Текст книги "Колымский тоннель"

Автор книги: Владимир Шкаликов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

если бы в этом сне вдруг появился ты. Может быть, просто проснулась бы. Муж на тебя не был похож

никак. Ты стройный, а он был страшно могуч, квадратен и головаст. Как памятник. Знаешь, перед

одним из корпусов университета был "сидячий" памятник одному биологу прежних лет, и когда я

смотрела на него сзади, он вызывал во мне желание. Прямо при людях залезть к нему на пьедестал,

представляешь? На мужа сзади походил.

Я поняла, что начинается болезнь. Я об этом почитала в специальной литературе: все

совпадало. Литература советовала обратиться к психиатру, но я знала, что все психиатры у нас

мужчины, они станут меня разглядывать, захотят прикоснуться – и так далее.

Как человек ученый, я решила искать спасение сама. Ходила по разу в плавательный бассейн и

в спортзал. Лучше бы не ходила, особенно в бассейн: не знаю, каких сил стоило погрузиться в одну

воду с голыми мужиками... Но это и натолкнуло меня на идею.

Представь себе, Вася: молодая-интересная женщина, доцент кафедры матанализа,

возвращается с работы, проверяет у дочек уроки, дает им задания, советы и наставления, кормит их

и поздно вечером бежит за два квартала во дворец культуры. На ней брюки из грубой голубой ткани с

заклепками, такая же куртка и спортивные туфли. Во дворце уже заканчиваются танцы, но нам туда

не нужно. У нас кладовочка, в ней ведра, веники, швабры, тряпки и все такое. Доцент работает

уборщицей на самом большом и грязном участке.

Когда уже проснулась, я стала думать, возможно ли такое? И додумалась, что на свете все

возможно. Что может себе представить человек, то и возможно, потому что человек представляет

только известное ему. А эти сны для меня – кино о чьей-то жизни. Откуда они – тайна. Может быть,

из пространства, может, из моей собственной головы. Разве знает человек, что хранится в его

памяти, как оно там уложено, чем искажено? Разве может быть человек уверен, что память предков

не лежит в его клеточках? Я не удивлюсь, Вася, если приснюсь себе каким-нибудь животным и

перегрызу горло другому животному. Кто докажет, что этот сон – не из моей родовой биографии?78

А дальше было так. Я копошилась ночами в чужой грязи, вытирала подтеки после чужого отдыха,

это было противно, как в бассейне, но в бассейне я была против чужих тел бессильна, а здесь я

боролась против них, я уничтожала их следы, окружала себя первичной чистотой, из которой

собственноручно изгоняла человеческую скверну. Если тебе это непонятно, прими просто как факт:

грязная работа приносила мне облегчение. После уборки я садилась посреди этой чистоты и

получала столько свободы и покоя, сколько мне достаточно для завтрашнего вечера, пока снова не

накопится грязь. Можешь не верить, но в свой единственный выходной вечер я мучилась и не

находила себе места. Этот вечер мы с дочками посвящали уборке квартиры.

Вася, я нашла научно обоснованное и практически подтвержденное средство спасения. Я вошла

в колею. Я почти достигла равновесия между страстью и брезгливостью. Я уже начинала гордиться

собой... Был даже эпизод, который я впервые за год мучений назвала бы забавным. После уборки я

села на край кадки, в которой росла пальма. Было поздно, безлюдно, чисто, покойно. Я совсем

забыла, что деда-вахтера заменяет молодой электрик, который ко мне неравнодушен. Негодяй

воспользовался тем, что во всем доме нас двое, запер входную дверь и подкрался ко мне. Можешь

представить, какое это было животное, если оно решило, что паркетный пол может заменить

настоящей женщине постель. Пришлось вызвать "скорую" и оставить его инвалидом прямо под

пальмой.

И тут появился муж. Не погиб и даже похорошел. Вася, это было похоже на наш с тобою выход

из пещеры. Мир засверкал и запел. Возлюбленный припал к моим стопам и признался, что он

нарочно организовал свою погибель, чтобы дать мне настоящую свободу. Сам же он любит только

меня и, если за этот мучительный год я ни с кем не связала свою жизнь, он был бы счастливейшим

из смертных и так далее.

Я очень обрадовалась, что он жив, и прогнала его.

