Текст книги "Время героев"

Автор книги: Владимир Соболь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц)

Время героев

Автор сердечно благодарит

Ольгу Миклухо-Маклай

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

I

Узник лежал на кровати, отвернувшись к стене, натянув одеяло на голову. Поза его была столь необычна, что тюремщик забеспокоился.

– Дон Хуан! – окликнул он подопечного. – Я принёс вам обед!

Тот никак не показал, что слышит, хотя хриплый голос надзирателя, отражаясь от низкого кирпичного свода, должен был камнем рухнуть на него сверху.

Тюремщик Себастьян Конпос был не злым человеком и не причинял арестантам неприятностей больше необходимого. А кое-кто мог всегда рассчитывать на поблажку. Например, дон Хуан – человек безусловно благородный и относительно состоятельный. Сегодня он арестант, а завтра опять будет скакать по Мадриду на дорогом жеребце, и его Величество вернёт своё доверие храброму офицеру из хорошей семьи. Так что ему, Себастьяну, лучше явить себя снисходительным сегодня, чтобы не сокрушаться над своей глупостью завтра.

Надзиратель оставил миску и кружку в открытом проёме «кормушки», снял с пояса тяжёлую связку ключей, отыскал нужный и открыл дверь. Но даже звук открывающегося запора не понудил узника пошевелиться. «В самом деле, – встревожился Себастьян, – не заболел дон Хуан? Или, упаси нас святая Мария не умчалась ли в небеса его мятежная и не знающая покоя душа». Все четырнадцать месяцев заточения, пока дон Хуан был под его наблюдением, Себастьян поражался энергии, которой было переполнено это небольшое, худощавое тело. Даже ночью, проходя но коридору, надзиратель слышал, как мечется по камере подполковник Ван-Гален. Шесть шагов от двери к окну, шесть шагов от окна к двери, словно волк, попавший за решётку зверинца.

Внутри камеры воздух был ещё хуже, чем в коридоре. Густой и набитый испарениями сырого камня, отхожего ведра, немытого тела, отвратительный даже на ощупь, словно волосяной матрас, на котором скорчился дон Хуан. Неизвестно, почему Себастьяну привиделось, что он поменялся местами с узником, и он передёрнул плечами, подумав, что сам заболел бы здесь куда как быстрее своего подопечного, если бы не окочурился уже вовсе.

Он махнул кольцом, ключи громко состукнулись, но и звяканье металла не потревожило лежащего арестанта. Тюремщик шагнул к постели, положил руку туда, где, ему казалось, должно находиться плечо. Но в ту же секунду, как Себастьян осознал, что его провели словно новобранца в казарме, мир вздрогнул и покачнулся, заплясал сотнями искр, и Конное полетел головой вперёд в крутящуюся черноту.

Дон Хуан подхватил надзирателя, не дав ему рухнуть на пол, и аккуратно уложил на постель. Вынул из безвольно разжавшегося кулака кольцо с ключами и прислушался. В коридоре ничего не было слышно. Он наскоро стянул руки и ноги тюремщика кусками разорванной накануне рубашки, такой же тряпкой замотал рот, выскользнул за дверь и прихлопнул за собой тяжёлую створку. Ударил громко, не стесняясь, да ещё нарочито шумно задвинул тяжёлый запор, словно бы сам Конпос закончил проверку камеры. Всё существо его кричало: «Беги!» – но он сдерживался изо всех сил, стараясь подражать неспешной тяжёлой походке тюремщика, хотя его невысокая гибкая фигура никак не могла сравниться с осанистым туловищем надзирателя.

Отсчитал четвёртый поворот, нырнул налево, втягивая голову в плечи, и уже ускорил шаги. Огромная крыса метнулась к стене, недовольно пискнув. Дон Хуан пробежал ещё два-три десятка шагов и остановился в кромешной тьме. Тихий голос зашелестел сбоку и чуточку сверху:

– Дон Хуан! Дон Хуан!

Он споткнулся о первую ступеньку, ушибив большой палец, но в два прыжка поднялся наверх. Анна стояла у чуть приоткрытой дверцы.

– Всё хорошо? – шепнула она. – Как отец?

– Не беспокойся. Голова поболит дня два, да и только.

– Ключи...

Она взяла у него связку, перебрала и вставила нужный в скважину замка.

– Должны думать, что вы нашли его сами.

– Часовой во дворе?

– Досчитайте до двухсот, дон Хуан, и он уже ничего не увидит в этом прекрасном мире.

