Текст книги "Время героев"

Автор книги: Владимир Соболь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)

– Смотри, – Атарщиков тронул плечо Сергея. – Темир! Уже наверху!

Юноша бежал с винтовкой наперевес, на ходу выбирая место, откуда вернее можно было выцелить укрывшегося белада. Но, только лишь он остановился, готовясь упасть ничком и подползти к краю, как неожиданно стукнул выстрел. Пуля пришла сверху, ударила Темира в спину, парень сунулся вперёд и полетел головой вниз.

Чёрная фигура побежала от гребня, спускаясь огромными скачками, зигзагами. Мухетдин вскочил, выцеливая убийцу второго брата. Такую мишень уже не упустил Абдул-бек. Мухетдин завертелся, выронил винтовку и рухнул. Но и Атарщиков не промазал: неизвестный в чёрном отлетел к скале, упал на колени, а потом покатился по склону. Абдул-бек с пистолетом в руке выскочил, обхватил раненого и затащил в укрытие. Новицкий успел выстрелить, но промахнулся.

Несколько минут протекли в молчании. Абдул-бек рвал рубаху, пытаясь заткнуть рану в груди Дауда, так вовремя прибежавшего на помощь беладу. Семён с Новицким переживали неожиданный удар, обрушившийся на них почти накануне победы.

И тут начал кричать Темир. Пуля не убила его, падение тоже оставило в живых, но, ударившись о землю, парень поломался так сильно, что никакое воспитание не могло побороть страшную боль. Мухетдин же лежал неподвижно и был, видимо, мёртв. Солнце палило нещадно, и три коршуна уже закладывали круги на фоне выцветшего от жары неба. «Так всегда в этих горах, – подумал Новицкий. – Ночью замерзаешь, днём плавишься. Только крайности. Ровной середины нет и никогда, наверно, не будет».

– Абдул-бек! Ой-е, Абдул-бек! – крикнул Атарщиков.

– Ой-е! Что тебе нужно?! – отозвался белад.

– Твою жизнь! – рявкнул Новицкий, исходя слепой ненавистью.

– Я дарю её тебе с радостью, – долетел насмешливый голос. – Подойди и возьми!

Атарщиков посмотрел на Сергея с укором.

– Я хочу забрать раненого, – крикнул казак. – Он ещё совсем молод и не должен так мучиться.

– Если он достаточно взрослый, чтобы убить, может и умереть. Но, наверно, ты прав. Забери своего раненого, а я пока что займусь своим, и отдохнём от убийства.

Дауд сидел, привалившись к камню, тяжело дышал, уставившись в землю. Струйка крови вытекала из безгубого рта, стекала в дыру, где давно, до сражения под Левашами, была нижняя челюсть. При каждом выдохе кровь закипала пузырьками, и Абдул-бек понял, что его любимый нукер умирает.

– Что будешь делать? – спросил Дауд.

Слова его были невнятны, но бек понял сказанное.

– Подожду, – ответил он безразлично. – Потом попробую их убить.

«Подожду, пока ты умрёшь», – понял Дауд.

– Не надо ждать. Пусть гяур подойдёт. Я выстрелю, ты ускачешь.

– Я дал ему слово, – возразил бек, не слишком уверенно.

– Ты дал, не я. И помнишь, что говорил молла: Аллах не слышит клятвы, данной перед неверными.

– Хорошо, – ответил белад и потянулся к ружью Дауда.

Атарщиков с винтовкой в руке, косясь на валуны, за которыми прятался Абдул-бек, пошёл к Темиру, обходя врагов возможно дальше. Парень уже ослабел, впал в забытье и только стонал отчаянно. Одна нога его изогнулась под углом совершенно немыслимым. Последние шаги Семён пробежал, но только нагнулся к раненому, как Дауд выстрелил. Глаза его уже видели плохо, нечётко, и пуля пошла ниже, ударив казака в мякоть бедра. Он упал, но перекатился, перехватывая винтовку удобнее. Ошеломлённый Новицкий увидел, как из порохового дыма вымахнул всадник и понёсся вдоль склона, уходя за скалу. Бек понял, что Атарщиков жив, и не хотел подставляться под его пулю. Новицкий вскрикнул и пустился бежать.

