Текст книги "Время героев"

Автор книги: Владимир Соболь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)

– Скачем! – крикнул Атарщиков. – Они останутся, они не решатся.

Но Беталу казалось стыдным расходиться, не обменявшись хотя бы выстрелом. Он выхватил ружьё из чехла, не сходя на землю, приложился и выстрелил. Высокий всадник, Сергей был почти уверен, что это Зелимхан, схватился за шею и покатился вниз головой. Бетал вздыбил коня, потряс над головою винтовкой и выкрикнул свирепый боевой клич. Несколько выстрелов ударило с той стороны, но пули, выпущенные второпях, прожужжали напрасно. Бетал снова взвизгнул и хотел уже поворачивать к берегу, но тут Абдул-бек увидел его в прогале порохового дыма, лениво поднимавшегося над землёй, и также, выдернув винтовку из-за спины, мгновенно прицелился и ударил. Бетал безмолвно развёл руки, выпустил винтовку и начал клониться на сторону. Темир в два конских прыжка очутился рядом и подхватил брата, перекладывая к себе на седло.

Новицкий завопил дико, забираясь высоко до визга, и кинулся к ним.

– Куда, Александрыч, вернись! – кричал ему вслед отставший Атарщиков.

Один взгляд на лицо Бетала сказал Сергею, что горец мёртв. Новицкий выхватил у Темира винтовку, хотел было прицелиться, но тут с той стороны балки снова хлестнули выстрелы. Словно раскалённый шомпол вошёл Сергею в нижнюю часть живота над левым бедром. Кровавый туман поплыл перед глазами; он даже не почувствовал, как медвежьи лапы Атарщикова обхватили его и пригнули насильно к гриве...

III

Новицкий плохо помнил, как его доставили в крепость. Весь путь он провёл в полузабытьи, то всплывая наверх к немилосердно палящему солнцу, к приступам чёрной боли, что накатывала волнами, заливая тело от паха до горла; то вновь проваливаясь в спасительное беспамятство.

По-настоящему очнулся он уже в Грозной, когда тамошний лекарь запустил в рану металлическую чашку зонда, надеясь извлечь застрявшую пулю. Сергей закричал, забился, но двое солдат, помогавших врачу, навалились ему на грудь и на ноги, прижали к столу. Новицкий выл, а врач, словно не слыша, как заходится раненый, спокойно нащупывал кусочек свинца, к счастью, только скользнувший по краю кости, обломивший, но не раздробивший её.

Впрочем, доктор уверен был, что Новицкий не выживет.

– Пять-семь дней промучается, а там всё одно гангрена. С такими ранами – только на кладбище, – сообщил он майору Головину в тот же день.

– Жаль, жаль, – сокрушённо покрутил головой комендант. – Хороший был человек, хоть и штатский. Но храбр; не отчаянный, а именно стойкий. Люблю я таких.

Граф Бранский, который присутствовал при разговоре, тоже похвалил храбрость и ум Новицкого, но и напомнил, что тот почти десять лет служил офицером и в Преображенском полку, и в Александрийском гусарском. После этого Новицкого, хотя и оставили в той же сырой землянке, именуемой лазаретом, но отделили за занавеску, как офицера, хотя и бывшего.

Сергей и сам понимал, что долго он так не протянет. Рана его опухла, гноилась. Дважды в день доктор осматривал её и копался в канале зондом, пытаясь извлечь мелкие кусочки кости; не то чтобы он надеялся вытянуть Новицкого с того, уже близкого света, но считал, что этими ужасными процедурами исполняет свой долг. Он работал и даже, кажется, слегка напевал, не то насвистывал, а Сергей корчился и вопил, тщетно пытаясь зажать рот углом казённого одеяла. Выцветшее, полуистлевшее сукно пахло потом, кровью, гноем, мочой и смертью.

Остальное время он лежал навзничь, уставившись в бревенчатый накат, служивший потолком санитарной землянки, и видел только одно – обросшее бородой по самые скулы лицо славного силача Бетала. То хмурое, то гневное, то вдруг сверкающее улыбкой белой, как те же снега, по которым он вёл Новицкого. Новицкий чувствовал, что умирает, но почему-то уверен был, что это лишь справедливо. Погиб же Бетал, который пришёл выручать его, Сергея, из плена, так почему же он сам должен остаться жить. Когда же боль чуть отпускала, он пытался дремать, но и во сне его мучило одно и то же видение – его друг, раскинувший руки по сторонам, словно пытавшийся обнять мир, в котором он с таким удовольствием жил.

