Текст книги "Нижние Земли (СИ)"

Автор книги: Владислав Чупрасов

Соавторы: Римма Храбрых
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

Возможно, потому что за двадцать лет, прошедших с того момента, как оборотни появились в Европе, еще никто не успел понять, чем это грозит. «Волчья болезнь» не распространялась по континенту со скоростью света, оборотни никого не убивали (ну, или просто никто не решался об этом говорить), их было немного. Пока что их было выгоднее использовать, чем уничтожать. Горсткой военных, не совсем понимающих, как им жить без войны и с новой для себя волчьей сущностью, было очень легко манипулировать.

Но нельзя было не осознавать, что скоро и оборотней станет больше.

Свен не понимал, как так можно – тебя уничтожают, а ты все равно остаешься на месте, пытаешься как-то с этим жить, бунтовать. Казалось бы: собирай свои вещи и беги куда глаза глядят.

Всякий раз именно так и поступал сам Свен. Жить все-таки хотелось больше, ведь в мире было слишком много еще неоткрытого.

В Боснии, вопреки гонениям и кромешной опале, жило довольно много вампиров. В пику «Обществу друзей вампиров» существовали целые вампирские организации, стремящиеся мирным либо же силовым путем отстоять право жить и работать на своей родной земле.

Было это умно или нет, Свен до конца так и не понял, но собирался присоединиться к одной из этих организаций. Он умел жить в мире с людьми, знал, как к ему подобным относятся в странах, давно принявших вампиризм, и надеялся, что сможет хоть чем-то помочь.

«Млада Босна», на его взгляд, была слишком революционна. Пытаться доказать свою невинность убийствами – нет, не лучшая идея, и Свен это отлично понимал. Некоторые организации не имели названий, не были оформлены ни на словах, ни на бумаге, и собрать разрозненное сообщество вампиров воедино пока что казалось невыполнимой задачей.

Свен сидел в уличном кафе на повороте на набережную Аппель, игнорируя приподнятое настроение восторженной и чем-то взволнованной толпы. На столе перед ним стояли нетронутыми тарелка с россыпью альвы – орехов в меду – и графин виноградной ракии. Конечно, пытаться есть человеческую еду он не стал бы, но так его никто не беспокоил, думая, что «господин» ожидает кого-то. Иногда Свен перебирал поблескивающие на солнце орешки и невзначай ронял парочку на землю. Голуби тут же налетали к нему под ноги и уничтожали следы преступления. Если им трудно было ухватить округлый скользкий орешек, Свен давил его каблуком и отталкивал от себя подальше.

За уличной восточной суетой все равно никто не замечал несчастливого чудака. Возможно, ему не нравилось слишком яркое летнее солнце, поэтому его укрывала густая тень тента, натянутого над столиками. Хотя Свену было все равно: вампиров, как и оборотней, больше беспокоил лунный свет.

Суета и гомон недалеко – в нескольких домах – от кафе привлекли внимание Свена. Он поднялся и пошел на звук, не столько заинтересованный, сколько потому как не видел смысла сидеть дальше. Ему не нравилось такое количество людей – нет, он не хотел их растерзать, но иногда проскальзывали гурманские мысли. Не из кровожадности, а из желания побыть одному.

Ничего страшного не случилось. Просто автомобиль заезжего политика, которого нелегкая занесла в Боснию, наскочил на тротуар и теперь пытался выехать из этой западни. Люди почтительно расступились, один из пассажиров что-то кричал по-немецки, водитель вяло огрызался. Немецкий был очень похож на родной язык Свена, но он даже не пытался прислушиваться – это его не волновало. Только волчий запах, исходящий от этой машины, смутно будоражил сознание. Видимо, австрийский политик подхватил новомодную заразу в своих заокеанских путешествиях.

Свен покачал головой – на что становится похожа старушка-Европа?

Молодая боснийка окликнула его на своем странном языке, протянула корзину со слегка завядшими на густой восточной жаре цветами, видимо, предложив купить. Свен нахмурился, покачал головой и продолжил свой путь. Но уйти далеко не удалось: на этот раз он столкнулся с молодым человеком, который вышел из бакалейной лавки, что-то жуя.

