
                                 сквозь годы мчась.
Но в конце хочу —
                             других желаний нету —
встретить я хочу
                           мой смертный час
так,
       как встретил смерть
                                      товарищ Нетте.
 
 
1926
 

16. Евпатория

 
Чуть вздыхает волна,
                                 и, вторя ей,
ветерок
              над Евпаторией.
Ветерки эти самые
                              рыскают,
гладят
           щёку евпаторийскую.
Ляжем
            пляжем
                         в песочке рыться мы
бронзовыми
                    евпаторийцами.
Скрип уключин,
                         всплески
                                        и крики —
развлекаются
                      евпаторийки.
В дым черны,
                      в тюбетейках ярких
караимы —
                  евпаторьяки.
И, сравнясь,
                   загорают рьяней
москвичи —
                   евпаторьяне.
Всюду розы
                   на ножках тонких.
Радуются
               евпаторёнки.
Все болезни
                    выжмут
                                 горячие
грязи
         евпаторячьи.
Пуд за лето
                  с любого толстого
соскребет
                евпаторство.
Очень жаль мне
                         тех,
                                которые
не бывали
                в Евпатории.
 
 
1928
 

17. Монте-Карло

 
Мир
        в тишине
                        с головы до пят.
Море —
              не запятни́тся.
Спят люди.
                  Лошади спят.
Спит —
            Ницца.
Лишь
          у ночи
                      в черной марле
фары
          вспыхивают ярки —
это мчится
                  к Монте-Карле
автотранспорт
                        высшей марки.
Дым над морем —
                             пух как будто,
продолжая пререкаться,
это
       входят
                  яхты
                          в бухты,
подвозя американцев.
Дворцы
             и палаццо
                             монакского принца…
Бараны мира,
                      пожалте бриться!
Обеспечены
                    годами
лет
       на восемьдесят семь,
дуют
          пиковые дамы,
продуваясь
                   в сто систем.
Демонстрируя обновы,
выигравших подсмотрев,
рядом
            с дамою бубновой
дует
         яро
                 дама треф.
Будто
           горы жировые,
дуют,
          щеки накалив,
настоящие,
                  живые
и тузы
           и короли.
Шарик
           скачет по рулетке,
руки
         сыпят
                   франки в клетки,
трутся
            карты
                       лист о лист.
Вздув
           карман
                       кредиток толщью
– хоть бери
                   его
                         наощупь! —
вот он —
              капиталист.
Вот он,
            вот он —
                          вор и лодырь —
из
     бездельников-деляг,
мечет
           с лодырем
                             колоды,
мир
       ограбленный
                            деля.
Чтобы после
                     на закате,
мозг
         расчетами загадив,
отягчая
             веток сеть,
с проигрыша
                     повисеть.
Запрут
            под утро
                           азартный зуд,
вылезут
              и поползут.
Завидев
              утра полосу,
они ползут,
                   и я ползу.
Сквозь звезды
                       утро протекало;
заря
        ткалась
                     прозрачно, ало,
и грязью
              в розоватой кальке
на грандиозье Монте-Карло
поганенькие монтекарлики.
 
 
<1929>
 

18. Парижанка

 
Вы себе представляете
                                   парижских женщин
с шеей разжемчуженной,
                                      разбриллиантенной
                                                                    рукой…
Бросьте представлять себе!
                                          Жизнь —
                                                        жестче, —
у моей парижанки
                            вид другой.
Не знаю, право,
                        молода
                                    или стара она,
до желтизны
                    отшлифованная
                                            в лощеном хамье.
Служит
           она
                 в уборной ресторана —
маленького ресторана —
                                     Гранд-Шомьер.
Выпившим бургундского
                                     может захотеться
для облегчения
                        пойти пройтись.
Дело мадмуазель
                           подавать полотенце,
она
      в этом деле
                         просто артист.
Пока
        у трюмо
                     разглядываешь прыщик,
она,
      разулыбив
                      облупленный рот,
пудрой подпудрит,
                            духами попрыщет,
подаст пипифакс
                          и лужу подотрет.
Раба чревоугодий
                            торчит без солнца,
в клозетной шахте
                            по суткам
                                           клопея,
за пятьдесят сантимов!
                                   (по курсу червонца
с мужчины
                 около
                           четырех копеек).
Под умывальником
                             ладони омывая,
дыша
         диковиной
                         парфюмерных зелий,
над мадмуазелью
                           недоумевая,
хочу
        сказать
                    мадмуазели:
– Мадмуазель,
                       ваш вид,
                                     извините,
                                                   жалок.
На уборную молодость
                                   губить не жалко вам?
Или
       мне
             наврали про парижанок,
или
      вы, мадмуазель,
                               не парижанка.
Выглядите вы
                     туберкулезно
                                          и вяло.
Чулки шерстяные…
                             Почему не шелка́?
Почему
            не шлют вам
                               пармских фиалок
благородные мусью
                              от полного кошелька? —
Мадмуазель молчала,
                                 грохот наваливал
на трактир,
                 на потолок,
                                   на нас.
Это,
       кружа
                 веселье карнавалово,
весь
        в парижанках
                             гудел Монпарнас.
Простите, пожалуйста,
                                   за стих раскрежещенный
и
   за описанные
                        вонючие лужи,
но очень
              трудно
                         в Париже
                                        женщине,
если
        женщина
                      не продается,
                                           а служит.
 
