Текст книги "Колымский тоннель"

Автор книги: Владимир Шкаликов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

от горя я даже забыла, как меня в этом сне зовут).

Во вторую ночь я ложилась, как в кресло "Челнока", готовилась, как в полет. Но пришлось мне,

Вася, совсем другое.

2. Сон о рабстве.

Если бы в своей настоящей жизни я попала бы в такое настоящее рабство, я бы наверняка что-

нибудь сделала. Я бы убежала или кого-нибудь убила или что-то еще. Но во сне все было так

естественно, так ОБЫКHОВЕHHО, что я догадалась о рабстве, только когда проснулась.

Представь себе нормальный город где-то на юге, явно в Советском Союзе, потому что красные

флаги. И написано в основном по-русски. Есть, правда, и не по-русски – во сне я понимала и эти

закорючки. Есть и зеленые какие-то флаги с полумесяцем, но красных больше. Мужчины ходят в

обычных костюмах, женщины тоже одеваются обыкновенно. Есть, правда и тюбетейки, и чалмы, и

халаты, но – меньше. А чадры не видела ни одной. И сама не носила. Одевалась нормально. И

видела на стене свою карточку с пионерским галстуком.

А вот своего взрослого лица – не помню. И в зеркало смотрелась, и украшения надевала, а лица

не помню. Оно не было мне нужно. И тело свое не помню. Оно было не мое. Ничего моего не было. Я

была собственностью мужа, и это было нормально. Я не одна была такая. Нас было у него три. Но в

этом городе жила только я. Две другие услаждали господина, когда он приезжал по делам в

колхозный поселок или на дачу. А впрочем, возможно, что это я была – другая жена. И услаждала 72

господина, когда он приезжал по делам в город. Во всяком случае, мне казалось, что я –

единственная, а он – человек безумно занятой и поэтому не бывает дома месяцами.

Ко мне был приставлен охранник. Очень добродушный старичок, очень с виду тихий. Даже не

подумаешь, что при нем всегда был маузер. А он всегда был при мне. И днем, и ночью. Я, конечно,

понимала, что он не столько меня охраняет, сколько просто караулит, чтобы не изменила мужу. Это

меня смешило, потому что не так я была воспитана, чтобы грешить. Я этого старика презирала. И

муж презирал. Но с виду у них все было вполне уважительно. Муж-то был моложе старика всего лет

на десять-пятнадцать.

Имела я, конечно, все, чего хотела. Правда, хотела совсем немного. Птичек в клетке. Рыбок в

аквариуме. Магнитофон с музыкой. Цветной элевизор (огромный такой сундук, без терминала,

конечно, без телефона и называется – телевизор). Ковры, посуду, побрякушки – он все-все привозил

сам. И я была счастлива. Несколько раз муж брал меня с собой на какие-то торжества, а однажды

сводил в театр. Мне нигде не понравилось: чересчур людно. Я даже у родителей не гостила ни разу:

большая семья, шумно и бедно. Представь себе, Вася, ничего больше не хотела. Я даже не помнила,

что смотрю сон. Потом, когда проснулась, было стыдно: может быть, это и есть мой идеал, да я сама

от себя его скрываю?

Все испортил старик. Он заболел, а мужу об этом не сообщил. Ах, Вася, я была такая пустышка,

что не помню из этой жизни ни одного имени, ни одного названия, ни одной даты. День-ночь, лето-

зима – вот и все.

Летом муж не бывал у меня подолгу. И как раз старик заболел. Он мне сказал, что не надо

тревожить хозяина, сын его заменит, сын у него – тихий мальчик.

И старик привел своего сына. Верзилу и головореза. Он оружия не имел. Он без оружия мог все

что угодно. Он меня изнасиловал в первую же ночь. Да так, что не оставил ни одного синяка.

Специалист и животное к тому же. Но ведь и я была – животное. Только все-таки другое. Я об этом

скажу потом.

Этот скот не только делал со мной что хотел. Он мне все рассказывал.

От него-то я и узнала, что я не единственная жена. Но ничего страшного я в этом не обнаружила.