– Кроме тебя?

– Кроме меня. – Она тихонько засмеялась. – Прощайте, дон Хуан, и да хранит вас Господь!

Он обнял её за плечи, и близость горячего женского тела вдруг раздула огонь, о котором он уже забыл в духоте и сырости камеры. Анна сама прильнула к нему, ответила на поцелуй, но тут же отстранилась рывком:

– Надо спешить. Я иду. Вы считайте.

Она толкнула дверь и скользнула наружу. Дон Хуан машинально кивал, отсчитывая секунды: тридцать два, тридцать три – и в то же время прислушивался, стремясь угадать, когда же очнётся Себастьян Конпос, когда он сумеет освободиться и загрохочет табуретом в обитую железом дверь каземата. Впереди он видел обожжённую солнцем стену и раскалённый жёлтый песок. Позади оставались тьма и неволя. Впереди его ждали свобода, свет и весь мир, наслаждавшийся спокойствием в год 1818 от Рождества Христова...

II

Четыре года спустя усталый всадник в горском костюме ехал верхом по русскому лагерю в предгорья Кавказа. У палатки Ермолова Новицкий спешился и повёл рыжего мерина к коновязи. Дежурившие солдаты не торопились принимать поводья у штатского, напротив, оглядывали его неприязненно. Сергей сам привязал лошадь и направился к входу. Адъютант командующего, граф Николай Самойлов, высокий, крепко сложенный капитан, стоял у полуоткрытого полога, беседуя с пехотным офицером, очевидно начальником караула. Увидев Новицкого, он тут же, на полуслове, оборвал разговор и повернулся к удивлённому собеседнику тылом.

– Пойдёмте, командующий уже справлялся о вас.

Ермолов сидел за походным столом и пил чай из раскрашенной глиняной кружки.

– Присаживайся, гусар. Чаю хочешь? Водка, извини, только к обеду. С апреля перешёл на бивачное положение и расчёт веду до последней крупинки. Рождественский бал надо давать в Тифлисе, так и придётся полгода в лагерях болтаться, экономить, заодно и делами заняться.

Сергей поблагодарил и опустился на подставленный денщиком табурет. Пару раз глотнул горячий сладкий напиток и поставил кружку, ожидая расспросов командующего.

– Ты пей, гусар, отдыхай. Дорога из Андреевского[1]1
  Андреевский, Андреево – так русские называли селение Энлери на севере Дагестана. С давних времён Энлери был центром торговли жителей равнины с горцами. Здесь же находился и огромный невольничий рынок, откуда рабов увозили не только в окрестные селения, но даже в Персию и Турцию.


[Закрыть] не короткая, знаю. Чем же меня порадуешь?

– К сожалению, ваше превос...

Ермолов недовольно дёрнулся, и Новицкий поправился тут же:

– Алексей Петрович, радостных новостей нет. Пока подтверждаются самые худшие предположения: Сурхай-хан[2]2
  Сурхай-хан (1744—1827) – властитель Казикумухского ханства, второй, кто носил это имя.


[Закрыть] поднял свои войска и собирает людей по всему Дагестану. Сведения верные, – предупредил он вопрос командующего, – проверенные и перепроверенные. Три моих агента – люди друг от друга независимые – свидетельствуют одно и то же. Отклонения в деталях малосущественных.

Ермолов молча, не торопясь, допил чай и отодвинул кружку на край стола. То же незамедлительно сделал Новицкий. Едва денщик успел убрать посулу, Самойлов, не дожидаясь приказа, раскатал по столешнице карту.

– Здесь он прячется. – Командующий обвёл мясистым указательным пальцем узкую область на западе Дагестана. Вся она была сплошь заштрихована короткими, тонкими чёрточками, обозначавшими горы. – Загородился хребтами, разбойник! Чувствует, что отсюда его так просто не сковырнёшь.

– Потому генерал Ртищев[3]3
  Николай Фёдорович Ртищев (1754—1835) – генерал от инфантерии, был главнокомандующим Грузии с 1812 по 1816 год. При нём русские войска Одержали победу в войне с Персией, но Ермолов считал, что его предшественник был слишком либерален в делах внутренних.


[Закрыть] и привёл его к присяге России, раз, кажется в третий.

Как обычно, при упоминании нерадивого предшественника Ермолов насупился.

– Уж если генералу недосуг было с изменником разобраться, мог бы и не позорить русский мундир. Аварский хан у него генерал-майор, казикумухский полковник. А после этот полковник атакует генерала Пестеля в Кубе[4]4
  См. роман «Кавказская слава».


