Текст книги "Время героев"

Автор книги: Владимир Соболь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

II

Спуск оказался немногим проще, чем подъём. Также Мухетдин с братьями пробивали тропу в глубоком снегу, уже успевшем раскиснуть, поплавиться под солнечными лучами. Атарщиков также вёл лошадей, дрожащих от усталости и приседающих на задние ноги. И Сергей точно так же, как с другой стороны хребта, тащился далеко позади; так же он пыхтел, ругая себя «тюфяком», «бабой», старательно упирался пятками, как подсказал ему на перевале Семён, но опять отстал безнадёжно; дистанция до хвоста вьючной лошади, что шла в караване последней, становилась всё больше и больше.

То и дело Сергей останавливался, хватал пригоршню зернистого снега, тискал её, уминал в плотный, леденистый комок, лизал жадно, только лизал, вспоминая запрет Атарщикова, и обтирал лицо, вспотевшее от напряжения. Передыхая, он озирался по сторонам, вбирая в себя чудеса незнакомого ему мира.

Солнце висело над головой, освещая ровным и жёстким светом склон, по которому они пробирались: огромное белое полотно, раскинувшееся примерно на полверсты в обе стороны и более чем на две версты вниз. Дальше поверхность начинала уже выполаживаться, суживаться, белый цвет переходил в серый, иногда прерываясь чёрным, а дальше, много дальше, там, где долина поворачивала направо, скрываясь за скалистым отрогом, Новицкому показалось, что он видит уже и вкрапления тёмно-зелёного. Но пока вокруг него переливался, искрился всё тот снег, сотнями мелких иголочек ударяя в зрачки. Утром перед выходом все они зачернили веки, лоб, щёки, старательно втирая в кожу тёплую золу, оставшуюся на месте небольшого костра. Но несмотря на предосторожности смотреть по сторонам Новицкому было больно. А не смотреть он не мог.

Ещё на той стороне, в начале подъёма у него вдруг появилось ощущение, что он, живой, смертный, не слишком благочестивый человек, даже, скорее, грешный, вдруг оказался – на небе. Горы стояли как облака, тяжёлые, чёрные, косматые, грозные – это он отметил ещё несколько лет назад, когда посреди ровной степи вдруг заметил впереди вершины и соединяющие их цепи. И это ощущение вспомнилось ему, как только он слез с седла и повёл мерина за собой в поводу. И с каждым шагом оно всё более укреплялось в его душе. Он то и дело видел себя со стороны – невзрачный, ничем не примечательный человек, которому выпала всё же судьба оторваться от земли, подняться выше, на самые облака. И даже податливость снега не раздражала его, потому как нельзя же было по небу идти как по привычной земной тверди: камням или убитой земле.

Проводники, и Атарщиков в том числе, представлялись ему небожителями, искусными путешественниками в облачных скоплениях – небоходами. Они и должны были двигаться много быстрее, а он даже не мог надеяться сравняться с ними в скорости и лёгкости шага и только вертел головой, надеясь унести вниз быстрые очерки чудесного мира.

Новицкий старался забрать с собой как можно больше в памяти, потому что делать заметки во время движения он не мог. Не то чтобы он уставал чрезмерно; даже так умотавшись, как сегодня под перевалом, он всё-таки способен был собраться и занести карандашом несколько строк в небольшую тетрадь, нарочно подготовленную им к путешествию. Описать впечатления, набросать схемы пути, проставить примерные высоты и расстояния. Но Атарщиков предупредил его задолго до выхода, что ему не следует писать на глазах даже Мухетдина с братьями. Горцы не любят тех, кто пишет или рисует. Они подозревают, что значки на бумаге – метки шайтана (местного дьявола), что художник намерен украсть душу у человека, дерева, озера или горы. Духи могут возмутиться, могут столкнуть в пропасть тело, оставшееся бездушным, уронить, обрушить склон, осушить чашу горного озера. Потому-то Сергею приходилось разбивать мозг на полочки, уставленные короткими, узкими ящиками, в которые он и складывал до поры до времени цифры и впечатления. Каждый ящичек запирался своим ключом, а на дверце ставилась специальная метка. После, вечером, отойдя в сторону, Новицкий мог также одним внутренним усилием открывать ячейки памяти одну за другой и переносить их содержимое в тетрадь специальным шифром. Такому методу обучил его Артемий Прокофьевич, ещё несколько лет назад в Петербурге.