Говорить тут больше не о чем, перехожу к следующему сну.

6. Сон о страхе.

Что сильнее страха? Кто сам не пробовал, тот заговорит о воробьях, которые бросаются на

собак, о вражеских амбразурах и тому подобном, чтобы получилось, что сильнее страха – отчаяние.

А я скажу точно: страх – самое сильное чувство в человеке, и сильнее не бывает.

Ты догадался, о чем будет сон? То-то.

Человек храбр, пока у него есть шанс. Пока мы удирали от Кешки, мы его не боялись. Потому что

у меня был ты, а у тебя был автомат. Но разве мы от Кешки удирали? От кого мы удирали, те бы нам

шанса не дали. Но это еще не сон. Это так, мысли. А вот сон.

Сижу перед зеркалом – любимое занятие. (Ах, Вася, вот почему наши предки боялись зеркала:

они видели его во сне!) Смотрю на себя, а за спиной кто-то стоит. Оглядываюсь – никого. Откуда ему

быть: все на запорах, все, что открывается. И опять смотрюсь. Примеряю драгоценности. Знаю, что

их до меня носили. Знаю, как они добыты. Но люблю быть красивой. Притом – чтобы все настоящее,

тяжеленькое. И потом – не очень-то я знаю, как их добыли. Может, с убитой сняли, а может, просто

украли из квартиры. Сама не видела, так в чем же моя вина? Я не брезгливая, бог миловал. Я не

уродина, даже более того. Сама-то перед собой – невинна. Сама-то перед собой могу я

покрасоваться. Они ведь только и мои, пока у меня. А придет Жан Бажан – только я их и видела. Ему

не жалко, он может и подарить. Только все равно не поносишь. Вот тебе, Розочка, деньги, иди в

"Рубин" и сама себе подари. Любую побрякушку. Хоть легкую, хоть тяжелую. Беру эти деньги и прячу.

И никаких побрякушек не покупаю. Потому что опасаюсь в них на люди выходить. Люди полюбуются

тобой, потом одну подстерегут и – снимут. Хорошо, если с живой. Но это еще не страх. И та фигура,

что появляется в зеркале – это тоже не страх. Так себе, галлюцинация. Рассказать Жану Бажану –

обхохочет и скажет, что надо меньше глядеться. И спросит, появляется ли фигура, когда я без

побрякушек. Не появляется? Вот и не надевай.

Берут Жана Бажана. Прямо у меня на дому. Берут живьем. А он не дается. Он стреляет, в него

стреляют, все попадают, Жан лежит, эти двое лежат – обыкновенное дело, оказывается, если сама

цела.

Допрашивают. Почему пособничала? Его боялась. Почему не донесла? Вас боялась. И его тоже.

Всех на свете боюсь. Берут подписку о невыезде. И куда я выеду, где мне жить? Иду домой,

посмеиваюсь. Было страшно? Когда стреляли, волновалась, когда допрашивали – меньше. Шанс

есть – страха нет.

Опять сижу перед зеркалом. Уже морщинки, уже крашусь. Кто-то маячит за спиной.

Оборачиваюсь – никого. Откуда ему взяться – заперто все. Почему маячит? Мало ли, почему.

Мерещится. Психика у меня такая. Тонкая.

Бояться мне теперь некого. Не содержанка у бандита. Сама по себе. Завмаг. Промтовары. Все

честно, все на доверии. Ревизуй, снимай кассу в любую минуту – все будет денежка в денежку. Мои

девочки – ударницы труда, комсомолки и красавицы. То, что красавицы, – главное условие. Шесть

красавиц. Три в торговом зале, три в подсобке. У каждой свое рабочее место, с отдельным входом и 79

запирается изнутри. Посторонним вход запрещен. А разрешен только тем, кто платит и кому

доверяем.

Конечно, коллеги из торга спрашивают, как мы при таком нищенском жаловании сводим концы с

концами. Отвечаю: честность дороже всего. Иногда шучу: подсобное хозяйство кормит! Умный

смолчит, дурак не догадается.

А живем не хуже тех, кто ворует. И одеваемся, и макияж, и побрякушки – все прямо от фарцов

(так у нас называются спекулянты). В соцсоревновании – всегда первые. Все праздники – вместе. На

субботники – воскресники – демонстрации явка стопроцентная. Всей комсомольской организацией

шефствуем над детским домом. В газете был фоторепортаж: "Волшебницы в розовых халатах".