Я знала, что это нормально, а в передачах по телевизору – обман и пропаганда. По телевизору

показывали как плохо живут люди в других странах, какие там голодные, рахитичные дети, какие

злые полицейские, и как хорошо у нас: ударный труд, радостные улыбки, демонстрации с флагами и

всеобщая дружба, любовь и равенство. Я презирала эту ложь для бедных. Я считала их рабами, а

себя – свободной. Так научил муж.

Этот скот говорил, что папаша его вовсе не болен. Просто мой господин обидел его, и он решил

таким вот способом отомстить. Конечно, дело рискованное, потому что я могу проболтаться. Но если

я их выдам, они меня тут же убьют, потому что терять им все равно будет нечего. Я на это ничего не

отвечала. Когда ужас первого насилия прошел, я окаменела и позволяла ему делать все, что он

хотел. Все мое женское и человеческое принадлежало мужу, я даже в мечтах о близости с мужчиной

представляла только мужа.

Я знала, что судьба двух негодяев в моих руках, а моя собственная судьба теперь была мне

безразлична.

Этот скот говорил, что мой муж – самый большой подлец на свете. Что он заставляет всех

простых людей трудиться только за кусок хлеба, а за непослушание бросает в подземную тюрьму и

заставляет делать бессмысленную рабскую работу. Что он отбирает дочерей у отцов, а потом

выдает их замуж за кого захочет, и эти подневольные мужья его благодарят. Что он грабит

государство, но правительство закрывает на это глаза, потому что он их всех купил. Что всех, кто

пытается его разоблачить, он просто уничтожает, даже следов не остается...

Я слушала эту ложь, я была как камень и думала только об одном: вот приедет муж, погодите...

Этот скот убеждал верить ему, доказывал, что видел все своими глазами, так как работает в

личной охране мужа. Я молчала и думала об одном.

Этот скот требовал ответных ласк и умолял его не выдавать. Он был замечательным

любовником и умел довести меня до такого состояния, что получал свои ласки. Но думала я только

об одном.

Я тоже была животное, но я была хозяйское животное. К приезду мужа старик уже не болел, и

сын его являлся только ночами. В первую же минуту я бросилась к мужу и все ему рассказала.

Муж знал, что у старика маузер, но не испугался. Он зарезал его при мне. Сына он велел

поймать и бросить навечно в подземную тюрьму. Я поняла, что сын старика рассказывал мне правду

о муже. Но это не имело никакого значения. Я выполнила свой долг и была довольна. А муж вывел

меня во двор и велел подать ведро бензина. Когда ведро подали, он облил меня бензином с головы

до ног, так, что не осталось сухого места, потом дал спички и отошел. Я знала, что так будет. Если и

надеялась на другое, то без радости. Другое было бы – вернуться к родителям, испачкать всю родню

своим позором.

Жизнь была мне обузой. Я без колебаний чиркнула спичкой...

Сигарета пахучая такая! Я спичку дымом погасила, в пепельницу положила и проснулась.73

И опять, Васенька, я решила спать в Такэсиной мастерской. Мне было жаль бедную рабыню, но я

уже понимала, что больше ее не увижу, и надеялась просто попасть в какой-нибудь приятный сон.

3. Сон об одиночестве.

И опять не попала. Оказалась в такой тоске, что лучше бы и не смотреть. Может, лучше бы и не

записывать, да жалко: ведь это тоже чья-то жизнь и даже весьма бурная, только по-своему.

Между прочим, удивительная новость: всегда думала, что сон – это немедленные действия, то,

что сейчас, и вдруг оказывается, что возможны во сне – воспоминания! То есть, все равно что сон во

сне. Бред в бреду! Даже до такого может докатиться человек, если его оставить совсем одного. Так-

то, учти.

Сижу, старая, у окна и жду сына. Он работает в милиции, офицер. Живет с молодой женой у ее

родителей, на другом конце города. Там ему ближе до работы. Но это предлог. Главное – жена с

норовом. Сказала – будем жить с моими, и он не перечил. Еще один предлог, что его теща, его новая

мама – педагог по образованию. "Полезно для ребенка." Пока девочка была маленькая, возили меня

к ней, потому что я врач. А теперь – сама не приедешь, так и не позовут. И Ромочка раньше каждый

день заезжал: "Мама, я котлеток привез. Мама, что починить?" А теперь он – Роман Романыч,

некогда стало. Была мать моложе, была нужна. А теперь его Лерка выучилась на юриста, все с ней

дружбы ищут, зачем ей старая свекровка – врач?