– Вниз! – заревел Семён, корчась и зажимая рану. – Вниз! Там наши лошади! Вниз скачи, скалы его отожмут от гребня!

Новицкий бежал по склону, прыгая через камни, а вслед ему летел мощный голос казака, пытавшегося перекричать боль:

– Убей его, Александрыч! Убей мерзавца! Убей!..

В самом деле, дальше под самым гребнем стояли мощные ряды скальных выходов, и подняться наверх конному не было возможности. Склон же, по которому скакал Новицкий, выполаживался к речной долине. Река, помнил Сергей, вытекала из горного озера, лежавшего синим зеркалом под перевалом. Если бы абрек решил уходить вверх, он был хорошо заметен в безлесной местности – чёрный всадник на белой лошади. Но сколько Сергей ни обшаривал глазами местность, ничто не двигалось, никто не скакал ни в каком направлении.

«Да и вряд ли Абдул-бек станет спасаться бегством от такого противника, как он, – подумал Сергей. – Скорей всего, он свернул и спрятался за какой-нибудь складкой, неровностью. Уложил коня и выцеливает неразумного русского». Мелькнула мысль – вернуться, но тут же пропала. Слишком много людей погибло из-за знакомства с ним, Новицким, чтобы он ещё трусил и прятался. Он положил винтовку поперёк седла и поехал шагом, напрягая зрение и слух.

Он спустился со склона и поехал параллельно руслу реки, направляясь вверх по течению. С его стороны тянулась широкая галечная отмель, правый же берег поднимался гораздо круче, и там тянулись редкие холмики, за которыми знающий человек вполне мог ожидать засаду. «Ты кожей должен чувствовать человека, который тебя выцеливает», – вспомнил Новицкий слова Зейнаб, и воспоминание укололо сердце, будто кинжалом. И вдруг он почувствовал, что левую щёку будто бы обожгло, словно свечкой или же серником. Не рассуждая, он наклонился к гриве лошади и тут же услышал, как свистнула пуля над головой. Облачко дыма над грядой показало ему, где притаился враг. Сергей тут же направил лошадь в реку, чтобы не дать противнику времени перезарядить винтовку. Но и бек, понимая манёвр врага, выскочил из-за укрытия и быстро помчался ему навстречу. Он то и дело заставлял Белого поворачивать в одну сторону, в другую, свешивался то на левый бок, то на правый. Новицкий остановил лошадь ещё на отмели и, приложившись, ловил мушкой ловкого абрека, который, казалось, двоился в прицеле. Когда же Белый остановился на миг, Сергей потянул спуск, курок сухо щёлкнул – осечка. Новицкий схватился за шашку, и тут бек пустил коня вскачь. Стволом ружья он отразил удар Новицкого, а прикладом выбил противника из седла. Сергей покатился на гальку. Дыхание перехватило, и последнее, что он увидел: огромное копыто своей же лошади, закрывшее от него весь дневной свет, весь мир.

Очнувшись, он понял, что полулежит, прислонившись спиной к валуну. Напротив, на таком же камне, сидел Абдул-бек, поигрывая плетью.

– Очнулся, русский? – спросил он, заметив, как поднялись веки Новицкого.

Сергей не стал отвечать. Он разглядывал ногу бека: ступня прижималась к камню как раз на линии, до которой поднималась вода. Сверху камень был серого цвета, снизу тёмного и казался влажным; так же, подумал Новицкий, разделяются, наверное, жизнь со смертью.

– Ты меня слышишь, русский? – повторил белад.

Новицкий посмотрел за его спину, где по колено в воде ходили две лошади – белая и гнедая. Подумал и поднял взгляд:

– Почему ты меня не убил?

– Успел бы зарядить снова винтовку, убил бы. А когда ты осёкся, подумал – зачем торопиться?

