Текст книги "Колымский тоннель"

Автор книги: Владимир Шкаликов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

Молодости свойственны легкомыслие и самоуверенность. Не был чужд этих недостатков и я.

Однажды, гостя на восточном побережье у брата Марсия, я получил от него в подарок четырех

молодых рабов вместе с носилками. Разумеется, тут же захотелось прогуляться. Марсий был рад,

что подарок мне так понравился, но советовал не выходить из города. Я обещал и отправился на

пристань.

Стояло лето. Солнце уже село, но жара еще не спала, и в темной воде Босфора плескалось

множество обнаженных тел. Среди них было, разумеется, немало очаровательных местных

проказниц, которые махали мне руками безо всякого стеснения. Чтобы выбрать, я спустился к самой

воде и велел рабам идти вдоль берега.

Выбор оказался слишком велик. Нравились все и поэтому не нравилась ни одна. Моя одинокая

прогулка превратилась в погоню, я мчался дальше и дальше по песку, потом по камням, наконец – по

скалам. Последняя из купальщиц представилась мне самой лучшей. Было уже почти темно, и ее

белое тело светилось. Казалось, все звезды спустились к ней с неба и резвятся в веселом хороводе,

наперебой стремясь прикоснуться к упругой чистой коже. Так всегда светится летняя вода в море,

если ее потревожить...

Я пригласил ее в носилки, и мы помчались дальше по берегу, прочь от людей, туда, где мы

будем совершенно одни. Мы мчались, как во сне, забыв обо всем на свете, видя только друг друга...

И вдруг – остановка! И тут же нас вывернули из носилок на камни, будто мы не люди, а мешки с

костями. Моя спутница жалобно закричала, и я вскочил, чтобы вздуть неуклюжих рабов: в своем кругу

я считался неплохим бойцом.

Два точных удара превратили меня в беззащитного младенца. Теперь я мог только смотреть, как

меня и мою красавицу связывают ремнями и бросают в какую-то лодку, как отталкиваются от

безлюдного берега и поднимают парус...

Лодку они нашли случайно. Не берусь представить, куда могли подеваться ее владельцы –

ушли, похищены, умерли... Умелые и сильные молодые рабы ловко вывели посудину в пустынные

воды Босфора, попутный ветер наполнил косой парус, и они жадно, не обращая на меня внимания,

стали по очереди утолять свою скотскую страсть моей избранницей. Ей развязали только ноги, а

чтобы не кричала, намотали на голову тунику. Я ничем не мог ей помочь, потому что был крепко

связан и привязан к сиденью, я безмерно страдал от собственного бессилия. Тогда я впервые

зажмурился, чтобы хоть так уединиться.

Утром все было кончено. Предатели-рабы оказались у себя дома, а я стал невольником одного

из них. Красавицу увели куда-то навсегда...

И вот я стар. Я только в самом полном одиночестве вспоминаю о прогулках под дождем в

носилках. Мои ладони тверды и привычны к любой работе. Мое тело неспособно получить отдых,

если уложить меня на перину, зато каменное ложе, укрытое вытертой козьей шкурой, убаюкает меня

мгновенно с нежностью матери.

Мои уши различают голос хозяина в любом шуме, мои глаза поймут любой его знак, мои ноги

никогда не утрачивают проворства, я силен и вынослив на зависть многим из здешних мечтательных

молодцов.

Вот за все это я много лет имею на ошейнике надпись: "Лучший из рабов. Не бить". Я заслужил

ее не унизительным заглядыванием в хозяйский рот и не подобострастным сгибанием спины в

бесконечных поклонах. Я всегда знал себе цену и свое место, но и хозяевам не позволял забывать

об этом. Однажды в трудные времена, когда нас стали кормить впроголодь, и рабы начали

шептаться о бунте, я один открыто вышел вперед и без страха заявил хозяину: "Если хотите от нас

настоящей работы, если вы – настоящие рачительные хозяева, умеющие видеть собственную

выгоду, извольте кормить нас так, чтобы ПРОИЗВОДИТЕЛЬНОСТЬ ТРУДА не падала!" Я ждал

наказания и был готов пострадать за свои права, но получил не только достаточное питание, но и

достойную надпись на ошейнике.