Вопрос: "Как вам удалось добиться такой слаженности в работе коллектива?" Ответ: "Во-первых,

правильное, научно обоснованное чередование труда и отдыха. А во-вторых – улыбка!" Репортаж из

газеты вырезали, вставили в рамочку и повесили на видном месте. Клиентам очень понравилось.

Охране – тоже.

С охраной отношения вполне божеские: бесплатное обслуживание и любой напиток в любое

время. С милицией – те же условия, но только со своим участковым и с опером. С остальными – в

рамках закона.

Ах, Вася, может быть, такая судьба и подстерегла бы меня, если бы не загремела раньше срока

на Колыму.

Текучесть кадров, конечно, имела место. Но только по случаю замужества. Мы ведь не

принимали первых встречных, готовили кадры заранее. Собираешься уходить – за полгода

предупреди, подбери себе замену, введи в курс дела. Никто на это не роптал: доверие, так доверие.

Тебе, Васенька, интересно знать мое отношение. Конечно, конечно, ты – мужчина правильный,

таким делам чуждый. Вот тебе ответ: поживи красивой девочкой без опеки и без средств, тогда

спрашивай. Жизнь – одна-единственная, прожить в замарашках не каждая захочет. Главное условие

– чтобы не было брезгливости. Ты, конечно, спросишь: а как же я сама? Не беспокойся, даже в этом

сне тебя не ущемила. Фригидная была. Девочки звали – мама Роза. Так и в газете написано, жаль,

показать не могу.

Что там шло через нас еще – не ведаю. Сыщики ходили, нюхали, но ничего, кроме чая в

подсобке, не унюхали. А три двери запертых – это комнаты лучших тружениц, которым горсовет

обещает жилье, да никак не предоставит. Что ж поделаешь с горсоветом, приходится магазину

утесняться ради живого, беззащитного человека. Помогите, будем благодарны, у нас еще трое на

очереди.

Так и жили. Страхов было много, но всегда имелся шанс. Перестрелка за углом – слышали, но

не могли оставить рабочие места.

Поножовщина в подсобке – это двое пьяных ввалились в торговый зал, начали драться, мы –

слабые женщины, пока вызвали милицию, они докатились до подсобки, стали приставать к

отдыхающей смене... Установите у нас милицейский пост! Против любого страха достаточно одного

шанса, и этот шанс всегда можно предусмотреть.

Мне кажется, Васенька, я слишком убедительно высказываюсь. Возьмешь и подумаешь, что я в

душе такая. Это неверно. В душе я очень разная, но в целом положительная, хоть и исключена из

комсомола. Может быть, потому мне и снятся комсомольские значки?

Смотрю в зеркало – какие уж тут значки... Жизнь позади, все страхи позади, заслуженная пенсия

в кармане – как раз на хлеб и на трамвай. Что бы я делала, если б не мой здоровый комсомольский

коллектив... Ушла на пенсию, сдала дело надежной подружке, из первого поколения, такой же

фригидной, как я. В газете мое фото и заметочка: "Ушла на заслуженный отдых, подготовив

достойную смену, передав дело в надежные руки молодых". Всплакнули и расстались навсегда.

Но стала бояться зеркала. Этот, за спиной, маячит нагло, даже норовит приблизиться, если

сразу не оглянешься. Заговорить с ним через зеркало – страшно, а оглянусь – нет его.

Значит, он в зеркале?

Однажды набралась мужества, хотя и чуяла, что шансов нет. Он стал приближаться, а я не

оборачиваюсь. Смотрю – смотрю и жду, что будет. Он встал за спиной вплотную и начал медленно

душить. Я терплю, смотрю, лица не вижу, а только руки на своей шее.

Думала, думала, а думать уже некогда, надо или поворачиваться к нему или кричать. Хотела

повернуться, но поздно: держит, не пускает. И кричать уже не могу. Только шепотом. Тогда

спрашиваю: "Кто же ты? Всю жизнь тебя боюсь". А сама надеюсь на шанс: если по голосу узнаю, то,

может, договорюсь. Но он отвечает шепотом: "Не узнаешь, не старайся. Я – старость твоя".