[Закрыть]. Что же такое – офицер русской армии нападает на русские же полки! А что полагается за измену присяге, а?!

– Простому офицеру – расстреляние, – ответил незамедлительно Сергей и остановился, не решаясь продолжать далее.

– Кто же у нас не простой?! – рявкнул разозлённый Ермолов.

– Властителю иного народа – судя по обстоятельствам, – твёрдо высказал свою мысль Новицкий.

Ермолов вскочил и заходил по палатке, пригибая голову. Адъютант Самойлов за спиной командующего поймал взгляд Новицкого и неодобрительно покачал головой. Алексей Петрович шумно выдохнул, замедлил шаги и вернулся к столу.

– Что суждений своих не прячешь, ценю. Но Сурхая надобно наказать.

– Надобно. – Сергей не решился перечить более, понимая, что и так зашёл далеко. – Но в таком случае идти к нему следует как можно быстрее. А то опередят нас другие. Абдул-бек, вам известный, объявился уже в Хозреке и с ним сотни три воинов. Не погиб он в Лавашах, ушёл, отлежался и теперь снопа собирается воевать с нами. Промедлим – таких беладов набежит к Сурхай-хану десятки и с Дагестана, и с Чечни.

При имени Абдул-бека Ермолов поднял глаза на мгновение, но дальше смотрел уже только на карту и, хотя машинально кивал, слушая собеседника, Новицкий понял, что командующий решил всё уже сам. Сергей замолк, и Ермолов, взяв карандаш, принялся чертить стрелы возможного движения войск:

– С севера Сурхая нам не достать. И Авария, и Акуша нас через себя не пропустят. Остаётся Кюринское ханство[5]5
  Образовано в 1812 голу на юго-востоке Дагестана. Правителем назначен Аслан-хан, племянник Сурхая.


[Закрыть]. Что Аслан-хан? Поддержит нас? Пойдёт с нами?

– Хан, мне кажется, и сам хотел бы сидеть в Кумухе, – осторожно начал Сергей. – Кроме того, у него кровные счёты с Сурхаем. Тот приказал убить своего старшего сына. Ну а покойный Муртазали был единоутробным братом Аслан-хана. Сурхай взял в жёны их мать уже после рождения Аслана и после смерти его отца.

Ермолов, не отрывая глаз от карты, молча кивнул, показывая, что и он слышал об этом.

– И тропа в Казикумухское ханство из Кюры удобней всех прочих.

Ермолов бросил карандаш и выпрямился.

– А потому князю Мадатову надобно собирать отряд. Из Карабаха двинется он в Ширванское ханство, а дальше через Кюру в Казикумух. Что Измаил-хан Шекинский?

Сергей ответил твёрдо:

– Мои источники говорят – ненадёжен.

Командующий испытующим взглядом вперился в Новицкого, но тот выдержал немой вопрос, не отводя, не опуская глаза.

– Мои – тоже, – проворчал, наконец, Ермолов. – Значит, тыл у Мадатова не прикрыт. Я бы этого мерзавца хоть сей момент вздёрнул повыше, но... Говоришь, гусар, что властителей иного народа по обстоятельствам? Стало быть, тебе и решать эту проблему. Поедешь к своему однополчанину, он сам, должно быть, ещё под Шушой, передашь ему мои инструкции, а дальше... – Он усмехнулся и неожиданно подмигнул Новицкому: – ...по обстоятельствам.

Тот вскочил, понимая, что разговор завершён, но Ермолов показал ему жестом не торопиться.

– Ещё одно поручение. Позовите-ка, граф, испанца.

Через несколько минут Самойлов ввёл в палатку невысокого, худощавого человека в тёмно-зелёном драгунском мундире. Ему было около тридцати, офицерскую форму носил привычно и с видимым удовольствием, держался уверенно и командующего не робел. Синие глаза его, ощутил Новицкий, разом схватили незнакомого человека, ощупали и оценили.

– Bonjour, don Juan[6]6
  Здравствуйте, дон Хуан (фр.).


[Закрыть], – приветствовал Ермолов вошедшего, перейдя на французский язык.

Офицер вытянулся и отсалютовал на европейский манер, выворачивая ладонь вперёд, но тут же поправился.