Недавно хозяин предложил мне вообще снять ошейник. Это, сказал он, было бы знаком особого

доверия и позволило бы мне впредь чувствовать себя среди горожан – на рынке, на пристани и

просто на улице – равным и свободным. Он думал, что для меня это подарок и честь. Но я отказался.

Я объяснил, что я и в ошейнике не потеряю своего достоинства, зато без ошейника, принятый

какими-нибудь грабителями за купца или бродягу, могу потерять жизнь. Он, кажется, понял. Он

сказал: "Ты – умнейший среди рабов".114

Но, конечно, он понял не до конца смысл своих собственных слов: там, где есть рабство, нет

свободных и несвободных, там ВСЕ рабы – от того, кто в цепях, до того, кто в носилках. Хотя и

состарился вместе со мною, ему этого уже не понять: от недостаточно долго носил ошейник".

– Ну и что? – сказал Василий, закрывая тетрадь.

– Не спеши. Ну не спеши. Подумай как следует. Влезь в его шкуру.

– Да ты меня и так в его шкуру втиснула!

Она взяла у него тетрадь. Посмотрела тяжелым взглядом и вышла. Шлепнулась на стол тетрадь,

потом в ванной полилась вода, потом она вернулась с опухшими глазами.

– Спасибо, что не сбежал. Скажу последнее, тогда поступай как знаешь. – Помолчала,

собираясь с мыслями или с духом.– Вот что, Вася. Это тебя не удержит, но ты должен это знать.

Будь я одна, может, пошла бы туда с тобой, но я хочу, чтобы мой и твой ребенок вырос свободным.

Действительно свободным...

Она стояла вплотную, и он подхватил ее, посадил к себе на колени:

– Когда?

– Что когда? – Она засмеялась. – Глупый какой. Еще перед твоим Резерватом. Не хотела тебя

отвлекать... Ну?.. Так что же?..

Василий прижимал ее к себе и молчал. Ему ничего не хотелось говорить. Ему хотелось сидеть

так вечность, или сколько там требуется, и увидеть, каким же получится его продолжение. Мальчик,

конечно. А то девочка. Нет, сразу – и мальчик, и девочка...

Светлана тоже не двигалась. Даже, кажется, не дышала. Потом тихо:

– Ва-а-ась... Ты же сам говорил: вариантный мир. Это одно и то же, просто вариант. И запах

такой же, и природа, Вась... А люди здесь лучше... Правда?

Он встал, держа ее на руках. Он понял, что к чему. Он вспомнил, что никак не мог найти для

Светки обозначения.

Он вспомнил, что никак не мог найти для нее обозначения, когда она вот так открывалась.

Независимая, свободная – все не то. Обозначение для нее нашлось, наконец. Она была – равная.

Не снизу на него смотрела. И даже больше: он понял, что она ведь никогда и ни на кого не смотрела

снизу. Это чувствовали и гнали, втаптывали ее, пока не втоптали в Кешкину избушку. А дальше она

пошла сама. В пещеру. И от того места, где догнала Скидана, тогда еще Краснова, она вела и

утащила его за собой. Притворялась, что смотрит снизу, а он, слабак, позволял ей это, потому что

так ему было удобнее... А теперь она остается, а его отправляет дальше, одного, и ему страшно. Да

как ловко отправляет: притворяется, будто не хочет отпустить! Что ж, пусть. Раз ей так лучше,

Скидан притворится, будто ничего не понял, и пойдет дальше один. То есть, это она пойдет дальше

одна, а он просто вернется. Но ведь ТАМ ему не дадут стоять, там он должен будет – вперед... Они

не встретятся больше, но утешением будет то, что, выйдя из пещеры ТАМ, он снова двинется

вперед, пусть даже следом за Светкой... Но сам... Нет, не то что-то. И не надо усложнять. Он пойдет

и...

– Светочка, – он бережно отнес ее к постели, – я только до твоей избушки и сразу назад. Про

вариантные миры говорили пришельцы. У них такого нет. Может быть, их надо сводить... Я только

туда и – назад. Может быть, немного провожу ребят – и сразу назад.

Он положил ее, обмякшую, на разоренную постель и попятился к двери.