 
1929
 

19. <Неоконченное>

 

Любит? не любит? Я руки ломаю
и пальцы
              разбрасываю разломавши
так рвут загадав и пускают
                                        по маю
венчики встречных ромашек
Пускай седины обнаруживает стрижка и бритье
Пусть серебро годов вызванивает уймою
надеюсь верую вовеки не придет
ко мне позорное благоразумие
 
 

Уже второй
                  должно быть ты легла
А может быть
                     и у тебя такое
Я не спешу
                 и молниями телеграмм
мне незачем
                    тебя
                           будить и беспокоить
 
 

море уходит вспять
море уходит спать
Как говорят инцидент исперчен
любовная лодка разбилась о быт
С тобой мы в расчете
И не к чему перечень
взаимных болей бед и обид
<1930>
 

Н. Н. Асеев (1889–1963)

20. Объявление

 
Я запретил бы «Продажу овса и сена»…
Ведь это пахнет убийством Отца и Сына?
А если сердце к тревогам улиц пребудет глухо,
руби мне, грохот, руби мне глупое, глухое ухо!
 
 
Буквы сигают, как блохи,
облепили беленькую страничку.
Ум, имеющий привычку,
притянул сухие крохи.
 
 
Странноприимный дом для ветра,
или гостиницы весны —
вот что должно рассыпать щедро
по рынкам выросшей страны.
 
 
1915
 

21

 
Если ночь все тревоги вызвездит,
как платок полосатый сартовский,
проломаю сквозь вечер мартовский
Млечный Путь, наведенный известью.
 
 
Я пучком телеграфных проволок
от Арктура к Большой Медведице
исхлестать эти степи пробовал
и в длине их спин разувериться.
 
 
Но и там истлевает высь везде,
как платок полосатый сартовский,
но и там этот вечер мартовский
над тобой побледнел и вызвездил.
 
 
Если б даже не эту тысячу
обмотала ты верст у пояса, —
всё разно от меня не скроешься,
я до ног твоих сердце высучу!
 
 
И когда бы любовь-притворщица
ни взметала тоски грозу мою,
кожа дней, почерневши, сморщится,
так прожжет она жизнь разумную.
 
 
Если мне умереть – ведь и ты со мной!
Если я – со зрачками мокрыми, —
ты горишь красотою писаной
на строке, прикушенной до крови.
 
 
1916
 

22

 
Когда земное склонит лень,
выходит стенью тени лань,
с ветвей скользит, белея, лунь,
волну сердито взроет линь.
 
 
И чей-то стан колеблет стон,
то, может, пан, а может, пень…
Из тины тень, из сини сон,
пока на Дон не ляжет день.
 
 
1916
 

23. Северное сияние
_(Бег)

 
Наши лиры заржа́вели
от дымящейся кро́ви,
разлученно державили
наши хмурые брови.
И теперь перержавленной лирою
для далеких друзей я солирую:
 
 
                            «Бег
                            тех,
                            чей
                            смех,
                            вей,
                            рей,
                            сей
                            снег!
 
 
                    Тронь струн
                    винтики,
                    в ночь лун,
                    синь, теки,
                    в день дунь,
                    даль, дым,
                    по льду
                    скальды!».
 