– Да что такое, – мрачно буркнул себе под нос Свен, уступая дорогу юнцу.

В нос ударил густой запах грязи и крови. Свен поднял голову как раз вовремя, чтобы заметить, что парень, до того пялившийся на него из-под спутанной занавеси грязных волос, быстро отвел взгляд и увидел аварию на тротуаре.

Но уже не это волновало Свена. Он оступился и остался стоять, мешая людям пройти. То, что он увидел, повергло его в такой шок, какой он не испытывал, пожалуй, с момента своей смерти.

Парень, с которым его только что столкнула судьба, был, безусловно, вампиром. Об этом в первую очередь говорило то, как интеллигентно он жевал кусок свежего мяса, явно украденного из лавки. Но разве встреча с вампиром могла удивить Свена? Вряд ли. Он видел кое-что другое, и это его очень пугало.

Свен видел осунувшееся бледное лицо парнишки – и вместе с тем это было уже не лицо. Черная воронка, уходящая внутрь себя, будто затягивала все, что находилось вокруг молодого боснийца. В этом уроборосе мелькали лица, плескались, Свен мог поклясться, эмоции, и это не сулило совершенно ничего хорошего.

Свен видел такое впервые, но уже сейчас понимал, что это что-то очень и очень плохое.

Парнишка немного оторвался от него. Выхватил из-под потертого пиджака пистолет и выстрелил дважды. Свен потянул носом потяжелевший от крови воздух и сделал еще несколько шагов, чтобы видеть, что происходит. Женщина в светлом дорогом платье, на котором расползалось алое пятно, перегнулась через борт машины, и ее поспешно укладывали на заднее сидение. Мужчина с залихватскими усами откинулся на спинку сиденья и хрипел, зажимая руками рану в горле, заливающую белый мундир горячей кровью.

У Свена мелко затряслись руки. Водитель рванулся, автомобиль зарычал, соскочил с тротуара и, едва не передавив толпу, рванулся прочь.

На молодого вампира тут же обрушились прохожие. Он бы успел сбежать, но его вырвало прямо на мостовую, и когда он поднял голову, наказания было уже не избежать. Парень дернулся, пытаясь застрелиться из браунинга, который все еще крепко сжимал в руке, но спустя мгновение его рука обвисла плетью. Пистолет упал, загрохотал по битым камням и скользнул под ноги к Свену. Он оттолкнул его в сторону – и это все, что он мог сделать для незнакомого преступника.

Его избивали с хладнокровием и возбуждением неумелых линчевателей. Толпа обрушилась на парнишку с удвоенной силой, стоило мостовой окропиться его черной кровью. Убийца, да еще и вампир – у него не было ни малейшего шанса на долгую и счастливую жизнь.

Когда полицейские, вдоволь насладившись представлением, разогнали разошедшихся людей и подняли парня на руки, тот не подавал признаков жизни, если так можно сказать о вампире. Конечно, от таких травм вампир бы не умер, но по тому, как небрежно его несли, чтобы наверняка кинуть в вонючую камеру, оставшуюся в османское наследие, можно было понять: ему осталось недолго.

Глядя на безжизненно свесившуюся из полицейской хватки руку, сломанную в нескольких местах, Свен запустил пальцы в волосы, тщетно пытаясь постичь происходящее. Его уверенность в том, что нужно остаться, крепла с каждой минутой.

Недовольные прерванной экзекуцией люди расходились с улицы, толкая Свена под локти. Все они были ниже его на голову или две.

Если бы он знал, чем все это кончится, уехал бы прямо сейчас, не задумываясь.