Вот и все. Проснулась я от духоты. Проверила вентиляцию – работает. Наверно, легла лицом в

подушку.

А ты, Вася, не боишься старости?

7. Сон поэтический.80

Очень трудно вспоминать. Всю ночь во сне сочиняла стихи. Это первая трудность, я ведь в

стихах природная двоечница. То есть, сочинять-то было легко, вспоминать сейчас трудно. От

собственной бездарности не отречешься.

А вторая трудность, может быть, еще труднее. В других снах было хоть какое-то действие. Хоть

как-то все события связывались. А здесь я не знаю, что с чем связывать: события со стихами или

стихи между собой. О том, чтобы связать события, и думать нечего – здесь и событий-то нет. И

людей каких-то определенных не видела – тени и тени. Между временем жила.

Кажется, не холодно. Кажется, мимо прокатился трамвай – земля дрожала. А может, была

телега. Неважно... Сижу на чем-то среди чего-то. Произошло что-то такое, что я чувствую каким-то

шаром вокруг себя. Какими словами описать шарообразное пространство вокруг себя и свои

взаимоотношения с ним? И нужно ли это? Может быть, достаточно того, что мы с ним отлично

уживаемся, мы понятны и приятны друг другу. Трамвай как раз добавил приятности и понятности.

Или телега? Скорее всего, трамвай, поскольку это как-то связано с электричеством. Но для чего-то

мне все-таки нужно это выразить словами. Что-то вот такое:

Мой мир – окраина Вселенной,

Веселой, грешной, молодой.

Молчу коленопреклоненно

Перед березовой пыльцой...

Это еще не стихи. Набросок. Когда бывает березовая пыльца? Летом?

Теперь – смена состояния. И места. Все так же неопределенно вокруг, а перед носом –

кирпичная стена с остатками штукатурки.

Быльем зарастает и снег заносится

Тихое горе усталой души.

И сразу без перерыва:

Мы у вечности украли

Изумительную ночь.

Время давит на педали...

Но уже нет стены кирпичной, вообще ничего нет. Пустота. Долго, долго, долго пустота. Потом

снова неописуемый шар, и несколько слов!

Минутная слабость, начальник,

Обходится в вечный позор.

Следом, немедленно, в той же пустоте:

Их разницу и сходство

Легко определить:

Один живет для скотства,

Другой жует, чтоб жить.

Это, кажется, единственное, как-то законченное. Да и то сомневаюсь.

Шары и шарики порхают, как бабочки, охватывают меня, проникают внутрь, как беременность,

распадаются в слова или просто растаивают.

Пустота – уже небо. Облака похожи на толпу. Нет, на демонстрацию, на колонну людей. Вид

сверху.

Моим святым неведомы законы.

И нет чертей. Мы все в одном миру.

Очень хотелось бы узнать дальше насчет святых и чертей. Но это у нее самой до конца не

сложилось. Сразу следом прилетело что-то новое, с видом под ноги:

В этом круге не знают концов и начал,

Здесь неведомы света святые порывы...

Тут было что-то безнадежное, горькое... Забыла.

Запотевшее окно. Крупные слезы ползут по стеклам вниз. Не могу понять, изнутри или снаружи.

Глубина моего зрения меньше толщины стекла. И странные слова, совсем о другом!

Нет больше спичек. Газовый рожок

манит иным. Кому какое дело...

Ах, Вася, измучил меня этот сон. Можешь ли ты представить то отчаяние и ту бессильную

ярость, еще что-то непередаваемое, что-то разрывающее, когда наблюдаешь чужие мучения, а

помочь нечем? В прошлых снах я просто жила и все запомнила. А в этом – жила за нее и ее же

наблюдала со стороны, изнутри и снаружи одновременно. Как в той шутке: "Отойдем да поглядим,

хорошо ли мы сидим". Ужасное мучение – за двоих сразу. Вот, например, еще обрывок

стихотворения. Где, когда, почему – кто это может объяснить? За себя она страдает или за кого-то?

Или просто вообразила себе и дурью мается?

О кто-нибудь! О протяните руку!

О поделитесь жертвенным теплом!

Дальнейшее – безмолвие... Поруку...