Сижу на грубой табуретке у окна и жду Роман Романыча. Завтра будет неделя, как жду. Тяжелое

общее недомогание, и воды подать некому. Сижу и вспоминаю. Ромочка только родился, влачим

жалкое существование. Мама, покойница, пошла работать, ей говорят: "Или пенсия, или зарплата,

выбирайте". Объест она государство, если при своей заслуженной пенсии будет еще на него

работать! Но зарплата на десятку больше, отказалась мамочка от пенсии. Пожили так полгода,

Роман-старший говорит: "Ну, хватит. Будем вербоваться на Север". Мы оба врачи, завербовались в

Североморск. Белые ночи , полярные ночи, холод, пурга, авитаминозы, ребенок болеет, продукты

втридорога... Потом – северные надбавки, повыше коэффициенты, Ромочка уже в школе...

Откуда я знаю, Вася, что это за надбавки, за коэффициенты. Во сне – знала. Понимаю, что это

деньги, "длинные рубли". И вот мы перемещаемся за этими рублями по Северу на Восток... Смотрю в

окошко: вдоль тротуара вишни, сливы, абрикосы, цветы между ними... И жутко мне вспоминать наше

движение от Североморска до Анадыря. Где ни работали, везде вышки, колючая проволока да не

нужные никому постройки. Помнишь песню: "По тундре, по железной по дороге..." – я видела эти

рельсы в тундре. Людские кости вместо шпал, но все местные жители молчат, как наши на Колыме. У

кого ни спроси – "не знаю..." Смотрю в окно: весна, все деревья белым цветут, на углу моего дома

горит лампочка – освещает номер дома, чтобы Ромочка не заблудился, и все это белое, вечное,

молодое, цветущее, чтобы у меня разыгрывалась стенокардия, чтобы пропадал и подпрыгивал

пульс...

Вот, Вася, как я страдала по-медицински о своей загубленной южной молодости. Шесть лет

каторги в институте, шесть лет каторги на полторы, на две ставки – все бегом, а потом двадцать лет

по Северу – ни дна, ни покрышки. Молодое томление в старом теле. Ах, Вася, поздно...

У Ромочки тоже не было детства – может быть, он это мне не простил? Огромными усилиями

удалось адаптировать его к Северу. Потом огромных усилий стоило добиваться, чтоб он не стал

каким-нибудь ненцем, коми, остяком, чукчей, коряком, якутом, нивхом... А его к ним так и тянуло.

"Ромочка, сыночка, почитай!.." Нет, он уже у них. С мальчишками ладно, научился охотиться,

выпросил у отца ружье, стрелял отлично, поздоровел, возмужал. Но девочки! (Ты учти,Вася, это не

мое мнение, а той несчастной старухи, за которую я вспоминала). Девочки созревают рано, идут на

связь легко. Я ведь врач, я повидала... Не хватало Ромочке жениться на какой-нибудь такой. Мы

знали одного русского, который женился на корячке и бегал за оленями по тундре. А ихних детей мы,

русские, учили в интернатах, тащили за уши в Институт народов севера, а они оттуда убегали к

своим табунам...

Вася, я жила в этом сне и не задумывалась, почему они не бросят и не уедут к своим вишням,

если уж так плохо. Я понимаю – у тебя была служба, меня загнали, но они-то?! Оказалось – только

из-за благополучия.

Сижу на грубой табуретке у окна, неудобно мне сидеть, но сижу только на ней, потому что

стульев жалко: они и так в чехлах, чтобы не пылились и не стирались. Я стала скупой.