Эдинбург – Монс – Марна, 1914

Раян О’Салливан потому и дослужился до старшего инспектора – несмотря на свою родословную, которая в свете событий последних десятилетий заиграла с совершенно новой, доселе неизведанной и абсолютно неприятной стороны, – что умел собачьим нюхом выловить в кипах документов, ежедневно попадающих ему на стол, крохи информации, которые после надлежащих мозговых усилий складывались в общую картинку. Именно таким образом старший инспектор О’Салливан раскрыл некоторое количество дел, с первого взгляда казавшихся безнадежными. Он вцеплялся в них с мрачной неотвратимостью добермана, но об этом сотрудники полиции, бывшие, разумеется, в курсе второй натуры своего старшего инспектора, не смели шутить ни в отделе, ни дома, ни наяву, ни во сне.

Иногда в картине, которую О’Салливан настойчиво выкапывал из-под шелухи допросов-опросов-осмотров мест происшествий, не хватало одного-единственного кусочка, то ли завершающего, то ли просто ключевого, позволяющего расставить все остальные на правильные места. И до сих пор, несмотря на весь свой опыт, он никак не мог предугадать, когда и где именно ему попадется этот самый кусочек.

С уходом Кристенсена – но в этом О’Салливан признался бы только доверенному бармену в доверенном пабе после определенного количества проверенного эля – находить такие кусочки стало несколько более затруднительно, чем раньше. И все же эта потеря не была невосполнимой, ведь не бывает незаменимых ни людей, ни вампиров, ни оборотней, ни кого бы там ни было еще – функции, которые выполняет кто-то один, всегда с той или иной долей успешности может подхватить кто-то другой. Изо дня в день, из века в век.

И, как превосходно отлаженная деталь этого вечного механизма, О’Салливан не мог не отметить одну довольно мелкую деталь в рапорте братьев Огилви. Мелкую, во-первых, потому что братья, за десять лет так и не смирившиеся с тем, что их отправляют расследовать все дела, а не только убийства нечеловеков, такие рапорты составляли спустя рукава. А во-вторых, потому что на фоне всей бессвязной болтовни подозреваемого, очень быстро ставшего обвиняемым, а потом и осужденным, она выглядела всего лишь обрамлением витиеватого бреда.

Но Раян О’Салливан дослужился до старшего инспектора как раз благодаря тому, что мог вычленить из самых неправдоподобных фактов крупицы очень важной информации.

Личные допросы Джереми Броуди не дали ему больше почти ничего. Чаще всего Джереми лежал на своей койке спиной к допрашивающим или – если его сдергивали с нее и заставляли встать – смотрел сквозь них пустым взглядом, беззвучно шевеля губами.

И все же кое-что О’Салливан смог уловить – а потом и подтвердить во время допросов других людей и нелюдей, замешанных в, казалось бы, самых обычных преступлениях, которых в Эдинбурге ежедневно совершалось неимоверное количество.

И картинка, которая начала складываться из этих кусочков, не понравилась О’Салливану настолько, что он направил прошение о рапорте шеф-констеблю, минуя свое непосредственное начальство.

Как ни странно, расплата не только не была страшной, но и даже вполне себе соответствовала чаяниям О’Салливана: в один прекрасный день ему пришло сухое официальное уведомление о том, что ему надлежит явиться с рапортом такого-то числа по такому-то адресу. И все.

Он даже немного обиделся.

Но в указанное время, естественно, явился. При полном параде и со всеми своими выкладками, подсознательно готовый к тому, что в любой момент его прервут и отправят служить в такие отдаленные районы Шотландии, где и плешивые овцы почитаются за счастье.

Начальство выслушало его вполне благосклонно, хотя и молчало. Все время, пока О’Салливан с неожиданным для самого себя пылом читал свой рапорт – большей частью по памяти, недаром же он провел несчетные дни и даже ночи, изучая доклады своих и чужих подчиненных. Каждую цифру, каждое название в этом рапорте О’Салливан знал так же хорошо, как если бы это были результаты, добытые его собственными лапами.

Он был готов к любому вопросу, который мог внезапно возникнуть и перебить плавное течение доклада – но этого не потребовалось.

Его внимательно выслушали, после чего человек, сидевший по другую сторону массивного стола, снял очки и помассировал переносицу, пока О’Салливан, все еще весь горя той информацией, теми выкладками, которые он принес, ждал, подавшись вперед, готовый в любой момент сорваться и бежать выполнять приказ.