– Ты мне веришь? Я теперь управлюсь дня за три...

Она, брошенная, смотрела исподлобья, закусив губу, и молча медленно кивала...

Он мчался во втором вагоне к тоннелю, бежал к нему от платформы, без сожаления оглянулся

на приветливый, но не принятый мир и бросился во тьму, отмечая по следам, что Иван с Гансом уже

там.

Он не догнал их в тоннеле. А на выходе, среди угольков, оставшихся от Кешкиной избушки, его

накрыло чем-то непонятным. Все вокруг лопнуло – и небо, и скалы, и сам Василий, кажется, лопнул...

А когда пришел в себя, была знакомая одиночка лагеря "Ближнего", боль во всем теле, вата в голове,

кровь на языке, белые мошки перед глазами, а среди мошек – этот следователь, который скоро

вернется.

"Со следователем почти ясно, – подумал Василий. – Либо он хочет сильно отличиться и сделать

на мне карьеру как на шпионе, либо он очень любит покой, и тогда..."

Ключ в двери повернулся, вошел следователь.

– Эх Василий Александрович... Так ничего и не написал... И зачем вам эти лишние хлопоты?..

"Второй раз о хлопотах. Это не зря".

– Я не Василий Александрович, – сказал Краснов. – Я Александр Васильевич. Но фамилия –

действительно Краснов. Можете проверить по номеру.

И он назвал номер и дату побега Александра Краснова, фронтового капитана-разведчика.

– Хм, новая версия... – Следователь оттопырил губу, размышляя. – Но что-то в этом есть...

Давайте проверим.

Он окликнул кого-то за дверью и велел поискать формуляр. А сам уставился на Краснова.

– Пока там ищут, расскажите кратко вашу версию.115

Василий изложил историю побега из полуторки – разумеется, без перелома ноги – и добавил,

что подстерег ушедшего как раз на охоту начальника лагеря и свел с ним счеты.

– А вы знаете, – сказал следователь, – все совпадает. Эта история еще свежа... Ну, а тоннель?

– Вы же туда не ходили, – угадал Краснов.

– Не решились – сознался следователь. – Хозяин избушку спалил и скрылся, а мы устроили

засаду... Ладно уж, откровенность за откровенность. За несколько часов до вас вышли двое.

Странная одежда и вообще. Оказали сильное сопротивление, оба погибли... Погиб лейтенант

Давыдов... Я как раз приехал принимать лагерь...

Незнакомый худенький лейтенант принес знакомую папку с делом Александра Краснова.

Следователь, оказавшийся самим начальником лагеря, извинился и тут же углубился в изучение

документов.

– Не сохранилась фотокарточка, – посетовал. – Но ничего, можно сделать новую.

Чтение длилось с четверть часа. Не лабирийского, а здешнего – Краснову заново привыкать к

знакомым часам. В эти минуты он размышлял, почему это столь быстро и круто переменилось

отношение к нему. Угадал желание начальства? Вот ты уже и снова раб, как обещала Светлана. И

нет пути назад, если из лагеря не убежать...

– Ну-с, – начальник оторвался от бумаг, – так я не досказал. Едва мы заминировали тоннель и

соединили провода, – появляетесь вы и попадаете под наш взрыв. Вы, Александр Васильевич,

уцелели чудом.

– А зачем взорвали? – Краснов почувствовал, как онемел язык и кровь отхлынула от всей

поверхности тела.

– Да все от тех же хлопот! – радушно сообщил начальник. – Нет тоннеля – нет хлопот!

Краснов откинулся на подушку. Это был конец всему. Конец жизни.

"Светка, ты была права... Ты, как всегда, была права... Пацан..."

– Да, я не представился, – улыбался начальник. – Капитан Бугрин Марат Сергеевич.

Краснов кивнул.

– Вам плохо? – озаботился Бугрин.

– Ничего, – сказал Краснов. – Уже лучше.

– Я тоже фронтовик, – продолжал Бугрин. – От Курской дуги до Праги. Так сказать, начал там,

где вы закончили...

Краснов удивленно поднял на него глаза, но вспомнил, что он же теперь снова не тот, кем был.

Бугрин истолковал его взгляд по своему.