Ну вот что это за мысли? Или они вовсе не мысли? Как их тогда зовут?81

Куда ты, ветер, гонишь снег?

...............................за мной

...........................безумный человек,

Куда ты катишь шар земной?

Не сама ли она – безумный человек? Только-только что-то начнет – бросила! Следом уже другие

слетаются – стаями, облаками, какими-то крылатыми обязательно. Все у нее машет крыльями, даже

если тоска. Вот еще:

Я сегодня не ведаю страха,

Вам теперь не вдавить меня в пыль.

Мои крылья свободны от праха.

Я для вас ………………………….

Нет, не вспоминается. Почти везде она к кому-то обращается: то спорит, то умоляет. И никогда –

ни одного собеседника. Шары, шары... А может, и не шары, а какие-то облака разной формы. Вот

еще одно:

Не ходите кругами, ведь я же вас вижу насквозь.

Даже если у вас ваша совесть и не ночевала,

Я за труд не сочту ……………………………….

И следом, немедленно, на фоне облупленного пола:

Вот ответь-ка на вопрос:

Если я тебя не звал,

Бог тебя ко мне послал

Или чѐрт тебя принес?

Совершенно странная личность. Где она живет, с кем, что делает? Можно подумать, что свою

телесную жизнь среди предметов она считает не более чем случайным поводом для этих странных

стихов.

Hе жди, что я с горя не выживу.

Когда-то и мне повезет,

И я без восторга увижу,

Как совесть тебя загрызет.

Так я и промучилась весь сон. Натыкалась на деревья, на сугробы, на людей. Под конец меня

сбила-таки машина. И я, лежа на земле, вдруг увидела все таким, как есть. Настоящие люди, не тени,

поднимали меня, укладывали на носилки, говорили со мной. Все это помню, но все это обычно,

рассказывать нечего. Самое интересное было в больнице. Я лежу под простынкой, входит мужчина в

какой-то непонятной форменной одежде, в наброшенном розовом халате, садится на край кровати и

строго спрашивает: "Ну что, вы все поняли?" Мне отчего-то очень страшно, до тошноты, до удушья.

Хочу что-то быстро-быстро сделать и – просыпаюсь на самом непонятном месте.

И едва осознала, где нахожусь, и кто я на самом деле, как брошенное вслед, из глубины сна

всплывает последнее не мое – мое стихотворение:

Ты, рябинка, лист прекрасный,

В "бабье лето" красный-красный,

Мне на радость подари.

Раз в году от первой стужи

Вся твоя беда – снаружи...

А моя – всегда – внутри.

Я слышала, что поэты специально ищут страдания, ковыряют себе душу, чтобы сочилась

стихами. После этого сна – сомневаюсь. У поэта душа с активной изнанкой. Он живет то снаружи, то

внутри. А моя бедолага жила, кажется, только внутри. Да еще никого туда не пускала. Вот ее и

переехали.

8. Сон о разорванной душе.

Вот где я была сама собой! Вся та жизнь, которая могла произойти, пришла ко мне во сне. Если

бы не тот паразит, что подвел меня под статью, я сразу после института поехала бы в такую же

деревню, только преподавала бы другой предмет. Может, и конец такой же...

Итак, время – через три года после войны. Место – большое село в Белоруссии. Уже

восстановлена школа, меня прислали преподавать географию и биологию.

Наглядных пособий почти нет. Живу прямо в школе. Запираюсь от двух бывших партизан,

которые каждый вечер хотят на мне жениться. Хорошо, что не могут меня поделить – только поэтому

дверь еще целая. Зато дрова есть в избытке: лес кругом богатый, женихи стараются друг перед

другом – возят, пилят, колют, только в печку не кладут, потому что не подпускаю. А не подпускаю,

потому что еще не отхотела принца. Чтобы офицер, чтобы Герой, чтобы красавец и умница. Такого

нет и нет. Раз в месяц заглядывает председатель колхоза. Справляется, не нужно ли чего. И смотрит

так же, как те двое. Он высокий. Он, пожалуй, красив лицом. Издали посмотришь, как идет – хоть

сейчас соглашайся. Герой к тому же. Но – без обеих кистей. Прячет культяшки в карманы, а когда 82

надо писать, поворачивается левым боком, выставляет плечо, выдвигает из правого рукава две

розовые косточки, ловко берет карандаш и пишет. Он даже сам застегивает пуговицы. Я, наверно,

поддамся, только надо обоим перешагнуть через жалость. Ее между нами быть не должно. А пока –

есть.