Он помолчал, а Новицкий скосил глаза на свой пояс. Ножны кинжала были пусты.

– Не торопись, – усмехнулся бек, заметив его движение. – Человек живёт только однажды. И умирает всего один раз. Но одни легко, другие же очень трудно. Я знаю – ты храбрый. Ты хотел бы быструю смерть – пулю, кинжал или шашку. Но я решил, что ты будешь умирать долго.

Иных слов Новицкий не ждал. Но отчего-то уже не испытал того животного ужаса, что охватил его при первом разговоре с беладом. Только усталость чувствовал он, только пустоту внутри когда-то живого тела. Абдул-бек поднял с гальки кинжал, тот самый, что когда-то подарил Сергею Атарщиков, и подошёл к Новицкому. Тот смотрел на приближающегося белада с безразличием, удивлявшим его самого. «Боюсь ли я боли? – спросил он себя и ответил решительно: – Больше я уже ничего не боюсь. Ни боли, ни смерти, ни даже этого рябого убийцу... Я не смог защитить друзей, я не сумел даже отомстить за их гибель. Что же мне до того, что случится теперь с моим телом...» Новицкий поднял глаза к небу, скользнул взглядом по тёмному диску солнца, которому было решительно всё равно, что творили внизу несчастные люди. И вдруг словно услышал сверху тихий голос Зейнаб.

– Добыча набега станет добычей набега, – повторил он слова любимой.

Губы его едва шевелились, но Абдул-бек, кажется, услышал его и понял. Он перехватил рукоять кинжала, так, чтобы уместились обе кисти, размахнулся, подняв оружие выше папахи, и, припав на колено, опустил с силой. Отточенное лезвие вошло между раскинутых ног Новицкого, едва не разрезав ему промежность; мелкие камешки, брызнув в стороны, посекли щёку. Оставив кинжал, бек тут же вскочил на ноги.

– Я решил – ты будешь умирать долго, – повторил жестокий абрек. – День, пять, десять дней, двадцать, тридцать...

– Я столько не выдержу, – предупредил Новицкий врага.

Абдул-бек словно бы его не услышал.

– Ты будешь жить. Ты будешь жить долго. И каждый день своей жизни ты будешь помнить: что ты сделал мне и что я сделал тебе. Я, Абдул, сын Джамала, муж Зарифы, отец Латифа и Халила, я приговариваю тебя к такой жизни. К жизни, которая может быть хуже смерти. И если мы с тобой встретимся ещё на горной тропе, пусть Аллах отведёт мою руку.

Он отвернулся, подошёл к гнедой лошади, повёл её за собой и вложил поводья в руку Новицкого.

– Ты не ранен и не поломан, только ушибся. Передохни, соберись с силами и возвращайся. Оружие твоё с той стороны камня. Но я думаю, что ты не будешь стрелять мне в спину. Это не в обычаях русских.

Он медленно поднялся в седло, собрал поводья, но обернулся:

– Там лежит мой нукер, Дауд. Он, наверное, уже умер. Не трогайте его, не калечьте. Я заберу тело ночью.

Новицкий смотрел ему вслед, а когда бек поднялся на берег и исчез за холмиком, поднял голову вверх, закрыл глаза, хотел заплакать и – не сумел...

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

I

– Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету,

Где оскорблённому есть чувству уголок!..

Карету, мне, карету!

Последние слова Грибоедов выкрикнул, подняв глаза от листа бумаги и обводя взглядом собравшихся.

Ермолов громко зааплодировал. Он сидел, привалясь боком к тому же столу, на котором Александр Сергеевич разложил свою рукопись. Остальные расположились вдоль стен на лавках. Новицкий устроился у самой двери. Свечи, стоявшие в ряд на столе, оставляли в полутьме большую часть комнаты, а лучина, что потрескивала в светце[87]87
  Металлический держатель свечи или лучины, что прикреплялся к стене.


[Закрыть] над его головой, давала возможность разглядеть свою руку. Но Сергей был доволен таким положением. Он никогда не старался быть на свету, а за последние месяцы полюбил сумрак ещё больше.