Через два или три дня его навестил Атарщиков. Семён помог Мухетдину с Темиром отвезти тело брата в родное селение и тут же вернулся к Сергею. Ничего не говоря, стал рядом, согнув голову, чтобы не упереться в накат, и долго глядел на Новицкого. И тот молчал, но глядел строго перед собой, выпростав руки из-под одеяла и выпрямив их вдоль своего, но уже и чужого тела.

– Нет, Александрыч, так не годится, – рявкнул Семён неожиданно и пошёл быстро прочь, едва не сорвав ситцевую тряпку, служившую завесью.

На следующий день Атарщиков ворвался в землянку в тот момент, когда доктор в самом живом расположении духа готовился приступить к экзекуции, которую он называл «перевязкой».

– Виноват, ваше высокородие! – гаркнул казак и, не спрашивая, не объясняя, сгрёб Сергея в охапку и понёс к выходу.

На улице их уже ожидали носилки, повешенные между двумя конскими спинами, и с десяток линейных станичников, молодых парней, слушавших «дядьку» Семёна, как отца или деда. Лазарет располагался в форштадте, за крепостною стеной, поэтому им не пришлось разговаривать с часовыми. И погоню не отрядили, рассудив, что Новицкий при гарнизоне не числится ни по какой части, а стало быть, жить ему или же умереть, остаётся личным делом самого господина надворного советника.

До Червленной они добрались засветло, не встретив по пути ни своего разъезда, ни разбойничьей шайки. В станице Атарщиков поместил Новицкого в доме своего двоюродного брата, отца того самого Мишки, что ходил с Вельяминовым усмирять несчастный аул. Хозяин с женой были в отлучке, а тётка Семёна – Ульяна, суровая костистая старуха, подбиравшаяся уже к восьмидесяти годам, не хотела поначалу пускать «табашника». Но Атарщиков заверил её, что Новицкий не курит, и хотел бы даже, так куда ему тянуть ядовитый дым в таком состоянии. Он показал тётке Ульяне посуду, которую запасливо захватил из форштадта, объяснил, что постоялец никак не осквернит родственный дом, и добавил ещё, что не христианское это дело – отказывать в приюте человеку, что доживает, может быть, последние дни. Ульяна сдалась, и двое парней прямо с носилками втащили Новицкого в дом и уложили в комнате, что занимал Мишка, когда приезжал на побывку.

Атарщиков устроил Сергея и в ту же ночь исчез, оставив присматривать за раненым соседского недоросля. Новицкий и не желал специального ухода, он радовался тому, что оставшиеся ему часы земной жизни проведёт тихо, освободившись от госпитальных запахов, стонов и криков; он был доволен, что не увидит больше нетрезвого гарнизонного лекаря, не услышит, как тот, раскладывая перед собой на нечистой тряпке свои пыточные орудия, напевает, фальшивя, фривольную французскую песенку. Его лихорадило, он то и дело проваливался в тёмное, горячее беспамятство, соскальзывал в небытие, словно бы вращаясь внутри винтовочного ствола, падал всё дальше, на раскалённое дно гигантского жерла, пропадал, уходил, всё дальше и дальше, но какое-то странное чувство, подобно растянувшейся пружине, постоянно возвращало его назад. Какая-то мысль беспокоила его, даже не мысль, а некое смутное ощущение, которое он никак не мог ухватить, облечь словами. Это упущение беспокоило его, не давало забыться, уйти спокойно. И оттого голова его металась по полосатой подушке, и рот раскрывался почти беззвучно.

Всю ночь парень, оставленный караулить, смачивал ему губы и лоб, представляя со страхом, что подойдёт его очередь отправиться в полк, и его также привезут и положат умирать, хорошо если в родительском доме.