– Вы, капитан, не обижайтесь. Ваша история могла быть и со мной. И не будем больше касаться

этой темы. Будем говорить о вашем сегодняшнем деле. А оно могло быть гораздо лучше, если б вы

тогда не сбежали. На вас потом пришла амнистия. Сам маршал Жуков заступился. Было

представление к званию Героя Советского Союза... Вот так, Александр Васильевич. Я-то вас

понимаю... Словом, на всем вашем прошлом теперь крест. Вы теперь уголовник, ибо висит на вас

статья за побег.

"Вот так вот, – подумал Краснов. – Свято место пусто не бывает". И спросил:

– Конвоиры-то живы остались?

– Живы, – Бугрин усмехнулся. – Вы их так быстро уделали, что они даже ничего не поняли.

Здесь их уже нет, конечно... Бывшего начальника лагеря, вашего однофамильца, на вас вешать не

будем. Вы не говорили, я не слышал. Был он, говорят, дерьмо порядочное, так что пусть он числится

в без вести пропавших. Все равно детдомовец, никто его не хватится. А нам жить дальше. Три года

отсидите и – без поражения в правах! – домой, старики ждут и письма пишут!.. – Бугрин встал. –

Напишите все к завтрему в разрезе нашего разговора, долечитесь, поставим вас бригадиром, куда

полегче, и будем видеться: с одного же фронта, черт тебя возьми!

– Кстати, – он обернулся у двери, – что за одежка у тебя?

– Одного шпиона раздел, – выдавил Краснов и закрыл глаза.

2. Суд присяжных.

Краснов так до конца и не вник, поверил ему начальник лагеря или просто принял удобную

версию, которая ставит на место беглого зека, а с него, с Бугрина, снимает хлопоты по разоблачению

американского шпиона. Судя по неприязни даже к самому слову "хлопоты", логично было

предположить, что Бугрин со своей колымской вышки плевал на все высшие интересы, ибо они есть

суета, в том числе плевал он и на Краснова. Однако приветливое внимание к больному указывало на

искренность капитана. Соединить же в одном человеке, в офицере МГБ – человеческую душевность,

безразличие к служебному долгу и равную апатию к проискам иностранных разведок Василий не мог.

Такой человек, по его мнению, мог попасть в начальники лагеря лишь случайно (блат он исключал), а

удержаться на этой должности хотя бы год ему не стоило и мечтать.

Однако прошла зима, Краснова привезли в лагерь из больницы, куда заботливый Бугрин

отправил его почти немедленно, и вот бывший начальник стоит перед нынешним в его, таком 116

знакомом, кабинете, и ничего ему, Бугрину, не сделалось. Он подходит к музыкальной этажерке,

ставит на пластинку иглу, и звучит голос Обуховой:

Не искушай меня без нужды

Возвратом нежности своей...

Шипенье иглы уже не напоминает Краснову ни шум поземки по дощатой стене, ни голос пара в

чайнике, ни отдаленный шум двуручных пил в зимней лесосеке. Он напоминает ему ту грусть,

которой он так охотно поддавался в Лабирии, мечтая о своем патефоне и об этой пластинке.

Получай свою "Элегию", Васька Краснов! Что же ты не млеешь?

– Ну вот, – Бугрин улыбается, – одну зиму ты пережил. —Еще две как-нибудь, верно, славянин?

Ну, давай теперь так. Бригадиром тебе быть не надо. Не с твоим здоровьем. Нарядчиком или на

кухню тоже не хочу: блатари – они везде блатари, загрызут. Можно писарем, можно в библиотеку.

Выбирай. В библиотеку, пожалуй?

Краснов кивнул.

– Ну и славно. Я фронтовиков собрал в отдельные бараки, вот к ним и пойдешь жить. Скажи

дежурному, пусть поселит тебя во второй.

Была послеобеденная пора, лагерь был пуст, апрельское солнце топило снег на плацу, с углов

крыш падали первые капли. Краснов шел за дежурным ко второму бараку и вспоминал, как год назад

на Острове Скорби он строил для себя маленькое подобие родного лагеря. Будь оно все проклято.