В Екатериноградскую станицу он попал, сопровождая раненых Семёна с Темиром, да так и задержался более чем на полтора месяца. Атарщиков поправлялся быстро, его рана оказалась сравнительно лёгкой; а Темиру Дауд прострелил грудь рядом с лёгким, да кость голени, переломившаяся при падении, раздробилась. Снова Атарщиков вызвал знакомого уже Сергею хакима, и теперь уже Новицкий помогал ухаживать за больным, стараясь выкинуть из головы всё, что связывало его с Тифлисом. Своя жизнь его уже мало заботила, но друзья Сергея ещё не потеряли вкуса к существованию.

Тут Ермолов нагрянул на линию с большой командой. Двумя отрядами он и Вельяминов прошли по взвихрившейся Кабарде; одних урезонили, другим наказали сидеть и далее смирно. И теперь, соединившись и став лагерем у станицы, ждали, пока люди отдохнут и соберутся с новыми силами, чтобы до зимы возвратиться в Грузию. Развлечений не было, и одним вечером Грибоедов, сопровождавший Алексея Петровича, предложил прочесть отрывки из своего сочинения. Новицкий знал от своих столичных корреспондентов, что в Петербурге новое сочинение Александра Сергеевича имеет успех неслыханный, комедию слушают, читают и переписывают, а потому даже в нынешнем расположении духа не решился упустить приглашение.

– Браво, браво! – продолжал между тем громогласно восторгаться Ермолов. – Уж пошутил! Уж порадовал! Но карету у меня не проси. Не дам. То есть дам, но только такую, чтобы домчала тебя до Тебриза. В других уголках, друг мой, делать тебе решительно нечего. А ты что думаешь, Алексей Александрович?

Вельяминов, перед тем как заговорить, пригладил волосы на висках.

– Сочинение ваше, господин Грибоедов, поименовано «Горе уму». Так ведь?

– Точно так, – подтвердил сочинитель, подравнивая исписанные листы в аккуратную стопку. – Или же «Горе от ума», что, может быть, даже вернее.

– Со слуха принимать сочинение трудно. Потому не обессудьте, если окажется, что слова мои придутся вам против шерсти.

Грибоедов только развёл руки, показывая, что слушатель волен в своих пристрастиях.

– Ум я здесь обнаружил, но только один – ваш собственный. Герой же, простите, не умён, а только лишь умничает. Я московское общество знаю плохо, но доверяю вам, что оно именно таково. Однако при всём том они всё-таки люди. С чего же он так на них ополчился? Ведь не враги же они – свои. А он ни с того ни с сего, словно мальчишка на деревянной палочке прискакал. Всем перечит, всех учит.

– Да и что я посчитал, брат, – забасил снова Ермолов. – К Софье-то он в самом начале приезжает в какую рань! Невоспитанный молодой человек. В чужой дом затемно не наведываются.

Грибоедов фыркнул:

– Да ведь дом ему не чужой, а самый родной. Он же там всё детство провёл и юность.

– А с чего же тогда, позвольте, Александр Сергеевич, вас спросить, он ему вдруг сделался так нехорош?

Новицкому вдруг показалось, что в голове Вельяминова таинственным образом крутится некий разумно устроенный механизм. Какие-то шестерёночки цепляют за рычажки, а те, в свою очередь, передают движение другим шестерёнкам; и все они вместе изготавливают слова, что соединяются потом в ровные фразы и так спокойно, равномерно выделяются через рот, иногда перебиваясь запятыми и точками.

– И полковник ваш, извините, меня расстроил. Неужели во всей русской армии вам другого типа встретить не доводилось? Вы же, насколько я знаю, в наполеоновскую кампанию в Иркутском гусарском служили?