А утром появилась Ульяна с бадейкой тёплой воды и чистыми полотенцами. Решительно приказала парнишке откинуть одеяло с простынью и принялась обмывать рану, а дальше и всё тело Сергея. Новицкий, пришедший как раз в сознание, попытался протестовать, но старуха тут же его оборвала:

– Нашёл же кого стыдиться! Мало я вашего брата перевидала. Дважды замужем была, три сына живых да двое внучат. Остальные, правда, девки, но, Бог даст, и до правнуков доскриплю.

Она нечаянно задела больное место, Новицкий ахнул и забылся на время.

После обтирания ему стало легче. Большую часть суток до следующего утра он продремал, но не позволяя себе забыться надолго. Он боялся уйти совсем и так не додумать важную мысль, что скользила на периферии сознания.

Утром же в комнате появился Атарщиков, сразу заполнив её на три четверти, а с ним незнакомый Сергею горец. Голову его облегала не папаха, а чалма, и сам он был пухловат для воина. Круглые глаза смотрели весело, а белые пальцы рук играли друг с другом на объёмном животе хозяина. Новицкий принял пришедшего за муллу и удивился – с чего Семён решил провожать его по мусульманским обычаям. Но казак тут же разрешил его сомнения:

– Вот, Александрии, врачевателя я привёз. Хаким Ахмед. Сколько он раненых на ноги поставил, я тебе точно и не скажу.

Новицкий напрягся в ожидании непременных мучений и выдавил засохшими, непослушными губами:

– Зачем теребить меня? Дай отойти спокойно.

– Это куда ты собрался?! – громыхнул гневно Атарщиков. – Ты что говоришь такое?! И не с такими ранами люди жили. Если их врачевали, а не калечили, как этот пьяница твой.

И больше уже не слушал, что там пытался объяснить ему раненый, сам отвернул одеяло и подозвал хакима. Тот посмотрел сверху, не прикасаясь, покрутил головой, втянул воздух и что-то тихо сказал Семёну. Тот отчего-то развеселился.

– Слышь, Александрыч! Ахмед говорит, что он не только тебя поднимет. Он говорит – ты молодой, ты должен женщин любить. Должен, говорит, и будешь. Только терпи.

Но после лазарета, после дрожащих пальцев армейского лекаря, прикосновения горского целителя казались Сергею простым поглаживанием. Даже самая страшная процедура – извлечение костных обломков, была на удивление безболезненной. Насколько это, разумеется, было возможно. Хаким брал в руки тоненький, хорошо обструганный прутик, обматывал его шёлковой тканью и, медленно вращая пальцами, ввинчивал импровизированный зонд в раневой канал. А потом, вращая в обратную сторону, так же медленно вынимал вместе с кусочком прилипшей кости. Новицкий по привычке держал в зубах одеяло, Атарщиков прижимал ему плечи, а бледный парнишка ноги, но так осторожно-внимательны были умелые руки хакима, что Сергей и сам мог оставаться спокойным.

Когда же врачеватель решил, что достал все обломки, тревожившие и воспалявшие рану, он очистил её от гноя, наложил на опухоль мягкий компресс из трав, приготовил из трав же горькое, вяжущее питьё, показал Семёну, как надо менять повязку, и сказал, что заедет через три дня. Атарщиков должен был его встретить у ближнего берега Сунжи.

В эту ночь Новицкий уснул. А проснувшись, додумал неожиданно мысль, что не давала ему покоя последние сутки. Абдул-бек застрелил Бетала. Значит, он должен умереть в ближайшее время. Мысль эта была настолько проста и прозрачна, что Новицкий не мог понять, как же он не мог сформулировать её раньше. Когда он сказал о своём решении сидевшему у постели Семёну, казак усмехнулся:

– Будешь жить, Александрыч. Если человек хочет мстить, он многое может вынести. Но однако же скажу – крепко ты здешним воздухом пропитался.

Хаким появлялся в станице ещё два раза. К концу первой недели Новицкий уже мог подниматься с постели и прохаживался от двери до плетня, опираясь на кривой самодельный костыль, вырубленный Семёном. Через несколько дней костыль он сменил на короткую палку. А ещё немного спустя, выйдя во двор жарким солнечным утром, Сергей вдруг ощутил во всём теле радостную, тугую, упрямую силу. Он напрягся, медленно развёл руки по сторонам, ощущая, как сжимается внутри невидимая пружина, словно взводя курок надёжной винтовки. Атарщиков одобрительно крикнул сзади:

– Бабу тебе надобно, Александрыч, бабу! Ты ещё сам не знаешь, а тело уже тоскует. Видать, вылечился, родной. Хорошие тебе мази Ахмед составил. И питьё тоже правильное.