Поначалу была просто жадная. Побольше заработать, побольше купить, чтобы зажить потом "на

материке" (то есть среди вишен) лучше всех, ни в чем себе не отказывая. Жадность – качество

неплохое. Медицину я любила, пять раз проходила усовершенствование, по пяти специальностям

могла работать – незаменимый врач. Рентгенолог – доплата за вредность. Инфекционист – доплата

за вредность. Курортолог – санаторное питание. Опять полторы ставки, две ставки, коэффициент –

один к двум, десять северных надбавок... Деньги – деньжищи. Честно, заметь, заработанные. Ценой

здоровья и лишений. Скупой я сначала не была. Мамочка строила этот дом среди вишен, мы на это

дело высылали деньги регулярно. Приезжали в отпуск – привозили ковры, мебель, вещи –

пользуйся, мамочка. Всю билиотеку собрали на Севере по подписке – читай, мамочка. Легковую 74

машину купили, но на Севере ездить негде – привезли, поставили во дворе, прямо в упаковке. Так

все в упаковке и стояло – мебель, книги, ковры, телевизор, машина, мотоцикл. Мамочка моя бедная

построила для нас дом и прожила сторожем при вещах эти двадцать лет, просидела до самой смерти

на этой же грубой табуретке. Теперь сижу я и охраняю нажитое. Для кого? Для сына? Для внучки? У

них все это есть. Чуть похуже, в соседнем магазине купленное, не жалеемое, живое...

Сижу, смотрю в окошко и думаю: "Почему так?" Ее головой думала – не понимала. Проснулась –

ничего не забыла, все поняла.

От брезгливости!

Смотрю на свои руки – они все в язвах. Это от хлорамина. Ты это должен знать, это белый

порошок для дезинфекции, с противным медицинским запахом. Может быть, от природы, а может,

оно профессиональное – мне всюду мерещилась инфекция: шарики, палочки, личинки, вирусы и

бактерии. Я на Севере боялась больше всего эхинококка и энцефалита, а когда вернулись на юг,

стала бояться всех болезней, которыми кишат теплые края, этот рассадник инфекции. Доканало

меня то, что Роман-старший, прекрасный врач, тоже со многими специальностями, умер через год

после нашего возвращения. Светила, которых он знал, не могли поставить однозначный диагноз,

потому что цеплялись к нему все болячки подряд, медикаментозное лечение стало ему

противопоказано – ну разлагался живьем, иначе не скажешь. Казалось бы, приехал человек из ада в

рай: солнце, витамины, море, никакой работы... Один чудак, никакой не врач, а просто сосед, все

доказывал, что это так называемая "северная болезнь": возвращайся на Север, все там пройдет,

мол, это Север тебя не отпускает. Сначала мы отмахивались, но когда светила отступились от

Романа, он собрал чемодан и решил попробовать. Не успел. Умер у трапа.

Ко мне эта "северная болезнь" не пристала, но страх инфекции стал паническим. Посуду я

кипятила, как хирургический инструмент, за мухами гонялась по всему дому, против пыли по всем

углам стояли блюдца с сырыми тряпками, обед я готовила в резиновых перчатках и всех изводила

гигиеническими процедурами. Может быть, в какой-то мере из-за этого Ромочка не противился, чтобы

жить отдельно от родной матери?

Я смотрела в окно, в тот просвет между цветущими деревьями, где он должен был появиться, а

он не появлялся. Я ждала: остановится в темноте машина, хлопнет дверца, блеснут под фонарем его

пуговицы и звездочки на погонах. А фуражку он, как всегда, оставит в машине. Хоть на минутку.

Ничего мне, Ромочка, не надо привозить, сам приедь, забеги, загляни к своей непутевой матери,

которую звал ты мамочкой, потом мамой, а теперь вообще избегаешь как-то называть. И проведать

избегаешь...

Я кое-как держалась на острой, твердой табуретке, цеплялась руками за только что вытертый

подоконник и из последних сил думала, как же это я, Хозяйка, оказалась непутевой, когда достигла

всего, чего хотела? Уехала на Север неимущей пигалицей, претерпела муки, но сына вырастила и

выучила, мужу спиться не дала, отстояла, и сама вернулась поистине Хозяйкой. Пусть с

недостатками, но кто без недостатков? Я выбрала единственный возможный для честного человека

способ стать богатой – и я стала богатой. Я точно знаю, что ни у кого не попрошу кусок хлеба. У меня

десять тысяч на книжке. У меня твердый капитал в новеньком "Москвиче", мотоцикл с коляской хоть

сейчас оторвут с руками, какую цену ни назови, ковры и книги, наконец, – это тоже капитал, который

цену теряет. Я никогда не ходила с протянутой рукой и сейчас, немощная, ни перед кем не унижусь.