Даже зековская больница – сущий ад. Он научился там многому, о чем не подозревал, будучи

начальником "Ближнего". Это удивительно: ведь раньше он был уверен, что знает все хитрости

зековского бытия. Даже в больнице, которая сущий рай против лагеря, жизнь заключенного есть

борьба, точно по Марксу. Борьба за каждую минуту жизни, ничего не стоящей и никому, кроме тебя,

не нужной. Теперь же, он знал, начнется самое страшное. Кем бы ни назначали работать, он не

выживет, потому что друзья Сашки Краснова сразу разберутся, кто перед ними. Все это произойдет в

полутемном бараке, на грязных нарах. И вши не утратят интереса к его бесчувственному телу, пока

оно совсем не остынет и не закоченеет... Интересно, как будут казнить? Все же не блатные, мучить-

то не должны...

Ему показали нары, и он сразу отправился принимать библиотеку. И до позднего вечера

провозился с книгами, чувствуя к ним особую привязанность после полутора лет разлуки. Он даже

открыл для себя, что скучал в Лабирии не столько по "Элегии" – это было как бы внешне, – больше

всего ему не хватало художественных книг, этой захватывающей лжи, которая почему-то вызывает в

простой человеческой душе больше доверия, чем окружающая правда ежедневного бытия, сколь бы

захватывающа она ни была.

Как странен человек, – думал Краснов. – Ему всегда нужно то, чего он не имеет, даже если оно

совершенная дрянь. Желание иметь недоступное – вот движущая сила в человеке. Смирить ее –

равно подвигу. Не таковы ли свободные граждане Лабирии? Свободные от заблуждений. От

излишеств. От извращений. От всех недостатков?! Почему же я не стал одним из них? Светка и

Сашка стали, а я – нет. Выходит, я настолько извращен, настолько неправилен, что вижу недостаток

человека в отсутствии недостатков? Что – человека, целого общества! Превосходного, безупречного,

но негодного для меня. Каков же тогда коммунизм? Да и в названии ли дело? Я приучен на все

вешать бирки. Да можно ли хоть чему-либо на свете дать единственное, исчерпывающее название?

Вот книга – "Социалистический реализм". Значит, есть империалистический, феодальный, будет

коммунистический... А просто реализма нет и никогда не будет? Или вот – "Демократический

централизм". Боже мой, почему я не задумывался раньше о смысле слов? "Почетный долг!"

"Управление культурой!" "Патриот – интернационалист!" Что это?

Он хотел остаться на ночь в библиотеке. Но пришел дежурный ефрейтор и сказал: "Не

положено".

– Почему "не положено?" – спросил Краснов. Дежурный дал расширенный ответ, рассчитанный

на то, чтобы полностью исключить в дальнейшем какие-либо вопросы. И поскольку наказать его за

словоохотливость у бывшего капитана не было возможности, пришлось отдать ему ключ от

библиотеки и "хромать", "катиться", "уѐ..." "в свой вонючий барак".

Усталые и грязные люди копошились в полутьме на нарах и вокруг железной бочки,

переделанной в печь. Пахло дымом, прелью, усталостью и – чуть-чуть – жареным хлебом, над

тонкими ломтиками которого колдовал у печки полускелет с безумными глазами.

– А вот и новенький! – сказали от печки, едва за Красновым закрылась дверь. – Иди, садись.

Дайте ему место.

Полускелет забрал свой сухарик и отошел. Краснов сел на его чурбан.

– Ну, рассказывай, кто таков, откуда, за что, когда...

Краснов не видел их лиц. Он не мог смотреть в их лица. Они казались ему грязными пятнами, на

которых блестели волчьи глаза. Он слышал за спиной дыхание и не мог избавиться от страха, что

удавка уже занесена, сейчас набросят и рванут.

Он был уверен, что все они знают Александра Краснова. С ними ложь не пройдет. Надо сделать

что-то такое, чтобы не впутывать в это дело Сашку, но и под своим позорным именем умирать не 117

хотелось. И он сказал то, до чего не мог додуматься за всю зиму, а сейчас дошел в несколько секунд.

Надо говорить правду, но ту правду, в которой он – Скидан.

Его слушали. Переглядывались. Он смотрел, рассказывая, на огонь в печке, на искры, бегающие

по угольям, но краем глаза отмечал, что переглядываются с непонятным для него пониманием.