– Вот, Новицкий, знакомьтесь, – на чужом языке Ермолов перешёл на «вы» и со своими. – Дон Хуан Ван-Гален. Подполковник испанской армии. Теперь вступил в русскую службу, в Нижегородский полк. Но взяли с понижением на один чин. Хочет быстрее участвовать в деле. Я решил отправить его в казикумухскую экспедицию. Уж с Мадатовым он и увидит, и разберёт и людей, и горы, и наше здешнее дело. Ваш попутчик, майор.

Ермолов показал Ван-Галену на Новицкого. Оба сдвинули каблуки и кивнули коротко.

Алексей Петрович тут же вернулся к русскому языку, меняя немедленно и стиль разговора:

– По-русски испанец знает слов десять, не больше. Твоя задача проводить его до Шуши и сдать с рук на руки однополчанину. Заодно повидаетесь, побеседуете. Но Измаил-ханом Мадатова не тревожь. Теперь это твоя забота. Всё, можешь идти. Bon voyage, don Huan...[7]7
  Доброго пути, дон Хуан (фр.).


[Закрыть]

III

От аула Хозрек до аула Чираг семь часов пути по узкому, сухому ущелью. Шесть тысяч воинов Сурхай-хана вышли, как только стемнело, и прибыли на место ещё до рассвета. Пешие поднялись по склону, конные остались внизу, расседлали лошадей, носили им воду от ручья, падавшего с пятиметровой высоты по отвесной голой скале.

Вёл отряд казикумухцев племянник хана, сухощавый и высокий Рашид-бек. Нукеры взяли его коня и постелили ковёр рядом с огромной чинарой, раскрывшей мощные ветви навстречу чёрному небу. Бек снял ружьё, отстегнул от пояса шашку, оставил при себе лишь кинжал и два пистолета.

– Позовите ко мне Абдул-бека, – бросил он в темноту.

Но раньше, чем кто-либо из воинов бросился выполнять приказание, из плотного ночного воздуха выскользнул сам знаменитый белад, вожак разбойничьих партий, десятки раз водивший дагестанских воинов в набеги и на Алазань, и за Терек. Абдул-бек покачивался при ходьбе, припадал на правую ногу, задетую русской пулей при штурме Лавашей. Но, несмотря на хромоту, шаг его был по-прежнему энергичен и быстр. Казалось, что он не шёл, а плыл по земле. За спиной его шёл джигит, выше предводителя на целую голову; лопасти башлыка, прикрывавшего лицо, переброшены были за спину.

Гарун-бек показал на место рядом с собой. Белад опустился на ковёр, пристроив поудобней больную ногу, нукер присел рядом на корточки.

– Я посылал людей к аулу, – начал Абдул-бек, не дожидаясь вопросов. – Они вернулись. Говори, Дауд.

Тот распустил башлык и скинул с головы капюшон. Он был рад, что темнота скрывает уродство. Щека, разорванная пулей там же, где ранен был и Абдул-бек, зажила плохо, и страшный шрам поднимался от подбородка к виску, отметина, которую не могла ещё закрыть борода, плохо отраставшая на юношеском лице.

– Мы подошли близко, но против ветра. С собой была волчья шкура, так собаки только лаяли, но не бросались. Лежали день и смотрели. Сегодня ночью ушли. Крепость стоит за аулом, чуть выше его по холму. Земляной вал, сверху вкопаны заострённые брёвна. Перед валом ров, между валом и рвом колючий кустарник. Со стороны аула ворота. Четыре пушки глядят по ущелью. Солдат сотни три, вряд ли больше. Всем в крепости не разместиться, так что многие ночуют в ауле, по двое, по трое в сакле.

Дауд замолчал, и тогда Абдул-бек показал ему знаком, что он может идти. Юноша живо поднялся и ушёл, закрываясь на ходу башлыком.

– Надёжный человек? – спросил Гарун-бек.

– Легко ходит, далеко видит.

– Хорошо. Тогда мы начнём с аула. Поведёшь своих людей впереди, Абдул-бек. Надо делать всё быстро и тихо. Чтобы никто из русских не убежал в крепость. А я поскачу сразу к воротам. Может быть, они и не успеют закрыться. Может быть, будут ждать своих, тех, кто ещё не дорезан...