Новицкий выдохнул, бросил руки вниз, прищурился от яркого света и вдруг впереди, за длинными плетями, обвивавшими высокие и частые колья, ему показалось, будто бы мелькнуло красное платье Зейнаб...

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

I

Мадатовы принимали гостей.

Новицкий опоздал и приехал, когда в одной зале пол уже гудел под ногами танцоров, соревнующихся то в мазурке, а то в лезгинке; в другой же заложены были ломберные столы и составились партии по интересам, чинам и званиям. Плотный лакей в завитом парике, но с кинжалом на поясе взял двумя пальцами визитку, которую Новицкий кинул на блюдо, стоявшее тут же в прихожей, и пошёл впереди, твёрдо и неспешно передвигая сильные икры. Сергей, улыбаясь, следовал за ним.

Лакей остановился перед широкой лестницей, куда выходили обе залы, и провозгласил, разворачивая грудь и поднимаясь на носки, словно намеревался взлететь:

– Его высокоблагородие! Господин коллежский советник[79]79
  Гражданский чин VI класса, равный полковнику.


[Закрыть] Новицкий!

Громкая музыка заглушала его слова, но стоявшие рядом услышали и повернулись, чтобы приветствовать человека, известного своими приключениями не только в одном Тифлисе. Не успев сделать и двух шагов, Сергей обнаружил себя внутри небольшого кружка, сугубо мужского. Незнакомые ему лица с усами, бакенбардами, а то и просто нечисто выбритые, улыбались, лучились лаской и теплотой; кто коротко объявлял о своём удовольствии, кто спрашивал какие-то пустяки. Новицкий ни на секунду не верил в искренность чувств, которые выражали окружившие его люди, но также кивал, отвечал, посылал и свои улыбки, не слишком, впрочем, осознавая, что он делает и зачем.

– Сергей Александрович! – услышал он вдруг милый, знакомый голос. – Ну наконец-то! А то мы уже решили, что вы забыли о приглашении.

Люди вокруг расступились, и на нижних ступенях лестницы Новицкий увидел хозяйку дома – княгиню Мадатову. Всё, что происходило вокруг, тотчас же утратило для Сергея и краски, и смысл. Он быстро вышел из мужского кружка, коротко успев, тем не менее, кивнуть, прощаясь, и наклонился над протянутой навстречу рукой, обтянутой светлой перчаткой. Да и всё платье княгини подобрано было в светлых тонах, совершенно созвучных сегодняшним чувствам Сергея.

– Софья Александровна! – проговорил он, едва справляясь с непослушным ему до сих пор дыханием. – Как вы могли подумать!

– Полтора года мы не виделись, Сергей Александрович. Полтора года! Бывает, что прежних друзей забывают за меньшее время. Я надеюсь, вы не ускользнёте так же незаметно, как из горского плена. Вечер запущен, но хозяйка должна следить, чтобы он вертелся, не замедляясь. А после, – она наклонилась и понизила голос, – мы с князем очень бы хотели побеседовать с вами.

Новицкий приготовился ждать и скучать, но, к его удовольствию, дамы, по местным обычаям, уехали достаточно рано, и большая часть мужчин отправилась с ними, так что к полуночи дом почти опустел. Припозднившимися гостями, среди которых были командующий и начальник штаба корпуса, занялся сам хозяин. Новицкий же отправился вслед княгине.

Софья Александровна показала Сергею на кресло, сама же опустилась расслабленно на тахту и облокотилась на подушки, выложенные в изголовье высокой стопкой. Патимат, следовавшая за ней неотлучно, накинула на хозяйку тонкое покрывало, вышитое цветами и листьями.

– Устала, – пожаловалась Мадатова. – Я обошлась бы куда меньшим количеством приглашённых, но князь настоял. Неудобно, сказал он, семейный дом, надобно принимать. Алексей Петрович даёт в год два приёма, так и мы должны хотя бы один.