Детки все худенькие, много болезненных. Мальчиков чуть больше половины класса. Они все

меня любят. Может, потому что я их люблю, а может, потому что многие без отцов или матерей. Я и

сама без отца. В общем – все свои. Они мне помогают, как у себя дома. Девочки все норовят на мне

повиснуть, а мальчики очень мужественно и грубо дают отпор моим ухажерам.

Учителей, конечно, не хватает. Весь год вела свои предметы от случая к случаю, потому что

главным образом приходилось преподавать "более нужные" – математику, химию, физику, русский

язык. Сама не верю, что это возможно, но точно знаю, что ТАМ такое бывало и не во сне, и нередко.

И вот – лето. Последние уроки мы все же посвятили моим любимым предметам. Гриша

Прокопчик принес большую трофейную карту Могилевской области, правда, на немецком языке, но

основы топографии мы с грехом пополам разобрали. Даже – по трофейному же компасу-буссоли –

прошли теорию движения по азимуту.

И вот мы за деревней. Закрепление азимута на практике и полевые занятия по биологии. Мы

поѐм, мы собираем растения для гербария, мы часто останавливаемся, чтобы взять ориентир по

буссоли. Самые обыкновенные сосны и березки через прорези в крышке прибора даже мне кажутся

какими-то особенными. Это наш первый выход на природу, потому что все выходные и много

учебных дней пришлось помогать колхозу в весенних работах. Работали в телятнике и

зернохранилище, перебирали картошку для посадки, а в поле нас не пускали, потому что там каждую

весну что-нибудь случается. Как бабахнула противотанковая мина в этом году, слышали все.

Тракторист и прицепщик уже месяц в больнице, легко отделались.

И теперь мы гуляем по лесу, где уже поработали саперы. И знаем, докуда нам можно гулять и

куда нельзя сворачивать.

Ах, Вася, я жила в этом сне, как в собственном детстве. Они все такие... Не знаю, какие. Такие,

как я сама. Пятый класс! Человек верит в чудеса, в неизбежность счастья, в достижимость любой

цели и в собственное бессмертие!

Я шла по тропинке, как пчелиная матушка, с роем девочек, висящих на моих руках. Мальчики

прыгали впереди. И вот – большая поляна, а на той стороне – обгорелый танк, стволом в небо. Я

ничего не успела! Мальчики, все девять, закричали "ура" и бросились через поляну. Они бежали

вприпрыжку, трава и цветы были им по пояс, и первая коротенькая мысль была у меня о том, что

скоро и сюда придут с косами и поставят здесь несколько стожков. Но тут же я вспомнила, как

безрукий сапер-председатель напоминал в последний приход: "Если в лес, то только по тропинкам, а

лучше бы и вовсе пока не надо". Они доскакали уже до середины поляны. Как раз до самой

середины. Они очень шустро скакали. Плотной стайкой. Я сделала большой вдох, чтобы закричать,

вернуть их, но над поляной уже взлетела грязная тучка, потом воздух лопнул, потом резануло по

веткам над нашими головами, обсыпало листьями и щепками, и девочки отпустили мои руки и

присели. И завизжали. А я стояла столбом и смотрела на тучку. И ни один из моих мальчиков не

скакал. Все куда-то делись.

Я бросилась туда.

Девочки завизжали вслед еще сильнее. Я точно знала, что они не побегут следом, и не

беспокоилась за них. А мне нужно было непременно и скорее – ТУДА.

Метров за двадцать до места взрыва трава была выкошена или повалена – бежать стало легко.

Я вбежала в грязный круг. Среди минной вони и копоти все они лежали неподвижно, срезанные, как

травинки, как цветочки.

Я должна была быть с ними. Я не могла без них.

И вот я начинаю бегать вприпрыжку вокруг, точно так же, как бежали они. Я изо всех сил топаю

ногами и бормочу, очень сосредоточенно бормочу: "Вот она! Вот она! Вот она! Вот она!" Уже не

бегаю, я скачу двумя ногами, будто в классы играю: "Вот она! Ну вот она!" А ее нет, нет и нет, МОЕЙ

мины. Она здесь, мины по одной не стоят, здесь минное поле, а в девочек не попадет, проверено...