Русские, ставшие постоем в ауле, и не подозревали об уготованной им судьбе. Прапорщик Николай Щербина в ту ночь не успел лечь вовсе. Днём он работал в крепости, распоряжался солдатами, рывшими землянку для новой казармы. Вечером его с другими офицерами вызвал к себе комендант штабс-капитан Овечкин и обстоятельно рассказывал, как и где шевелятся горские жители в ближайших ханствах, откуда и когда возможно ждать нападения. Поручик Осипов, плотный щекастый самарец, усомнился, что горцы способны нынешний год на диверсию сколько-нибудь серьёзную после той острастки, что задал им «дедушка» прошлой осенью. Комендант Овечкин ответил, что именно таков приказ главнокомандующего: указано сторожиться, ждать и, в случае нападения, держаться до последнего человека. Предложили, Николай не увидел кто, перевести всех солдат за вал. Но оказалось, что сей момент сделать это никак невозможно, за нехваткой мест в старых землянках. Когда же будет готова новая – он со значением посмотрел на Щербину, – тогда обе роты Троицкого пехотного затворятся за палисадом и надёжно перекроют ущелье. Николай собрался было подняться и доложить, что яма готова и укреплена досками по периметру, а перекрытие уложат в один завтрашний день. Но Овечкин показал ему жестом, что объяснений не требует, мол, и так знает всё сам, и прапорщик остался на месте, только залился краской от впалых скул до шапки кудрявых рыжих волос.

Вечером же они вернулись с Осиповым в аул, посмотрели, как разместились солдаты по саклям, обошли вдвоём караулы и бросили жребий – кому дежурить первым. Николай вытащил короткую веточку и был тем даже доволен. Он всё равно собрался писать письмо матери, и задержаться без сна ещё на три-четыре часа казалось ему не в тягость.

Он писал крупными буквами, стараясь держать строчки ровными, что было трудно при тусклом свете коптящей плошки. Он сообщал, что одет тепло и не мёрзнет, и это было правдой; что кормят сытно и только немного хуже, чем дома, и это было уже меньше чем полуправда; что жители соседних селений люди мирные и досады ему от них нет совершенно никакой. Последнее было уже совершеннейшей ложью, но Николаю казалось совершенно ненужным тревожить мать и сестру, живущих за тысячи вёрст от холодных гор Дагестана, среди зелёных, пышных садов, раскинувшихся под Киевом, где красные яблоки так же упруги, как румяные щёки девушек.

О вершинах, уходящих в высокое, стылое небо, он и не пробовал рассказать, зная наперёд, что хорошо объяснить на бумаге у него не получится. Через год ему обещан был отпуск, как только сменят их в крепости. Тогда он и приедет к себе в Дятловку, тогда и попробует выговорить восторг, что охватывал его при одном только взгляде на цепи пиков, один выше другого, уходящих неспешно во все четыре стороны света.

Он исписал лист с обеих сторон, сложил и сунул в карман мундира, рассчитывая завтра узнать насчёт оказии, что вскоре должна была случиться в Дербент. Загасил дотлевавший светильник и, решив перед сном облегчиться, шагнул было к двери. Но та вдруг сама начала тихо и медленно поворачиваться ему навстречу, впуская в саклю глухую темень двора.

Щербина схватил со стола пистолет, который всегда заряжал с вечера и держал под рукой. И только в проёме показалось бледное пятно чужого лица, выпалил, не раздумывая, уверенный, что перед ним непременно враг.

– В ружьё! – завопил он истошно, хватаясь за эфес сабли.

Выстрелы и гневные вопли отдались ему эхом по всему аулу Чираг.

Люди Абдул-бека, сняв тишком караулы, уже буйствовали в селении, врывались в дома» резали кинжалами солдат, застигнутых врасплох, почти безнаказанно убивали и спящих, и едва успевших проснуться. Если бы не прапорщик, не успевший ещё прилечь, план белада оправдался бы безусловно. Сотня человек без малого, целая полурота была бы вырезана в темноте поголовно.

Поручик Осипов, тоже не спавший, а лишь дремавший вполглаза, вскочил, кинулся из двора и успел собрать вокруг себя десятка три мушкетёров. Выстроил их колонной и, приказав взять ружья на руку, повёл за собой к годекану, деревенской площади. Там их встретил Щербина с остатком своего взвода – человек десять, не более, и ещё около дюжины одиночек, сумевших отбиться от горцев и перебраться через дувалы.

– Здесь нам не удержаться, – кинул Осипов прапорщику. – Будем пробиваться к воротам.

– Не стеснили бы нас с боков, – озабоченно проронил Николай.

– Не успеют. Ты со своими прикроешь нас с тыла. Прости, брат, что оставляю, но... Продержись, Христа ради, хоть четверть часа, и мы успеем. Сила, должно быть, валит большая, так что наши руки в крепости тоже будут нелишние.