– Алексей Петрович обмолвился как-то, что ради одного бала он полгода должен провести в лагере.

– Что же вы думаете, дорогой мой, – грустно улыбнулась княгиня. – И мы в предвкушении сегодняшнего вечера жили стеснённо, а с завтрашнего дня и вовсе садимся на хлеб и воду. Надеюсь только, что старания наши и жертвы не оказались напрасными. Вы не скучали?

– Поначалу да, – признался Новицкий. – Отвык я от нашего общества. Но потом столкнулся вдруг с Грибоедовым, он как раз встал из-за карт, и мы с ним, отойдя в уголок, изрядно поговорили. Знаете его, княгиня?

Мадатова всплеснула руками:

– Помилуйте, Сергей Александрович, да я же вас и знакомила в Петербурге. Помните, на представлении, когда давали «Донского»? Ну и как же он вам вблизи?

– Остер, едок, язвителен, – начал перечислять неприятные свойства знакомого Новицкий, – но очень умён. Образован, осведомлён и держится своей точки зрения.

– В чём же она состоит, чем отличается от принятой всеми? Просветите меня, я так давно уже с ним не беседовала.

– Персия, – чётко сформулировал Новицкий основной предмет минувшей беседы. – Господин Грибоедов убеждён, что в ближайшее время нас ожидает новая война с Персией. Гюлистанский договор был удобен для нас. Но – чем больше выгод получает одна сторона, тем униженней ощущает себя другая. И она будет ждать возможности отыграть потерянное назад.

– Вы с ним согласны?

– В принципе – да. В отношениях с соседями всегда нужно считаться с возможностью ссоры. Насколько же велик тот риск сегодня – право же, судить не берусь. Я занят более горцами, Грибоедова влекут к себе дела Тегерана. Другое дело – он убеждён... Или же ему только кажется... – Новицкий было замялся, но тут же оправился и заговорил так же твёрдо: – По нескольким его словам я заключил, что наша политика в Закавказье вполне может спровоцировать персов на активные действия. Если же это так, то причиной будущей войны могут оказаться неудачные распоряжения Алексея Петровича, да и – князя. Может быть, может быть... Может быть, мы слишком торопимся.

Софья Александровна не торопилась с ответом.

– Может быть, – повторила она, словно слабое эхо. – Но я ещё меньше возьмусь судить. Князь вырос здесь, знает местные языки и обычаи. Иногда он смягчает приказы Ермолова и добивается большего. Иногда действует куда как жесточе, чем я могла бы предположить, и тоже умудряется настоять на своём. Кто может сейчас сказать – как отзовётся наше любое действие через месяц, через год, через двадцать пять лет. Дальше я даже боюсь заглядывать. Впрочем, вы сможете расспросить самого князя. Он же ездил недавно на встречу с Аббас-мирзой, туда, на границу, к Араксу.

– К Худоперинскому мосту?

– Вот-вот, именно к мосту с этим неудобным, почти неприличным названием. Вы ничего не знаете, разумеется, вы же тогда томились в плену, в горах. А я не знала, за кого же должна волноваться больше – за Валериана или за вас.

– Разумеется, муж должен занимать первое место в мыслях, – не удержался Новицкий, чтобы не съязвить.

Мадатова оживилась:

– О! Узнаю остроту вашего языка. Стало быть, вы поправились совершенно. Ну, а тогда рассказывайте ваши одиссеи, Сергей Александрович. Я вся в нетерпении.

Сергей чуть передвинулся в кресле, приняв поудобнее позу, и начал повествование...

Дважды, пока он рассказывал, Патимат поменяла свечи.

– Где же похоронили Бетала? – спросила Софья Александровна, когда Новицкий закончил.

– Братья увезли его в родное селение. Местный обычай – человек должен быть похоронен там, где родился.

– И что же – теперь они будут мстить этому А6дул-беку?

– Разумеется, – ответил Новицкий и еле удержался, чтобы не добавить – «я тоже».

– Странный, невероятный, дикарский обычай, – протянула Мадатова. – Наверное, человеку с севера этого не понять, не представить. Я понимаю, что люди сталкиваются, стреляют друг в друга, размахивают кинжалами и сашками, ташками...