Он рассказал о Лабирии, о вероятностном Магадане, о монорельсе от моря Восточно-Сибирского

до моря Охотского, о машинах на воздушном экране и с электрическим двигателем... Они слушали.

Он рассказал о вечевании, о свободе отношений, о жилищах, лечебнях и учебнях, о запрете на

историю и художественную литературу. Он рассказал о староверах и об Александре Краснове,

который решил удалиться на Остров Скорби, чтобы забыть о проклятом своем прошлом. Он не

сказал о Светлане, о Резервате, о пришельцах и миражах. Когда дошел до выхода из тоннеля и

взрыва, его остановили:

– Дальше знаем.

Потом раздался голос:

– Подсудимого заслушали. Слово прокурору.

Невидимый прокурор говорил сбоку. Голос его был тих и глух.

– Господа присяжные. Каким человеком был Сашка Краснов, вам рассказывать не надо, все его

помнят. Он не доехал до прииска и не вернулся в лагерь. Следовательно, убит при попытке к бегству,

по дороге на прииск, по приказу присутствующего подсудимого. О подсудимом мы знаем мало. То

есть, за последний год. Он ушел к бабе и пропал, а как попал сюда – мы точно не знаем. Но

начальник Бугрин отдал нам его, потому что, как нам кажется, имеет к нему личные счеты. Может

быть, из-за гибели своего дружка Давыдова, может, еще почему, но нам это по хрену, потому что все

они сволочи, и капитан Багрин из заградотряда для нас не фронтовик, а такая же фашистская тварь,

как присутствующий здесь подсудимый.

О Краснове говорили отвлеченно, и он сам вдруг начал воспринимать происходящее как суд над

кем-то другим, кого он до сих пор не знал. Это было интересно и не страшно: с подсудимым что-то

хотят сделать, а сам-то Краснов сюда никаким боком. Что общего у советского офицера Василия

Краснова с какой-то фашистской тварью?..

– Короче, – продолжал прокурор, – я уверен, что уважаемый суд будет снисходителен к

подсудимому и даст ему немедленного вышака.

Одобрительное гудение со всех сторон Краснов воспринял уже вполне применительно к себе и

сжался в ожидании легкого падения удавки на укрытые ватником плечи. Даже представил, что

заденут какое-нибудь ухо. Вздернут на дальней стене, оставят на ночь, как уже бывало, а утром

доложат, что повесился.

– Слово адвокату.

Голос адвоката Краснов услышал из-за собственной спины. И почему-то подумал, что вот ждал

оттуда удавку, а оказалось, что адвокат прикрывает его, как ведомый в воздушном бою.

– Уважаемый суд, надеюсь, примет во внимание, – начал адвокат, – что мой подзащитный – не

убежденный, а воспитанный злодей. И для начала прошу рассмотреть эту разницу.

"Зал" загудел, предвкушая развлечение.

– Поймайте в лесу взрослого волка, – продолжал адвокат, – и попробуйте сделать из него

цепную собаку. Вас ждет поражение, ибо взрослый зверь вырос на свободе и в неволе скорее

погибнет, чем смирится с ошейником. Дальше вам понятно. Из слепого волчонка вырастить так

называемого друга человека – задача посильная, хотя и это спорно: говорят, что для надежности

одомашнивания нужно несколько поколений. Что же мы имеем в случае с моим подопечным?

Беспризорное детство, благословенный детдом и благодарность по гроб жизни за такое счастливое

детство. Почему не вырасти прекрасным цепным псом, если есть все условия и ты тщательно

обережен от примеров противоположного характера? Итак, первое. Мой подопечный есть продукт

античеловеческой системы, в известном смысле ее жертва, и это снимает значительную часть его

вины. Но поскольку судить систему нам пока не по силам, ибо даже слово "система" у нас под

запретом, вернемся к нашим баранам (смех, голос: "К барашку!"), то есть к личности и личной вине

подсудимого. Да, он был с нами жесток. Но можем ли мы назвать в его окружении хоть одного,

условно говоря, человека, не жестокого с нами? Да, он послал Александра Краснова на прииск из

чувства личной неприязни. А сколько он был обязан – обязан! – послать просто так, без всякого

чувства, как обыкновенных скотов? Особое внимание прошу обратить на его человеческие качества.