Неожиданно Сергей увидел, что нагоняет Семёна. Но не он побежал быстрее, а казак замедлил шаги, и, когда Новицкий подошёл вплотную, Атарщиков окликнул его:

– Берись за конец, Александрыч. Негоже тебе отставать. Ты теперь Измаил, абадзех, ворк Джембулата Кучукова с верховьев Зеленчука. Поссорился с князем, бежал к русским. Там не ужился, убил офицера, снова ушёл скитаться. Теперь хочешь узнать – не найдётся ли тебе место в этих горах. Держись смелее, отвечай коротко, смотри прямо. Пусть они тебя опасаются.

В нескольких словах казак напомнил Новицкому историю, которую они оба выдумали заранее. Видимо, опасался, что тяжёлый переход выбьет её из головы спутника. Сергей подобрал свободный конец верёвки, которой были связаны лошади, развернул плечи, выпрямил спину и пошёл, пошёл, сильно всаживая пятки в рыхлую, неровную поверхность тропы, пробитой проводниками.

Трое конных ждали их у ближнего конца озера, там, где кончался, истончался, истаивал последний снежный язык. Не доходя саженей двухсот, Мухетдин остановился. Они разобрали лошадей, поднялись в сёдла и пошли шагом: впереди Мухетдин с Беталом, за ними Атарщиков и Новицкий – сиречь Измаил. Темир с вьючной лошадью замыкал группу. Сергею показалось странным, что партия, идущая им навстречу, так немногочисленна. Сверху он насчитал людей у озера едва ли не вдвое больше. Он хотел спросить Атарщикова, но казак опередил, шепнув несколько слов по-черкесски:

– Было пятеро. Двое ускакали предупредить. Эти уже не пойдут на ту сторону, отправятся с нами.

По знаку Мухетдина они остановились. Братья поехали вперёд, побеседовать с встречными. Быстро Новицкий понял, что двое из них хорошо знакомы Беталу. Тот оживился и громко заговорил, то и дело кивая в сторону Сергея. Тот на всякий случай проверил под буркой – свободно ли выходит кинжал из ножен. Металлический щелчок курка рядом подсказал ему, что казак тоже не слишком спокоен. Что было на уме Бетала – условленная работа или предательство, они не могли решить, пока Мухетдин не пригласил их подъехать ближе.

– Они из того селения, – начал он говорить на языке черкесов, которым владел едва ли лучше, чем русским. – Говорят, что в этих горах трудно человеку неопытному. Говорят, что покажут путь.

Новицкий понял, что трое встречных намерены сопровождать их, чтобы удостовериться – те ли они люди, за кого себя выдают. Прежде всего, опасения их относились к нему, Измаилу. Собираясь в дорогу, он не намерен был посетить те самые разбойничьи аулы, в которых властвовал Абдул-бек, слишком опасным казалось ему подобное предприятие. Только наметить дорогу да набросать перевалы на схеме. Но сейчас отступать было поздно. Он вспомнил, как и чему учил его старый казак, сжал зубы, сузил глаза и спокойно, даже надменно, встретил вопрошающие взгляды лезгин. Бурка и папаха были на нём черкесские, штаны, ноговицы[47]47
  Часть одежды, вроде гетр, что защищает ноги.


[Закрыть] тоже пришли из Западного Кавказа; и шашка висела дорогая, и ружьё Семён ему поменял на винтовку, старую, но ещё годную в дело. Посадка – вот что могло его выдать прежде всего, но и тут они приготовили легенду заранее. Мол, пуля ударила его в бок, рана зажила, но плохо, оттого и держится в седле Измаил, скособочась. Но и это было правдой, хотя бы наполовину; а что картечина прилетела из жерла французской пушки на берегу неширокой реки, текущей в равнинах Севера, о том знать никому было не нужно.

Они ехали долго, до темноты. И расположились на небольшой площадке, проплешине ровной земли, что с трудом втиснулась между двумя горными складками. Костров не разводили, поужинав всё той же смесью сушёного мяса с орехами, да запили ужин глотком воды из фляги. Воду они взяли свежую, из озера, но за день она успела прогоркнуть, отдавала запахом кожи. Днём, на жаре, и такая была спасением, а ночью, в остром воздухе гор, она показалась Новицкому особенно неприятной.