Приказа не последовало.

Шеф-констебль – без очков в тонкой золотой оправе он выглядел неимоверно усталым и гораздо более человечным, чем любой из тех, кого знал О’Салливан, – помолчал и глухо сказал:

– Ваши выкладки, несомненно, представляют очень большую ценность.

«Но», – чуть было не поторопил его О’Салливан, еле сдерживаясь

– Но, – вторил его мыслям шеф-констебль, – они запоздали. В Европе началась война. Убит наследник австрийского престола. Оборотень. Вампиром. Боюсь...

О’Салливан обмяк на стуле, с трудом воспринимая то, что говорит ему шеф-констебль.

– Боюсь, вы – мы – опоздали. Началась война между нелюдьми и нелюдьми, между людьми и нелюдьми, где все мы будем принуждены участвовать. Мы опоздали, мистер О’Салливан.

«Я опоздал», – хотел ответить он, но промолчал. Никакие слова сейчас не имели бы смысла.

Никакие слова более не имели смысла, кроме тех, которые он услышал.

Началась война, потому что мы опоздали – хотя шеф-констебль этого, конечно, не сказал.

Шотландское королевство вступило в войну, отстав от своего старшего британского брата на двадцать минут, за сорок минут до полуночи 5 августа.

Раян, как и его братья, как почти все, кто служил в королевской эдинбургской полиции, явился на призывной пункт добровольцем. Его бы, может, и не призвали, все-таки полицейские были «резервной профессией», но это было твердое решение, принятое им в один миг. «Приятельский» батальон полиции Эдинбурга был переброшен под Монс в середине августа, а уже к концу месяца – разбит и вынужден отступить, зализывая раны.

Тогда они впервые увидели то, что после войны стало принято называть хрономиражом: по полю, поражая людей в серой форме и шлемах с острыми навершиями, двигались английские лучники, одетые как в ланкастерскую войну. Рябящие, как на кинохронике, воины останавливались и махали им руками, призывая идти в наступление. И, не дождавшись реакции, вскидывали луки. Сотни стрел взлетали в посеревший воздух и обрушивались на позиции противника.

На этой войне они увидели и не такие страшные вещи, но это, тогда еще самое первое и удивительное событие произвело на О’Салливана огромное впечатление.

Обстрелянные ломкими стрелами позиции бошей ответили гаубичным клекотом.

Несмотря на пришедшую из прошлого помощь, а может, именно из-за нее батальон прогнул фронт, понеся незначительные потери. Они оставили Монс, и после этого началось долгое и мучительное для деятельной шотландской натуры отступление.

Но уже в сентябре, усталый после жесточайшего сражения и измазанный в марнской грязи капитан О`Салливан, больше похожий на грязную уличную псину, скатился по берегу реки и остался лежать, опустив руку в холодящую разгоряченную кожу воду.

Победу на Марне он, еще не зная будущего, про себя назвал настоящим чудом. Будущее не сулило ничего хорошего, поэтому чудес очень не хватало.

Полежав немного, О’Салливан встал и побрел вдоль берега прочь от развороченной земли между позициями двух войск. Голова гудела и слегка кружилась – то ли от усталости, то ли от гула за спиной, в котором мешались стоны раненых, команды офицеров, наводящих порядок, и что-то еще, воспринимаемое даже не ушами, а всем телом. Казалось, гудит сама земля, впитавшая в себя кровь многих людей и нелюдей.

О’Салливан не сразу понял, почему звук его шагов изменился. Встряхнувшись, он посмотрел себе под ноги и без удивления – на удивление, как и на другие эмоции, у него сейчас не доставало сил – отметил, что трава покрылась инеем и уже не стелется, а звонко хрустит. Стебельки, покрытые белым налетом, почти не напоминающим снег – откуда снег в сентябре? – ломались и оставались торчать острыми прутиками.