Николай только кивнул. Он понял, что его оставляют на верную гибель, но знал, что и сам он на месте поручика приказал бы себе умереть, не раздумывая.

Своих людей он выстроил в две шеренги, перекрыв вход в узкую улочку, по которой отошёл отряд Осипова. И только на площадь вывалились кучей нападавшие, разгорячённые кровью, он отдал приказ стрелять. Первая шеренга выпалила в толпу и сразу отошла во второй ряд, перезарядить ружья. Горцы отхлынули, оставив за собой три мёртвых тела.

Ваше благородие, здесь нам никак не выстоять. Под ружья наши они не кинутся, но пока будут грозить, другие по крышам забегут и с тыла нагрянут.

Унтер-офицер Корнеев служил на Кавказе уже десять лет, чуть меньше половины жизни прапорщика, и Николай к его советам прислушивался. И сейчас он видел, что унтер прав, что горцам нет смысла ни бросаться на его отряд, ни устраивать перестрелку. Чем тратить заряды, они побегут по саклям, громоздившимся одна на другую, так что крыша нижней оказывается полом второй. Проберутся в темноте невидимо и неслышно да переколют кинжалами. Но и бежать нельзя, надо держаться, прикрывать Осипова, ту часть роты, что ушла вместе с поручиком и вряд ли успела добраться до крепости.

– Минарет, Архипыч! Там затворимся, а им мимо нас не пробраться.

Щербина счастливо вспомнил, что за селением, между аулом и крепостью, стоит каменный минарет. Высокая башня, что построена была ещё в незапамятные времена. Высокая, метров восемь-десять, она покосилась за годы, может быть, даже века, но казалась ещё достаточно крепкой.

– Бери вторую шеренгу и беги. Достигнете угла, остановишься, свистнешь. Тогда и мы к вам, да и дальше, за ваши спины...

До минарета добежало их пятеро. Горцы быстро опомнились, начали бить вдогон, да и постарались, как предупреждал Корнеев, забежать по крышам, заступить им дорогу. Двоих свалили пулями, одного насмерть, другого затоптали набежавшие тут же джигиты. Третьего сшиб отчаянный удалец: прыгнул сверху, ударил кинжалом, но самого тут же заколол штыком подбежавший Корнеев. И двое остались на месте короткой яростной схватки, когда солдатам пришлось штыками расчищать последние метры дороги к башне.

Заскочили, затворили дверь, осмотрелись. Доски на двери толщиной полтора дюйма; снизу подгнили, но ещё могли выстоять против кулаков и прикладов. Окна же строители сразу задумали как бойницы: узкие, невысокие, и у каждого виднелась приступочка, ровно такой высоты и ширины, чтобы стрелок мог выпрямиться в полный рост, выстрелить, а потом отшатнуться, укрыться за камнем, перезаряжая ружьё. Николай сразу послал Корнеева и солдат к окнам, а сам принялся заваливать вход всем, что попалось под руку, – доски, какая-то утварь, камни, сложенные у стены, возможно даже для этой цели. Ружья у него не было, и у бойницы он только бы мешал прочим.

– Осторожнее, ваше благородие, – предупредил сверху Корнеев. – Набежали уже, не ровён час, стрельнут.

Но первым дали залп защитники башни. Только в дверь застучали, грозно и слитно, унтер крикнул, и четверо ружей выплюнули свинец. Кто-то, невидимый, закричал, завизжал нестерпимо высоким голосом, и Щербина услышал, как быстро топочут десятки ног, удаляясь и замирая.

– Троих свалили, – отметил унтер. – Теперь к двери они не сунутся. А главное – нашумели мы знатно. И крепость давно проснулась, и поручик с нашими успел добежать.

– Хорошо, Архипыч, – ответил ему Николай. – Даст Бог, отсидимся, а там – выручат.

Но в душе он уже не верил, что им удастся вырваться из осады.

До рассвета горцы ещё раз попробовали приступить к башне. Сначала несколько человек подползли к стенам, притаились, а когда их товарищи побежали открыто, вскочили и стреляли по окнам, где должны были появиться русские. Корнееву задели плечо, а солдат Костромин, стоявший справа от входа, рухнул навзничь безмолвно. И так ударился об убитый земляной пол затылком, что Николай даже не стал проверять – жив ли; подхватил ружьё, вскочил на приступку и выпалил в толпу, сгрудившуюся у двери. Нападавшие опять отступили, унося побитых солдатскими пулями.