Грибоедов молча кивнул. Новицкому показалось, что он боится разлепить губы; опасается, что не удержится и вспылит. Другие слушатели молчали, поскольку говорили старшие чином. Ермолов повернулся к Вельяминову:

– Ты, Алексей Александрович, за всю армию не обижайся. Навидались мы с тобой таких Скалозубов. Хотя фамилию эту, ты, господин сочинитель, вполне мог и своему герою приставить. Что же он ещё делает в этой жизни, как не скалит зубки свои щенячьи? Спорить не буду, верно ты его описал. Все мы, когда молоды, скалимся и насмешничаем. А потом с годами спохватываемся: да кому же мы противимся? Да не самой ли, брат, жизни?!

Он вдруг сделал паузу и как-то необычно уронил свою львиную голову. Но тут же оправился:

– Извини, конечно, Александр Сергеевич, но я тебе скажу откровенно: бумаги деловые ты составляешь куда как лучше. Но что развлёк нас, за то тебе большое спасибо. Ну а теперь, господа, отбой. Завтра с утра устроим парад, потом день-два дам вам на исправление и – выступаем.

Все поднялись дружно с лавок, радуясь возможности размяться, поговорить. Грибоедов, сложив и убрав рукопись, пошёл к двери, ни на кого не глядя, но у самого выхода столкнулся с Новицким.

– А! Сергей Александрович! – обрадовался он сердечно, хотя беседовали они до сих пор раза три, и то всё случайно. – Вы слушали?

– Да, – улыбнулся Новицкий. – С самого начала. И с большим удовольствием.

– Удовольствие моё – как сказали бы англичане. А не усилите ли вы его – приватной беседой. Если вас, конечно, не призывает Морфей. Или, того хуже, Венера.

– Нет, – совершенно серьёзно ответил Новицкий. – Эти боги меня, кажется, совершенно оставили. А потому – извольте, я к вашим услугам...

II

Грибоедов привёл Новицкого в хату, где он остановился, пропустил в комнату и, оборотившись, крикнул какого-то Сашку. Появился разбитной парень, по всем повадкам больше приятель барина, нежели слуга, и поставил на стол графинчик, блюдо с крупно порезанным хлебом и миску с огурцами, просоленными слегка.

– Один приятель мой в Петербурге пристрастил меня к таким угощениям, – объяснил хозяин, разливая водку по чаркам. – Жаль лишь, что настоящего ржаного здесь не достанешь. Ну, Сергей Александрович, с продолжением нашего замечательного знакомства.

Чокнувшись, они выпили. Грибоедов похрустел огурцом и сразу приступил к делу:

– Вельяминов за офицеров обиделся. А вы, дорогой мой, чем недовольны? Оскорбились за чиновную братию?

– Думаете, в Молчалине себя обнаружил?

Грибоедов придвинулся ближе, наклонил голову, и по круглым стёклам очков побежали отблески пламени свечки.

– Надеюсь, что нет. Не каждый молчун – Молчалин.

– Я – молчун? – искренне поразился Новицкий. – Да мне всегда казалось, что говорю много больше необходимого.

– Парадокс человеческой природы, милейший Сергей Александрович. Говоруны, вроде меня, обижаются, что им слова не дают вставить в беседу. А молчуны, вроде вас, и необходимые сообщения норовят придержать при себе. Но я вас сегодня разговорю. Ваше здоровье!

На этот раз Сергей отпил лишь половину. Разговор обещал быть долгим, интересным и трудным. А он не любил рассуждать с головою мутной, как вода в заводи.

– Молчалин глуп, а потому всё время пробалтывается. Фамилию такую я дал ему больше в насмешку. Но что думаете вы о Чацком?

– Думаю, что вы довольно умны.

– Я? – опешил на мгновение Грибоедов. – Но это же мой персонаж.

– Которого вы кое-чему научили.

– И сообщил ему свой порок болтливости. Ещё один мой петербургский знакомый спросил: зачем он – Александр Андреевич Чацкий – общается с дураками?

– Я бы вас спросил то же самое, – осторожно заметил Новицкий. – Но прежде всего – зачем вы сегодня стали читать вашу пьесу?

В этот момент Грибоедов разливал водку, и у него была резонная причина взять паузу и собрать мысли.