О’Салливан оглянулся. В десятке шагов за его спиной уже начинающая жухнуть речная зелень теряла свой яркий цвет, и на этом белесоватом поле отчетливо выделялись его следы. Чем дальше, тем больше белое сгущалось, и перед О’Салливаном стелился уже плотный слой снега, незаметно переходящий в лед. По речной глади расплывалось темное пятно с неровными краями, около которого он увидел сгорбленную фигуру – и не сразу ее признал.

– Огилви? – позвал О’Салливан, стряхнул с себя оцепенение и поспешил к фигуре, скользя по траве, покрытой снегом.

Лед угрожающе захрустел, стоило только на него ступить, и О’Салливан заторопился еще сильнее, боясь не успеть выбраться самому и вытащить того, кто сидел посреди магическим образом замерзшей реки.

– Лэмонт? – снова позвал О’Салливан, подойдя поближе, и почти сразу же, еще до того, как фигура подняла голову, понял, что ошибся.

Перед ним сидел младший из братьев, и пустота в взгляде делала его непохожим не только на другого брата, но и на самого себя.

– Нет больше Лэма, инспектор О’Салливан, – тусклым голосом ответил он. – Лэма больше нет.

Лед затрещал, и О’Салливан, не думая, рванул Лэгмэна за воротник, утаскивая следом за собой с куска замерзшей реки, которая постепенно возвращалась к своему естественному в это время года состоянию. Наведенный магией лед таял, скрипя и раскалываясь на куски, природа спешила взять свое, но, торопясь назад и таща за собой обмякшего Лэгмэна, О’Салливан краем глаза и краем сознания успел отметить на уходящих под воду белых осколках ярко-красные пятна, цепочкой ведущие от того места, где он схватил Лэгмэна, к берегу.

Последние несколько метров они прошли по воде, уже не спеша – опасность уйти под воду вместе с тающим льдом миновала, и О’Салливан расслабил руку, выпуская из онемевших пальцев воротничок Лэгмэна. Тот не сопротивлялся – ни тому, как его потащили, ни тому, что его отпустили. Брел по берегу, низко опустив голову, загребая ботинками воду, смешанную с илом и грязью, но черную не по-осеннему. Такого цвета вода бывает в середине зимы.

О’Салливан передернул плечами, едва удержавшись, чтобы не отряхнуться всем телом, по-собачьи, и отрывисто спросил у Лэгмэна, остановившегося рядом с ним у самой кромки воды:

– Что произошло? Боши? Вы наткнулись на них тут?

Лэгмэн покачал головой, не глядя на инспектора.

– Она сказала, что жила тут всегда, – Лэгмэн говорил так, словно сам не осознавал собственных слов, просто выдавал заученный текст. – Что ей наплевать на людские разборки. Что мы нарушили ее покой.

О’Салливан терпеливо смотрел на Лэгмэна, и, встретившись с ним взглядом, когда тот поднял голову, понял, что безжизненность голоса скрывала за собой глубочайший шок.

– Огилви, встряхнись, – жестко приказал О’Салливан. – Вы солдаты, ты знал, что любой из вас может погибнуть.

– Но не так!

Лэгмэн развернулся к О’Салливану всем телом, качнулся вперед, словно хотел подойти ближе, но ботинки только чавкнули грязью, приподнявшись пятками и опустившись на то же самое место.

– Не так, – повторил Лэгмэн, качая головой. – Мы ничего ей не сделали. Мы не были ей ни врагами, ни друзьями. Мы просто, – он криво улыбнулся, – нарушили ее покой. И теперь Лэма больше нет. За что, инспектор? Мы же ничего ей не сделали.

О’Салливан вздохнул и потер переносицу. Он никогда не думал, что придется говорить на эту тему с братьями Огилви – они всегда казались и ему, и вообще всем, теми, кто как никто другой прекрасно понимал все тонкости взаимоотношений между людьми и нелюдьми. О’Салливан знал их обоих почти два десятка лет, и хотя юношеский максимализм не оставил братьев после того, как обоим перевалило за тридцать, в том, что касалось этой довольно щекотливой сферы, они всегда проявляли изрядную прозорливость.