Княгиня чуть перебарщивала, изображая отвращение к мужским занятиям, однако Новицкий невозмутимо подыграл ей:

– Мы называем это оружие шашкой. Горское название – «сашеншхуа» – большой нож.

– Спасибо. Но – да не всё ли равно. То есть две группы людей пускают пули, наносят удары, и кто-нибудь непременно должен погибнуть. Почему бы не закончить на этом? Почему бы не разойтись с миром? Вы же дрались на дуэли, Сергей Александрович.

– Вы знаете, княгиня, как ни странно, но в горах поединки почти неизвестны. Горец не романтик, он человек практический. Почему я должен дать врагу случай себя убить? – спросит он и устроит засаду где-нибудь рядом с тропой.

Мадатова откинулась назад, и подоспевшая Патимат помогла ей, подоткнув подушки повыше.

– Вы столько знаете, Сергей Александрович. Вы так хорошо и быстро изучаете обычаи, языки. Скажите – вот вы, человек с европейским образованием, вы понимаете, что такое кровная месть?

Новицкий долго не отвечал. Он смотрел на хозяйку, но вместо тонкого лица, обрамленного замысловатой причёской, видел очертания иной физиономии. Жёсткие, суровые черты Бетала становились перед его глазами. «Что же я могу сказать вам, дорогая моя? – думал он. – Как мне объяснить вам, что значит просыпаться с одной мыслью, проводить с ней день и с нею же засыпать. Не будет покоя, пока живёт тот человек! – так, говорят, крикнул Темир, когда старшего брата засыпали землёй. И я тоже понимаю, что не будет и мне покоя...»

Но ответил уклончиво:

– Да, иногда, кажется, понимаю.

Мадатова присмотрелась к нему внимательней:

– Скажите, я никому не буду передавать – это чувство, как рана?

Новицкий нахмурился.

– Скорей, как зубная боль. Иногда только ноет, там, где-то на границе ощущений и памяти. А порою вдруг просыпается, и тогда можешь хоть выть, хоть кричать – никакой шалфей уже не поможет.

– Лечится только свинцом?

– Нет, – твёрдо ответил Новицкий. – Ещё можно и сталью.

– Я надеюсь... – начала было княгиня, но тут же оборвала сама себя. – Довольно об этом. В конце концов, это дела мужчин. Есть у нас с вами темы более важные и интересные. Расскажите лучше, Сергей Александрович, как вы украли вашу горянку.

Ошеломлённый Новицкий застыл в кресле; глаза его выкатились, а нижняя челюсть отвисла.

– Откуда вам это стало известно? – сумел, наконец, выдавить он.

Довольная эффектом, Софья Александровна расхохоталась почти в полный голос.

– Помилуйте, да весь Тифлис последний месяц только об этом и говорит. Вы же знаменитость, Сергей Александрович. «А вы слышали, ma chere[80]80
  Моя дорогая (фр.).


[Закрыть], этот Новицкий стал совершенным абреком. Был в плену, бежал, убил, да ещё и выкрал женщину из аула...»

Пока она говорила чужим, высоким, чуть сюсюкающим голоском, передавая, очевидно, речь неизвестной Сергею сплетницы, он успел собраться, обдумать слова и жесты.

– Во-первых, я не абрек. Абрек – состояние духа, подвига жестокости, на который обрекает себя человек, собравшийся мстить. Он сам назначает себе срок абречества, даёт клятву все эти годы пребывать в одиночестве и – никого не щадить...

Он повернулся поудобнее в кресле, облокотился и подпёр подбородок ладонью.

– Во-вторых, во время побега я никого не убил. Если честно, только потому, что не успел. Меня подстрелили раньше.

Правой рукой Новицкий небрежно показал место, куда вошла пуля. Софья Александровна ахнула и покачала головой недоверчиво.

– Всё в порядке, – успокоил её Сергей. – Гарнизонный лекарь чуть было не залечил меня насмерть, но хаким, которого Атарщиков заставил спуститься с гор, знает своё дело гораздо лучше. Так что, оправившись, я, в самом деле, вспомнил о девушке. Её имя – Зейнаб. Она дочь одного из воинов бека, что пытался получить за меня выкуп. Но я её не выкрадывал.