– Прежде всего – отвечу – прежде всего, потому что меня попросил Ермолов. Ему сообщили из Петербурга, возможно Закревский[88]88
  Арсений Андреевич Закревский (1783—1865) – граф, известный государственный деятель. В описываемое время – генерал-губернатор Финляндии. Хороший знакомый Ермолова. Оба генерала энергично переписывались.


[Закрыть], о моих читках, и он весьма заинтересовался. Как вы понимаете, Алексею Петровичу я отказать не мог. Но главное – признаюсь честно – несчастная страсть сочинителя видеть свои слова, слышать свои слова, наблюдать действие их... Ваше здоровье!

На этот раз Новицкий задержал медный стаканчик в руке, чтобы не так было заметно, сколько он отпивает на деле.

– И вам всё равно: кто вас слушает?

– А если бы пьеса моя была напечатана? Или пуще того – поставлена? Вы думаете: я бы проверил, кому попадает в руки книжка журнала или кто там занимает места за креслами?

– Вы правы, – согласился Новицкий, подумав.

– Ещё бы. Вы сами не пишете? Впрочем, что я спрашиваю: если бы писали – не бумаги в присутствие и не письма кавказского путешественника, вы бы даже не задавались подобным вопросом. Глупцы, да, всегда глупцы, на тысячу человек девятьсот девяносто девять глупцов. Но всё равно читаешь, посылаешь в печать, потому что надеешься отыскать одного на тысячу, на десять тысяч, на миллион!

– Надеюсь, Алексею Петровичу нельзя отказать в уме.

– В разуме, – немедленно поправил его Грибоедов. – Или, вернее сказать, в рассудке. Для истинно умного человека Ярмул-паша наш слишком уж привязан к земле со всеми её заботами. Но у него есть поразительное свойство: окружать себя совершеннейшими глупцами и не глупеть самому.

– Так уж глупцами?

– Присутствующие всегда исключаются. Ваше здоровье!.. Да что же вы не пьёте, Сергей Александрович? Не по-приятельски сие, не по-гусарски.

– Я пью, – отозвался Новицкий и в доказательство своих слов омочил губы водкой. – Ну а что же генерал Вельяминов?

– Так же рассудителен, так же образован, так же не чурается литературы. Но для настоящего ума ему недостаёт... некоторого полёта. Что же до остальных, уверен, что мой Скалозуб даст им вперёд сто очков. Возьмите, к примеру, хотя бы генерала Мадатова. Мы же встречались в их доме?

Новицкий кивнул, подтверждая хорошую память своего собеседника.

– Вот уж чудовище. Я сомневаюсь, прочитал ли он за свою жизнь хотя бы одну страницу, не относящуюся прямо к службе. И что заставило Софью Александровну броситься в объятия этого, извините, фагота?! Я знал её ещё Мухановой, ещё в Петербурге, ещё фрейлиной её императорского величества. Мила, воспитанна, образованна, даже умна. Да-да, умна. По-женски, разумеется, надобно сделать скидку, но всё же было в её разговоре струение эдакого, небесного... И вдруг... Так же моя умница Софья вдруг влюбляется в совершеннейшее ничтожество. Извольте, и княгиня Мадатова тоже зовётся Софьей. Уж не скрывается ли в мудрости этого имени извечная тяга к полнейшей противоположности. А, впрочем, видимо, у генерала есть иные, прекрасные, но совершенно неизвестные нам качества. Как говаривал тот же Чацкий: а чтоб детей иметь, кому ума недоставало!..

Он хлопнул очередную чарку и верным голосом стал напевать фривольную французскую песенку. Новицкий твёрдо поставил стаканчик на стол, даже слегка пристукнув.

– Я хорошо знаю генерал-майора князя Мадатова. И смею вас уверить, господин Грибоедов, что у него, действительно, есть множество неизвестных вам качеств. Помимо тех, на которые вы только что изволили намекнуть.

Грибоедов снял в замешательстве очки и протёр стёкла платком.