И уж тем более О’Салливан не думал, что этот разговор состоится вот так – на чужой земле, после кровопролитного сражения. И только с одним из братьев.

– Ты прав, вы ничего ей не сделали, – осторожно подбирая слова, начал он. – Просто такова ее природа. Их природа.

– Их?

Лэгмэн качнулся еще раз, с усилием вытаскивая ботинки из грязи и ступив сначала вплотную к О’Салливану, а потом так же стремительно отшатнувшись прочь от него.

– Их? Или ваша? – Лэгмэн почти кричал. – Не потому ли ты так хорошо понимаешь нечисть, инспектор, что сам один из них? Люди ничего вам не сделали!

О’Салливан низко опустил голову. Кровь предков бурлила в его венах, требуя немедленно наказать обидчика, но человеческая часть его натуры все же взяла верх, и О’Салливан негромко ответил:

– Вы ничего нам не сделали.

Лэгмэн со всхлипом втянул в себя воздух, развернулся и, ничего больше не говоря, широкими шагами отправился по следам О’Салливана обратно к их лагерю.

Старшего Огилви объявили пропавшим без вести, ведь его тело так и не удалось обнаружить. Младший с О’Салливаном больше не разговаривал, в обыденной жизни скользя по нему невидящим взглядом, а во время сражений оказываясь где угодно, только не рядом с бывшим начальником. Правда, сражений таких было очень немного – уже по итогам то ли второго, то ли третьего, О’Салливан не мог бы сказать точно, второго Огилви занесли в тот же список, что и первого. И с этим О’Салливан мог бы поспорить. Он точно знал не только то, что Лэгмэн жив, но и то, куда он направился.

Из своего запоздавшего рапорта начальству, который совпал с началом войны, О’Салливан тайны не делал. Оба Огилви были в курсе его догадок, подкрепленных фактами – львиную долю этих фактов принесли О’Салливану они же сами. И помня ненависть, всколыхнувшуюся в глазах Лэгмэна там, на берегу Марны, О’Салливан почти не сомневался, что тот отправился искать таких же, как он. Тех, кто ненавидел нелюдей и желал их уничтожения с той же яростью, которую зажгла в Лэгмэне смерть брата.

О’Салливан мог бы доложить о своих мыслях начальству, но не видел в этом проку.

Во многом потому что на следующую ночь после того самого боя, после смерти Лэмонта О’Салливан услышал скрип телеги. Скрип, который был слышен только ему. Или не только – но у каждого из тех, кто его слышал, телега была своя. И никто из них не спешил делиться этим с остальными. Может быть, кто-то списывал все на галлюцинации, может быть, кто-то просто запрещал себе об этом думать. А кто-то – как О’Салливан – просто точно знал, что именно этот скрип предвещает лично ему.

И днем, перед которым скрип прозвучал практически над ухом, О’Салливан не чувствовал страха. Не чувствовал боли, когда его пронзил штык. Не чувствовал ничего, скользя пальцами по собственной и чужой крови, падая вперед и придавливая своим телом другого солдата, которого уже не видел.

Видел О’Салливан совсем другое.

Высокого худощавого человека с седыми волосами, выбивающимися из-под широкополой шляпы, который смотрел на Раяна с облучка телеги, слегка наклонившись вбок и улыбаясь.

Пес смотрел на старика снизу вверх, и в нем поднималась волна тихой радости, означавшей, что он наконец-то занял свое место.

– Хороший пес, – сказал седовласый, и доберман по-дворняжьи взвизгнул, радостно забив хвостом и вскочив с земли.

Он запрыгнул на козлы, наскоро облизал лицо седовласого и спрыгнул обратно на дорогу, всем своим видом показывая, что готов пуститься в путь прямо сейчас.

Седовласый причкмокнул губами, и лошади медленно ступили вперед, двинув телегу по дороге, уходящей в багровый туман. Туман, которого большой доберман не видел, труся рядом с колесом и время от времени бросая взгляд на лицо того, кто сидел на козлах.