Когда посветлело, горцы начали стрелять по башне издалека. Пули плющились о камни, отскакивали от двери, но часть пробивала доски, залетала в бойницы. Николай присел на корточки и с отвращением слушал, как шлёпается о стены чужой свинец. Узкие солнечные лучи тоже просачивались в окна, перечёркивая серый, пепельно-грязный воздух.

– Попить бы, – протянул солдат, сидящий рядом, совсем ещё молодой, появившийся в роте с последним пополнением. – С вечера ни глотка во рту не было.

– Ха, попить! – отозвался Корнеев. – А ещё и пожевать! Да, Наливайко?! Потом и вина зелёного, и бабу горячую!.. А что, ваше благородие, может, кинуться нам напролом. Вдруг кто и доберётся до крепости?

– Ну что ты, Архипыч, – улыбнулся Щербина; он понимал, что унтер и сам не верит своим словам, а говорит в надежде, что старший по команде, офицер, придумает, как им всё-таки ускользнуть от неминуемой смерти. – На открытом месте либо подстрелят, либо порубят. Другое дело, попробую до крепости докричаться.

По узкой, деревянной лестнице, вившейся спиралью вдоль стен, Николай взбежал на второй этаж, пару раз оскользнувшись на подгнивших ступенях. Протиснулся в неширокий лаз и осмотрелся. Здесь было тесней, чем внизу, стены начали сводить ближе друг к другу, но также четыре окна-бойницы смотрели на все стороны света. Прижимаясь к камням, прапорщик двинулся от одного проёма к другому и, едва обошёл круг, как затеплившаяся внизу надежда потухла разом, словно свеча под холодным ветром, прилетевшим с соседних гор.

Тысячи и тысячи воинов заполнили улицы аула, выходили на открытое место, становясь в виду крепости. От башни до ворот оставалось сажен сто, но даже самому быстрому и ловкому человеку вряд ли удалось бы избежать сотни пуль, выпущенных разом. Ждать подмоги тоже не приходилось. На месте капитана Овечкина Щербина и сам не решился бы класть десятки солдат, чтобы выручить пятерых.

Ему вдруг сделалось страшно жалко себя самого, так жалко, так страшно, что он чуть ли не всхлипнул. Но удержался, вытер глаза и крикнул вниз, стараясь звучать резко и твёрдо:

– Унтер! Корнеев! А пришли-ка мне человека с двумя ружьями. Отсюда мы никого просто так к воротам не пустим. Ты же приглядывай там, за дверью...

К полудню солдат Наливайко лежал мёртвый под самой стеной, разбросав ноги и руки по обе стороны застывшего тела. Николай прикрыл его скаткой, не разворачивая шинель, только набросил на голову, чтобы не видеть посеченного каменной крошкой лица. Сам же сидел, скрючившись, под окном, чутко слушая, что творится за стенами. Все минувшие часы четверо русских удерживали казикумухцев от немедленного штурма крепости. Чтобы пройти к воротам, горцам надо было оказаться на дистанции ружейного выстрела от минарета. Однако стоять ровно под прицельным огнём, теряя людей с каждым залпом, но всё-таки не теряя строй, способна была одна регулярная армия, а не ополчение вольных стрелков. Джигиты могли броситься энергично, приступить и, получив отпор, тут же отхлынуть, подобно морской волне. На их нестойкость и рассчитывал прапорщик, когда уверял ночью солдат, что не пропустят они мимо себя к крепости нападающих. Теперь он видел, что расчёт его был правилен, но понимал также, что долго им не продержаться.

Рашид-бек раз за разом посылал своих людей к башне, последний приступ попел и сам, но кому-то удалось свалить под ним лошадь. Горцы опять отбежали, остановились поодаль, ожидая «невесть чего». Щербина предположил, что они постараются достичь их ночью, но унтер прокричал снизу, что осталось у них зарядов полтора на брата, а Хоркину прострелили плечо, и теперь они выпалят в толпу, а дальше будут дожидаться конца, хорошо если скорого.

Николай сам остался с двумя заряженными ружьями, остальные же пули они с Наливайко уже расстреляли. Оставалось в самом деле ждать, сидеть в одиночестве и неизвестности. Ружья у горцев били точнее и дальше, а потому лишний раз выглядывать в бойницу было совсем неразумно.

– Ползут, кажись, нехристи! – поднялся по лестнице хриплый голос Корнеева. – Прощайте, ваше благородие. Чую – на этот раз всё!.. Ну, держи!..