– Что же, – неуклюже попыталась съязвить княгиня. – Она прибежала сама?

– Сама, – подтвердил Новицкий. – Только не прибежала, не пришла, а приехала. И теперь мы с ней муж и жена.

Настала очередь Мадатовой изумляться. Новицкий же веселился, только старался этого не показывать: разве что щурил глаза и прикрывал губы.

– Да, Зейнаб моя жена по местным обычаям. Кебинная жена – так называют этих женщин в горах. Видите ли, украсть женщину – значит нанести оскорбление целому роду. Я нанял людей, которые отправились в гости к её отцу, и предложил выкуп. Мою голову воины Джабраил-бека упустили, ну так рады были выручить хоть что-то за рыжие пряди Зейнаб.

– То есть вы, как человек вполне уж восточный, заплатили калым?

– И не только. Выкуп, о котором мы договорились, делится на две части: калым и кебин. Калым остаётся в семье, кебин женщина забирает с собой. Теперь она не опозорена и обеспечена на случай развода. Да ведь не я первый. Многие офицеры и чиновники так живут. Трудно же, знаете, без семьи даже служивому человеку.

Княгиня вздохнула:

– Я, конечно, слышала. Но я думала... А, впрочем, неважно. Скажите, вы счастливы?

– Да, – сразу и твёрдо ответил Новицкий.

– Вы покажете её мне? Обещаете? А почему вы сегодня приехали без неё?

– Она ещё не готова к подобному обществу.

– Но вы её учите? Дадите образование, воспитание? И когда сможете её вывозить?

– Думаю, через год, – ответил Новицкий, на этот раз не слишком уверенно.

– А может быть, два? Три?.. Но она красива? Умна?

– Как говорят на Востоке, – начал Новицкий, уже несколько утомлённый допросом, – чтобы увидеть Лейлу, надо посмотреть на неё глазами Меджнуна... Умна ли она? Да, безусловно. Для женщины своего положения.

– То есть вы довольны? Вы счастливы?

Новицкий кивнул и настороженно ждал продолжения.

– А что будет дальше? Вы же не можете всю семейную жизнь провести в спальне.

Сергей поморщился. Иногда жёсткая прямота Мадатовой его раздражала.

– Что вы смущаетесь, Сергей Александрович? Мы же с вами взрослые люди. Вам нужна была женщина в доме, вы её получили. Но жена – это не любовь, не влечение, а долг и обязанность. Ко мне вы её привезёте, только втайне, чтобы никто её не увидел. И не потому, что я опасаюсь, а потому, что вы застесняетесь. И потом упрячете снова в коробочку. А что будет, когда вы решите вернуться в Санкт-Петербург? Она и тифлисскому обществу никак не подходит, что же говорить о столичном.

Новицкий слегка опешил перед таким напором, но попытался собраться и найти возможный пункт обороны.

– Почему вы решили, что я непременно должен вернуться?

Но княгиня атаковала самозабвенно:

– Ах, так вы останетесь здесь до смерти! И возненавидите вашу Лейлу...

– Зейнаб.

– За то, что она приковала вас к этой чужой земле. И тогда даже спальня, дорогой мой, обернётся для вас – адской сковородой!

– Что касается смерти, – парировал мрачно Новицкий, – при моих занятиях эта дама может нагрянуть в гости очень и очень скоро.

Мадатова растерялась.

– Простите, ради бога, Сергей Александрович, я увлеклась.

– Ничего страшного. Наш с князем полковой командир сказал однажды, мол, если гусар дожил до тридцати пяти лет, это уже не гусар, а дрянь. Я, изволите видеть, дрянью себя не считаю, но срок отмеренный перевалил. Значит, и конец мой, хотя не виден, но близок. Зейнаб же кебином своим вполне обеспечена, так что... Ежели что, сможет обойтись без меня.

– Венчаться не думали?

– У неё своя вера, и мою принимать она не захочет. Что же касается Петербурга, то – зарекаться не буду. Но ведь и у Алексея Петровича уже вторая жена кебинная. А его амбиции, поверьте, одним Кавказом не замыкаются.