А туман закручивался темными волнами, превращаясь в смерч от земли до самого неба. Кровавая воронка ширилась, жадно забирая в себя все, что встречалось ей на пути.

Внешние Гебридские острова, 1899

Волк молчал. Волк не подавал каких-либо признаков недовольства. Он не шевелился, спал, сложив голову на длинные лапы, и поводил чутким носом из стороны в сторону.

Волк с интересом поднял голову, когда Ханна сказала ему, что ждет ребенка.

Его, Аластора, ребенка.

Улыбнувшись одними губами, Аластор отправился бродить по берегу, подметая песок опущенным хвостом.

Его не пугало потомство. Его пугали тени, преследующие его денно и нощно. Одной из них была Ханна – кем были остальные?

Его сон стал беспокойным, прерывистым, зыбким. Тепло Ханны на груди не спасало от ночной пронизывающей стужи, забирающейся в щели меж расшатанных морскими ветрами окон и трогающей за лицо длинными тонкими пальцами. Каждую ночь Аластора преследовали картины, схожие со сценами Страшного суда. Растерзанные люди, нелюди, кровь, льющаяся сквозь пальцы и стекающая по лицу, когда Аластор поднимал руку, чтобы потереть лицо. Кровь не кончалась, текла, текла, текла, ее было много – как море. Море, окружавшее остров, тоже стало кровью. Из бадьи, в которой он утром умывался, выплескивалась кровь.

Эти сны дарили ему неведомую раньше силу, и хотя Аластор почти не спал, а будто грезил, утром он был неизменно бодр и свеж, и полон сил для грядущего дня. Что-то в его голове, по соседству со смирным волком, вылепливалось, находило свою форму, становилось ясным, как новый день, и у Аластора даже не возникало сомнений, что это может быть чем-то неправильным.

Все, что дарили ему сны, было правильным от первого до последнего Слова.

Его вела Божественная рука.

И только где-то далеко, за осознанным и неосознанным, за волчьим чутким сознанием, не переставая ни на секунду, шелестела кровавая листва, а по тягучим африканским рекам утекали на юг сотни зажженных погребальных огоньков. Так далеко, так невыдуманно и неправдиво, что Аластор этого не осознавал. Шелест листвы он игнорировал, ведь и в Шотландии много лесов, а огоньки на воде просто не замечал, прикрывая глаза от острых бликов.

В том, чтобы быть Божьим человеком, издревле было очень много плюсов. Главный из них – возможность закрывать глаза на все, что кажется неправильным.

Аластор этим пользовался.

На изломе года Ханна округлилась, ее женственные очертания расплылись и потеряли форму. Аластор делился с ней всем, что жило в его голове. Поделился и волком, его длинной головой, трущейся чутким носом о живот.

Ханна его не боялась, не отвергала, не гнала из дома, ставшего родным. И тогда Аластор понял, что все на самом деле правильно. Что Кирстин осталась в прошлой жизни, в той, в которой не было места Аластору, и что в настоящей жизни не было места уже ей. Ханна встала на ее место.

К концу зимы, когда у них родился сын, сны наконец оформились во что-то понятное, ясное, явное. Исполненный уверенности в собственной правоте, он вновь рассказал все Ханне. Та, качая на руках сына, ответила с недоверием:

– На всем острове больше нет нелюдей, где же ты возьмешь аж троих?

– Они вернутся, – со значением, веско, как будто предвидя возражения, ответил Аластор. Впервые его так радовало то, что нечисть тянуло в Сторноуэй с неведомой силой. – Они всегда возвращаются.

Возражений не последовало. Ханна согласно кивнула и отправилась кормить раскричавшегося ребенка. Она отвернулась к окну, наклонила голову, и ее длинные волосы свесились, пеленой закрывая лицо и грудь. Сложно было понять, о чем она думала, но Аластор к этому и не стремился.

Его не волновало ничего, кроме своего предназначения, своей высшей цели.

Во снах кто-то говорил с ним. Голосом густым, чутким, как будто этот человек был ему если не отцом, то наставником, учителем, потому как всегда был прав и убедителен. Аластор, много лет никого не слушавший, счастливо внимал ему.