Я замечаю краем глаза, как убегают мои девочки. Они умницы, они приведут взрослых. А я тем

временем найду... "Вот она, вот она!.."

Я истоптала всю поляну, до самого танка, ничуть не устала, а мины все нет. Вот уже по тропинке

крадется машина, люди прыгают через борт. Я в отчаянии, мне здесь нельзя, я к мальчикам... Вот

она! Меня подбрасывает, разрывает, мне легко, я бегу к танку вместе с моими мальчиками, трава

нам по пояс... Опять мина! Опять меня разрывает, еще легче мне... А люди набегают, прямо по

минному полю, хватают меня и ведут. Я стараюсь вырваться к мальчикам, а они успокаивают, что все

хорошо, все в порядке, мальчики придут ко мне...

Потом меня отпускают из рук, уже в больнице. Делают уколы, я засыпаю, мне снится поляна,

танк, мальчики, я бегу вместе с ними, нас вместе разрывает, мы вместе просыпаемся... Я одна в

больнице.83

Окончательно я проснулась как безумная. Очень хотелось на минное поле. И я решила, что с

меня довольно: это намек, чтобы выметалась, иначе душа и в самом деле разорвется. Такэси с

Розой уже перебрались в новое жилье, незачем было ночевать в мастерской. И я вернулась в

пирамиду.

Однако оказалось, что мастерская вовсе ни при чем. Сразу, в первую ночь, я увидела такой же

реальный сон, как под землей. И опять нехороший. Вот он.

9. Сон о предательстве.

Идеальная семья. Все, что только можно придумать. Взаимная любовь. Полный достаток. Отец –

научный работник, изобретатель, одна стена в кабинете – вся в патентах. Сын – умница, красавец,

матер спорта по самбо и по парашюту, студент-физик, весь в отца. А я – мать. Мои два мужчины

меня обожают, угадывают желания. Я – преподаю в музыкальном училище, выступаю в филармонии

и лучше всех в мире готовлю. Больше всего мы любим пиццу. (Ей-богу, Вася, название запомнила, а

как готовить – забыла). Есть эту пиццу лучше всего горячей, все наши вечера начинаются с ней.

Пицца и чай. И разговор под хорошую тихую музыку. Вот сколько надо для семейного счастья.

Однажды сын задерживается в институте (он защищает диплом), а муж приходит расстроенный и

спрашивает, слушала ли я радио. Я слушала. И мы обсуждаем революцию в соседней отсталой

стране (в какой – не помню). Вместе готовим пиццу на троих и говорим о международной политике –

чем не прелесть? Революционное правительство попросило нашей помощи. Помощь оказана

мгновенно – наши десантные войска уже в столице. муж презрительно говорит: "Так торопились

помочь, что успели раньше революции". Я слаба в политике, я прошу уточнить. Он взрывается:

"Нечего уточнять, это не революции. Это НАШ военный переворот. Теперь начнется НАША

оккупация". До меня это доходит по-своему: "Не скажи это при Игорьке". Муж отвечает: "Разумеется.

Это не его грязь".

Пицца уже холодная, когда возвращается Игорек. "Почему так задержался?" "А вы слышали, что

делается в ...?" (Он называет ту самую страну).

Разогреваем пиццу. Сидим за чаем, обсуждаем "революцию". Игорек настроен браво: "Мы

молодцы. Воздушный десант показал, на что он способен". Отец поддакивает: "Десант – гарантия

нашей безопасности". Сын вспоминает, как бы случайно: "У нас один сказал, что не стоило

вмешиваться, это их внутреннее дело". Я сразу: "А ты как думаешь?" Игорек: "А мы с ребятами

считаем, что лучше пусть там будут наши войска, чем американские. Между прочим, говорят, что мы

их опередили всего на шесть часов". Отец поправляет: "А я слышал, что на четыре". Сын говорит: "Я

рад, что вы все понимаете". Вот это меня пугает. Я сразу пристаю: "А что случилось?" И он

выпаливает: "Мне там самое место. Я подал заявление".