 
                    Смеяв и речист,
                    смеист и речав,
                    стоит словочист
                    у далей плеча.
 
 
Грозясь друзьям усмешкою веселой,
кричу земли далеким новоселам:
 
 
          «Смотри-ка пристально —
          ветров каприз стальной:
          застыли в лоске
          просты полоски,
          поем и пляшем
          сиянье наше,
          и Север ветреный,
          и снег серебряный,
          и груди радуг,
          игру и радость!
 
 
                    Тронь струн
                    винтики,
                    в ночь лун,
                    синь, теки,
                    в день дунь,
                    даль, дым,
                    по льду
                    скальды!»
 
 
1921
 

24. Марш Буденного

 
С неба полуденного
жара не подступи,
конная Буденного
раскинулась в степи.
 
 
Не сынки у маменек
в помещичьем дому,
выросли мы в пламени,
в пороховом дыму.
 
 
И не древней славою
наш выводок богат —
сами литься лавою
учились на врага.
 
 
Пусть паны не хвастают
посадкой на скаку, —
смелем рысью частою
их эскадрон в муку.
 
 
Будет белым помниться,
как травы шелестят,
когда несется конница
рабочих и крестьян.
 
 
Всё, что мелкой пташкою
вьется на пути,
перед острой шашкою
в сторону лети.
 
 
Не затеваем бой мы,
но, помня Перекоп,
всегда храним обоймы
для белых черепов.
 
 
Пусть уздечки звякают
памятью о нем, —
так растопчем всякую
гадину конем.
 
 
Никто пути пройденного
назад не отберет,
конная Буденного,
армия – вперед!
 
 
1923
 

25. «Черный принц»

_{Баллада об английском золоте, затонувшем в 1854 году у входа в бухту Балаклавы}

_{(Отрывок из поэмы)}

 
Белые бивни
          бьют
          в ют.
В шумную пену
          бушприт
          врыт.
 
 
Вы говорите:
          шторм —
          вздор?
Некогда длить
          спор!
 
 
Видите, в пальцы нам
          врос
          трос,
так что и этот
          вопрос
          прост:
мало ли видел
          матрос
          гроз, —
не покидал
          пост.
 
 
Даже и в самый
          глухой
          час
ветер бы вынес
          слугой
          нас,
выгнувши парус
          в тугой
          пляс,
если б – не тот
          раз.
 
 
Слишком угрюмо
          выл
          вал…
Буйный у трюма
          был
          бал…
Море на клочья
          рвал
          шквал…
Как удержать
          фал?
 
 
Но не от ветра
          скрипел
          брус, —
глупый заладил
          припев
          трус:
«Слишком тяжелый
          у нас
          груз.
Слышите стен
          хруст?»
Шкипер рванул его:
          «Брысь
          вниз.
Будешь морочить нас —
          правь
          вплавь.
Слишком башку твою
          весь
          рейс
клонит золота
          вес».
 
 
Этот в ответ:
          «Груз —
          сух,
море – стекло,
          и циклон
          глух,
если ты в траверс
          чужих
          бухт
станешь, как добрый
          друг.
Если ж пушечный
          рвет
          рот
теплых и ласковых
          вод
          ход, —
даже речной
          уведет
          брод
в черный
     водоворот…»
 
 
1923
 

26. Автобиография Москвы
_{(Отрывок из поэмы)}

 
Желтобилетная
                       листва бульварная,
толпой вечернею
                          теки с куста.
Расчет на золото,
                          и на товарные,
и на червонные,
                        и ночь – пуста.
Вконец изруганный
                             пивными рыжими,
где время пенится,
                            где гром – гульба,
я тихо радуюсь:
                        мы всё же выживем
с тобою,
             стриженый
                              Цветной бульвар.
Дорожкам хоженым,
                              тропинкам плеваным
никто не мил из вас:
                              иди любой.
Времен товарищи!
                           Даете ль слово нам —
не отступать по ним,
                              не бить отбой?
Под оскорбленьями,
                              под револьверами
по переулкам
                     мы
                          пройдем впотьмах,
и если – некому,
                          то станем первыми
под этой
             жирной грязи
                                  взмах…
И как не бросила
                          она меня еще,
с досады грянув:
                         отвяжись! —
неизменяемая,
                      неизменяющая
и замечательная
                         жизнь!
 