Другие горбатились всю жизнь за подачку, за трудодень, а я жила свободной и умру свободной. Вот

так-то, сынок мой Ромочка. Твоя мамочка желает того же и тебе, и твоим детям... Возьмите все это,

когда я умру... Но мне рано, мне и шестидесяти нет еще...

И вдруг – пусто кругом! Все было, оказывается, не в воспоминаниях, а в мечтах. Коэффициенты,

надбавки, "длинные рубли" – бред и быть не может. Работала врачом на Севере, да, но не для

денег, а ради людей, как все на свете. И к пенсии денег накопила вот на это пушистое растение,

которое передо мной на подоконнике. Ящик крашеный и множество мелких цветочков – беленьких,

голубеньких, розовеньких, лиловеньких и разных-разных. Я их нюхаю, они нежно и тонко пахнут, а

комната совершенно пустая, воздух свежий...

С этой мыслью упала с табуретки на твердый пол, мягко ударилась головой о скрученный ковер.

Сильный запах нафталина. Начала умирать. Дальше не могла, проснулась.

Голова после этого сна болит до сих пор: не выношу нафталина. И теперь, когда есть время,

сяду у окошка и думаю: кто она?

Несчастная или счастливая? Она победила или ее победили? Ведь борьба-то была! А сын ее,

Вася, хоть из твоей конторы, но скотина отменная, согласись. Или никого у нее не было?

Я вошла во вкус. Жизнь в последних снах несколько мне знакома. Конечно, многие слова,

предметы – удивляют. Не после Лабирии, а после ТОЙ жизни. Но к ТОЙ жизни все в этих снах, ей-

богу, ближе, чем к Лабирии. Короче, я еще хочу. Спокойной ночи, Васенька, тебе среди убийц на

Острове Скорби.

4. Лукавый сон.75

Ах, Вася, сколько интересного все же в этих снах (хотя и страшно)! Я говорю на незнакомых

языках, умею, чего раньше и не знала, не говоря уже о событиях. (Правда, в этом смысле первые два

сна содержательнее третьего. В третьем все как-то знакомо). Мне кажется, я старею с каждым сном.

Например, дети, когда узнают новое, они взрослеют. А я – старею. Наверно, с ребенком могло бы

случиться, если бы он родился уже с готовым опытом своих родителей. Правда, четвертый сон

получился лукавый, не очень женский. Но ничего не поделаешь, одну такую красотку я знала в

молодости. А теперь как будто узнала, что с ней было потом. Даже не знаю, жалко ли мне ее. Вот

перескажу тебе и попутно этот вопрос обдумаю.

Сижу в компании – не очень красивая, долговязая, строго одетая не накрашенная. Не дай бог

мне быть накрашенной, ведь я – комсомольская богиня. Это обо мне поет магнитофон: "Вот скоро

дом она покинет, вот скоро вспыхнет бой кругом. Но комсомольская богиня..." Они меня так и

называют – комсомольская богиня.

С ними я училась в университете, представь себе, на историко-филологическом факультете.

Вместе занимались комсомольской работой. Но они, после защиты дипломов, занялись социологией,

а я – вступила в партию и стала секретарем райкома комсомола. Продолжаю носить комсомольский

значок. Он не со звездочкой, как ТАМ, а с золотым профилем Ленина. Но по форме такой же, в виде

красного флажка. А рядом с ним, конечно, партийный значок – красный кружочек с золотым ободком

и с двумя профилями – Ленина и Сталина.

Тут уж, Вася, не спутаешь: это явно ТАМ, но из далекого будущего. Это не "Человек-амфибия" и

не "Человек-невидимка", это суровая действительность, только во сне. И стойкость нужна –

неимоверная. Партия моя называется теперь СКП(б), то есть – Советская. Страну только что

переименовали в СФСР – Советскую Федерацию Союзных Республик. Об этом и идет наш разговор.