Обе группы путников расположились в разных концах площадки, почти по диагонали. Сергей заметил, что Мухетдин как-то особенно укладывает рядом винтовку, шашку, а кинжал только передвинул на поясе, чтобы оружие не мешало лечь на спину. Когда же увидел, что и Атарщиков, отвернувшись, меняет порох на полке своего пистолета, понял, что спать ему до утра не придётся.

– Узнали меня, – буркнул Семён, растягивая своё большое тело по мелким камням. – Спросили – что ты русского бросил, с черкесами ездишь? К тебе только приглядываются – тот Измаил, спросили, что в позапрошлый год в Малую Чечню за барантой[48]48
  Кража овец – одно из самых распространённых разбойничьих предприятий на Кавказе в те времена.


[Закрыть] ходил? Нет, говорю, другой. А может, и тот. Все они, разбойники, одинаковы. Тот, кто спрашивал, только ощерился. Обидно ему показалось. Сам такой же разбойник. Смотри, ещё тебя с собой в набег пригласит. Джигит, как же!

И казак едва слышно фыркнул.

– А почему легли спать раздельно?

– Они нас боятся, мы их опасаемся. Ночью любое лихое дело творится. Тоже, поди, не спят да за кинжалы держатся. Ты отдыхай, Александрыч... Измаил... Вы там, в своей Черкесии, к таким горам непривычны.

Но Сергей решил, что тоже будет бодрствовать до утра вместе со всеми. Он лежал на спине, смотрел в чёрное небо, усыпанное особенно крупными звёздами, слушал, как сурово и требовательно свистит ветер в ущелье внизу, как скатываются по осыпи камни, как фыркают у скалы лошади, и удивлялся себе самому: как же его, помещика Тверской, самой российской губернии, вдруг занесло в такие края, где и лесов почти нет, и люди редки. Да и каждый встреченный таков, что лучше всего объехать его версты за две. Да только на этих тропах даже с лихим человеком никак не разминёшься. А потом он спросил себя – только ли служба погнала его так высоко? И честно ответил себе самому – нет. Историю наполеоновской кампании напишут и без него, охотники найдутся в большом количестве. А если бы спросили его, Новицкого, хочет ли он вернуться к себе, мигом перенестись в рубленный ещё при прадеде дом, в свой пропахший табаком кабинет, к своим книгам на четырёх языках, запискам на русском и на французском – он бы, не кривя душой, отказался. Он не знал, что будет с ним завтра, подозревал, что может быть всего через четверть часа придётся стрелять в неизвестных ему людей, бить их кинжалом, чтобы они не убили его самого, и это знобящее чувство опасности заставляло кровь двигаться быстрее, дыхание становилось глубоким, а слух и зрение – острыми.

Под утро он всё-таки задремал, но сразу встрепенулся, когда почувствовал движение рядом. Атарщиков придавил ему губы тяжёлой ладонью, мол, тихо, свои. Потом повернулся и шепнул на ухо:

– Беташка подполз. Говорит, давай кончать этих. Опасно нам в аул ехать. Их трое, нас пятеро. Выстрелим разом и кинемся. Наш верх должен быть.

Новицкий отчаянно замотал головой. Атарщиков кивнул согласно и, повернувшись, бросил слово Беталу, что скорчился у них в головах. Горец резко выдохнул и ящерицей уполз на своё место.

Уже начало светать, небо потускнело и словно бы затянулось дымкой. «Самое предательское время, – подумал Сергей, – не зря Бетал замыслил удар именно в эти минуты». Он представил, как на той стороне площадки точно такие же люди, как Мухетдин с братьями, как они с Семёном, сговариваются ударить сами, убить случайных спутников, чтобы не оказаться самим убитыми. От этой мысли сон покинул его совершенно, он нащупал кинжал и так лежал, наблюдая, как наверху одна за другой пропадают звёзды, чутко вслушиваясь в звуки.

После завтрака, когда седлали и вьючили лошадей, Бетал приблизился к Новицкому, впился ему в лицо колючим взглядом и свистящим шёпотом выпалил несколько слов.