– Я забыл, – сказал он, не поднимая глаз. Я совершенно забыл. Вы же из-за князя стрелялись с Брянским.

Опьянение, во многом, впрочем, наигранное, соскочило с него, и перед Новицким сидел растерянный человек, вполне осознавший сказанную им только что глупость.

– Я приношу вам свои извинения. Мой вертлявый язык завёл меня чересчур далеко. Я...

Он снова надел очки и посмотрел на Новицкого холодно и несколько отрешённо.

– Надеюсь, милейший Сергей Александрович, вы не думаете, что мои извинения продиктованы мне... опасениями перед возможными последствиями?

Сергей прикусил нижнюю губу, чтобы не улыбнуться. «Даже умные люди, – подумал он, – злых языков опасаются больше, чем наведённого в лоб оружия».

– Помилуйте, Александр Сергеевич, я разговариваю с человеком, который стоял под пистолетом Якубовича. О каких опасениях, страхах здесь можно вообще говорить?

Лицо Грибоедова просветлело, он расслабился и снова потянулся к графину.

– Да, Якубович, страшный российский горец. Как поживает герой?

– Насколько я слышал – скверно. Рана тяжёлая. Глазница пуста и не заживает. Взял у Ермолова отпуск и уехал в столицу.

– Будет там пленять своей чёрной повязкой восторженных дам и легковерных господ литераторов вроде меня. Кстати, я ведь сам был свидетелем тому, что этот бретёр превозносил генерала Мадатова. Признаться, я ему тогда не поверил. Ваше здоровье!..

Новицкий глотнул водки и отломил кусок хлеба, кислого, непропечённого, но ему такой нравился.

– Якубович ведь с ним не в застолье сидел, а ходил брать Хозрек. Мне, знаете, тоже трудно представить князя в каком-нибудь столичном салоне, вроде того, где мы с вами встретились в первый раз. Он, между прочим, достаточно остроумен, но шутки его хороши, когда на тебя наводят орудия, а не монокли или лорнеты. Солдаты и офицеры верят ему и следуют за ним безоглядно. Якубович первый тому пример. Что же касается образования... Он знает естественные науки, чтобы понять свойства пороха и принципы современной баллистики. Он знаком с инженерным делом – чтобы устроить защитные сооружения или же придумать, как взять чужие побыстрей и бескровнее. Он знает языки и историю. Только не европейские, а тех народов, среди которых ему приходится действовать. Он, безусловно, умён – посмотрите, как тихо сейчас в подвластных ему провинциях. Что же касается нравственной физиономии, то – Алексей Петрович рекомендует его всем как благородное существо. Чего же, простите, больше?

Грибоедов скатал шарик из мякиша, выщелкнул указательным пальцем и засмеялся довольно. Очевидно, попал, куда целил.

– Смотрите-ка, Сергей Александрович, молчун-молчун, а какую речь закатил!

– Могу ещё добавить, – продолжал неостывший Новицкий, – что именно такие люди, как князь Мадатов, как подполковники Греков, Швецов, как другие майоры, штабс-капитаны, поручики, есть люди, достойные описания. На них держится государство, на них опирается страна, надеется наш народ. На них, а не на, извините уж, милых вашему сердцу говорунов.

– Это вы перехлестнули, – пробурчал Грибоедов. – Не одной армией держится государство. А крестьяне, купцы, аристократия? Каждое сословие приходится к своему месту.

– Оспорить это никак невозможно. Но что же станется с посевами, лавками, особняками, если штыки и сабли не охранят их от зависти злобных соседей?

Грибоедов надул щёки и медленно выпустил воздух.

– Вам, Сергей Александрович, по роду ваших занятий везде мерещатся злобные физиономии. Это я, заметьте, не в осуждение, а только о реальном состоянии дел и умов. Так и, вообразите, обер-полицмейстер тифлисский пытался недавно посадить под домашний арест двух английских путешественников. Якобы приехали они в Грузию как агенты Аббас-мирзы.

– Как фамилии англичан? – быстро спросил Новицкий.