Будь проклята минута, когда мы с мужем договорились молчать! Проклятье мне – ведь это моя

идея!... Трясущимися губами: "Куда ты подал заявление?" "В десант, мамуля! Завтра быстренько

сдам экзамены по научному коммунизму и – ручку на себя". Отец: "Но почему? Как же наука? Тебя же

в аспирантуру..." Игорек, наш чуткий сын, почему-то не замечает, что на нас нет лица. Он весело

говорит: "Аспирантура никуда нее денется. Я, с моими данными, сейчас нужнее там!" Он имеет в

виду свое самбо и парашютизм.

Боже мой, мы сами этому его научили! Ему только намекнули: "Надо", и он уже кричит: "Есть!

Всегда готов! За мир во всем мире!" И оба мы знаем, что не докажешь ему. Как же так: мы только что

сами согласились, что "надо", и уже отговариваем? Значит, нам личное выше общественного?

Значит, мир для нас не шире вот этих стен? Наш сын – вне этого...

Игорек пишет нам оттуда веселые письма. Настоящая работа, настоящая помощь людям в беде,

настоящее братство. На фотокарточке он в такой же форме, как его солдаты, у всех видим

тельняшки – как у морской пехоты в ту войну.

Получили семь писем: три, три и одно. Следом пришел вызов. Отец полетел встречать и привез

металлический гроб, запаянный, даже без окошка. И вещи Игорька. Помогал ему бледный

прапорщик, вся голова в бинтах.

Я – не истеричка, у меня столбняк. Ничего не могу делать. Обошла вокруг гроба, нигде щелочки

не нашла и села, ноги не идут. Гроб сразу поставили почему-то в школе, которую кончал Игорек. На

крышке – портрет. Дети собирались, прапорщик рассказывал, как мой сын с пулеметом в руках

прикрывал отход товарищей, как его убил бандитский снайпер, как самого прапорщика задело, когда

вертолетом вывозили тело Игоря с вершины, а еще один солдат при этом погиб. Дети спрашивали:

"А вы бандитов разбили?" Прапорщик молча кивал.

Вечером он сидел у нас, и мы молчали. Потом он сказал: "Мама, отец, я вас прошу, давайте

помянем командира. У меня тут есть с собой... И сделаем одно блюдо, он меня научил..."

Я так и сидела, а прапорщик этот Миша сам сготовил пиццу, поставил на стол горячую, открыл

бутылку водки, всем налил по рюмочке, и Игорю налил, отставил в сторонку. Выпили молча. Он

закусил горячей пиццей, а я не могу, слезы глотаю. И отец молча плачет. Тогда Миша вылил себе в

кружку остальную водку, допил залпом и глаза у него стали смотреть куда-то вдаль.

Отец спросил: "Почему запаяли? Зима ведь. Куда он ему попал?"84

Миша тогда застонал и отвечает: "Никакого снайпера не было, отец. Вы простите, мама... В том

гробу вашего сына почти нет... Вот столько собрали. – Показал руками две горсти. – Он вел колонну

с горючим. На трудном участке шофер головной машины испугался. Там всем бы крышка. Игорек –

мы его так звали между собой – Игорек пересел из бэтээра к нему в заправщик, выгнал из-за руля,

поехали. Тут же – засада. Гранатой подбили наш бэтээр, половину ребят – сразу... Машу командиру:

прорывайся, прикроем. Он рванул. В него не попали, проскочил. Зажгли вторую машину, прямо

рядом с нами. Пламя – во всю дорогу. Справа – пропасть, слева – стена. Колонна пятится за

поворот. А его они встретили в километре за поворотом – там была вторая засада. Вышли прямо на

дорогу, наставили гранатомет. Он шоферу: "Огонь", а тот, падла-мусульманин, выскочил из кабины,

автомат бросил и – руки... Игорек газанул прямо на них. Они его ранили и пробили все колеса.

Хотели взять живым, он отстреливался, потом подорвал себя вместе с горючим". Муж спросил: "Ты

откуда все знаешь?" "Да тот подонок и рассказал. Мы вызвали вертолет, он банду накрыл, а этого

гада и еще двоих мы догнали. Он рассказал, те двое дополнили. Он теперь в госпитале. Если

трибунал докажет, что это я его искалечил, меня посадят. Зато и он теперь... Жаль, что не убил. Сам