Друзья мои – Толя, Коля и Алеша – спорят, а я пока помалкиваю.

Пересказать их спор мне трудно, Вася. Во сне, чтобы понять, образования хватало, да там все и

осталось. С моим учительским институтом могу только представить, что государственных режимов

насчитывается четыре, от самого свирепого до самого свободного, и мы живем где-то в середине, где

все особенно перемешано, потому что в чистом виде никакой режим никогда не существовал.

(Заметь, для нас слово "режим" – сразу ругательное, а для них – научный термин, хотя в Лабирии он

попросту не имеет смысла).

Суть спора примерно такая: какой режим в нашей смеси преобладает? Например, если

посмотреть на мой партийный значок, то у нас все еще сталинская диктатура. Если почитать еще

действующий учебник по научному социализму, то у нас все же диктатура пролетариата. А если

послушать разговоры в очередях, то у нас бардак и безвластие, то есть демократия.

Продолжение спора: что такое демократия? Если буквально – власть народа, то не все ли равно

– демократия или диктатура пролетариата?

Продолжение спора: народ и пролетариат – это одно и то же? Если нет, то кого включать в

народ, а кого исключать? И если исключенные – не народ, то кто же? И не настанет ли момент, когда

народ по отношению к исключенным окажется в меньшинстве? А может быть, признать, что народ –

это этнос?

Продолжение спора: что такое этнос? Общая культура или сумма культур? Или общность только

по языку? Или по месту проживания? И зачем вообще разделять эти два понятия – "народ" и "этнос",

если они – калька друг друга?

Продолжение спора: ушли от темы, каков же все-таки наш доминирующий режим? Тотально-

авторитарно-либерально-бардачный? (Хорошо помню название, но толково объяснить затрудняюсь).

Или бардачно-тотально-либерально?.. Решают, что просто бардачный, и снова поднимают хай по

этому поводу.

Тут я вмешиваюсь. Я спрашиваю, что здесь происходит: проводы меня в Партийную академию

или заурядная обмывка очередного кухонно-политического бреда? Они с хохотом сообщают, что

самое лучшее, когда кухарка управляет государством молча, и что проводы касаются не кухарки, а

трех молодых энтузиастов, которые специально поспешили взять отпуска, чтобы завтра же выехать

на место приземления НАО (Неузнанного Атмосферного Объекта), который упал или опустился где-

то к северу от города, который (город) весь его (объект) видел, и тому подобный бред. Я им говорю,

что их НАО – это не более, чем плод воспаленного субъективного идеализма. Они отвечают, что это

моя Академия – плод коллективного идиотизма, за что ближайший из них получает подзатыльник, а

меня заставляют выпить, чтоб скатертью дорога... Вот такая у меня компания. Хорошие ребята,

только Алеша иногда смотрит на меня не как товарищ. По-мужски смотрит. И это меня злит, ты

представляешь, Вася! Такая прелесть!

И сразу же я мечусь. По поезду, по вокзалу, по Москве и внутри себя: у меня с жакета кто-то

свинтил партийный значок. А значок номерной, его утеря влечет кошмарные неприятности. Главный

кошмар, конечно, в том, что в Академию без значка даже поглядеть не пустят. Тут я и не пытаюсь. Я

размышляю, заявить сразу в ЦК или сделать вид, что я даже не приезжала в Москву, а мчаться

домой в Лесогорск и – к Марии Захаровне. У самых ворот ЦК вспоминаю, что сюда без значка тем

более не пустят. Вопрос решен: еду домой.76

Новый кадр, как в кино: бегу, бегу, бегу, на мне все развевается, вокруг все качается,

останавливаюсь у дома, где живут лесогорские партработники, дежурит, к счастью моему, знакомый

милиционер, пропускает без вопросов, и вот я перед Марией Захаровной.

Это маленькая, опрятная, очень старая женщина с прямой спиной и короткой стрижкой. Когда

оказываюсь перед ней, моя подчеркнуто простая одежда кажется вызывающей.

Ее первый взгляд – мне на грудь. Ее первый вопрос: "Где "кружок"? (Так мы, партработники,

называем между собой партийный значок.) Она всегда попадает в самую точку.