– Зря отказался, – перевёл Атарщиков. – Мужчина не должен бояться крови.

Сергей вспыхнул.

– Скажи ему, что я видел, как людей в один момент убивают десятками, сотнями.

– Он спрашивает – где это было?

– На войне, на большой войне, которую Белый царь вёл с другими царями далеко отсюда, на Севере.

Новицкий объяснил так пространно, потому что понимал, что и самому Семёну не слишком ясно, где и с кем воевал «Александрыч».

– Он спрашивает – так почему ты не решился убить троих?

– Потому что они ещё не сделали мне ничего плохого: не обокрали, не оскорбили и не ударили.

– Он говорит, что, когда ударят, ты можешь и не успеть ответить. Здесь надо стараться напасть первым. Там была война, а здесь – жизнь.

Новицкий подождал, пока Бетал поднимется в седло, отъедет, а потом спросил Семёна:

– Что же он так, запросто? Это же были его друзья. Я же видел, как они разговаривали.

Казак ухмыльнулся.

– У таких, как Бетал, друзей не бывает. Он то с этими против тех. То с теми против этих. Дурной он, конечно, но сторожкий, будто бы зверь. Опасается к ним в аул ехать. Не за тебя боится, за себя. Узнают, что русского переодетого вёл, наверняка убьют. Такие места, такие люди, – философски заключил длинную речь Семён и повторил слова, сказанные проводником: – Это не война, это – жизнь.

Весь день они опять ехали почти до темноты. Пробирались медленно, осторожно, гуськом по узкой тропе, пробитой высоко над ущельем, на перегибах склонов.

Внизу, примерно в сотне саженей, серебристая лента реки извивалась на дне ущелья. В местах, где вода рушилась с уступов, она клокотала грозно и словно кипела, окутываясь облаком пены.

Впрочем, Новицкий старался не смотреть вниз. Живое воображение и так хорошо показывало ему, как мерин под ним оступается на очередном настиле или же просто в узком месте, и оба они, конь и всадник, летят, переворачиваясь, вдоль склона, бьются о выступающие скалы и двумя бесформенными, окровавленными тушами рушатся в жадно поджидающую их струю... Измучившись страхами, он спросил Семёна, почему бы не выбрать спокойную дорогу понизу, зачем тащиться поверху, ежеминутно рискуя улететь в пропасть. Лезгины, встреченные у озера, двигались по знакомому пути много быстрее, и можно было говорить, не опасаясь чужого уха.

– Внизу, Александрыч, тоже непросто. Прижимы и водопады обходить и пешему нелегко. А конному и подавно. Да и оползень захлестнуть может.

– Снег-то уже кончился.

– Снег кончился, а гора – нет. Гора, она ведь живая, как вроде и мы с тобой. Дышит, дышит, потом осерчает, или тяжело ей покажется, как выдохнет – половина склона: земля, камни, деревья, зверюшки всякие – всё укатится. Такое ущелье узкое разом перехлестнёт да только на той стороне остановится. Местные народ чуткий, человека никогда не боятся, а горы свои уважают.

– Уважают или же опасаются?

Казак подумал, потом снова повернулся в седле:

– Разницы нет. Раз человека я уважаю, значит, умеет он многое, значит, может много неприятного мне доставить. Может, но не станет. Потому как и он меня уважает за то же самое. Так и с горой. Они говорят, что гора – палец, которым земля в небо указывает. Они знают, что гора живая, что она людей знает и различает. Помнишь, в первый же день, как Мухаметдинку встретили, шли через узость? Её словно шашкой в скале прорубили.

Новицкий кивнул. Он хорошо помнил эту расщелину – суровое, даже угрюмое на вид место, куда не попадали лучи солнца, только лежала тень отрога, приблизившегося к тропе и поднявшего повыше свою неровную спину. Сначала Сергею показалось, что лошади нипочём не втиснуться в узкую щель между двумя высокими и ровными обломками скалы, будто бы треснувшей много веков назад. Но, к его удивлению, и меринок пошёл, не опасаясь, и колени всадника скользили по камню гладкому, словно бы обработанному мастером-гигантом. Только наезднику пришлось сгорбиться и свести плечи, задержав дыхание на несколько десятков секунд.