Софья Александровна подняла руку, и Патимат вложила в неё узкий бокал с напитком цвета рубина. «Не вино, – подумал Новицкий, – но нечто для подкрепления сил. Любопытно, – мелькнула иная мысль, – что из сказанного ею исходит из личного опыта? Всё ли так ладно в этом семействе, как говорят о том в Шуше и Тифлисе?..» Но додумать до конца не успел, потому как княгиня заговорила:

– У Алексея Петровича кебинных, как вы говорите, жён может быть хотя бы и два десятка. А вам и одной окажется слишком много. Вы человек тяжёлый.

– Я – тяжёлый? – который раз за сегодняшний вечер поразился Сергей. – То есть Алексей Петрович лёгкий, а я тяжёлый?

– В переносном, конечно, смысле. Алексею Петровичу легко с людьми расставаться. Я заметила – он человека с себя снимает, как поношенную перчатку. Сегодня ещё нужен был, а завтра уже в мусорной куче. Вы же человек обязательный. Если кого-то приблизите, потом его от вас только с кожей отодрать можно. Нет, Сергей Александрович, вы человек, в самом деле, тяжёлый. Все ваши привязанности вас тяжелят преизрядно. И та же Лейла – Зейнаб...

Закончить фразу Софья Александровна не успела, потому как дверь распахнулась и в комнату не вошёл, а, обычной своей летящей походкой ворвался хозяин дома, генерал-майор князь Валериан Мадатов.

Сергей начал подниматься ему навстречу, но Мадатов обхватил его за плечи и силою посадил в кресло.

– Сиди, Новицкий! Дай я на тебя погляжу. Внизу, в зале заметил, подумал, что обознался. Потом смотрю, думаю – точно он. Исхудал, брат, что стоялая лошадь после зимы.

Сергей усмехнулся такому сравнению.

– Болезни и ранения, князь, сами знаете, здоровья и красоты человеку не прибавляют.

– Нет, Новицкий, пока, слава богу, не знаю.

Уголком глаза Сергей поймал тревожный взгляд, который Софья Александровна бросила вдруг на мужа. Тот, кажется, тоже его приметил.

– Да, соврал, соврал, вспомнил. В тринадцатом, после Лейпцига почти девять месяцев провалялся с дурацкой раной. Доктора немецкие руку хотели отнять. Так я два пистолета под подушкой держал. Кто, сказал, сунется с пилой, маской или ремнями, тому пуля без промедления. Учили вас лечить, вот и лечите. А калечить – и без вас мастера найдутся. И что ты думаешь – спасли руку. Да – девять месяцев пролежал. Как заново, брат, родился.

Он оглушительно рассмеялся своей же шутке и вдруг остановился, словно бы поперхнувшись, и зашёлся мучительным лающим кашлем. И снова Новицкий перехватил тревожный взгляд, которым Мадатова окинула мужа.

«А ведь он нездоров, – мелькнула странная мысль, которую Сергей постарался тут же отбросить. – Не может этого быть. Его ещё в гусарах звали – железный. А в здешних местах о нём и вовсе легенду сочинили, мол, если Мадат-паша когда-то и спит, то не более чем вполглаза...»

Мадатов же раза два хлопнул себя по шее, показывая, что подавился какими-то крошками, опустился в кресло и щёлкнул пальцами. Безмолвная Патимат немедленно подала ему бокал оранжада.

– Ну, ты меня, брат, удивил. Читал я твои отчёты, что ты для Рыхлевского подготовил. Я же его, Софья, помню ещё подпоручиком – в Преображенском. Тихий, застенчивый мальчик, даром что гренадер. Здесь три месяца по горам! Там почти год пленным с двумя побегами! Прямо... – Он поворотился к жене. – Как звали того героя, Софья, что после войны ещё десять лет по морям плавал?

Софья Александровна словно зажглась улыбкой:

– Улисс, князь. Улисс хитроумный.

– Вот-вот, Новицкий, ты, как Улисс: всё время в пути и всё мимо гавани.

Неожиданное сравнение польстило Сергею.

– Но вы, ваше сиятельство, тогда должны быть – Ахиллес. Герой неустрашимый, непобедимый и беспощадный.

– Не откажусь, Новицкий, не откажусь. Но в какую же пятку ударит меня стрела? Правую? Левую? На какую мне двойной каблук заказать? Со стальным, знаешь, вкладышем.