Бросаюсь ей на шею и реву.

Дальше – короткие сценки, даже не успеваю оглядеться.

Стою перед большим полированным столом. (Стены – тоже полированные). За столом – пятеро

строгих, все с "кружками". И красный флаг развевается.

Сижу в маленькой комнатке с решетками на окнах и на дверях. Но не арестована. Работаю

здесь. Перебираю бумаги, что-то пишу и запираю в сейфы. И красный флаг развевается.

Опять у меня на груди "кружок", Мария Захаровна строго поздравляет. Комсомольский значок

больше не ношу. И красный флаг.

И последнее: сижу в своей старой компании – с Толей, Колей и Алешей. Вот этот разговор

помню подробнее. Но главное – где сидим! Круглый купол, понизу – балкон с перилами, на куполе

колышется красный флаг, а мы все – в одинаковых голубых комбинезонах (помнишь, как в первом

сне?), все с "кружками" на груди и за круглым столиком. На столике – вино, минеральная вода и ваза

с виноградом. Виноград белый и без косточек. И арбуз, порезанный, тоже без косточек. Я спрашиваю,

как же они размножаются без косточек, а Алеша смотрит мужскими глазами и отвечает, что у них (у

арбузов, Вася!) половые отношения, как у животных. Мне это противно, но почему-то надо терпеть.

Ага, мы в гостях! Я думала, мы в летнем ресторане, а оказалось, купол – это дом чужой. Окна

круглые, двери овальные – как на корабле. Подходят люди в голубых комбинезонах, разговаривают с

нами, отходят. У всех на груди – "кружки". Зовут в одну из дверей, показывают фантастический

фильм: полеты без крыльев, механические рабочие, все люди красивы, вместо ручного труда –

физкультура. Опять выходим на веранду. Садимся за столик, рассказываем хозяевам о нашей жизни.

Когда они узнают, что меня из-за украденного значка строго наказали, мне тут же приносят целую

пригоршню таких же "кружков". Я говорю, что подделка не годится, но мне доказывают, что все значки

– подлинные. Подают лупу. Да, действительно: вся эмаль просвечивает мелкими звездочками, как

водяными знаками – это не подделаешь. И номер на всех значках один и тот же – мой. Они

спрашивают, что означает слово "украденный".

И тут выясняется, что гости не мы, а они. Во время разговора начинает дуть ветер, но не

порывами, как ему положено, а ровно и с постоянным усилением. Оказывается, мы незаметно

полетели. Мои друзья смеются моему удивлению и говорят, что, пока я ездила в Академию и

отбывала наказание на низовой работе, они нашли в лесу свой Неузнанный Атмосферный Объект и

называют его теперь Летающей Шляпой. Я соглашаюсь: "Да, похож" и сомневаюсь: "А не шпионы ли

они?" Друзья говорят, что этого подозрения наши гости тоже опасаются, попадали в переделку, их

несколько раз пытались сбивать, поэтому они знакомятся только с теми, кто приходит к ним в лес.

Сами они не земляне, их корабль – на орбите, очень большой.

Интересная особенность, Вася. Я сразу вспомнила тут свой первый сон и легко поняла, о чем

они говорили, стала расспрашивать об устройстве корабля, о навигации и весьма этим удивила

друзей: "Ты где же, комсомольская богиня, нахваталась таких терминов?" А я отвечаю: "Во сне". И

красный флаг на куполе развевается.

А потом – несуразица. Они привозят нас в город и улетают. Алеша провожает меня домой,

дерется с какими-то хулиганами, то ли налетчиками, у дома берет меня за руку, но я отказываюсь его

впустить, и он уходит. Я захожу в свою комнату, сажусь на табуретку (опять табуретка!) между

кроватью и газовой плиткой, смотрю на улицу и вдруг замечаю, что оконное стекло треснуло, а краска

на подоконнике облупилась. Из-за этого у меня вдруг так портится настроение, что я открываю оба

крана у газовой плиты и ложусь на кровать.