– Видел, как они на тебя смотрели? И прежде всего Беташка. А потому как поверье есть – скала эта только хорошего человека пустит. Плохой же непременно застрянет. Это тебе проверка была. Если бы зацепился, они бы с тобой ни за какие деньги далее не пошли.

– Ну, Семён, я человек некрупный. А ты представь, что будет, если какой-нибудь силач там поедет? Он же непременно застрянет, хоть он никого в своей жизни не убил, не ограбил.

– Да ты на меня взгляни, Александрыч. – Казак похлопал себя по плечам бурки, которая изрядно увеличивала его фигуру, и без того мощную с виду. – Я же насколько тебя крупнее, а ведь тоже гора меня пропустила. Хотя и убивал я людей, и грабил. Был грех, отказываться не стану.

– Так кто же тогда хороший человек в этих местах? Если все и убивают, и грабят, и крадут людей, и продают их на рынках?!

Вопрос, вырвавшийся у Новицкого, был и для него самого неожиданен. А казак даже натянул поводья и вовсе остановил гнедую. И только когда рыжий мерин Новицкого ткнулся в круп его лошади, Атарщиков обернулся и прямо взглянул Сергею в лицо:

– Не знаю, Александрыч, не скажу, и врать тоже не стану. Знаю только, что в этих местах у каждого человека есть понятие твёрдое: это можно делать, а это просто никак нельзя. И растолковать тебе такое никто не сумеет. Но поживёшь с ними год, два... лет десяти, пожалуй что, хватит. И сам научишься понимать: тот человек хорош, а этому ни в чём верить никак невозможно.

Больше его Сергей не расспрашивал, надеясь, что сам сумеет разобраться в том, что услышал. Да и тропа вдруг стала забирать вверх и так запетляла, что все силы всадника уходили только на путь, и разговаривать сделалось невозможно.

Они перевалили хребет, спустились вниз по такой крутизне, что всадникам приходилось откидываться в седле, чтобы удержать равновесие, не перелететь через голову лошади. Сергей присмотрелся к новым спутникам и подумал, что как наездники они едва ли лучше даже, чем он, и, пожалуй, ему нечего опасаться, что они сумеют высмотреть в нём гусарскую выучку, а не черкесскую лихость. В этой горной стране неоткуда было взяться умелым наездникам. В закубанских степях лошадь – друг, от которого жизнь твоя зависит, может быть, больше, чем от ружья или шашки. А на заоблачных, заснеженных перевалах благородное животное лишь средство передвижения и зачастую уступает в скорости и выносливости привычному человеку. Это Новицкий уже понял, в этом ему ещё представилось не раз убедиться.

После того как они спустились саженей на сто пятьдесят, тропа пошла параллельно склону, потом легко перевалила отрог и снова нырнула вниз; пробежала узким и хлипким мостиком над руслом очередной бешеной речки, а дальше опять поползла вверх. Скоро путникам пришлось спешиться и вести животных следом, то и дело поддёргивая повод, чтобы убедить лошадь идти ровно.

Навязавшаяся к ним в провожатые троица так и шла впереди, уверенно отмеряя шаги на каменистой тропе. Мухетдин с братом держались к ним почти что вплотную, чтобы не дать им вдруг обернуться и напасть предательским образом. Семён, несмотря на свои годы, тоже шёл уверенно. А Новицкий после полудня выбился из сил совершенно.

Нещадно палило солнце; голову под тяжёлой папахой ломило ужасно загустевшей и взбунтовавшейся кровью; желудок с кишечником давно уже подошли к температуре кипения; Сергея мутило, он не знал уже – от голода или от страха; да ко всему ещё ослабли завязки поршней, и дорожные камешки набились в обувь, причём один, самый острый, пропорол чувяк и ступню на подушечке, как раз у большого пальца. Новицкий и боялся остановиться, чтобы не разорвать дистанцию между собой и Семёном, и вместе с тем с каждым шагом хромал всё больше, шёл всё медленней и натужней. Он видел, что Атарщиков оборачивается в тревоге, он чувствовал спиной, как беспокоится и проклинает его Темир, но едва-едва мог заставить себя тащиться, переставляя тяжёлые и непослушные ноги.

Лезгины перевалили гребень, исчезли из виду, а двое старших проводников неожиданно задержались и разделились. Один остался держать лошадей, другой побежал вниз, стал рядом с Атарщиковым и подождал, пока Новицкий поднимется.