Известно, что он не раз просился на испанскую войну, когда его обязанностью была грязная работа в

НКВД. Известно, что он просился на фронт в этой войне. Субъективно честный и по-своему

справедливый, он был вынужден назваться именем Саши Краснова под нажимом Бугрина, чтобы не

оказаться американским шпионом, но он не увиливал от встречи с нами, а то, что назвался каким-то

Скиданом и выдумал фантастическую историю, в которой Саша оказывается живым, так кто из нас

поступил бы иначе ради спасения собственной шкуры?

Легкий смех был ему одобрением. А Краснову захотелось хоть затылком прикоснуться к этому

человеку, способному открыть в нем столько доброго. Он распрямился на чурбаке и отклонился

назад, но спина встретила пустоту.118

– Я хочу сказать, – продолжал адвокат, – что этот человек, при всех своих недостатках, пороках,

ошибках и даже преступлениях, не способен на предательство. Поэтому я, во-первых, не верю, что

он приказал убить Сашу по дороге на прииск, а во-вторых, хочу обратить особое внимание

уважаемого суда на вопиющее предательство капитана Бугрина, который на фронте держал под

прицелом наши спины, а теперь хочет нашими руками свести счеты с человеком из своей стаи. Из

одного чувства протеста против такой подлости я оставил бы Василию Краснову жизнь, чтобы дать

ему возможность пересмотреть свое прошлое и свои взгляды – ведь не до конца же он цепной пес! –

а заодно посмотреть, как поведет себя начальник лагеря. Он, наверно, сошлет Краснова на прииск, и

это будет для моего подопечного искуплением. Хочу отметить, между прочим, и мнимую гуманность

Бугрина по отношению ко всем нам. И отделение нас от блатных, и некоторое облегчение

бессмысленных жестокостей следует отнести не на счет его до– броты, а просто списать на

производственную необходимость: в стране разруха, и рабов надо поберечь.

– У защиты все? – спросил судья.

– Нет. Защита отдает себе отчет, что у обвинения более чем достаточно свидетелей против

подсудимого, в том числе и сам адвокат. Однако и у защиты есть свидетель. Пусть единственный,

пусть ущербный, но не кажется ли уважаемому суду, что выдумки нашего Гоши очень во многом

совпадают с тем, что рассказал сейчас подсудимый? Из сопоставления следуют как минимум два

решающих вывода. Первый. Выдумка о стране Лабирии есть сущая правда, и тогда Александр

Краснов действительно жив и живет лучше нас. Следствие этого вывода: Василий Краснов не убивал

Александра Краснова. И второй вывод, который всем наверняка больше по душе. И Гоша, и мой

подопечный страдают одинаковой формой невменяемости. Следствие из второго вывода:

невменяемый – неподсуден. Дикси.

Шум покрыл окончание защитной речи. Ничего в нем разобрать Краснов не мог, кроме того, что

спор идет равный – между волоском, на котором висит его жизнь, и веревкой, на которой могут

повесить его изрядно похудевшее тело. Но он и не вслушивался в спор. Он искал глазами: кто же это

Гоша? Не тот ли это старовер-лабириец, друг Такэси, Ивана и Ганса, который ушел в тоннель и не

вернулся еще до прихода в Лабирию Красновых и Светланы?

Краснова тронули за плечо. Он обернулся и увидел безумные глаза давешнего полускелета.

"Хочет к печке", – подумал Краснов и попробовал хоть слегка повернуться, чтобы пропустить

человека. Но тому не нужно было огня. Он жадно смотрел на Краснова.

– Они, правда, завалили вход? – спросил он хрипло.

Краснов кивнул.

– Я – Гоша Дойкин. Кампай говорил обо мне?

Краснов кивнул. Ком в горле не давал говорить.

– А я надеялся вернуться, – прохрипел Гоша. Из его глаз потекло. Крепкий пожилой человек с

выправкой старшего офицера мягко отодвинул Гошу за плечи и сказал Краснову голосом адвоката:

– Едва ли вам поверят. Но жизнь оставят, гарантирую. Чтобы хоть этим насолить Бугрину.