Дальше – весело. Уже засыпаю, как вдруг вламывается в закрытую дверь мой друг Коля,

выключает газ, открывает окно, приводит меня в чувство пощечинами, заявляет, что он знает, чего

мне надо, раздевает меня, раздевается сам, и – мне все это очень нравится.

Надо честно сказать, Вася, что в ту ночь я перед сном особенно скучала по тебе. Наверно,

потому и приснилось все шиворот-навыворот.

5. Сон о брезгливости.

Ах, Вася, теперь я кое-что понимаю в математическом анализе. Ты хоть слышал о такой науке? Я

раньше думала, что мне это недоступно. Девчатам с физмата завидовала, а тут, смотри-ка, сама

преподавала на физмате. Да не в каком-то учительском институте двухлетнем, а в самом

Университете!

Но это не главное.77

Главное – я поняла, что такое настоящая брезгливость. Хлорамин по сравнению – детские

игрушки.

Как я любила мужа в этом сне – Вася, я никого так не любила, даже тебя. Ты любишь

спрашивать, за что, но этого не знает даже высшая математика. Когда ты, мой капитан, полюбишь

по-настоящему, ты этот свой вопрос и сам забудешь. За что любим, вопреки чему любим – может

быть, в этой тайне скрыт весь интерес любви. Когда все известно, это не любовь, а отношение.

Любовь же – это состояние. А состояние – как погода, как кошка – само приходит, само уходит.

Может и остаться, а может загрызть, ведь тигры – тоже кошки.

Ой, с тобой, Вася, не соскучишься. Я тебе вместо сна рассказываю о любви.

Ну, живу я с мужем. Сказать о нем можно просто: ученый-энтузиаст. Сам себя он называл

многостаночником. Это пошло еще с нашего студенчества, когда поженились на третьем курсе, и он

подрабатывал – на заводе, на нескольких разных станках. Через год его там уже звали в инженеры,

потому что он что-то много изобретал, но он не согласился, потому что на станках зарабатывал

больше. Завод на него сделал заявку в университет, но его после дипломирования перехватил

академический институт, и он стал заниматься оптической динамикой. (Ты можешь представить

такую науку? Я не могу.) В лабораториях они ставили опасные эксперименты и часто ездили с ними в

экспедиции, подальше от жилья.

В экспедиции он мне изменил. Там такая кляча-инженерка, что, будь я мужчиной, насквозь бы

проходила, но у него, вроде, – чувство. Будь она хоть какая-нибудь красотка-суперменка – не-мне-

чета, я бы, может, перенесла, а когда увидела, на что меня променяли, забрезговала им.

Ах, Вася, какой это ужас! Ты любишь человека, никого, кроме него, не хочешь, но к нему тебе

противно прикасаться. Любовь вприглядку. Пострадала полгода в одной с ним квартире да и

выставила вместе с раскладушкой. А как иначе? Сама не уйдешь: у меня кафедра, а на руках двое

детей.

К ней было ему никак, потому что кляча замужем, и ударился он в науку, в эксперименты и сгинул

в какой-то экспедиции – говорили, что вполне героически.

И начинается самая беда. Пока он был живой, хоть и выгнанный, мне труда не стоило держаться,

на ожидании, что ли. А когда сообщили, что погиб, стало мое тело беситься. Виденья такие, что

стыдно писать. И днем и ночью. Я умная, образованная, уговариваю, что это недостойно, ломаю

себя, а тело озверело и готово наткнуться на что попало.

Можешь ты представить, каково мне работалось? Наверно, можешь. Но каково с детьми – этого

ты не представишь, ты их не воспитывал. С ними надо пропасть терпения, они еще маленькие, а

откуда терпение, когда все предметы, все слова, даже звуки музыки, даже краски – сплошь какие-то

похотливые символы? А как я ненавидела всех женщин, которые хотя бы просто разговаривали с

мужчинами! А как я не могла смотреть кино! А что я творила, когда оставалась одна!..

Но главное, Вася, что к мужчинам я оставалась при этом равнодушна. Даже хуже: брезгливость к

ним после гибели мужа стала столь сильна, что меня от них знобило, как от клопов. Я молода, они за

мной ухаживают, они мне нужны, но меня от них знобит и воротит. Не знаю, как бы я себя повела,