Он заругался матерно, выпалил, и тут же Николай вскочил на ноги и сам разрядил ружьё в кучку горцев, бежавших к подножию башни. Так и не понял – попал или же промахнулся, – потому как мигом отпрянул в сторону, прижался к стене, спасаясь от чужих пуль. Полдесятка их, злобно визжа, влетело в бойницы, ударилось в камень, высекая мелкую крошку. Щербина схватил второе ружьё, перекатился к другой стене и тут услышал, как в дверь забухали чем-то тяжелее прикладов. Должно быть, бревном. Он выпалил вниз, отставил ружьё и принялся бросать в окно камни, что подготовил заранее для подобного случая. Но всё было уже напрасно. Он слышал, как затрещала дверь, уступая тарану, а после в ушах смешался дикий визг ворвавшихся воинов и трубный рёв унтера, которого крошили кинжалами. Затем всё стихло, и чужой голос окликнул Щербину:

– Русский! Ходи вниз! Живой будешь...

Николай промолчал и медленно, тихо потянул саблю из ножен. Подумал и – застонал, тонко, противно.

Заскрипели ступени, кто-то тяжёлый осторожно поднимался наверх, останавливаясь на каждом шаге и вслушиваясь в грозную тишину. Николай простонал снова, на этот раз коротко. Скоро из проёма высунулось лезвие кинжала, а за ним серая большая папаха. Человек постоял пару секунд, готовый соскочить вниз при малейшем намёке на опасность, втянуть голову под пол, как черепаха под панцирь. Николай задержал дыхание, но только горец решился подняться по плечи, резко, на выдохе махнул саблей наотмашь. Папаха слетела в сторону, обнажив бритую голову, которую тут же залила кровь из рубленой раны. Джигит даже не охнул, только сорвался вниз, стуча по ступеням. Зато закричали другие, и несколько выстрелов ударили тут же. Но Щербина уже отскочил от лестницы, а перекрытия казались достаточно мощными, чтобы задержать даже картечь.

Абдул-бек верхом подъехал к башне. Дауд с шашкой в руке ожидал его у разломанной двери и, когда бек приблизился, швырнул под ноги коню отрубленную голову. Усатая, щекастая, безносая, безобразно загаженная пылью, схватившейся с запёкшейся кровью, она подкатилась к передним копытам, и жеребец захрапел, попятился. Всадник хлестнул его равнодушно нагайкой и сильно сдавил коленями.

– Один остался наверху. Думали – ранен, оказалось, живой. Я посылал троих, двое уже никогда не сядут в седло. Стрелять опасно – одного задело своей же пулей, отлетела от потолка. Хорошие брёвна, хорошие камни.

Бек, не отвечая, поехал шагом вокруг башни. Дауд без видимых усилий держался у стремени.

– Можно оставить его наверху, – сказал, наконец, Абдул-бек. – Захочет пить – слезет. Или подохнет. Но всё равно нам ждать здесь до ночи. Попробуйте раскатать камни у самой земли. Может быть, они не такие крепкие, как этот русский.

Прапорщик Николай Щербина сидел на полу верхнего этажа башни и беззвучно плакал. Ему было жалко себя, жалко мать и сестру, жалко товарищей по полку, жаль яблоневые сады, кипевшие весной около их дома, жаль белоснежные горы, поднимавшиеся с трёх сторон аула, где ему суждено было умереть очень скоро и тяжело. Ему жалко было весь мир, который он так и не успел узнать за неполные свои двадцать два года. Он привалился к стене, подобрав под себя ноги. Правая саднила отчаянно: последний джигит всё-таки успел достать его кинжалом. Ткнул остриём в голень, прежде чем вторым ударом Николай всё-таки вогнал лезвие прямо в ощерившийся рот. Ударил и едва успел выдернуть саблю, чтобы убитый не обезоружил его тяжестью мёртвого тела. Это случилось больше часа назад, и с тех пор никто не осмелился подняться наверх. Он знал, что на первом этаже люди стерегут каждое его движение, надеясь, что русский неосторожно промелькнёт над проёмом хотя бы только рукой. Он знал, что и вокруг башни стоят десятки стрелков, держа на прицеле каждое из четырёх окон. Он чувствовал странную гордость от того, что столько храбрых людей готовы убить его, а значит, считают его достойным пули или удара. Он знал, что умрёт, только не мог догадаться, как именно. Дважды ему предлагали спуститься, обещая жизнь, воду, мясо, но он даже не отвечал. Про себя Николай давно считал себя мёртвым, а что толку умершему обмениваться словами с живыми.