 
1924
 

27. Синие гусары

1

 
Раненым медведем
                              мороз дерет.
Санки по Фонтанке
                             летят вперед.
Полоз остер —
                       полосатит снег.
Чьи это там
                   голоса и смех?
«Руку
         на сердце свое
                                 положа,
я тебе скажу:
                      ты не тронь палаша!
Силе такой
                  становясь поперек,
ты б хоть других —
                              не себя —
                                              поберег!»
 

2

 
Белыми копытами
                            лед колотя,
тени по Литейному —
                                 дальше летят.
«Я тебе отвечу,
                        друг дорогой, —
гибель нестрашная
                              в петле тугой!
Позорней и гибельней
                                  в рабстве таком,
голову выбелив,
                          стать стариком.
Пора нам состукнуть
                               клинок о клинок:
в свободу —
                  сердце мое
                                     влюблено!»
 

3

 
Розовые губы,
                       витой чубук.
Синие гусары —
                        пытай судьбу!
Вот они,
             не сгинув,
                              не умирав,
снова собираются
                            в номерах.
Скинуты ментики,
                           ночь глубока,
ну-ка – вспеньте-ка
                               полный бокал!
Нальем и осушим
                           и станем трезвей:
«За Южное братство,
                                за юных друзей!»
 

4

 
Глухие гитары,
                       высокая речь…
Кого им бояться
                          и что им беречь?
В них страсть закипает,
                                   как в пене стакан:
впервые читаются
                            строфы «Цыган»…
Тени по Литейному
                              летят назад.
Брови из-под кивера
                                дворцам грозят.
Кончена беседа.
                          Гони коней!
Утро вечера —
                       мудреней.
 

5

 
Что ж это,
                 что ж это,
                                  что ж это за песнь?!
Голову
            на руки белые
                                   свесь.
Тихие гитары,
                       стыньте, дрожа:
синие гусары
                      под снегом лежат!
 
 
1925
 

28. Эстафета

 
Что же мы, что же мы,
неужто ж размоложены,
неужто ж нашей юности
конец пришел?
Неужто ж мы – седыми —
сквозь зубы зацедили,
неужто ж мы не сможем
разогнать прыжок?
 
 
А нуте-ка, тика́йте,
на этом перекате
пускай не остановится
такой разбег.
Еще ведь нам не сорок,
еще зрачок наш зорок,
еще мы не засели
на печи в избе!
 
 
А ну-ка, все лавиной
на двадцать с половиной,
ветрами нашей бури
напрямик качнем.
На этом перегоне
никто нас не догонит.
Давай? Давай!
Давай начнем!
 
 
Что же мы, что же мы,
неужто ж заморожены,
неужто ж нам положено
на месте стать?
А ну-ка каблуками
махнем за облаками,
а ну, опять без совести
вовсю свистать!
 
 
Давайте перемолвим
безмолвье синих молний,
давайте снова новое
любить начнем.
Чтоб жизнь опять сначала,
как море, закачала.
Давай? Давай!
Давай начнем!
 
 
1927
 

29. Перебор рифм

 
Не гордись,
                   что, всё ломая,
мнет рука твоя,
жизнь
          под рокоты трамвая
перекатывая.
И не очень-то
                      надейся,
рифм нескромница,
что такие
                лет по десять
после помнятся.
Десять лет —
                     большие сроки:
в зимнем высвисте
могут даже
                  эти строки
сплыть и выцвести.
Ты сама
              всегда смеялась
над романтикой…
Смелость —
                   в ярость,
зрелость —
                  в вялость,
стих – в грамматику.
Так и всё
                войдет в порядок,
всё прикончится,
от весенних
                   лихорадок
спать захочется.
Жизнь без грома
                          и без шума
на мечты
               променяв,
хочешь,
              буду так же думать,
как и ты
              про меня?
Хочешь,
             буду в ту же мерку
лучше
           лучшего
под цыганскую
                        венгерку
жизнь
          зашучивать?
Видишь, вот он,
                         сизый вечер,
съест
          тирады все…
К теплой
               силе человечьей
жмись
           да радуйся!
К теплой силе,
                        к свежей коже,
к синим
             высверкам,
к городским
                    да непрохожим
дальним
              выселкам.
 
 
1929