– Прошу внимания! – раздался голос судьи. – Не желая влиять на мнение господ присяжных,

тем не менее прошу их заострить внимание на следующих обстоятельствах. Недоказанности есть в

аргументах как обвинения, так и защиты. Но очень серьезным представляется тот факт, что

начальник лагеря выступает в роли организатора этого суда. Быть марионетками всегда

обременительно, поэтому, братья славяне, давайте будем людьми.

"Быть людьми!" Ах, почему раньше Краснов не замечал прелести этих слов? Гуманных, точных,

исчерпывающих суть человечности... Мимо скольких слов он прошел в своей жизни равнодушно... И

мимо скольких людей... И сейчас они все – и слова, и люди, мимо которых он равнодушно прошел, –

собрались во втором бараке лагеря на Колыме и судят его, никому не нужному детдомовца...

Немедленно вслед за этим он вспомнил Светлану. Глупец, никакая она не потаскуха, а в самом деле

– очень и очень женщина, и любила его, дурака, по-настоящему. Не то что он. Он просто не умел. А

теперь Сашка Краснов будет с ней спать, она ему нравится. И воспитает его сына... Сейчас бы Сашку

сюда. Поднять восстание, разбросать завал и всем лагерем – в тоннель. И завалить за собой вход,

чтобы никто больше...

Снова повернул его к себе Гоша.

– Ну, как там? Староверов на Остров Скорби не загнали еще?

– Староверы уже дважды вечевали разрешение исторической науки.

– Провалилось?

– Пока – да.

– Не надо, – горячо заговорил Гоша, – не надо нам исторической науки. И художественной

литературы не надо. Пусть будет все, как есть. Ради одного этого мы обязаны туда вернуться.

Выступить, доказать, навсегда запретить староверство – и можно умирать. Я только этим и живу, не

подыхаю. Василий! Если не выдержу, это будет твой долг! Поклянись!

Краснов усмехнулся наивности бывшего старовера и немедленно выдал требуемую клятву, не

сомневаясь, что верность ей от сможет сохранить до самой своей и Гошиной смерти.119

Через час присяжные заявили: "Мы не ОСО"* и отложили решение до завтра. (*Особое

совещание – разновидность суда НКВД).

3. Посмертно уважаемый.

А ведь Краснов всерьез надеялся прожить под именем Александра Краснова остаток жизни в

ЭТОМ мире. Он смирился с невозможностью вернуться к Светлане, хотя это и мучило его больше

всего на свете. Он не хотел больше ни славы, ни власти, ни служения народу. Он хотел сегодня

дожить до завтра, потом до следующего дня, до следующего... Вернее, не до дня, а до ночи, ибо к

дням своего рабства он совсем потерял интерес. Его интересовала теперь исключительно жизнь во

снах, ибо в эти бесконечные ночные часы он бывал свободен, он видел Лабирию, Светлану и совсем

еще беспомощного сынишку, которого она зовет Васенькой. Он видел во снах Александра Краснова.

Он вовсе не стал спать с его Светкой, а живет с какой-то медработницей из лечебни и работает в

"Скорой помощи"… Эти сны грели Василия по ночам и давали днем силы дождаться следующего

вечера.

Двое блаженных спали на соседних нарах и становились все более похожи – худобой и

безумным блеском голодных глаз, от которых отворачивался "фронтовик" Бугрин, потерявший

интерес к своему предшественнику после неудавшейся расправы. Работали они – по слабости

здоровья – на "легкой" работе: заготавливали дрова для своего барака. Таких бедолаг, как они, было

на ближней лесной командировке по двое от каждого барака, и гуманный смысл их назначения сюда

заключался в возможности дотянуть до зимы, а дальше – как кому повезет.

Лучше было бы, конечно, в библиотеке, но оттуда Краснова удалили уже на следующий день

после суда в бараке. Бугрин обставил это с обычным своим изяществом. Вызвал, показал врачу, и

врач "прописал" чистый воздух. "Чтобы уберечь тебя от прииска, – заботливо сообщил Бугрин, –

поставлю тебя с Дойкиным на заготовку дров. За лето придешь в себя, а там – что-нибудь

придумаем. – И посетовал: – Угораздило же тебя попасть под взрыв".