Бетал стоял подбоченясь и с презрением рассматривал ползущего вверх Новицкого. Поравнявшись с Семёном, Сергей уже не мог более сдерживаться и сел прямо на камни, едва не выпустив из ладоней поводья. Казак опустился перед ним на корточки.

– Что с тобой, Александрыч? Голова тужит? Так это от высоты. Держаться надо, родной мой, держаться.

– Я и так держусь, – промычал Новицкий, закусывая губу, чтобы вдруг не закричать, не разрыдаться от бессилия, от острого чувства неожиданно нахлынувшей ненависти ко всему, что его окружало, – снегам, скалам, рекам, осыпям, людям, даже к Семёну, который уже три года смотрел за ним как дядька за барчуком.

Бетал проговорил, словно выплюнул, несколько коротких и резких фраз.

– Он говорит, – перевёл привычно Атарщиков, – ты не должен так отставать. Ты всех нас погубишь. Люди увидят, как ты идёшь, сразу поймут, что чужой. Мужчина должен терпеть, этому здесь обучают сызмальства.

– Да мне наплевать, чему учат там или сям! – закричал Новицкий свистящим шёпотом; то и дело он повышал голос и тут же спохватывался, что его могут услышать за гребнем. – Я ногу прорезал до самой кости! Я ступать могу, и то через силу. На, смотри! Полюбуйся!

Он стащил поршень и, откинувшись на спину, поднял к лицу приземистого Бетала подошву чувяка, хорошо смоченную кровью, впрочем, уже запёкшейся.

Горец равнодушно покачал головой.

– Если русским мешает такая царапина, – снова заговорил за него Атарщиков, – как же они вытерпят удар шашки или свинцовой пули?.. Прав он, Александрыч, ведь прав – надо идти. Поднимайся, соберись с силами и ступай. Чуток ещё пройдём, а там снова верхами двинемся.

Новицкому и самому уже сделалось стыдно, что он поддался вдруг слабости и едва не разревелся, как мальчишка, что бегает по двору ещё в одной рубашонке. Он очистил поршень, завязал и, сделав вид, что не замечает протянутой руки Семёна, поднялся. Левую ногу поставил сперва на носок, а потом попробовал опуститься на всю ступню и перенести на неё тяжесть тела, уже изрядно придавленного усталостью. И в эту секунду Бетал сделал к нему два быстрых шага, обхватил вокруг пояса, легко перекинул через плечо, повернулся и пошёл в гору.

От неожиданности Сергей выпустил поводья, меринок попятился, почувствовав свободу, но его тут же ловко перехватил Семён. А Новицкий беспомощно болтался вниз головой, наблюдая с изумлением, как быстро уходит назад тропа. Он сразу перестал вырываться и потому, что почувствовал, как силён горец, и потому, что бороться в такой ситуации ему казалось ещё нелепей, чем висеть смирно. Ступни Бетала били в гору, как копыта хорошей лошади, плечо, туго обтянутое черкеской, казалось прочнее кожи седла. Новицкий ощущал запах тела проводника, слышал его дыхание, размеренно-ровное, словно и не висела на нём неудобная тяжесть в четыре с половиною пуда. Более того, Сергею показалось, что горец поднимается не только скоро, но ещё и убыстряется с каждым шагом. Это обстоятельство и напугало, и восхитило Новицкого так, что он, забыв о своём положении, недостойном мужчины, висел смирно, не решаясь мешать столь мощному и решительному помощнику.

Не доходя немного до гребня, Бетал остановился, нагнулся и поставил Новицкого на ноги.

– Иди! Ещё отстанешь – сам убью первый! – выпалил он на языке, всё ещё неизвестном Сергею, но с таким огнём тёмных глаз, с такой яростной жестикуляцией, что переводчик на русский уже был и не нужен.

Новицкий кивнул твёрдо, горец повернулся и поспешил догонять брата, уже перевалившего на ту сторону. А снизу уже поднимался запыхавшийся, но весёлый Атарщиков, ведущий двух лошадей – свою и Сергея. Вплотную к нему вышагивал со свободной ленцой юный Темир, тоже управлявшийся с парой животных – своим конём и вьючным...