Как большинству верующих людей, ему было важно понимать, что есть некто, говорящий с ним, ведущий и направляющий его руку, не позволяющий отступить или передумать.

Аластор не собирался отступать. Ведь и Ханна поощряла его, и последователи его тоже не остались в стороне.

Юный сын кровельщика, во всем поддерживавший своего отца, первым вставшего на путь следования за Аластором, заговорил с Аластором как-то раз, подойдя к нему и нерешительно коснувшись его локтя. На бледном веснушчатом лице горели силой молодой убежденности яркие голубые глаза. Аластор внимал ему, не отрывая взгляда от глубины этих неестественных глаз.

Оказалось, что мальчишка видел в полях за городом Пака. Не того, которого изгнали из города. Если не кривить душой, а перед собой Аластор был честен, он и сам прекрасно знал, что тот Пак, живший в их городе много лет, никак не мог вернуться. Повешенные на дереве и впоследствии закопанные за стеной церковного кладбища, будь они даже мелкими и докучливыми бесами, не имели привычки бродить по городам и весям – во всяком случае, не в этом регионе. И хотя Аластор слышал, что где-то на континенте похороненные неподобающим образом частенько наводят страху на ближайшие города и села, на островах такого не случалось. Земля, пропитанная морской солью, не выпускала из себя никого.

Другого Пака – мальчик так старательно выделял это своим детским, еще не начавшим ломаться голосом, что Аластор не мог не обратить на это внимание.

– Что ты хочешь сказать? – уточнил Аластор.

Мальчишка вздрогнул, как будто не ожидал, что священник заговорит. Его зрачки затопили на какое-то мгновение радужку до предела. Аластор заметил, но не подал виду, что обратил на это внимание.

– Я видел, как он ел кролика, – быстро заговорил сын кровельщика. – Он был весь в крови, а наш Пак никого не ел, никогда. Не то чтобы он никогда не ел – ел, но он никогда не ел так, что руки по локоть в крови...

К ним быстрым шагом подошел его отец.

– Мистер Броуди, мой сын вам не докучает? – он дернул мальчишку за локоть.

– Нет, отнюдь, – ответил Аластор.

Теперь-то он мог позволить себе выбирать, с кем хочет говорить, а с кем не желает.

– Папа, – воодушевленно продолжил мальчишка, и вот на то, что он принес ему эту весть раньше, чем собственному отцу, Аластор обратил внимание, – я видел за городом Пака! Он меня не видел, а я видел. Он ел...

От затрещины у мальчика клацнули зубы. Он, больше удивленный, чем испуганный, снова открыл рот, но ничего не сказал. На волшебные голубые глаза навернулись густые обильные слезы, но он не заплакал. Из носа тонкой струйкой стекла кровь.

– Нельзя никого обманывать, – прорычал кровельщик. – Извинись перед мистером Броуди и скажи, что наврал ему.

– Но я... – прошептал мальчик.

– Извинись, – рука снова угрожающе поднялась, но Аластор перехватил её, смотря строго и осуждающе.

– Я не думаю, что твой сын лжет, Аллен.

– Он лжет, – агрессивно ответил кровельщик и уволок сына прочь.

Аластор задумчиво смотрел им вслед, заинтригованный и завороженный ярким и чистым цветом глаз мальчишки. У его отца, да и у матери, когда та была жива, глаза были совершенно другие: глубокие и темные, как горький шоколад, и такие же непроницаемые и матово поблескивающие.

Сны – или видения – требовали от него немногого. Жертвы. Но жертвы вполне понятной и обоснованной, открывающей путь в землю Истины: четверых неверных людей, четверых истинных бесов и четверых отрекшихся от своей греховной сути бесов.

И хотя первоначальной миссией Аластора было уничтожение тех самых бесов, чем он занимался уже не первый год, он мог с легкостью назвать шестнадцать имен жителей Сторноуэя и окрестностей, кто принесет свои жизни в жертву высшему предназначению.