Грибоедов взглянул на него с удивлением:

– Линдсей и Макинтош. Вы знакомы?

– Нет. Но в горах я встречал англичанина. Впрочем, он представился иным именем.

– В горах британские агенты очень даже возможны. Но в Тифлисе? Зачем? Да сами же тифлисцы за минимальную плату перенесут персиянам всё, и даже свои бессмертные души![89]89
  См. письмо А. С. Грибоедова Н. А. Каховскому от 25 июня 1820 года.


[Закрыть]

– Так уж всё? – усомнился Новицкий. – И неужели же все?

– Ну, не все, – уступил Грибоедов. – Пусть трое из четверых... Хорошо, двое из троих. Вы довольны?

– Нет. Если вы так уверены, что местные жители настроены против нас, что мы здесь по-вашему делаем?

– Как вы сказали только что – оберегаем наши сословия: первое, второе, третье, а также четвёртое. Замечу, что собственные границы удобнее стеречь с внешней их стороны. И аборигенов заодно защитим. А если и стесняем, то, опять-таки, ради их пользы.

– Защитим же от персиян. О которых вы меня предупреждали. Там, в Тифлисе, помните, в доме Мадатова.

Грибоедов засмеялся. Улыбка хорошо шла к его лицу, как и ко всему округлому, рано располневшему телу.

– Поймали вы меня, Сергей Александрович. Да, предупреждал, не отрекаюсь. И персы, и турки, все до сих пор смотрят на Закавказье словно на своё наследственное владение. Так что мы не только топчем эту землю, мы её и стережём. Только – не следует рассчитывать на благодарность. Ни грузин, ни армян, ни татар, ни даже наших сословий. Память народов удивительно коротка. Во всяком случае, на хорошее. Как говорят в этих местах: что стоит услуга, которая уже оказана!.. Однако далеко же нас занесло от первоначальной цели нашей беседы. Может быть, вернёмся, всё-таки, к пьесе? Мы начали, помнится, обсуждать Чацкого. И мне показалось, что вы...

– Да, разумеется, – подхватил новый поворот беседы Новицкий. – Мне пришло на ум забавное соображение. Вы говорили о страсти сочинителей рассказывать свои пьесы, повести, стихотворения, даже самые замыслы людям, даже, в общем-то, посторонним. Что-то подобное просвечивает в вашем герое. Он тоже сочиняет, только себя самого, а потому и торопится сообщить всем и каждому, что он только что выдумал... или, может быть, отыскал... даже не в мире, а в своих отношениях с ним.

– Мысль, в самом деле, забавная, – протянул Грибоедов. – Но ежели так, то позвольте спросить...

Что хотел спросить сочинитель у слушателя, осталось Новицкому неизвестным. Дверь распахнулась, и заспанный Сашка впустил в комнату неизвестного капитана. Кажется, его рота, вспомнил Сергей, несла караул в станице.

– Господин Грибоедов, командующий просит немедленно. Фельдъегерь прискакал, дело, стало быть, срочное. А, – обрадовался он, увидев Новицкого. – И вы здесь! А я уже людей к вам послал. Тоже, пожалуйста, будьте любезны...

В комнате у Ермолова, той самой, которую они покинули часа три назад, толпилось народу много больше, чем собиралось на чтение. Дверь не успевала закрываться, потому как подходили всё новые офицеры. Потом кто-то и вовсе подпёр её собственным телом, чтобы остальные не задохнулись в своих испарениях.

Ермолов встал, шум в комнате вскипел, подобно прибрежной волне, и опал совершенно.

– Господа! – сказал командующий и строго оглядел собравшихся в комнате. – Страшное известие получено мною из Таганрога. Государь наш, император Александр, – скончался!

Алексей Петрович издал шумный короткий звук, словно всхлипнул, и размашисто перекрестился. Все повторили жест генерала.

– Ох! – проронил Грибоедов вполголоса. – Теперь в Петербурге какая, должно быть, кутерьма начинается!..

Странную фразу Новицкий тогда не понял, но крепко запомнил...